Интеграционные процессы эпохи глобализации в современных социогуманитарных науках традиционно рассматриваются с «экономикоцентристских» позиций. Безусловно, экономико-технологический базис является важнейшей предпосылкой интеграционных процессов. Вместе с тем, не стоит недооценивать и фактор идентичности, основанный на представлениях об исторической, культурной, ценностной, цивилизационной общности народов и государств, вступивших на путь интеграции.

В этих условиях интеграционные процессы на постсоветском пространстве протекают в условиях подлинного кризиса идентичности. Дискредитация и крах советского проекта, всплеск национализма в бывших союзных республиках, - все эти факторы осложняют взаимодействие между новыми независимыми государствами, возникшими после распада СССР. Объективная экономическая и геополитическая взаимозависимость постсоветских государств подталкивает к поиску новых интеграционных моделей, однако наполнить их новым позитивным идеологическим содержанием оказывается не так-то просто, что, в свою очередь, обусловливает пробуксовку интеграционных процессов в бывшем СССР.

 Для Республики Беларусь интеграция на постсоветском пространстве означает в первую очередь выстраивание отношений с Россией, с которой нас связывают не только основные экономические и технологические цепочки, но и многовековой опыт совместного проживания в общих политических образованиях, а также глубокие историко-культурные связи. Белорусско-российские отношения не могут не быть эмоционально окрашенными, и фактор идентичности в контексте белорусско-российской интеграции приобретает особенное значение.

Оценки и интерпретации российско-белорусских отношений (как в исторической ретроспективе, так и на текущем этапе) разнятся в зависимости от политико-идеологических пристрастий.

Разброс мнений варьирует от радикальных последователей национализма, утверждающих непримиримый национально-культурный антагонизм между Беларусью и Россией, до сторонников западноруссизма, считающих белорусов неотъемлемой частью «триединого русского народа» наравне с велико- и малорусами (украинцами).

Столь несхожие интерпретации российско-белорусских отношений закономерно порождают несхожие и даже взаимоисключающие образы белорусов как национального сообщества. Это навело ряд исследователей на мысль о расколотости и фрагментированности белорусского культурно-политического пространства. Н. Лещенко[1] пишет о феномене «неосоветского» сознания, которое наследует традициям БССР (в т.ч. и в ориентации на политико-культурный союз с Россией) и противостоит носителям прозападной «национальной» идеи. Историк О.Г. Буховец[2] пишет о борьбе между западноруссизмом и белорусским национализмом за правообладание на белорусский национальный дискурс, а также о неочевидности исхода этой борьбы. О противостоянии прозападного национализма и сторонников политического союза восточных славян на культурно-цивилизационной основе пишут В.А. Мельник[3] и И.Я. Трещенок[4].

Однако причины подобного национально-идеологического разброда остаются до конца не выясненными: авторы либо ограничиваются констатацией наличия такого раскола, либо выступают с идеологически ангажированных позиций, что приводит к ранжированию альтернативных национально-политических концепций на «свои» и «чужие», «правильные» и «неправильные».

Говоря об альтернативных концепциях российско-белорусских отношений, мы будем иметь в виду «прозападный» белорусский национализм и западноруссизм как наиболее удобные для анализа «идеальные типы», поскольку все прочие варианты так или иначе укладываются в спектр между этими двумя идеологическими полюсами.

 Западноруссизм в «чистом» виде в современной Беларуси практически отсутствует, поскольку за период советской власти эта идеология была основательно дискредитирована как «шовинистическая» и отрицающая существование самостоятельной белорусской нации. Тем не менее, все «пророссийские» идеологические построения и по сей день основываются на западнорусском дискурсе, апеллирующем к эксклюзивной культурно-цивилизационной близости восточнославянских народов.Однако сама тема западноруссизма остается во многом табуированной, что не позволяет осмыслить это явление должным образом. Между тем, адекватное осмысление феномена западноруссизма позволяет по-новому взглянуть на всю схему национального генезиса белорусов.

Основным тезисом классического западноруссизма было утверждение национального единства бело-, мало- и великорусов на базе культурно-языкового, религиозного и государственного наследия Киевской Руси. Западноруссы утверждали, что национальное единство восточных славян – русичей не прерывалось и после разделения Древней Руси между Москвой и литовско-польским государством, а идея воссоздания общерусской государственности пережила испытание многовековой политической разобщенностью и вновь воплотилась в жизнь уже в рамках Российской империи.

В современной Беларуси о западноруссизме распространен стереотип как об официозной имперской идеологии, направленной на ассимиляцию белорусов. Действительно, сторонники западноруссизма в своем большинстве были лояльными верноподданными Российской империи и православными монархистами по убеждениям. Вместе с тем, нельзя не обратить внимания на то, что в западнорусских текстах нередка, пусть и очень осторожная, но критика имперских властей, причем критика, указывающая на противоречивость и непоследовательность политики по поддержке «русских элементов» в крае. Основным недостатком имперской политики, по мнению западноруссов, было стремление к компромиссу с польской аристократией, в том числе ценой уступок в национально-культурном влиянии на белорусское население. Так, все западнорусские авторы согласованно отмечают, что именно под властью России своего пика достигла полонизаторская тенденция на белорусских землях (вплоть до 1830-х гг.). Указываются многочисленные факты полонофильства и нерадения за «русское дело» со стороны имперского чиновничества, а также попытки достичь неприемлемого, с точки зрения западноруссизма, компромисса с поляками уже после того, как доктрина «русского дела» стала доминирующей в российской политике[5]. Таким образом, было налицо определенное несоответствие ожиданий западноруссов и реальных действий имперских властей. Это позволяет утверждать, что западноруссизм был не результатом обдуманной политики Российской империи, а гражданской инициативой снизу, и интересы этого гражданского движения и империи были далеко не всегда тождественны.

Российская империя до конца своего существования сохраняла черты феодальной сословной монархии, опиравшейся на лояльность региональных привилегированных сословий, которые, признавая власть российского императора, могли сохранять многие традиционные культурно-языковые и политико-правовые особенности своей жизни. С этой позиции совершенно понятны попытки Российской империи найти общий язык с польским аристократическим меньшинством на белорусских землях и сделать его опорой своей власти в крае. Идея нации как внесословного сообщества, объединенного общностью культуры, языка, исторических преданий, была во многом чужда российскому государству. Между тем, западноруссизм был именно национальным движением и исходил из интересов национальной группы (белорусов как части «триединого русского народа»), а не баланса интересов разноэтнических аристократических групп. Российская империя сделала ставку на западноруссизм лишь тогда, когда стала очевидной нелояльность польской шляхты (восстания 1831 и 1863 гг.), но и после этого не могла до конца отказаться от традиционной сословной политики.

Представление о западноруссизме как о национальном движении, возникшем внутри белорусского общества, заставляет нас серьезно пересмотреть схему белорусского национального генезиса, в соответствии с которой обособление белорусов от прочих восточных славян в качестве самостоятельной этнополитической группы произошло уже в 14-15 вв. Очевидно, полного этнополитического обособления не было и в 19 в. Объяснено это может быть тем, что земли древней Руси, несмотря на многовековое политическое разделение, сохраняли достаточно высокую культурно-информационную связность «поверх» государственных границ. Благодаря этому поддерживалось представление о восточных славянах как о едином «русском народе», пусть и живущем в разных государствах. По мере нарастания политко-культурного давления со стороны католиков и униатов, в православной среде Речи Посполитой получала поддержку идея не только культурно-религиозного, но и политического единства восточных славян, центром притяжения которых становилось Московское государство. В 19 в., после присоединения белорусских земель к России, эта идеология окончательно оформилась в виде западноруссизма.

Утверждение о том, что восточнославянские земли в значительной степени сохранили культурно-информационную связность после распада киевской государственности, опрокидывает ставшую традиционной схему национального генезиса белорусов. Эта схема напрямую увязывает формирование белорусов как самостоятельной культурно-исторической общности, обособленной от остальных восточных славян, со становлением Великого княжества Литовского. Здесь срабатывает логика т.н. «государственнического» детерминизма, когда формирование тех или иных национальных групп ставится в прямую зависимость от государственных образований, существовавших на данной территории в тот или иной период. Однако европейская история знает немало примеров, когда культурно-информационные пространства, на основе которых формировались национальные общности, далеко не всегда совпадали с реальными политическими границами. Наиболее яркими примерами здесь являются Германия и Италия, земли которых на протяжении столетий оставались политически раздробленными и объединились в национальные государства лишь в 19 в. Однако, несмотря на политическую децентрализацию, эти земли поддерживали активные экономические, политические и культурные связи. Это обеспечивало интенсивное перемещение людей и информационный обмен и способствовало формированию общенациональной культуры и выработке универсального наддиалектного языкового стандарта.

Этнополитические процессы на восточнославянских землях имеют немало как сходств, так и особенностей по сравнению с итало-германской ситуацией. Киевская Русь, подобно Священной Римской империи, представляла собой аморфную конфедерацию княжеств, нередко оказывавшихся во враждебных отношениях друг к другу. Тем не менее, культурно-политические связи между княжествами, а также наличие таких интегрирующих институтов, как великокняжеский престол и церковь, способствовали формированию на базе восточнославянских племен древнерусской этнополитической общности («древнерусской народности»), обладавшей единым культурно-информационным пространством и универсальным наддиалектным языковым стандартом. Очевидно, если бы Древняя Русь устойчиво развивалась по примерно тому же сценарию, что и Священная Римская империя, эта этнополитическая общность постепенно трансформировалась бы в единую нацию, и, таким образом, белорусы, русские и украинцы не сложились бы как отдельные народы (впрочем, на наш взгляд, об их окончательном национальном размежевании нельзя говорить даже сегодня).

Однако геополитическая катастрофа в виде монголо-татарского нашествия обрушила неустойчивую конструкцию Руси и привела к включению отдельных древнерусских земель в новые государственные образования – Великое княжество Литовское (впоследствии – Речь Посполитую) и Московское государство. Разумеется, новое государственно-политическое размежевание не означало автоматического «умирания» общерусской идеи и формирования новых восточнославянских этнополитических общностей – белорусской, русской и украинской. Еще долгое время и в Москве, и в Вильне Русь рассматривалась как единое этнополитическое пространство, и оба политических центра вели борьбу за доминирование на этом пространстве. О сохранявшейся в «послекиевский» период политической связности Руси свидетельствуют многочисленные браки литовских и русских княжеских родов (в т.ч. московских Рюриковичей), а также регулярные переходы удельных князей из литовской в московскую службу и наоборот.

Однако Великое княжество Литовское втягивается в союз с Польшей, что обусловливает постепенное накопление культурно-политических, языковых и мировоззренческих различий между восточнославянским населением Московского и литовско-польского государств. В то время, как Московское государство развивалось в направлении монархического абсолютизма, а в политико-культурной области долгое время придерживалось «православного изоляционизма», в ВКЛ получал развитие феодальный (шляхетский) парламентаризм, а местное «русское» население оказалось в ситуации культурной открытости западному миру и перенимало многие черты западноевропейского уклада жизни. Накапливались и этноязыковые различия: восточнославянское пространство все отчетливее распадалось на три этнографические зоны.

Но, несмотря на произошедшие изменения, «общерусский» пласт культуры оставался значимым в сознании восточных славян, что способствовало поддержанию образа Руси как некоего культурно-исторического и религиозного единства, а также обеспечивало определенный культурно-информационный обмен между политически разделенными частями Руси. Например, М.В. Дмитриев указывает на тесную взаимосвязь культурных процессов в православных традициях Московской и Литовской Руси, а О.Б. Неменский отмечает значимую роль, которую играли в политико-культурной жизни Литвы эмигранты из Москвы, бежавшие от террора Ивана Грозного (в т.ч. знаменитый князь Андрей Курбский)[6].

Поэтому нет ничего удивительного, что православная общественность Речи Посполитой, начав испытывать притеснения со стороны католиков и униатов, обратилась за защитой в Москву, апеллируя к идее культурно-религиозного родства восточных славян – русичей.

Вместе с тем, накопившиеся культурно-исторические различия между группами восточных славян не могли не осложнить их взаимную интеграцию в рамках Российской империи. С аналогичными проблемами столкнулись также Германия и Италия в ходе своего национально-политического объединения. Историко-культурная пестрота земель, обусловленная длительной политической раздробленностью, становилась существенным препятствием на пути национальной консолидации, порождая многочисленные конфликты и недоразумения. В результате в Италии до сих пор сохраняется заметная напряженность между севером и югом страны, а Германия так и не смогла объединить в своем составе все германоязычные земли: «за бортом» немецкого государства остались карликовые периферийные образования, такие, как Лихтенштейн и Люксембург, а также Австрия и германские земли Швейцарии. Кроме того, здесь существовал проект этнокультурного обособления северных групп немцев путем развития самостоятельного (нижненемецкого) литературно-языкового стандарта. (По сути, такого рода обособление произошло в Нидерландах, где местный диалект, близкий к нижненемецкому, развился в самостоятельный литературный язык).

Во многом сходным образом развивалась ситуация и на восточнославянских землях после их объединения в рамках Российской империи. Так, сторонников западноруссизма можно сравнивать с последователями пангерманского идеи, выступавших за политическое объединение немецких земель и формирование общего культурно-информационного пространства на основе единого наддиалектного литературного языка (общенемецкий язык сложился на базе верхненемецких диалектов). Подобно пангерманистам, западноруссы выступали за общее для всех восточных славян культурно-информационное пространство, где в качестве общерусского языка признавался литературный язык, сформированный в 18-19 вв. на великорусской диалектной основе дворянской интеллектуальной элитой Москвы и Петербурга. Белорусские и малорусские (украинские) диалекты и местная фольклорно-этнографическая специфика рассматривались сторонниками западноруссизма как региональное своеобразие, органически дополняющее «высокую» общерусскую культуру. Существование самобытных диалектов, заметно отличных от литературной формы, не воспринималось как противоречащее общерусскому национальному единству, более того, диалекты рассматривались как «богатейший фонд, откуда единый русский язык может освежаться и ожитворяться еще много веков»[7]. В скобках отметим, что модель сосуществования местных диалектов и общенационального литературного языка реализована в современной Германии.

Однако, подобно немецкой объединительной идее, столкнувшейся с противодействием в виде региональных политических и этнокультурных сепаратизмов, концепция большой русской нации, объединяющей всех восточных славян, встретилась со схожей проблемой. Длительная политическая раздробленность Германии обусловливала не только значительные этнокультурные различия между отдельными землями, но и множественность региональных центров силы, не желавших жертвовать политической самостоятельностью ради общенемецкой консолидации. Известно, что объединение Германии осуществлялось под эгидой Пруссии. Однако у «прусской» модели объединения нашлось немало оппонентов. Германо-швейцарцы господству Пруссии предпочли швейцарскую конфедерацию. Австрия, длительное время конкурировавшая с Пруссией за лидерство в общенемецком объединении, также не была интегрирована в прусский объединительный проект. Наконец, Нидерланды, успешно реализовав собственный политический проект, связанный с освоением морских коммуникаций и построением трансокеанической империи, в отличие от других нижненемецких земель, сохранили не только политическую, но и лингвистическую самостоятельность.

Аналогичным образом, у общерусского объединительного проекта под эгидой Москвы и Петербурга в Беларуси и Украине нашлись свои оппоненты, причем эта оппозиция могла проявляться в разных формах. В наиболее умеренном варианте она не предполагала отказа от идеи общерусского единства, однако требовала более либеральной организации политического союза восточных славян, с учетом культурно-исторических особенностей отдельных земель. Подобные взгляды высказываются в статье историка Н.И. Костомарова «Две русские народности»[8]. Автор высказывается в пользу политико-культурной автономии «Южной Руси» (т.е. Украины), вместе с тем, признавая, что и малороссы, и великороссы являются равно русскими народностями и должны жить в одном государстве, а литературная обработка «малорусского» языка не должна препятствовать общению между этническими группами восточных славян и разрушать «общерусское» культурно-информационное пространство. Несмотря на то, что автор пишет о двух русских народностях – малороссах и великороссах, - его выводы могут быть также распространены на Беларусь и белорусов.

Однако постепенно многие общественно-политические деятели Беларуси и Украины дрейфуют от этой умеренной позиции, которую можно охарактеризовать как автономизм или региональный патриотизм, в сторону еще более радикального переосмысления отношений между восточными славянами. Увлечение народной этнографией и фольклористикой, региональной историей, литературные опыты на народных наречиях зачастую сопровождалось разочарованием в российской государственности. Российская империя, будучи одним из самых консервативных государств Европы, сохранявшим многие элементы архаичной средневековой структуры (крепостное право, сословное неравноправие, отсутствие парламентских институтов), становилось объектом нараставшей критики со стороны либеральной интеллигенции, настаивавшей на социально-политических и экономических преобразованиях по модели западных стран. Помимо этого, в Россию проникают радикальные социалистические идеи, ориентированные на революционные преобразования и тотальный слом старой системы. Значимой силой, подрывавшей легитимность российской монархии, стало народничество, ориентированное на политико-экономическую эмансипацию крестьянского сословия, составлявшего подавляющее большинство населения империи. В этих условиях вполне закономерно разочарование части белорусско-украинской интеллигенции в идее национально-политической консолидации восточных славян вокруг России. Россия начинает восприниматься как отсталое и деспотичное государство-угнетатель. В качестве альтернативы российскому господству выдвигается идея национально-политического суверенитета, основанная на этнокультурном своеобразии белорусов и украинцев, а также на предшествующей государственной традиции, не связанной с Россией (для Украины это казацкая Гетманщина, для Беларуси – Великое княжество Литовское).

Особенностью белорусского национального движения в сравнении с украинским было то, что если украинское движение «выросло» из малорусского регионального патриотизма, то в белорусском присутствовали многие изначально «нерусские» элементы. Это связано с гораздо более сильным и всеохватным польским влиянием в Беларуси. Так, значительную часть кадрового резерва белорусского движения составила мелкая католическая шляхта, которая, находясь под польским культурным влиянием, сохраняла тесную связь с крестьянской средой и в силу этого могла проникнуться идеей национально-политического освобождения белорусского крестьянского люда. Учитывая политико-экономическое влияние в Беларуси польской аристократии, белорусское движение обретало не только антироссийский, но и антипольский характер. Неслучайно в пьесе Я. Купалы «Тутэйшыя» экзистенциально враждебные белорусам силы представлены в образе русского и польского ученых-этнографов, обосновывающих «исконную» принадлежность Беларуси России и Польше соответственно.

Еще одной специфической группой, примкнувшей к белорусскому движению, стала та часть униатов, которая, формально перейдя православие после 1839 г., не приняла общерусскую идентичность. В скобках отметим, что белорусское униатство не было внутренне однородным. Значительная часть униатов сохранила историческую «русскую» идентичность и стремилась избавиться от авторитарной опеки католической церкви, влекшей за собой латинизацию обрядов и национально-культурную полонизацию. Именно эта часть униатов стала локомотивом процесса слияния унии с Русской православной церковью, а также кадровым резервом для западнорусского направления: многие сторонники западноруссизма были потомками воссоединившихся с православием униатских священников. С другой стороны, уния, несомненно, способствовала отчуждению многих униатов от русского православия и сближению их с польско-католической культурой. Однако ассимиляция унии польским католицизмом так и не была доведена до логического завершения, а в рамках Российской империи начался обратный процесс обособления униатов от католиков. Вместе с тем, после формальной ликвидации унии так и не удалось полностью преодолеть отчуждения, которое накопилось между православными и униатами. Как следствие, в среде воссоединенных униатов начинает развиваться национальная идея, построенная на противопоставлении себя как полякам, так и русским.  В этой связи весьма показательным представляется мотив униатства как «национальной» веры белорусов, впоследствии ставший характерным для белорусского национализма.

Таким образом, в 19 в. в Беларуси сформировались две версии национальной идентичности: западноруссизм, поддерживаемый сторонниками национально-политической консолидации восточных славян вокруг Российской империи, и белорусский национализм, возникший в среде, разочарованной российским политико-культурным доминированием или не принявшей его. Эти национально-политические идеологии, будучи взаимно исключающими по своим установкам, оказались в состоянии острой конкуренции и вражды.

Существенные коррективы в ход этого противостояния внес советский период. В своей позиции по национальному вопросу большевики руководствовались классовой теорией, перенося концепцию классовой борьбы и на национальные отношения. Как и классы, нации подразделялись большевиками на угнетаемые (т.е. объекты колониальной эксплуатации) и угнетающие (империалистические нации, эксплуатирующие колонии в своих эгоистических интересах). В связи с этим национальные движения «угнетаемых» наций оценивались как по определению прогрессивные и ориентированные на социалистическую революцию, поскольку основной задачей таких движений является устранение капиталистической эксплуатации со стороны наций-угнетателей. Соответственно, национализм «угнетающих» наций был в большевистской трактовке ни чем иным, как явлением сугубо реакционным, направленным на поддержание и укрепление колониальной эксплуатации. Исходя из этого, задачей социалистической революции является поддержка национальных движений угнетенных народов и борьба с реакционным национализмом империалистических наций. Применительно к бывшей Российской империи данная схема выглядела так: существует единственная угнетающая нация – великорусская, – которая притесняет и эксплуатирует все остальные народности. Исходя из этой схемы, основной задачей большевиков становилась борьба с русским «великодержавным шовинизмом» и стимулирование национального развития «угнетенных» народностей (разумеется, в рамках советской социалистической федерации). Советский Союз рассматривался ранними большевиками как прообраз будущей мировой социалистической федерации: свободного объединения национальных республик, связанных общими социально-политическими идеалами и социалистическим (впоследствии – коммунистическим) способом производства. Создание социалистического государства, в котором «угнетенные» народности получили свободу национального развития, по мысли большевиков, должно было стимулировать развитие освободительного движения угнетенных народов во всем мире и, таким образом, приблизить мировую социалистическую революцию.

Данная национальная доктрина закономерно обусловливала поддержку большевиками белорусского национального движения, а также борьбу с общерусской концепцией как проявлением российского «великодержавного шовинизма», направленного на национальное угнетение и ассимиляцию белорусов. В республике разворачивается политика, направленная на форсированную литературную обработку и кодификацию белорусского языка, а также его внедрение во все сферы жизни вместо русского. Несогласные с подобной политикой шельмуются как «великодержавные шовинисты».

Однако в 1930-е гг. оптимистические ожидания «мировой революции» и становления всемирной социалистической федерации сменяются ощущением «осажденной крепости». Мировая революция откладывалась на неопределенный срок, СССР оказался в недружественном международном окружении, что вызвало к жизни доктрину «построения социализма в одной стране». Это требовало выработки чувства общего советского Отечества у граждан СССР и оказывалось несовместимым с дальнейшим стимулированием нациестроительства в союзных республиках. Национальные движения начинают рассматриваться как угроза потенциального предательства и перехода на сторону врага ради решения своих узко национальных задач. Это становится поводом для массовых репрессий в отношении национальных активистов в союзных республиках. Политика по стимулированию национальных идентичностей сменяются мерами, направленными на формирование наднациональной политической общности – советского народа.

В отношении русских, украинцев и белорусов, в совокупности составлявших абсолютное большинство населения СССР, идея общего советского Отечества дополняется мотивом особой исторической и этнокультурной близости восточных славян, обуславливающей их государственно-политическое единство. Так возникает доктрина «трех братских народов», которая, не пересматривая официально признанный советской властью статус белорусов и украинцев как отдельных народов, берет на вооружение значительную часть идеологического инструментария западноруссизма.

В условиях централизованного управления резко возрастает роль русского языка как универсального средства коммуникации, что приводит к переориентации большинства белорусов на русскоязычную культуру. На наш взгляд, это было обусловлено как внутренней слабостью и незрелостью белорусскоязычной традиции, которая не смогла выработать форм «высокой» культуры, способных конкурировать с русской культурой, так и остаточным влиянием западноруссизма, которое «пережило» период белоруссизации и получило новый стимул к развитию под эгидой доктрины «трех братских народов».

 После распада СССР конфликт между «пророссийскими» и «национально ориентированными» силами (представленными преимущественно гуманитарной интеллигенцией, занятой в сфере воспроизводства и развития белорусскоязычной традиции и не удовлетворенной степенью ее востребованности обществом) вспыхнул с новой силой. Период 1991-94 гг. характеризовался политико-идеологическим доминированием «национальных» сил, стремившихся распространить на все белорусское общество свои политико-идеологические и национально-культурные воззрения. После 1994 г. и по настоящее время верх снова взял «пророссийский» тренд, связанный с ориентацией на политико-экономический союз с Россией и воспроизводством сложившегося в БССР культурно-языкового баланса, который характеризуется доминированием русского языка в большинстве сфер жизни общества.

На сегодняшний день конфликт между сторонниками альтернативных концепций национально-политического самоопределения Беларуси находится в латентном состоянии, но не снят с повестки дня. Очевидно, что в «национально ориентированной» среде зреют реваншистские настроения, обусловленные неудовлетворенностью сложившейся в Беларуси политической и культурно-языковой ситуацией. В определенный момент это может привести к новому витку политико-идеологического противостояния в республике.