В современной белорусской историографии принято жестко критиковать и осуждать высказывания деятелей западнорусского направления начала XX века по проблеме белорусского литературного языка. Главным обвинением в их адрес является то, что они, не отрицая факта существования белорусских диалектов, резко протестовали против идеи литературной обработки белорусских говоров и придания им функций русского литературного языка в сфере управления и суда, образования в губерниях Северо-Западного края.
Однако до сих пор в отечественных исследованиях, за исключением известной, но уже устаревшей книги А. Цвикевича, никто не ставил вопроса о причинах таких взглядов по языковой проблеме, не пытался реконструировать систему идей и доводов западнорусских публицистов, мыслителей и ученых. В качестве основных аргументов против создания литературного белорусского языка или его широкого внедрения в учебных заведениях и органах управления западнорусской интеллигенцией высказывались соображения, которые можно условно разделить на филологические и политические.
Один из таких филологических доводов стали теории генезиса литературного языка, согласно которым койне как наддиалектная форма определённого языка, сложившаяся на базе одного или нескольких диалектов, служит важной предпосылкой формирования литературного языка. Исходя из этого теоретического положения, основу для белорусского литературного языка должен был составлять разговорный белорусский койне, объединявший все белорусскоязычное население западных губерний. Однако западнорусы указывали на отсутствие такого междиалектного языка для повседневного общения. Так, профессор-славист и редактор газеты «Окраины России» П. Кулаковский отмечал, что «существуют лишь белорусские наречия, говоры, а не белорусский язык» [8, с. 306]. Народный учитель Т. Божелко вопрошал: «Какой же местности Северо-Западного края отдать предпочтение, чтобы, выбрав ее язык, улучшив его и составив для него грамматику, считать его литературным и обязательным для всех белорусов? Такой язык будет гораздо более непонятен белорусам других местностей, нежели русский язык» [2, с. 429].
Западнорусская публицистика указывала на то, что белорусский язык в силу превратностей историко-лингвистического развития существенно отстал от русского литературного языка и не способен обслуживать современные культурные и научные запросы. В частности, публицист Т. Божелко прямолинейно полагал, что белорусский язык не приспособлен для выражения философских и научных понятий. А. Цвикевич весьма язвительно отзывался о публицистике Т. Божелко. Однако проблема не в личности этого белорусского журналиста, поскольку его точку зрения разделяло большинство учителей начальных и средних учебных заведений белорусских губерний. Это показали дальнейшие события. Так, в БССР основная масса белорусских учителей «старой формации», по замечанию Н. Улащика, отрицательно отнеслась к переводу преподавания на белорусский язык во время политики «белоруссизации» в 20-х гг. XX в. Причиной такого отношения к языку являлось опасение того, что это вызовет «прафанацыю, «абмужычванне» навукi (да нацыяналiзму было яшчэ надта далёка)» [11, с. 375]. Как видим, речь шла не о пренебрежении белорусским языком, но об обеспечении качества обучения, и учителя разделяли позицию Божелко. В силу исторического развития белорусского языка приобретение им действительного, а не официально-номинального, статуса литературного виделось западнорусам как трудная и длительная по времени задача, на решение которой способны лишь «гении слова» [2, с. 427].
Создание «книжного», по терминологии некоторых западнорусов, языка считалось практически избыточным, поскольку белорус хорошо понимал общерусский литературный язык и быстро ему обучался. В этой связи уместно привести два примера из современного положения европейских литературных языков в их отношениях с диалектами. Так, итальянские диалекты настолько «резко и заметно» отличаются друг от друга, что итальянцы «не только часто не понимают друг друга (в особенности представители Севера и Юга), но с трудом прислушиваются и к литературному языку» [3, с. 393]. Сходная ситуация в системе литературный язык – диалекты наблюдается и в Германии. В частности, по словам русского академика немецкого происхождения Б. Раушенбаха, «баварец, встретившись с немцем с берегов Северного моря, хотя бы фризом, скорее всего не поймет ни слова» [10, с. 393]. Напротив, в соотношении белорусские диалекты – русский литературный язык такого разрыва не наблюдалось.
Еще одним аргументом для критического отношения к идее создания отдельного белорусского литературного языка стало то, что эта попытка, по мнению западнорусской интеллигенции, не соответствовала общей тенденции развития национальных государственных языков в Европе. Западнорусы указывали на то, что в государствах Западной Европы утверждается один государственный и литературный язык, сформировавшийся на основе одного или нескольких диалектов. «Во Франции – по словам филолога-слависта А. Будиловича – речь Парижа и смежных с ним департаментов совершенно подчинила себе в государственном употреблении не только бедные диалекты кельтского и баскского корня, но и многочисленные отрасли диалектов галло-латинских, из которых провансальский много веков оспаривал у языка ойльского господство в Южной Франции. Столь же привилегированное положение занимает в Италии речь тосканская, в Испании кастильская, в Германии верхнесаксонская» [5, 533–534].
Наконец, нельзя забывать о том, что творцами первых опытов белорусского книжного языка была, по определению А. Цвикевича, «беларуская народнiцкая iнтэлiгенцыя польскае культуры» [14, с. 312], что не могло не сказаться на литературном языке. Использование для печати латиницы, введение в речь полонизмов, применение польских грамматических форм вызывали острую и не безосновательную критику со стороны западнорусов. Они отмечали, что создаваемый белорусский книжный язык – принципиально новаторский феномен, не имеющий преемственности с литературным языком Великого княжества Литовского поскольку его создатели не следовали «орфографии памятников белорусской старины» [1, 452]. Интересно, что данная точка зрения подтверждается и современной филологической наукой. В частности, Б.А. Успенский в работе «Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.)» отмечает, что «проста мова» не оказала почти никакого влияния на современный украинский и белорусский литературный языки, не отразившись и на последующей языковой ситуации на территории Украины и Белоруссии» [12, с. 86]. В результате вот какие оценки получил язык «Нашей Нiвы» и других белорусскоязычных изданий в публицистике западнорусов: «просто писание белорусских и русских слов на польский лад» [1, 452], «особо сочиненный жаргон, так как там много польских слов» [7, с. 682].
Какое же место, в таком случае, отводилось белорусскому языку сторонниками западнорусизма? Прежде всего, подчеркнем, что западнорусы не презирали родной язык. Например, Т. Божелко писал, что «мова» отличается «силою, меткостью, живостью, образностью» [2, 427]. Однако сферой применения этого языка являлось лишь бытовое общение, а в школе – объяснение некоторых непонятных слов, если ученик еще только приступил к изучению русского литературного языка. Белорусский язык рассматривался в ряду разных великорусских и малорусских диалектов, которые находились в одинаковом положении по отношению к современному русскому литературному языку. Это разнообразие «говоров, подречий и наречий не мешает единству русского языка», но «представляет богатейший фонд, откуда единый русский язык может освежаться и ожитворяться еще много веков» [9, с. 17]. Следовательно, народные диалекты белорусского языка служат одним из источников для развития и совершенствования русского литературного языка, их необходимо изучать, но придавать им статус иной, чем диалект (наречие), категорически неверно научно и практически. В современных условиях такой тезис, возможно, покажется ретроградным, однако проблема сложнее. Так, известный советский лингвист Ф.П. Филин при установлении критериев разграничения белорусского, украинского и русского как самостоятельных языков отметил, что «вряд ли можно найти четкие критерии различия между близкородственными языками и значительно расходящимися диалектами одного и того же языка, если учитывать только собственно лингвистические признаки» [13, с. 637]. В качестве примера ученый сослался на то, что «северные и южные немецкие диалекты настолько разошлись в своем развитии, что их носители не понимают друг друга и общаются между собой только на литературном языке», но эти диалекты никто «не считает отдельными языками» [13, с. 637]. 
При определении самостоятельности близкородственных языков филолог предложил использовать «историко-культурные данные» [13, с. 637]. Основным фактором, повлиявшим на языковое развитие, по мнению Ф.П. Филина, стало политическое разделение Киевской Руси после монгольского нашествия и появления Великого княжества Литовского. Это привело к образованию трех народностей, а каждая из них в теории должна иметь «свой особый язык» [13, с. 638]. В таком случае, в порядке реконструкции хода рассуждений западнорусских авторов, не уместно ли говорить о саксонской, баварской, прусской и прочих народностях и, соответственно, литературных языках, поскольку представители этих «народностей» имели свою многовековую государственность и отличались друг от друга даже по конфессиональному признаку? На страницах газеты «Окраины России» известный славист, профессор А.С. Будилович, требуя последовательности от противников большой русской нации и русского литературного языка как единственного государственного языка для всего восточнославянского населения империи, писал, что «по аналогии, необходимо признать – как это уже было в средние века – несколько национальностей немецких, несколько французских, итальянских, испанских, англо-саксонских, то придется заключить, что в России предстоит еще возвращение удельного периода, а на Западе поворот к средним векам» [4, с. 166]. Таким образом, по мнению западноруссов, процесс консолидации народностей в нацию и формирования национальных государств в Европе, приводящий к утверждению в их границах одного литературного языка, является исторически закономерным процессом. В этой связи языковой сепаратизм, направленный против единого для национального государства литературного языка, трактовался как исторический регресс.
Первый исследователь и идеологический противник западнорусской интеллигенции А. Цвикевич «не заметил» филологической и исторической аргументации западнорусов, однако в своей известной книге объективно сформулировал их позицию: «Ясна было адно: справа тут была не ў беларускай мове як гiстарычна-культурнай спадчыне цi як проблеме навуковага фiлёлёгiчнага парадку, а ў той полiтыцы, якая абкружала гэтае пытаньне» [14, с. 321]. Негативная реакция на первые издания на белорусском литературном языке имела политические истоки: опасение за государственное единство Российской империи после революции 1905–1907 гг., борьба против укрепления польского влияния в белорусских губерниях. В других политических обстоятельствах отношение к проблеме белорусского языка, возможно, приняло бы иное, более либеральное, направление. Дело в том, что западнорусская интеллигенция в вопросе о белорусском языке сразу увидела не столько заботу об этнокультурных ценностях (для этого она сделала больше, чем деятели белорусского сепаратизма), сколько начальную стадию развития сепаратистского движения по типу украинского национализма. В частности, П. Кулаковский в цикле передовых статей «Русские сепаратизмы» писал: «С изданий народных, с выработки особого правописания, с тенденциозного рассказа об историческом прошлом народа началось и то «украинство», которое так пышно расцвело в Австрии и уже стало служить антирусским интересам» [9, с. 99]. Почти все языковые инициативы деятелей белорусского «адраджэння» рассматривались в первую очередь как средство обособления белорусов от остального общерусского населения империи и идеологического обоснования бытования белорусов как отдельной славянской нации. Так, задача изданий деятелей круга «Нашей Нiвы», по мнению публициста, заключалась «не в том, чтобы дать белорусской народной массе полезное чтение на понятном ей языке, а в том, чтобы создать новый вид русского языка из смеси белорусских наречий с польским языком и поддержать мысль об обособлении Белоруссии» [9, с. 99]. Вместе с тем белорусский языковой сепаратизм не рассматривался как самостоятельное явление, но определялся как вторичное последствие политической деятельности польского национализма в Белоруссии. В редакционной статье «Вестника Виленского Свято-Духовского братства» от 15 марта 1914 г. отмечалось, что идея «отщепления от обще-русского ствола его белорусской ветви и создание из нее особой белорусской нации … вынырнула из недр P.P.S. (польской социалистической партии) и первоначально нашла воплощение в «белорусской громаде», фактически служившей здесь, на почве Белоруссии, филиальным отделением P.P.S.» [6, с. 102]. «Белорусинство», по определению П. Кулаковского, пользуется «поддержкою и защитою поляков», которые использовали «естественную и понятную любовь каждой округи, не говоря уже о народной разновидности, к своему наречию, к своему быту» в антирусских целях [8, с. 306]. Именно «польские радетели о благе белорусов пытаются выработать хоть подобие, хоть видимость общего белорусского литературного языка» [8, с. 307] для разрушения русского национального пространства.
Следует отметить, что сами участники БСГ признавали факты тесного сотрудничества с партией польских социалистов (ППС). В частности, нелегальные листовки БСГ печатались на средства ППС в Великобритании (Лондон) и переправлялись через границу Российской империи польскими социалистами. Члены ППС в Вильно безвозмездно передали руководителям БСГ печатный станок. Сама первая политическая программа БРГ (будущей БСГ) была почти полностью заимствована у ППС и напечатана на польском языке. Издание «Нашей Нiвы» финансировалось видными польскими краевцами (Р. Скирмунт). В агитационных стихах А. Пашкевич воспевались террористические акты боевиков ППС. В результате утверждения о белорусском сепаратизме как «польской интриге» в глазах консервативных журналистов, мыслителей имели, по крайней мере, определенные фактические основания. Кроме того, при рассмотрении взглядов западнорусской интеллигенции по данному вопросу часто не принимается во внимание тот факт, что ППС не только являлась революционной социалистической партией, но широко применяла террор в крае, пропагандировала русофобские идеи. В этой связи закономерно, что любые контакты и взаимодействие с ППС воспринимались лояльной правительству православной интеллигенцией крайне негативно.
Таким образом, западнорусские деятели выступали не столько против белорусского литературного языка как такового, сколько против его использования в качестве инструмента сепаратисткой политики. Они считали, что первые опыты книгоиздания и периодической печати на белорусском языке являются орудием польского политического сепаратизма, направленного на разрушение проекта «большой русской нации», на препятствование более медленному, по сравнению с Францией или Германией, процессу русской национальной консолидации. Вместе с тем, придание белорусскому языку литературной формы противоречило, по их мнению, историко-лингвистическим закономерностям развития литературного языка и практическим нуждам и запросам современного им общества в области культуры и науки. Они считали, что перевод обучения на белорусский язык отбросит белорусов в культурном развитии по сравнению с польским меньшинством края.
1. Божелко Т. Об орфографии, принятой для белорусского наречия // Окраины России. – 1912. – № 31–32. – С. 451–452.
2. Божелко Т. Против книжного белорусского языка // Окраины России. – 1908. – № 29–30. – С. 427–430.
3. Будагов Р.А. Человек и его язык. – М.: МГУ, 1976. – 429 с.
4. Будилович А. Автономия окраин по воззрениям октябристов // Окраины России. – 1907. – № 11. – С. 165–169.
5. Будилович А. Равноправие народностей // Окраины России. – 1907. – № 37–38. – С. 531–535.
6. В ожидании новой опасности // Вестник Виленского Свято-Духовского братства. – 1914. – № 6. – С. 101-104.
7. Кто такие белорусы? // Окраины России. – 1912. – № 48. – С. 681–682.
8. Кулаковский П. Новый вид сепаратизма – белорусофильство // Окраины России. – 1907. – № 20. – С. 305–308.
9. Кулаковский П. Русские сепаратизмы // Окраины России. – 1912. – № 2. – С. 17–19; № 7. – С. 96–99.
10. Раушенбах Б.В. Пристрастие. – М.: Аграф, 1997. – 432 с.
11. Улашчык М. Выбранае. – Мн.: Беларускi кнiгазбор, 2001. – 608 с.
12. Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.). – М.: Гнозис, 1994. – 240 с.
13. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. – Л.: Наука, 1972. – 655 с.
14. Цьвiкевiч А. «Западно-руссизм»: Нарысы з гiсторыi грамадзкай мысьлi на Беларусi ў XIX i пачатку XX в. – Мн.: Навука i тэхнiка, 1993. – 352 с.