Памятная медаль "Отторженная возвратихъ"

«Как странна наша участь.
Русский силился сделать из нас немцев;
немка хотела переделать нас в русских».
Князь П.А. Вяземский

В 1793 г. после второго раздела Польши в России была отлита медаль в память об этом событии. На ее лицевой стороне изображена императрица Екатерина II, а на реверсе – двуглавый орел, держащий в каждой лапе по карте присоединенных территорий. На одной из них – дата первого раздела (1772), на другой – второго (1793). Орла венчает надпись: «Отторженная возвратих». Эта медаль является материальным воплощением политического дискурса, в рамках которого было дано идеологическое обоснование разделов Польши: Россия вернула себе некогда отторгнутые («исконные») земли. Однако как и когда сложился этот дискурс? На какого рода исторических представлениях и знаниях он основывался? Был ли он частью традиции или имел «рукотворное» происхождение? Наконец, какую роль он сыграл в судьбе Польши и российской внешней политике XVIII в.?

Понятие «исконные русские земли» вызывает ассоциацию с другим устойчивым понятием – «собирание земель», являющимся одним из ключевых в традиционной схеме русской истории. В исторической литературе оно соседствует со словосочетанием «объединение русских земель вокруг Москвы» и используется преимущественно для обозначения политических процессов XIV–XVI вв., от Ивана Калиты до Ивана Грозного. Уже присоединение при Грозном Поволжья и Сибири выходит за рамки этого понятия и нередко интерпретируется как собирание земель Золотой Орды и начало создания империи. Существует точка зрения, что «собирание земель» в действительности представляло собой присоединение территорий Орды, преемником которой и стало Московское княжество. То есть в рамках традиционной историографической схемы понятие «собирание русских земель» имеет вполне определенные хронологические ограничения.

Встречается, однако, и более широкое его использование – в связи с разделами Польши. Так, Н.М. Карамзин в «Историческом похвальном слове Екатерине Второй» писал, что «монархиня взяла в Польше только древнее наше достояние» (28, с. 290). В записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» он выразился еще более резко, явно метя в одного из «молодых друзей» императора Александра I кн. Адама Чарторыйского: «Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое» (29, с. 394). Правда, эти сочинения Карамзина носили не научный, а, скорее, публицистический характер. Первым по-настоящему серьезным исследованием истории разделов Польши явилась книга С.М. Соловьева «История падения Польши», опубликованная в год польского восстания (1863).

Во введении к ней историк отмечал: «Заветная цель собирателей русской земли, Московских государей, государей всея Руси, казалось, была достигнута. После небывалых успехов русского оружия, после взятия Вильны (1655 г. – А.К.) царь Алексей Михайлович имел право думать, что Малороссия и Белоруссия, Волынь, Подолия и Литва останутся навсегда за ним. Но великое дело только что начиналось, и для его окончания нужно было еще без малого полтораста лет» (58, с. 406–407). После же заключения договора о вечном мире с Польшей 1686 г., по его мнению, «почти на сто лет приостановлено было собирание русской земли». Характеризуя разделы Польши, Соловьев поначалу забывает о «собирании», делая акцент на защите православного населения как основной цели российской политики и возвращается к нему лишь в связи со вторым разделом. Говоря об оказавшемся под угрозой единстве России, историк, по существу, имел в виду единство духовное, а не географическое. Тем самым воспроизводил (возможно, неосознанно) представление древнерусских книжников о русской земле как этноконфессиональной общности. При этом фиксировал казавшиеся ему очевидными изменения в мотивации российской политики. «Первый раздел Польши, предложенный Пруссиею, представлялся в Петербурге преимущественно разделом Польши и потому на него неохотно согласились, но когда в Варшаве вздумали восстановить дело Витовта, то вопрос получил для России уже настоящее значение: дело пошло уже не о разделе Польши, а о соединении русских земель. Польша стала грозить разделением России, и Россия должна была поспешить политическим соединением предупредить разделение церковное» (58, с. 561)[1].

В своем мнении Соловьев был не одинок. Ему вторили сперва Н.И. Костомаров (33), затем М.О. Коялович (34). В столетнюю годовщину второго раздела появилась небольшая работа А.П. Липранди, общественного деятеля правомонархического толка, с характерным названием: «Отторженная возвратихˮ. Падение Польши и воссоединение Западно-Русского края» (37). Однако уже в дореволюционной историографии высказывались и иные точки зрения – например, о том, что участие России в разделах Польши было вызвано сугубо прагматическими соображениями, а защита православных была лишь предлогом. Отмечалось, что радикального улучшения положения польских православных в России опасались, поскольку это могло привести к усилению бегства в Польшу русских крестьян (см.: 30). Еще Карамзин связывал разделы Польши с присущим всем государям стремлением к расширению своих владений, утверждая при этом, что внешнеполитическая экспансия Петра I и Екатерины II имела целью исключительно обеспечение безопасности России. Действительно, вряд ли кто-либо из монархов не подписался бы под словами Фридриха II Прусского: «Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно сил, занимайте ее немедленно. Как только вы это совершите, всегда найдется достаточно юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию» (цит. по: 5, с. 330)[2].

Особенно примечательна трактовка разделов Польши В.О. Ключевским. Он полагал, что сосредоточенность российской власти на диссидентском вопросе была ошибкой, поскольку национальная задача внешней политики состояла как раз в воссоединении Западной Руси с Россией. «В продолжение шести-семи лет сумятицы после смерти короля Августа III, – писал историк, – в русской политике незаметно мысли о воссоединении Западной Руси: она затерта вопросами о гарантии, диссидентах, конфедерациях… Предстояло воссоединить Западную Русь; вместо того разделили Польшу. Очевидно, это различные по существу акты – первого требовал жизненный интерес русского народа; второй был делом международного насилия». Очевидно, что, в отличие от Соловьева, Ключевский не связывал защиту православных с идеей собирания русских земель, а оба раздела считал одинаково ошибочными, поскольку сохранение государственности Польши, «освобожденной от ослаблявшей ее Западной Руси», полагал более выгодным России, чем ее уничтожение (31, т. 5, с. 52, 54–55).

Заметим: Соловьев, Ключевский и другие их коллеги по историческому цеху, жившие и работавшие во второй половине XIX – начале ХХ в., когда основные принципы международного права уже составляли обязательную часть знаний всякого образованного человека, не рассматривали Польшу в качестве субъекта международного права. Они полагали присоединение к Российской империи земель, за много веков до этого находившихся под властью Рюриковичей, совершенно законным и естественным.

Книга Соловьева имела исключительное значение для последующей историографии разделов Польши. По замечанию П.В. Стегния, «в 60-е годы XIX века под влиянием авторитета С.М. Соловьева… сформировалась ставшая базовой и перешедшая затем в советские учебники истории “национальная” концепция, согласно которой Россия, участвуя в разделах Польши, только возвращала в свой состав украинские и белорусские земли, не присоединив ни пяди территории коренной Польши (вопрос о Литве и Курляндии трактовался как имевший для них положительные последствия в связи с тем, что “Россия была более экономически развита, чем Речь Посполитая”)» (59, с. 5). В постсоветское время под эту концепцию неоднократно пытались подвести теоретическую основу. О.И. Елисеева, к примеру, в своей «общей характеристике проектов Потемкина» декларирует: «Русская экспансия проводилась по земле, а не по морю… колонисты не видели ясной границы… и воспринимали вновь присоединенные земли как продолжение единой родины… культурно-религиозная особенность русской экспансии состояла в том, что все православные единоверцы воспринимались как некая единая духовная общность, породненная свыше… Огромная православная империя и ее подданные ощущали право на помощь единоверцам и постепенное включение их в состав единого государства» (15, с. 10)[3].

Предположим, что Соловьев все же верно уловил изменения в идеологическом обосновании российской политики, произошедшие в период между первым и вторым разделами Польши (а в пользу этого говорит хотя бы приведенная выше надпись на медали 1793 г.). Тогда возникает вопрос: почему оно случилось и как отразилось в публичном пространстве? Если восточные земли Речи Посполитой русская политическая элита этого времени воспринимала как свои территории, то как менялось ее историческое сознание, формировались знания по отечественной истории?[4] В поисках ответов на эти вопросы необходимо в первую очередь обратиться к самому дискурсу «собирания земель» и вкратце проследить его историю.

 

О Московском царстве и «возвращенных землях»

А.Л. Хорошкевич, автор капитальной монографии о русской внешней политике эпохи Ивана Грозного, выделяет два основных направления в историографии Ливонской войны. Первое она называет «панегирическим», а второе – «разоблачительным». Историков, принадлежащих к первому направлению, «объединяет идея не только целесообразности, но и прогрессивности всех внешнеполитических акций (а это по преимуществу войны) времени Ивана Грозного. Сторонники второго направления «во всех тех войнах, которые вела Россия при Иване Грозном, видят лишь агрессию и проявление тирании Грозного, стремившегося стать покорителем “вселенной”» (69, с. 35–37). Данная характеристика может быть применена к историографии внешней политики дореволюционной России в целом. Это сфера острого идейного противостояния тех, кто рассматривает процесс расширения Московского княжества, а затем и Российской империи в контексте естественной колонизации, обусловленной в первую очередь экономическими факторами, стремлением утвердиться на международной арене и обеспечить безопасность страны, и тех, кто характеризует этот процесс исключительно как проявление агрессии и экспансии.

За небольшими исключениями первое направление представлено преимущественно российскими историками, а второе – зарубежными. Историческая наука, как известно, участвует в формировании массовых представлений о прошлом и одновременно является их отражением. В массовом же сознании россиян своя политика всегда виделась в основном оборонительной и безусловно «справедливой»[5]. Не случайно в нашей общественной мысли, воспринимавшей территориальное расширение России и ее военные победы как нечто «по умолчанию» позитивное, дискуссии по этой теме практически отсутствуют (исключение составляют откровенные оппозиционеры А.И. Герцен и М.А. Бакунин). По тем же причинам оказались мало изучены идеологические основания внешней политики России, идеи и представления, которыми руководствовались ее творцы.

В полной мере это относится и к истории зарождения и формирования концепции «собирания русских земель». Она не стала предметом специального исследования и воспринимается как исторический факт, не вызывающий сомнения. В трудах по политической истории России XIV–XVI вв. о ней упоминается лишь вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся. Так, к примеру, А.А. Зимин писал об Иване III: «В 1485 г. он стал государем “всея Руси”, провозгласив тем самым задачу объединения всех русских земель под своей эгидой» (20, с. 95). Ю.Г. Алексеев, автор монографии об Иване III, отмечает, что его герой «видел себя законным, наследственным государем всей Русской земли, и именно этим в первую очередь объясняется его политика в побежденном Новгороде» (1, с. 109). Комментируя переданные летом 1490 г. послу польского короля Станиславу Петряшковичу слова великого князя («А нам от короля великие кривды делаются: наши городы и волости и земли наши король за собою держит»), Алексеев пишет, что это было «первое официальное заявление Русского государства о непризнании захвата русских земель Литвой и Польшей, первый шаг в выработке перспективной политической программы борьбы за эти земли» (1, с. 179)[6].

По его мнению, «Иван Васильевич продолжал настойчиво и последовательно проводить в жизнь свою концепцию русской государственности – официальную политическую доктрину объединенной Русской земли. Эта концепция имела реальный исторический характер и не была связана ни с какими мифическими теориями, распространявшимися в последующее столетие, – вроде родства русских князей с императором Августом и т.п. Не имела ничего общего его доктрина Русского государства и с теорией “Москвы – Третьего Рима”, зарождавшейся именно в это время в церковных кругах… Официальная доктрина носила чисто светский характер и имела историческое, а не баснословное обоснование» (1, с. 189). «Развивающееся сознание исторического единства и суверенности Русской земли, все более ясное и четкое, – заключает Ю.Г. Алексеев, – проходит красной нитью через всю самостоятельную политическую жизнь Ивана Васильевича и принципиально отличает его от всех предшественников» (1, с. 227).

Пожалуй, наиболее развернутую характеристику концепции «собирания русских земель» предлагают авторы новейшего «Исторического курса “Новая имперская история Северной Евразии”». «В политическом воображении Московского княжества, возникшего уже в условиях вассальной зависимости от Золотой Орды, бывшие роуськие земли не воспринимались как актуальная часть общего политического и культурного пространства. Смоленск или Киев не были настолько же “своими”, как Вологда… По мере того как на протяжении XV в. происходила окончательная эрозия ордынской легитимности, в Москве получало все большее распространение переоткрытие и даже “переизобретениеˮ доордынского прошлого как времени легендарного единства русских земель… Это был естественный процесс конструирования собственной легитимности, не от хана Узбека… и даже не от Бату, а от “домашней” традиции государственности… Идея исторического и культурного (языкового и религиозного) единства государства была революционной в Европе середины XV в. Она подрывала фундамент политической легитимности, стоящей на вассальных отношениях князей и королей… Если внутри Великого княжества Московского предпочитали разделять риторику (формализованные в словах идеи) и реальную политическую практику.., то возникающая в результате эмансипации от сюзеренитета Орды внешняя политика оказалась пропитана новыми идеями, и этот идеологический подход был чреват далеко идущими последствиями» (23, с. 371–373).

Под «далеко идущими последствиями» авторы подразумевают прежде всего борьбу Москвы с Великим княжеством Литовским, продолжавшуюся последнюю четверть XV и практически весь XVI в. Вместе с тем они отмечают, что «одновременно Иван III развернул экспансию в отношении территорий, никогда не входивших в состав Роуськой земли» (23, с. 377). Так, «Волжская Булгария никогда не была частью Роуськой земли, и потому фактическое подчинение созданного на ее территории Казанского ханства не могло оправдываться восстановлением наследия Владимира Мономаха… В результате идеал “царской” власти московского великого князя испытывал зачастую противоречивое влияние трех сценариев: наследия доордынской “Киевской Руси”, Византийской империи и Золотой Орды. Кроме того, важную роль играли прагматические соображения политической практики (будь то вопрос о престолонаследии и взаимоотношения с удельными княжествами или соседними государствами), которые также помогали сглаживать конфликты между различными идеологическими сценариями… Иван III сосредоточился на “собирании земель”… ему удалось нащупать политическую программу, которая вызывала поддержку подданных и подкупала колеблющихся в соседних княжествах» (23, с. 378–379).

Далее авторы нового «исторического курса» развивают свою мысль о революционности для XV в. зародившейся в Московском княжестве новой идеологической концепции, отмечая, что лишь «неразвитость литературно-публицистической сферы... ритуализированность языкового аппарата и отсутствие навыков размышлений на социально-политические темы помешало Москве в полной мере воспользоваться» этим открытием. По мнению авторов, сравниться с этим явлением могла лишь Реконкиста на Пиренейском полуострове, завершившаяся также к концу XV в. Страны же Западной Европы этого времени «не знали концепции единства религии, культуры и государственности в неких исторических границах», и лишь в XIX в. «политические границы, совпадающие с культурной (религиозно-языковой) общностью и исторической территорией, создают особый тип общества», определяемый как «народ» (23, с. 380–381)[7].

Авторы, таким образом, солидарны с Ю.Г. Алексеевым в том, что формирование концепции «собирания земель» происходит в последней четверти XV в. и связано с деятельностью Ивана III. В подтверждение они приводят ряд цитат из исторических источников, интерпретируя их, однако, слишком прямолинейно. Очевидно, что речь идет о чрезвычайно сложной и нестабильной комбинации различных идеологем, нашедших отражение как в письменных текстах, так и в разного рода символических изображениях. Здесь важно подчеркнуть, что концепция собирания земель возникла в связи с необходимостью обоснования политического суверенитета и самостоятельной внешней политики, а творцы понимали ее прежде всего в династическом смысле: великий князь московский объявлял о своих претензиях на земли, некогда находившиеся во владении Рюриковичей. При этом политические и прагматические претензии на земли предков соединялись с восприятием Русской земли как духовной общности, объединенной православием, и подкреплялись сознанием миссии единственного защитника «правильной» веры.

Уже в XV в. временные рамки концепции собирания русских земель распространились на предшествующее время. Так, в «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» говорится: «Внук же бысть православнаго князя Ивана Даниловича, събрателя Руской земли (курсив мой. – А.К.), корене святого и богом насаженаго саду, отрасль благоплодна и цвѣт пркрасный царя Володимера, новаго Костянтина, крестившаго землю Рускую, сродник же бысть новою чюдотворцю Бориса и Глѣба»[8] (53, с. 208). Позднее от Ивана Калиты, через Ивана III миссия собирателя русских земель протягивается к Василию III, названному в Первом послании Ивана Грозного Андрею Курбскому «приобретателем исконных прародительских земель» (43, с. 122)[9].

Показательно, что Грозный, называя в качестве своих предков Владимира Святого и Владимира Мономаха, в генеалогическом экскурсе добавляет к ним Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана III и Василия III, тем самым обосновывает свое право на самодержавие. Замена «Русской земли» на «исконную прародительскую» здесь, по-видимому, не случайна. Комментаторы Первого послания Грозного отмечают, что перечисление предков царя дается вместо обычного для дипломатических грамот того времени перечисления земельных владений (43, с. 380). Если понятие «Русская земля» подразумевало исключительно единство православных, то отсылка к прародительским землям (реальным или мифическим) позволяла включить в дискурс «собирания земель» и завоевания на Востоке. Так, после взятия в 1552 г. Казани Иван Грозный произнес: «Отечество наше взыскашеся прародителей наших, царство к нам возвращашеся; един есми государь великий царь над Русью и над Казанью учинишася»[10]. Еще раньше, в созданном в начале XVI в. «Сказании о князьях владимирских» к исконным отчинам московских князей причислялись земли Ливонии, а позднее к отчинам Владимира Святого (Тьмутаракань, отторженная от Руси Ордой) была присоединена Астрахань – следующая цель Москвы в ее экспансии на Восток.

Если концепция собирания русских земель как внешнеполитическая доктрина действительно сложилась в противостоянии Московского княжества с Литвой, то произошло это не сразу. Так, в «Задонщине» – главном памятнике Куликовского цикла, самый ранний список которого относится к концу XV в. (52, с. 345–346), союзниками Дмитрия Донского выступают два литовских князя, два Гедеминовича, идущие вместе с ним сражаться за «землю за Рускую и за вѣру крестьяньскую» (17, с. 100). Сын Донского Василий Дмитриевич, как известно, был женат на дочери великого князя литовского Витовта, а дочь Ивана III Елена была женой великого князя литовского Александра Казимировича, ставшего позднее польским королем. Очевидно, что в то время Литва еще рассматривалась как политический партнер, соперник, но не заклятый враг.

«После неудач Стародубской войны 30‑х гг., – отмечает А.Л. Хорошкевич, – боярские правительства не осмеливались проводить активную внешнюю политику “собирания земли”. Эта традиция возобновилась лишь в конце 40-х гг.» (69, с. 69). С этого времени радикально изменилась и пропагандистская риторика. В 1564 г. митрополит Афанасий писал митрополиту Матфею: «Ныне безбожная Литва, богомерзкие латыни, злейшие иконоборцы, многие люди пришли на государеву новобогодарованную исконивечную вотчину (курсив мой. – А.К.) к граду Полоцку» (69, с. 61). Слово «вотчины» использовал в 1549 г. сам Грозный, когда он отказывался заключить вечный мир с Литвой: «Если теперь заключить мир вечный, то вперед уже через крестное целование своих вотчин искать нельзя» (69, с. 72).

В 1558 г. началась Ливонская война. Ее идеологическое обоснование А.Л. Хорошкевич связывает со «Сказанием о князьях владимирских», в котором русский царь выступает потомком императора Августа, претендующего на всю «вселенную», и легендарного Пруса – владельца Пруссии. Это позволяло причислить к царским «отчинам» и Прибалтику. Исследовательница соглашается с принятым в историографии мнением о том, что объективной причиной войны могли быть торговые интересы, но считает, что «для государя России середины XVI в. мог быть более весомым “субъективный” фактор – стремление обладать “всею вселенною”, гипертрофированное желание утвердить себя в качестве истинного и законного преемника и наследника Пруса» (69, с. 202–204)[11]. Здесь же появляется и мотив защиты истинной веры, но очевидно, что для Ивана Грозного, который в 1555 г. не откликнулся на просьбу о защите литовских православных, он был далеко не главным.

Для обоснования легитимности власти московских князей и их территориальных притязаний идеологи XV–XVI вв. использовали технологии, обычные для средневековой Европы. В России при этом попытались реанимировать прерванную на несколько веков историческую память о доордынском единстве Русской земли, основанном на православии. Заметим, что именно в то время понятие «Русская земля» постепенно обретало конкретные территориальные очертания, превращаясь из духовного образа в материальный объект. Для нас не столь важно, в какой степени идея основанного на православии духовного и политического единства «Древней Руси» соответствовала историческим реалиям IX–XIII вв. (очевидно, что в значительной мере оно было мифологизировано), а также сохранялась ли память об этом кем‑то еще, кроме немногочисленных книжников и озабоченных своей легитимностью великих князей. Важно, что она стала основой мотивации реальной политики.

Впрочем, магического воздействия на всех без исключения эта идея еще не оказывала: А.Л. Хорошкевич постоянно упоминает о стремлении боярского окружения царя во главе с А.Ф. Адашевым сохранять мир с Великим княжеством Литовским. Но «одержимый манией величия, полностью поверив в свое происхождение от Августа кесаря, Иван IV стремился как можно скорее заполучить его наследие – “всю вселенную”» (69, с. 258). На состоявшихся после отставки Адашева русско-литовских переговорах московские послы вновь требовали возвращения «старинных вотчин» – Киева, Волыни, Подолья, Витебска, Смоленска, а о Ливонии было сказано, что «Ливонская земля прародителем нашим подлежит данью, как и Русская земля почала быть» (69, с. 260). Подобное идеологическое оформление территориальной экспансии Московской Руси в XV–XVI вв. А.И. Филюшкин называет «вотчинным дискурсом», связанным с восприятием страны как владения великого князя. И добавляет: «Поскольку господствовало представление, что Москва не присоединяет новые земли, а возвращает свои исконные, требовалось объяснение, почему же она их в свое время лишилась. Аргументация была избрана крайне простая, зато эффективная: эти земли – “изменники”» (67, с. 389).

Неудачи в Ливонской войне, смерть Ивана Грозного и Смута на несколько десятилетий отодвинули задачу «собирания русских земель» на второй план. Она вновь оказалась в политической повестке дня лишь в середине XVII в., когда события внутри самой Речи Посполитой создали благоприятные возможности для реализации мечты русских государей. По словам И.Л. Андреева, новейшего биографа Тишайшего царя, «для Алексея Михайловича мысль о православных землях в составе Речи Посполитой как о землях, принадлежащих ему по праву и по достоянию “предков наших”, великих князей Владимирских, была усвоена с детства: то было наследие и завет прежних правителей» (2, с. 233)[12]. Когда в апреле 1655 г. русское войско выступило в поход, его провожали нарочито торжественно: «Вся церемония была обставлена чрезвычайно пышно, подчеркивая смысл происходящего – войска отправлялись защищать православную веру и оскорбленную “государеву честь”, возвращать похищенные злым временем и иноверческой силой “дедины и отчины” московских царей. Война, таким образом, в устах ее инициаторов трижды обосновывалась как справедливая – конфессионально, политически и исторически. В свое время именно так поступали византийские императоры, объявлявшие войну “варварам”: ведь и они вели борьбу за восстановление своих попранных прав – границ Византии в рамках старых границ Римской империи!» (2, с. 264)[13]. В это время дискурс собирания земель, подкрепленный исторической аргументацией, оформляется в текстах Посольского приказа, а также появляется в среде украинского духовенства.

Однако сперва Андрусовское перемирие 1667 г., а затем и вечный мир с Речью Посполитой 1686 г. временно сняли идею «собирания земель» с повестки дня. Как и в XVI в., в русской политической элите того времени были влиятельные сторонники союза с Польшей, – в частности, крупнейший дипломат А.Л. Ордин-Нащокин. В сущности, тогда шла борьба двух концепций русской внешней политики. Сторонники первой (назовем ее прагматической, так как она основана на общегосударственном интересе) главную угрозу безопасности страны видели в Крымском ханстве и Османской империи, а естественным союзником в противостоянии с ними считали Речь Посполитую. Сторонники другой – романтической, базировавшейся на династических интересах, были в большей степени увлечены идеями защиты православных и возращения старинных вотчин. Правда, союз с Речью Посполитой был делом нелегким, поскольку в отношениях двух стран накопилось немало противоречий и взаимных обид. Да и имелся опыт союзнических отношений с Крымом.

Так или иначе, к концу XVII в. чаша весов склонилась в пользу первой концепции. С присоединением левобережной Украины изменилось геополитическое положение Московской Руси, что обрекало ее на военное столкновение с Турцией. К тому же и процесс «воссоединения», как показал опыт Ливонии в XVI (68, с. 94–111) и Украины в XVII вв., был далеко не таким простым, как казалось из Московского Кремля. По тонкому замечанию И.Л. Андреева, «было бы опрометчиво упрощать и сводить все дело к некоему неодолимому взаимному притяжению народов. Воспоминание об общем историческом прошлом и этническая близость вовсе не были самодостаточными, чтобы обеспечить объединение. В основе таких решений лежит своеобразный “консенсус” интересов как всей нации в целом, так и ее ведущих социальных групп и властных элит. Достигался же он долго и мучительно» (2, c. 220).

Отметим, что завоевания XVI–XVII вв. (даже те, с которыми потом пришлось расставаться) сразу же находили отражение в царском титуле. Так, Иван IV стал именоваться «Государем Ливонския земли», «Царем Сибирским» и «Великим князем Смоленским и Полоцким»[14]. В июле 1654 г. в царский титул добавили города Полоцк и Мстиславль. С сентября 1655 г. государя стали именовать «Великим князем Литовским, Белыя России, Волынским и Подольским», а затем – «Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем»[15]. Со времен Ивана Грозного в царский титул включалась формулировка «повелитель Северные страны», что означало претензию на самую северную оконечность Скандинавского полуострова – Норботтен. И тогда, и позже это приводило к затруднениям во взаимоотношениях со Швецией (69, с. 185–186). То есть статус царской вотчины территории придавал сам факт ее оккупации – пусть даже на очень короткое время.

В XVI, XVII, да и в XVIII вв. титул русского царя служил одним из средств легитимации его власти. В последующее время он играл важную идеологическую роль. А.Д. Нечволодов, автор известных «Сказаний о русской земле», писал в 1912 г.: «Царский титул русского Государя заключает в себе сокращенно всю историю Русской земли и задачи ее верховных властителей, смысл деятельности которых может быть кратко выражен словами: “умиротворение или собирание земель и народов”, продолжающееся и не оконченное и поныне, так как нет еще до сих пор ни полного собирания, ни полного умиротворения» (40, с. 205).

 

От Руси – к России:
Империя в XVIII в. и «отторгнутые» территории

На рубеже XVII–XVIII вв. Россия вступает в новую эпоху, претендуя на полноправное участие в мировой политике. Но членство в международном клубе предполагало необходимость следовать определенным правилам.

«В научной литературе по истории дипломатии XVIII столетие нередко именуется “веком договоров” или “веком альянсов”. Действительно, именно тогда впервые утвердилась единая для всей Европы система международных отношений, построенная на более или менее развитой правовой основе. И если на западе Европы основы такой системы были заложены еще Вестфальским миром 1648 г., то в течение XVIII в. ее действие постепенно распространилось и на восточную часть» (71, с. 514). «После 1648 года формализованные отношения между нововременными суверенными государствами пришли на смену перекрестным отношениям между разнородными феодальными акторами, иерархические претензии которых венчались Империей и Церковью… Международные отношения были институционализированы благодаря постоянно действующим посольствам, координирующим международные дела посредством периодических дипломатических контактов, управляемых кодифицированными и обязательными для исполнения дипломатическими протоколами… Универсальные концепции Империи и папские стремления к нравственному верховенству в контексте res publica christiana уступили место балансу сил как естественному регулятору конкурентных международных отношений в многополярной анархической среде» (63, с. 24–25).

Первая из приведенных цитат принадлежит современному отечественному историку, а вторая – немецкому историку-неомарксисту, чье исследование посвящено разоблачению «мифа о 1648 г.», как важнейшем рубеже, с которого начинается становление современной системы международных отношений. Основной его тезис таков: применительно к абсолютистским государствам XVIII в. следует говорить не о государственном, а о династическом суверенитете (это, в частности, доказывается историей войн за испанское, польское, австрийское, баварское и другие «наследства»). Вестфальские соглашения до́лжно относить скорее к Средневековью, чем к Новому времени. Конечно, провозглашенные в них принципы не могли быть мгновенно внедрены в политическую практику. Требовалось продолжительное время, чтобы европейские державы осознали их значение и смысл, научились ими пользоваться и их соблюдать. Да и вряд ли кто-либо знакомый с европейской историей XVIII в. станет утверждать, что принципы Вестфальского мира безусловно соблюдались (хотя Франция, к примеру, вплоть до революции 1789 г. использовала свой статус его гаранта в качестве важного аргумента внешней политики). Однако даже если принципы Вестфальского мира и были лишь декларацией о намерениях, они задавали для «политичных» государств того времени вполне определенные нормы поведения.

Трудно сказать, в какой мере сознавал это Петр I, начиная Северную войну. В советской историографии она традиционно объяснялась социально-экономическими причинами; лишь мельком упоминалось, что развитие внешней торговли России «сдерживалось тем, что на западе выход к берегам Балтийского моря, искони принадлежавший русским, был в руках Швеции» (25, с. 15). При этом, «отлично сознавая, что Россия желает вернуть исторически принадлежавшие ей земли в Прибалтике, саксонский курфюрст и ливонско-немецкое дворянство всячески противились этому законному требованию» (там же).

Что касается собственно петровских мотивов, то в именном указе от 19 августа 1700 г. «О войне, предпринятой противу Швеции» она объяснялась «неправдами» со стороны шведского короля, а также «многия противностями и неприятствами», которые Великий Государь претерпел со стороны жителей Риги в начале Великого посольства[16]. Спустя месяц, 18 сентября, появился Манифест на немецком языке, предназначенный для обнародования за границей. В нем указывалось на многочисленные интриги, затеянные шведами против России и нападение Швеции на союзную Данию, и выражалась надежда, что решение царя начать войну «будет расценено как правильное и справедливое и найдет понимание у честного и непредубежденного мира». Провозглашалась манифестом и еще одна причина войны: «Известно, что провинции Ингерманландия и Карелия испокон веков и бесспорно принадлежали Великому княжеству Московскому. Шведский трон умело применял принцип Vivitur ex raptu (жить грабежом (лат.)) ко всем своим соседям, отторг от царя эти провинции, воспользовавшись возникшими в начале века в Московии внутренними волнениями, и таким образом получил все условия, чтобы победить прекрасную провинцию Лифляндию и перенести войну в Пруссию, наконец, в Германию и Польшу и достичь вершины славы» (51, с. 57–58).

Захват исконно русской земли, таким образом, трактовался как несправедливость, которую необходимо исправить, поскольку для соседних стран возникает опасность использования этих территорий в качестве плацдарма для нападения. Однако уже с первыми победами в Прибалтике идея возвращения исконных земель становится едва ли не главным объяснением войны – по крайней мере для внутреннего потребителя. Так, летом 1702 г., провожая войска из Архангельска на осаду Нотебурга, Петр, по сообщению Феофана Прокоповича, напутствовал их речью, в которой сказал: «Мало мы еще отмстили укоризну нашу шведам, больше требует и слава народу нашему славенскому достойная, и обида отечеству, в отъятых землях нанесенная: виждите Лифляндию; сие есть член России отсеченный, аще сего не возвратим, нам всуе и початки сии» (65, с. 457). Неизвестно, была ли эта речь произнесена, да и Прокопович наверняка подверг ее литературной обработке. Но в декабре того же 1702 г. в комментариях к чертежу осады Нотебурга Петр писал: «Чрез помочь Божию отечественная крепость возвращена, которая была в неправедных неприятельских руках» (44, с. 48).

Год спустя при праздновании взятия Ниеншанца на триумфальных воротах была помещена ветхозаветная надпись: «Ниже чуждую землю прияхом, ниже чуждая одержахом, но наследие отец наших, от враг же наших в некое время неправедно удержася. Мы же время имуще возприяхом наследие отец наших» (44, с. 48–58). Примечательно, что в переписке с царем его приближенные подчеркнуто называли отвоеванные у шведов города старыми русскими именами: Нарву – Ругодев, Тарту – Юрьев и т.д.[17] О возвращении земель упоминалось в проповедях Стефана Яворского, составленном в 1704 г. префектом Славяно-греко-латинской академии описании триумфальных ворот и т.д.[18] Вероятно, после поражения под Нарвой, бывшего, по выражению современного военного историка С.Э. Зверева, прежде всего «моральным» (19, с. 103), Петр осознал, что для подъема боевого духа армии уже недостаточно ссылок на рижский инцидент и необходимы более сильные пропагандистские инструменты.

Спустя почти 15 лет после начала войны, когда в победе над Швецией уже не было сомнения, Петр велел подготовить специальное сочинение с объяснением ее причин. «Разсуждение, какие законные причины Его Царское Величество Петр Первый к начатию войны против короля Карола 12 Шведского в 1700 году имел», впервые опубликованное в 1717 г., составил П.П. Шафиров, а отредактировал сам царь. В нем объяснялось, кто виновен в развязывании войны и какой из государей – Петр I или Карл XII – менее других склонен к ее мирному окончанию и способствует дальнейшему «разлитию христианской крови». Основная часть «Рассуждения» имела подзаголовок: «О древних и новых причинах, которых ради должно было его царскому Величеству, яко отцу отечествия своего... войну начать и неправедно от российской короны, не токмо во время вечного мира, но и за учиненным союзом оборонительным, отторгнутые свои наследные провинции от короны шведской отобрать».

Сочинение Шафирова было подчеркнуто «документировано»: уже на первой странице сообщалось, что все «фундаментально из древних и новых актов и трактатов, також и из записок о воинских операциях описано» (73, с. 1). Используя дипломатические и делопроизводственные документы Посольского приказа, а возможно, и летописные источники, автор методично перечислял все многочисленные нарушения шведами соглашений, их обманы и «измены». Инцидент в Риге 1697 г. трактовался не только как обида, нанесенная лично царю, но и как оскорбление русской дипломатической миссии.

Показательно, что составление «Рассуждения» было поручено одному из руководителей внешнеполитического ведомства. Обоснование, соответствовавшее тогдашним нормам международного права, очевидно предназначалось не столько для внутреннего, сколько для внешнего употребления. Как вполне убедительно показала М.А. Сморжевских-Смирно­ва, аргументация Шафирова была выстроена в точном соответствии с трактатом Гуго Гроция «О праве войны и мира», в 1710 г. переведенном на русский язык (57, с. 899–911). Это свидетельствовало о «цивилизованности» и «политичности» русской дипломатии. Сравнив труд Шафирова с сочинениями Феофана Прокоповича – «Словом похвальным о преславной над войсками Свейскими победе» 1709 г. и «Словом похвальным о баталии Полтавской» 1717 г., исследовательница показала, как главный петровский идеолог подстраивался под официальную версию шафировского «Рассуждения». В отличие от первого «Слова…», где акцент делался на Божий Промысел, во втором мотив отторженных русских земель звучал уже отчетливо: «Буде тебе, о Россие, древние и правильные вины, еже бы иногда оружием отмстити обиды, тебе нанесенныя от сего супостата, и отторженныя наследственныя твои сия области возвратить в паки державу твою». Сходным образом трактовал Прокопович и присоединение Украины: «Малая Россия, исторгнувшися от ига польскаго, под крепкую десницу монархов своих наследных возвратися» (64, с. 109, 110‒111).

В петровское время еще активно эксплуатировалось старинное словосочетание «отчины и дедины». Оно осталось и в царском титуле: «многих государств и земель Восточных и Западных и Северных Отчичь и Дедичь и наследник и государь и обладатель»[19]. Однако происходившие тогда сложные процессы переосмысления понятия «государство» в контексте теории общего блага не могли не привести к преобразованию «вотчинного дискурса» в дискурс государственный. Государь предъявляет свои претензии на те или иные земли не просто по праву наследования, но как Отец Отечества, действующий от имени страны и народа. Свои наследственные области возвращал уже не царь, но сама Россия[20].

В ряду вопросов, постоянно находившихся в поле зрения русского правительства, был и польский. «Одним из главных аспектов этой традиционной проблемы, завещанной XVII в., – писал Г.А. Некрасов, – были территориальные вопросы – о воссоединении с Россией украинских и белорусских земель, оккупированных в прошлом панской Польшей и от которых Россия никогда не отказывалась. Но в изучаемое время (1725–1739 гг. – А.К.) этот основной нерешенный аспект польской проблемы не ставился русской дипломатией в качестве очередной внешнеполитической задачи» (39, с. 20). Действительно, в подготовленной в 1726 г. А.И. Остерманом записке о российской внешней политике отношения с Речью Посполитой не были выделены, как в случае с другими державами, в отдельный раздел; упоминалась она лишь в связи с Курляндией и Пруссией (42).

В 1733–1735 гг. Россия приняла активное участие в войне за польское наследство, в которой скрестились интересы Австрии, Пруссии, Франции, Швеции и Турции. Совместными усилиями с Австрией и в противовес Франции польский престол удалось сохранить за саксонским курфюрстом, что должно было гарантировать Польше роль буфера между Россией и Западной Европой. Эта линия в отношении Польши выдерживалась и в последующие десятилетия. «В иерархии ее (России. – А.К.) внешнеполитических приоритетов польское и шведское направления со второй половины 30-х годов XVIII века, – констатирует П.В. Стегний, – начинают играть второстепенную, а затем и подчиненную роль» (59, с. 77).

Посвятивший изучению русской внешней политики середины XVIII в. две монографии М.Ю. Анисимов констатирует: «Следует остановиться на том, что считается исторической миссией России, одной из ее основных внешнеполитических целей – “воссоединение украинских и белорусских земель с Россией”. У Бестужева-Рюмина этой цели не было, как не было ее и у его противника, покровителя заграничных православных вице-канцлера Воронцова, и как не было ее у Елизаветы. Православных, конечно, защищали, как защищали их в Австрии, Турции и даже на острове английском Минорка в Средиземном море, но никогда не думали об их вхождении в Россию. Планы Конференции 1756 г. (Конференции при Высочайшем Дворе. – А.К.) ничего не говорят о религиозных мотивах “округления границ”, только территориальных… В целом политика России в отношении Польши в 1749–1756 гг. не была глубоко продуманной, но она ни в коей мере не была агрессивной. Петербург практически не уделял внимания собственно польским делам, сосредоточив свое внимание на Европе» (4, с. 277). Кроме того, речь шла о «силовом одностороннем изменении границы без каких-либо компенсаций слабому соседу; тогда ни Елизавете, ни кому-либо из ее сановников эта идея даже не приходила в голову. Россия считалась с международным правом и интересами других европейских держав и не желала встать вровень с европейским изгоем – Пруссией Фридриха II, практиковавшего такие методы» (5, с. 409).

Иначе говоря, идеологически мотивированная задача собирания русских земель уступила в это время место откровенной прагматике. Более конкретные планы в отношении Польши появились у Петербурга только в связи со вступлением в Семилетнюю войну. Но они сводились преимущественно к захвату Восточной Пруссии с последующим обменом ее у Польши на Курляндию (территорию с отнюдь не православным населением). Предполагалась и возможность приобрести часть украинских и белорусских земель, но не исключалась вероятность ограничиться денежной компенсацией (4, с. 13).

Что касается Восточной Пруссии, то хотя в единственном Высочайшем манифесте там разрешалась свободная торговля, о «благополучном ныне покорении оружию Нашему целаго Королевства Пруского» говорилось лишь вскользь[21]. Формально в состав империи эта территория так и не вошла. А.П. Сумароков в оде 1758 г. усаживал Елизавету Петровну на прусский престол и призывал пруссаков радоваться своему новому счастью: «Довольна частию своею // Ликуй ты, Пруссия, под НЕЮ, // В веселье пременя свой страх». В то же время, по его утверждению, «Ни новых стран ни новой дани // ЕЛИСАВЕТА не ждала, // Гнушаяся кровавой брани // Европе тишину дала» (61, с. 45–47).

Заметим, что Сумароков, как позднее поэты, прославлявшие военные успехи века Екатерины, противопоставлял войну и мир, отдавая явное предпочтение последнему. Это отражало общую смену приоритетов в культуре Нового времени по сравнению со Средневековьем. В «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера постулировалось: войны бывают законные и незаконные, справедливые и несправедливые. «Поскольку государи чувствуют силу этой истины, они очень заботятся об издании манифестов с объяснением предпринятой войны и заботливо скрывают от народа и даже от самих себя истинные причины, побудившие их воевать». В несправедливых войнах «выдвигают благовидные предлоги, которые при внимательном изучении оказываются незаконными» (24, с. 202). Почему же Екатерина, эта примерная ученица просветителей, пошла против правил?

 

Присоединение польских земель:
от идеи – до первого раздела

Идея присоединения к России восточных земель Речи Посполитой и защиты польских православных прозвучала уже в ноябре 1762 г. в записке, поданной на высочайшее имя игуменом виленского монастыря Святого Духа Феофаном Леонтовичем. Перечисляя выгоды, которые сулит России защита православных, игумен писал: «Российскому нашему государству можно будет на 600 верст самой лучшей и плодороднейшей земли с бесчисленным православным народом пред всем светом праведно и правильно у поляков отобрать» (цит. по: 41, с. 28).

Еще до Леонтовича внимание нового правительства к диссидентскому вопросу привлек человек более авторитетный – епископ белорусский Георгий Конисский. На коронации Екатерины II в сентябре 1762 г. он выступил с речью, в которой говорил о белорусском народе как о подданных императрицы. Выступление Конисского произвело сильное впечатление на Екатерину II, хотя в дипломатической переписке сама тема и появилась не ранее октября 1763 г.[22] «С самого начала там (в правящих кругах. – А.К.) смотрели на дело диссидентов не с религиозной, а с политической точки зрения. Речь шла не о защите православных или иноверцев в Польше, а о мерах, направленных на усиление позиций России в Речи Посполитой»[23]. Иначе говоря, в польских православных видели в первую очередь агентов российского влияния[24].

Защита православных в разных странах постоянно находилась в повестке дня российской дипломатии. Религиозный фактор весьма активно использовался в международных отношениях XVIII в.; правда, различить, был ли он вдохновлен религиозным чувством или служил предлогом для достижения вполне утилитарных целей, практически невозможно[25]. Как замечает М.Ю. Анисимов, «российские жалобы на обиды православных… были постоянным явлением, но кроме них никаких средств воздействия на притеснителей Петербург не использовал» (5, с. 388). С приходом к власти Екатерины проблема польских православных стала приобретать все более политическую окраску.

Секретный план борьбы за избрание на польский трон Станислава Понятовского был составлен вице-президентом Военной коллегии графом З.Г. Чернышевым в 1763 г., в преддверии кончины Августа III. Предлагалось воспользоваться ситуацией для присоединения некоторых польских земель: «…к стороне Европы нашим границам окружение сделать по реке Двине и, соединя оную от Полоцка на Оршу с Днепром к Киеву, захватить по сю сторону Двины Крейцбург, Динабург и всю польскую Лифляндию, Полоцк и полоцкое воеводство, Витебск и витебское воеводство, по сю сторону от местечка Ула к Орше и оное местечко, включая от Орши Могилев, Рогачев, Мисциславского воеводства – все, лежащее по сю сторону Днепра и по Днепру до нынешних наших границ» (50, с. 9).

Обосновывалось это «деяние» сугубо прагматическими соображениями: Чернышев утверждал, что империя в принципе не нуждается в новых землях, но «округление» ее границ и проведение их по рекам поспособствует и безопасности, и торговле. Ни упоминаний о польских православных, ни тем более ссылок на необходимость «воссоединения» русских земель в плане Чернышева не было. 6 октября 1763 г. записку рассмотрели на конференции при высочайшем дворе и решили: «И, хотя великую сего проекта для здешняго государства пользу по многим обстоятельствам более желать, нежели действительнаго оной исполнения легко чаять можно, однакоже положено, чтобы, не выпуская оный проект из виду, первым здешним войск движением быть с стороны тех мест, о которых в оном показано» (4, с. 8).

Отзвук этого решения обнаруживается в пространном «Общем наставлении» послу в Варшаве гр. Г.К. фон Кейзерлингу и министру кн. Н.В. Репнину от 6 ноября 1763 г., где после подробного перечисления всех претензий к Польше, включая непризнание российского императорского титула, неразграничение границ, строительство поляками поселений на спорных территориях, невыдачу ими беглых, притеснение православных, непризнание Э. Бирона герцогом Курляндским[26] и т.д. (заметим, что обвинение в притеснении православных стояло здесь далеко не на первом месте), говорилось: «Когда все наши столь сильные и изобильные меры сверх всякаго чаяния не предуспеют, чтобы все дело решить без вступления наших войск в Польшу.., в таком случае мы уже не можем удовольствовать собственный интерес нашей империи… и прежде ружья не положим, покамест не присоединим оным к нашей империи всю польскую Лифляндию» (4, с. 100). Здесь нет никаких намеков на исконно русскую принадлежность земель, на которые Россия претендовала еще в XVII столетии. В совместной Торжественной декларации России и Пруссии о правах диссидентов в Польше, принятой в июле 1764 г., они именовались подданными республики, а в мемориале, поданном Репниным в сентябре того же года королю, – жителями Речи Посполитой. Никаких намеков на подвластность Российской империи.

Интересен еще один сюжет, возникший в дипломатической переписке 1763–1764 гг. Он связан с признанием поляками российского императорского титула, некоторые «элементы» которого в Польше усматривали как территориальные претензии. Эта проблема имела многовековую историю: когда Иван III стал называться «государем всея Руси», тогдашнее Великое княжество Литовское не пожелало этот титул признавать (70, с. 69). Россия пыталась развеивать сомнения поляков. Так, в рескрипте от 20 ноября 1763 г. утверждалось: «Никакой простой титул, следовательно, и императорский всероссийский, не имеет никакого произвесть права к каким-либо претензиям, клонящимся к приобретению таковых владений, кои утверждаются на взаимном праве, происходящем и основывающемся на постановленных между государствами трактатах» (50, с. 114). Два дня спустя в личном письме своему послу Кайзерлингу императрица добавляла: «Мне кажется, что поляки знают, что английский король носит титул короля Франции, не имея никаких притязаний и ни пяди земли во Франции»[27] (50, с. 120). Подозрения поляков, конечно, были небеспочвенны, однако нет никаких секретных документов, никаких высказываний, указывающих на «национально-пространственную» мотивацию русской политики в Польше того времени. Как известно, в Польшу были введены русские войска, но от плана присоединения польской Лифляндии Екатерина на том этапе отказалась.

Следующие несколько лет после избрания послушного ей («своего») короля Россия без особого успеха добивалась решения диссидентского вопроса. Отчасти он решился в 1768 г., когда накануне войны с Османской империей 1768–1774 гг. Россия объявила себя гарантом сохранения политического строя Речи Посполитой, блокируя тем самым всякие попытки политических реформ. Ознаменовавшаяся громкими победами на суше и на море, русско-турецкая война привела, однако, к первому разделу Польши. На него Россия, по мнению многих (согласных с Соловьевым) историков, пошла неохотно – не столько из-за нежелания поживиться за счет чужих земель, сколько из-за того, что это вело к усилению Пруссии и Австрии[28]. Возможно, поэтому первый раздел весьма своеобразно представлен в официальных документах.

28 мая 1772 г. последовали именной указ гр. З.Г. Чернышеву, назначенному белорусским генерал-губернатором, и наказ псковскому и могилевскому губернаторам М.В. Каховскому и М.Н. Кречетникову. В первом упоминалось «соглашение с Венским и Берлинским двором», во втором же объявлялось: «Причины, кои нас принудили присоединить некоторые провинции Польской республики к империи нашей, вы усмотрите из печатного о том Манифеста, и для того за излишне почитаем здесь о том упомянуть»[29]. Однако манифеста, который разъяснил бы причины расширения империи за счет Польши (и начинался бы, как и иные подобные акты того времени, словами: «Объявляется во всенародное известие»), так и не появилось.

Вместо этого почти через три месяца, 16 августа, вновь последовал указ Чернышеву со ссылкой на соглашение России с Веной и Берлином. К нему был приложен предназначенный для публикации на вновь присоединенных землях плакат, в котором от имени генерал-губернатора довольно невнятно говорилось: «Ее Императорское Величество, всемилостивейшая моя Государыня, в удовлетворение и замену многих империй своей на Речь Посполитую Польскую издревле законно принадлежащих неоспоримых прав и требований изволит ныне брать под Державу Свою и присоединить на вечные времена к империи своей все нижеименованные земли и жителей их»[30]. Лишь 25 октября 1772 г. специальным указом «во всенародное известие» объявлялось: «Неутомленными Ея Императорскаго Величества трудами и неусыпным матерним о благополучии Российской империи попечением присоединены к державе Ея от Речи Посполитой Польской некоторыя земли»[31]. Никакие торжества по случаю этого события не проводились, и для пропаганды достижений империи оно не использовалось.

Период между первым и вторым разделами Польши почти целиком связан с именем Г.А. Потемкина, главного советника императрицы, игравшего важнейшую роль и в выработке польской политики России. Поэтому особую ценность в качестве источника по истории этой политики приобретает введенная в научный оборот в 1997 г. переписка Екатерины с Потемкиным[32], тем более что характер отношений между ними предполагал предельную откровенность.

Потемкин поначалу уговаривал императрицу заключить с Польшей союз и сформировать из поляков несколько воинских соединений, которые приняли бы участие в новой войне с Турцией. Когда из-за противодействия Пруссии от этого плана пришлось отказаться и в 1789 г. возникла угроза военного польско-прусского союза, направленного против России, Потемкин предложил поднять в восточных областях Речи Посполитой восстание православных. По его мнению, они при первой же возможности должны были превратиться в «казаков»[33]. Еще несколькими годами ранее расхваливавший поляков, причислявший себя к их числу («я столько же поляк, как и они») и предлагавший поделиться с ними турецкими трофеями, Потемкин теперь настаивал: «О Польше. Хорошо, естли б ее не делили, но, когда уже разделена, то лутче, чтоб вовсе была она уничтожена… Польши нельзя так оставить. Было столько грубостей и по ныне продолжаемых, что нет мочи терпеть. Ежели войска их получат твердость, опасны будут нам при всяком обстоятельстве, Россию занимающем, ибо злоба их к нам не исчезнет никогда за все нестерпимые досады, что мы причинили» (13, с. 265, 893).

Подчеркнем: польская тема в переписке Потемкина и Екатерины занимает все более заметное место по мере сближения Польши с Пруссией, которую поддерживала Англия. Это, естественно, воспринималось как угроза России, усилившаяся с началом второй русско-турецкой, а затем и русско-шведской войн. Появляются первые намеки на возможность нового раздела. В письме от 25 ноября 1789 г. Екатерина замечает, что «после мира (с Турцией. – А.К.) и белоруссов прибрать можно» (13, с. 386). В марте 1790 г. ее адресат предлагает, заключив мир, начать войну с Пруссией, «а убытки наградить от Польши» (13, с. 403). В ноябре того же года императрица высказывается уже более определенно: «Ежели он (король Пруссии. – А.К.) решится противу нас действовать, в то время должно будет приступить к твоему плану и стараться, с одной стороны, доставить себе удовлетворение и удобности противу нового неприятеля на шет той земли, которая служила часто главным поводом ко всем замешательствам» (13, с. 439). Примечательно письмо Потемкина от 3 декабря 1790 г., в котором он намекает Екатерине: поскольку первый раздел произошел вопреки ее желанию, а союз с Россией полякам уже «довольно беды наделал», надо придерживаться иной политики – свалить вину за первый раздел на Пруссию и обещать Польше компенсацию в отвоеванной у турок Молдавии (13, с. 443).

В обсуждении плана Потемкина, по-видимому, участвовал А.А. Безбородко, который в связи с этим писал: «Проект о Польше колико полезен для Российской империи в том нет нужды распространяться. Посредством исполнения сего проекта приобретены будут обширные и плодоносные земли, населенные многочисленным отважным, с нами единоверным и от России единственно чающим спасения своего народом. Он умножит страшную военную силу и послужит в нужном случае к замене внутри государства многих чрезвычайных рекрутских наборов. Польша перестанет быть для нас пугалищем, по видам соседей границы наши найдутся в полной безопасности. Приобретения венского и берлинского дворов ни мало с нашими не сравнятся»[34].

На записке Безбородко имеется резолюция Екатерины: «Не Подолию отдать туркам, а Пруссию полякам, естьли Бог велит». Иначе говоря, императрица тогда также полагала, что Польша должна получить компенсацию взамен отбираемых у нее территорий. При этом Екатерина в целом согласилась с планом Потемкина и удовлетворила его просьбу дать ему звание гетмана екатеринославских и черноморских казаков. В мае-июле 1791 г. она подписала два секретных рескрипта на имя Потемкина. В первом (от 16 мая), в частности, говорилось: «Усердие к вере единоверных и единоплеменных нам тамошних обитателей, привязанность их к России и надежда, что единою ея помощию могут они избавиться от угнетений, им причиняемых, удостоверяют нас, что при первом появлении войск наших в том крае они с нами соединятся и, возобновив в памяти храбрость предков своих, общею силою предуспеют выгнать из края тамошняго неприятелей. Данное от нас вам именование великаго гетмана войск наших казацких Екатеринославских и Черноморских послужит побуждением и самым надежным средством для всех веры и происхождения российских обитающих в Польше собраться под главным руководством вашим на действия там предлежащия»[35].

Новый рескрипт Потемкину последовал 18 июля, когда в Петербурге уже в полной мере осознали последствия принятия 3 мая 1791 г. новой польской Конституции. В нем среди прочего упоминалось: «В случае оказательства непреодолимой в короле прусском жадности, должны будем, в отвращение дальнейших хлопот и беспокойств, согласиться на новый раздел польских земель в пользу трех соседних держав. Тут уже та будет выгода, что, расширяя границы государства нашего, по мере онаго распространим и безопасность его, приобретая новых подданных единаго закона и рода с нашими»[36].

Как видим, никаких упоминаний о восточных землях Речи Посполитой как «исконно русских», «взывающих» к воссоединению с Россией, дабы завершить миссию московских князей, в рассмотренных документах нет. Отсутствуют и опасения потерять влияние на польских православных, что, как считал Соловьев, должно было особенно печалить, волновать и возмущать российские власти. Более того, в документах этого времени, как официальных, так и секретных, постоянно подчеркивается, что Россия предпочитает сохранить целостность Польши, что ее основная цель – восстановление там прежнего политического строя, уничтоженного Конституцией 3 мая, а раздел возможен лишь в крайнем случае. Примечательно, что никаких прямых высказываний Екатерины в пользу раздела не содержит и дневник А.В. Храповицкого.

Это подтверждает мнение П.В. Стегния: «До начала Русско-турец­кой войны 1787–1791 годов планы Екатерины в отношении Польши сводились к поддержанию там статус-кво, отвечавшего ближайшим интересам России. Присоединение Правобережной Украины, оставшейся во владении Польши после первого раздела… не являлось для императрицы делом первоочередной важности»[37]. Историк приводит записку императрицы Безбородко от мая 1792 г.: «Я думаю же ныне, что по польским делам не было еще следовано от 1717 года иному проэкту, кроме одинакому, т.е. чтоб сохранить республику и вольность ея, колико возможно в целости»[38].

Все изменится в ближайшие несколько месяцев, когда второй раздел Польши стал неотвратимым и его потребовалось идеологически обосновать.

 

Как формировалась идеология польских разделов

Еще 8 декабря 1792 г., т.е. до подписания конвенции с Пруссией о разделе Польши, М.Н. Кречетникову был направлен секретный рескрипт, в котором о разделе говорилось, как об уже свершившемся факте. Именно там впервые была предложена принципиально новая трактовка событий, основанная на идее собирания земель: «Нет нужды упоминать здесь о причинах, понудивших нас присоединить к империи нашей от Республики Польской земли, издревле России принадлежавшия, грады, Русскими князьями созданные, и народы, общая с Россиянами происхождения и нам единоверные, и о наших на то правах» (цит. по: 59, с. 601)[39].

23 января 1793 г. была подписана конвенция между Россией и Пруссией, а 27 марта М.Н. Кречетников обнародовал Манифест, содержавший развернутое обоснование раздела. Российская императрица, говорилось в нем, на протяжении тридцати лет безуспешно старалась о сохранении в Польше «покоя, тишины и вольности»: «С особливым соболезнованием Ея Императорское Величество всегда взирала на те притеснения, которым земли и грады, к Российской империи прилеглые, некогда сущим ея достоянием бывшие и единоплеменниками (курсив мой. – А.К.) ея населенные, созданные и православною христианскою верою просвещенные, и по сие время оную исповедующие, подвержены были»[40]. Теперь же угрозы для этих людей усилились, поскольку «некоторые недостойные поляки» пытаются распространить на Польшу французское влияние и «тем вящшая от наглости их предстоит опасность как спасительной христианской вере, так и самому благоденствию обитателей помянутых земель от введения новаго пагубнаго учения, стремящагося к разторжению всех связей гражданских и политических, совесть, безопасность и собственность каждаго обезпечивающих»[41].

Хотя идея об «исконной» русскости присоединенных польских земель присутствовала в этом официальном документе, основной акцент для новых подданных делался на их защите и спасении. Правда, не как единоверцев, а как «единоплеменников», – и не от угнетения католиками-поляками, а от пагубного французского влияния. Воссоединение русских земель, как акт исторической справедливости, Манифест не восславил[42]. Вероятно, в Петербурге сознавали, что это объяснение у населения присоединяемых территорий, далеко не однородного в конфессиональном отношении, вряд ли найдет нужный отклик.

Еще через несколько месяцев, 2 сентября 1793 г., во время празднования при дворе мира с Османской империей генерал-прокурор А.Н. Самойлов произнес пространную речь, обращенную к императрице и предназначенную для широкой публики. Перечисляя многочисленные достижения Екатерины, он сказал: «От сих пространных завоеваний обрати душевныя очи на десную страны: се Двина и Днепр текут в наших об-он-пол пределах: от Самогиции на долготу Днестра простерта наша граница. Страны нам единоплеменныя, отторгнутыя сарматами, обрели свое избавление в веке Екатерины Вторыя: рукою и разумом Ея присоединены яко оторванные члены к телу России и составляют ныне пять наших провинций многолюдных и преизобильных»[43].

В этой публичной акции обращают на себя внимание несколько моментов. Во-первых, здесь вовсе не упоминается об угрозе гибельного влияния Французской революции. Во-вторых, хотя присоединение польских земель трактуется не как завоевание и победа русского оружия, оно тем не менее помещается среди достижений Екатерины в один ряд с военными победами над турками. Конечно, и первый, и два последующих раздела Польши неразрывно связаны с русско-турецкими войнами, были частью одной истории. Однако во время пышных торжеств 1775 г. по случаю Кучук-Кайнарджийского мира польскую тему, по-видимому, сочли неуместной, притом что «обращение к собственной российской истории в праздничной символике начинает соперничать с классицистическими аллегориями Древнего Рима» (55, с. 439). То есть принципиальным образом менялось идеологическое обоснование события. В-третьих, молчанием в речи Самойлова обойдена конфессиональная тема: речь идет исключительно о единоплеменниках, а не о единоверцах. В-четвертых, «историческая вина» за отторжение отеческих земель возлагается на «сарматов», т.е. на польскую шляхту (причем, конечно же, не случайно используется слово «сарматы», а не «поляки»)[44]. Наконец, здесь появляется выражение «отторгнутыя», воспроизведенное на медали, с описанием которой начинается эта статья.

2 сентября 1793 г. датирован и высочайший Манифест, на сей раз обращенный ко всем подданным империи и получивший в Полном собрании законов название «О разных дарованных народу милостях». В первой его части среди прочего говорится: «Когда же при напряжении сил Государства Нашего к достижению мира сего (с Турцией. – А.К.) завистники славы и могущества России произвели насильственно в соседственном государстве вредныя перемены, расторгнувшия древния и торжественныя с Нами обязательства Польши в том намерении, дабы возбудить противу Нас сей единоплеменный Российскому народ, ведомо всем, коим образом предуспели Мы не токмо оружием отразить злоумышление, противу Нас направленное, и отвратить опасности, тут предстоящия, но паче при благодати Бога, России всегда помощника, возвратить ей древнее ея достояние, большею частью единоверных с Нами населенное, от предков Наших во времена внутренних мятежей и внешних нашествий неправедно отторгнутое, ныне же в трех обширных, многолюдных и изобильных Губерниях: Изяславской, Брацлавской и Минской с сильною крепостью Каменцем-Подольским и со всеми бывшими там войсками, до 20 000 простирающимися, без выстрела, к истинному его телу паки присоединенное». Здесь официализируется дискурс возвращения отторгнутых земель, хотя причины отторжения и трактуются несколько иначе, чем в речи Самойлова.

В Российском государственном архиве древних актов сохранился черновик этого Манифеста, написанный писарским почерком и правленый рукой Екатерины II[45]. Правка эта носит стилистический характер, причем очевидно, что перед нами уже не первоначальный текст (между листов черновика Манифеста имеется обрывок бумаги, на котором рукой императрицы написана одна из фраз, уже вошедших в переписанный вариант). Однако этот документ содержит только первую часть Манифеста. Можно было бы предположить, что черновик второй части не сохранился, но в конце дошедшей до нас рукописи проставлена дата, т.е. она имеет завершенный вид[46]. Вероятно, две части Манифеста готовились по отдельности и лишь позднее их соединили в одном законодательном акте. В пользу такой версии говорит и помета на архивном деле: «Из бумаг А.А. Безбородко». По-видимому, первая часть Манифеста, в которой много говорилось о внешнеполитических событиях, готовилась в Коллегии иностранных дел (вероятно, самим Безбородко), а вторая – в другом ведомстве, возможно, в Сенате. Соединение же их в единый документ произошло уже после 2 сентября. Не случайна и определенная корректировка этого текста по сравнению с речью Самойлова.

Дело в том, что в Камер-фурьерском журнале 25 сентября 1793 г. имеется следующая запись: «В аудиенц-каморе Ея Величеству представлены были присланные от Минской и Брацлавской губернии депутаты для принесения всеподданнейшей благодарности за возвращение сих областей в недро древняго их отечества»[47]. 2 октября были приняты «польские депутаты, присланные от Изяславской губернии», но за что они благодарили императрицу, в журнале не уточняется[48]. Заметим, что делегация Минской и Брацлавской губерний состояла из представителей польско-литовско-белорусской шляхты (имена депутатов от Изяславской губернии в Камер-фурьерском журнале не названы) (14, с. 293). Без сомнения, среди них были и католики, и униаты, и православные. Поэтому и обозначили их в Манифесте как единоплеменников, желая облегчить им процесс возвращения в «недро древнего отечества».

Как отмечает А.Л. Зорин, «Екатерина не хотела широкомасштабных торжеств по случаю второго раздела» (21, с. 150). Если принять во внимание эти обстоятельства, становится понятна история с известным поэтом екатерининского времени В.П. Петровым, который, как известно, был близок к Потемкину. Ода Петрова «На присоединение польских областей к России» – одно из немногих публичных откликов на это событие. Примечательно уже название этого произведения: присоединение, а не воссоединение, польских, а не исконно русских.

Поэт писал, что «хотя о сем происшествии молебен пет, но из пушек не палили и мной овладело сомнение, пристоит ли мне заряжать стихотворным громом идеи в описании дела, кое кончилось бесшумно» (цит. по: 74, с. 401). Вдохновение все же заставило его взяться за перо – поэтический текст написан от имени реки Днепр. В оде Петрова – это символ славянского единства великороссов, малороссов и поляков (!). России, согласно Петрову, предстоит объединить всех славян: полякам поэт отдает первенство в славянском братстве:

Но вам, наперсники России,
Поляки, первородства честь;
Вы дни предупредили сии,
Вам должно прежде всех расцвесть.

Выходит, что Петров либо ничего не знал об идее объединения/возвращения отторженных русских земель, либо просто ошибся с идеологической трактовкой этого события (что называется «попал не в струю»). При этом умудрился назвать поляков единоплеменниками. Но, по сообщению биографа поэта И.А. Шляпникова, свое произведение тот отослал императрице, и она «исправила некоторые места в оде Петрова на присоединение польских областей, вновь напечатала ее вместе с посланием его же и отослала Василию Петровичу в Москву при милостивом письме» (там же). Действительно, среди распоряжений Екатерины по придворному ведомству имеется и такое, датированное 30 августа 1793 г.: «Высочайше повелено заплатить из Кабинета за напечатание… Оды на присоединение Польских областей к России 82 руб. 95 коп.» (см.: 36, с. 188)[49]. И это всего лишь за два дня до того, как была произнесена речь Самойлова, которого вряд ли можно заподозрить в самодеятельности.

Казалось бы, Петров предлагал новую и весьма перспективную трактовку разделов, но, по-видимому, время для нее еще не пришло. Екатерина мыслила иными, глобальными категориями: ее Греческому проекту надлежало избавить Европу от владычества мусульман и, по утверждению Ф. Энгельса, стать «решительным шагом к господству над Европой». Идея панславизма у российской императрицы либо не нашла отклика, либо она вообще ее не поняла. Вероятно, она представлялась Екатерине слишком узкой, локальной и к тому же предполагала противопоставление славянского мира остальной Европе, в то время как императрица, напротив, хотела видеть Россию ее частью. С другой стороны, к 1793 г. надежд на реализацию Греческого проекта уже не оставалось. Не случайно именно тогда и появляется спасительная «находка»: воссоединение русских земель, о существовании которой Петров, судя по всему, не знал. В сущности, это был радикальный поворот Екатерины, долго лелеявшей и пропагандировавшей идею общеевропейской «христианской республики» (55, с. 415–427), к национальному, патриотическому дискурсу. При этом ода Петрова не была воспринята Екатериной как крамола. Наверное, не будучи уверена в действенности официальной трактовки разделов, она разрешала своего рода плюрализм мнений.

И новый идеологический дискурс, и речь Самойлова, и, наконец, надпись и изображения на реверсе медали 1793 г. имели один и тот же источник. Более того, новый идеологический дискурс получил развитие – ведь в него был вписан и первый раздел Польши, получивший, таким образом, новое обоснование[50]. Сюжет и надписи на медали были санкционированы высшей властью. С сентября 1793 г. выбитая на медали трактовка разделов Польши становится основной и приобретает официальный характер, служа и для внутреннего, и для внешнего потребления. Два года спустя, в сентябре 1795 г., еще до оформления третьего, окончательного раздела Речи Посполитой, когда поляки в отчаянии предложили Екатерине польскую корону, в письме к барону Гримму она писала: «При разделе я не получила ни пяди польской земли, а Червонная Русь, Киевское воеводство, Подолия, Волынь с главным городом Владимиром и у поляков носили те же названия. Владимир был основан князем Владимиром I в 992 г., а Литва и Самогития никогда не составляли частей Польши. Если же мне не принадлежит ни одной пяди польской земли, то я не могу принять и титула польской королевы… Они (поляки. – А.К.) даже не знают, что я не владею ни единой пядью польской земли, а сами предлагают мне быть их королевой» (цит. по: 9, с. 81–82)[51].

Заметим, что Литву и Жемайтию («Самогитию»), вошедших в состав Российской империи в результате третьего раздела Польши, Екатерина не пыталась выдать за исконно русские земли. В Манифесте, обнародованном Н.В. Репниным в октябре 1794 г., говорилось о необходимости освобождения Литвы от внутренних врагов – соратников Т. Костюшко. Потомки, однако, судили иначе. В 1904 г. в Вильно был торжественно открыт памятник Екатерине II работы М.М. Антокольского. На задней части пьедестала памятника воспроизведена медаль 1793 г. с надписью: «Отторженная возвратих».

Однако в конце 1794 г., после взятия А.В. Суворовым Варшавы, в «Московских ведомостях» был опубликован «Меморандум о покорении Польши», составленный А.А. Безбородко[52]. В нем говорилось: «Отсюда проистек раздел польских областей, посредством коего Ее Императорское Величество возвратила к империи своей земли, издревле к ней принадлежавшие, отторженные от нее во времена смутные с таковым же коварством, с каковым зломышленные из поляков готовилися и ныне на ущерб России, и населенные народом с нами единоплеменным и единоверным, благочестия же ради угнетенным» (курсив мой. – А.К.) (цит. по: 47, с. 157).

Екатерина, очевидно, прониклась сознанием своей миссии собирательницы русских земель и единственно, о чем сожалела, так это о том, что по первому разделу Галиция досталась Австрии[53]. Эта мысль не давала покоя и ее потомкам. В 1846 г. император Николай I писал наместнику Царства Польского генералу И.Ф. Паскевичу: «Ежели хотят австрийцы поменяться и отдать мне Галицию взамен всей Польши по Бзуру и Вислу, отдам и возьму Галицию сейчас, ибо наш старый край». Ф.А. Кудринский, автор статьи «Разделы Польши» в сборнике «Императрица Екатерина II», вышедшем в Вильно в 1904 г. и приуроченном к открытию там памятника императрице, писал: «После второго раздела Польши Екатерина велела отчеканить медаль с изображением карты отнятых областей и с надписью кругом ея “Отторженное возвратих”… Эта надпись грешила в том смысле, что по второму разделу далеко еще не все русские области возвращались к России – Галицкая, Червонная и Угорская Русь навсегда остались за рубежом России» (35, с. 292).

Заветная мечта русских государей осуществилась осенью 1914 г., когда русские войска заняли Галицию и Буковину. Тогда говорили, что Николай II завершил наконец дело своих предков.

 

Идеология просвещенного абсолютизма
и практика захвата чужих земель

Приведенные документальные свидетельства, как представляется, говорят о том, что Екатерина II была отчасти обескуражена результатами собственной политики в отношении Польши. В период между смертью Петра Великого и ее воцарением Речь Посполитая не была приоритетом российской внешней политики, но стала таковой в 1763 г. Удивляет энергия, с какой новая императрица взялась за польские дела, и то внимание, которое она им уделяла[54]. Придя к власти, Екатерина первое время пыталась выработать собственную внешнеполитическую доктрину и искала случай, который позволил бы ей проявить себя активным игроком на международной арене и способствовал бы укреплению ее авторитета внутри страны. Смерть Августа III оказалась тут как нельзя кстати. Традиция «делать» польского короля с помощью русского оружия к тому времени уже вполне сложилась, но поддержать претензии на трон очередного саксонского курфюрста, как было обещано Августу III императрицей Елизаветой Петровной, было бы слишком просто[55]. Немаловажным было и то, что к моменту воцарения Екатерины возросло значение Польши как своего рода подушки безопасности между Россией и Западной Европой, прежде всего Пруссией, которая с начала 1740-х годов играла все бóльшую роль в европейской политике. Поэтому на польский трон следовало посадить не просто лояльного, но и полностью зависимого от России человека.

Речь Георгия Конисского на коронации, по-видимому, навела Екатерину на мысль, что польские дела можно использовать еще и для укрепления своего образа защитницы православия. Это также должно было усилить ее авторитет в глазах подданных, что было совсем не лишним в условиях подготовки реформы по секуляризации церковных имений. Однако если при российском дворе и возникали какие-то планы по отторжению части польских земель, то императрица в силу своих убеждений поначалу вряд ли им симпатизировала. И Екатерина, и ее ближайшие советники исходили из необходимости сохранения польской государственности. Вероятно, именно поэтому план Чернышева 1763 г. не был воплощен в жизнь.

События стали развиваться не вполне так, как задумывалось. Во-первых, Екатерина глубоко увязла в проблеме польских диссидентов; она оказалась фактически нерешаемой, а отступиться от нее означало потерять лицо. Во-вторых, она фактически приняла чужие правила игры. Если с 1726 по 1762 г. Россия придерживалась союза с Австрией, то потом она заметалась между Австрией и Пруссией, загнав себя в еще одну ловушку и дав возможность более опытным партнерам вмешаться в исход русско-турецких войн и увязать их с польскими делами[56]. В конечном счете это и привело к разделам Польши.

Хотя сам факт присоединения к империи новых земель Екатерина, конечно же, считала благом (в письме к И.Г. Чернышеву от 13 августа 1793 г. она удивлялась, что, поздравив ее с обручением великого князя Александра Павловича, он не поздравил ее с новыми губерниями)[57], в целом таким результатом она вряд ли была довольна. И не только потому, что не удалось сохранить польскую государственность, а соответственно, и отведенную Польше роль в обеспечении безопасности России. Впитавшая принципы Просвещения и искренне верившая в них российская императрица понимала, какова «нравственная сторона» случившегося. Осознавая несоответствие содеянного образу просвещенной монархини, над созданием которого она так долго трудилась, императрица, вероятно, испытывала душевный дискомфорт и укоры совести. Особенностью XVIII столетия было то, что тогда появилось общественное мнение, с которым монархам приходилось считаться. Формирующаяся под влиянием Просвещения общественная мораль противилась захватам чужих земель, общественное мнение больше не воспринимало их как нечто естественное и скорее осуждало, о чем свидетельствуют многочисленные карикатуры на разделы Польши (преимущественно английские). Там Екатерина представала в особенно неприглядном виде[58]. «В отличие от времен первого раздела Польши, – отмечает К. Шарф, – теперь, в революционное десятилетие, когда общественное мнение стало более бесстрашным и одновременно более дифференцированным, лишь немногие публицисты были готовы превозносить императрицу России как усмирительницу анархического народного движения в Польше… многочисленными были голоса тех, кто осуждал новую безудержную экспансию России за счет Османской империи, приветствовал польскую Конституцию 1791 года, соответствовавшую традициям Просвещения и нацеленную на конституционные реформы, и, наконец, тех, кто обвинял в упразднении дворянской республики в первую очередь ничем не сдерживавшуюся наступательную политику России. В качестве побудительных причин к ней называли деспотизм, жажду славы и завоеваний, свойственные Екатерине…» (72, с. 410). В этих обстоятельствах и для российской, и для иностранной публики необходимо было придумать убедительное оправдание. Тут-то на помощь императрице и пришла история.

Эпоха Екатерины Великой – это не только социальные и административные реформы, укрепление авторитета России на международной арене, славные победы армии и флота, успехи в науке, литературе и искусствах, создание Эрмитажа, основание первой публичной библиотеки и первой общественной организации, начало русской благотворительности и коллекционирования предметов искусства, т.е. все то, что нередко обозначают как «золотой век» русской истории. Это еще и важнейший этап формирования русского национального самосознания, русского патриотизма и даже, как считают некоторые исследователи, русского национализма[59]. Причем все эти явления были теснейшим образом взаимосвязаны.

В 60-е годы XVIII столетия на авансцену русской политической, социальной и культурной жизни вышло уже третье послепетровское поколение, взращенное на европейской культуре. Если представители первого ощущали себя учениками и впитывали новые понятия с большими усилиями, а второе пылало восторгом неофитов и жадно вбирало в себя все без разбора, то третье поколение было вполне самодостаточным – ощущало себя равным другим европейским народам[60]. Этому в немалой степени способствовали и международный статус России, и успешные войны екатерининского времени, да и сама императрица. Придя к власти, Екатерина поставила перед собой цель сделать Россию передовой европейской страной в том смысле, как это понимали просветители. К концу царствования она была убеждена, что эта цель достигнута.

Однако в образе России как передовой европейской державы был небольшой изъян. Согласно представлениям XVIII столетия, Россия обрела Историю, а русские стали историческим (или, в понятиях того времени, политичным), цивилизованным народом лишь благодаря Петру Великому, покончившему со старомосковской архаикой и невежеством и сделавшему страну частью мирового сообщества. В такой интерпретации Россия выглядела новой, «молодой» страной[61], что ставило ее в неравное положение со странами «старой» Европы. Такое положение никак не могло устроить Екатерину.

Для того чтобы быть равной другим европейским державам и стать частью «цивилизации», которую просвещенческая мысль противопоставляла нецивилизованному Востоку, где числилась и Россия, страна нуждалась в истории древней и не менее почтенной, чем у партнеров по «европейскому дому». Однако русская история была почти неизвестна и самим русским. В допетровском обществе отсутствовало целостное представление о ней. Кроме того, во второй половине XVIII в. были в значительной мере утрачены механизмы воспроизводства исторической памяти, существовавшие в Московской Руси. «Новая» Россия нуждалась в «воссоздании» истории уже в иных формах, соответствующих ее «политичному» статусу и его подтверждающих.

В ответ на эту потребность и «явились» русская историческая наука – первые печатные труды, посвященные отдельным событиям и периодам истории России и даже отдельным ее местностям, а также первые публикации исторических источников. Русская история служит источником вдохновения для А.П. Сумарокова, М.М. Хераскова, Я.Б. Княжнина и др. Первая систематическая «История Российская» В.Н. Татищева напечатана в 1768 г., в 1770 г. опубликовано «Ядро российской истории» А.И. Манкиева. В те же годы появляется практически забытая «История» Ф.А. Эмина, а в 1780-е годы – «История» М.М. Щербатова, а затем И.Г. Стриттера[62]. Вполне естественно, что в стороне от этих «увлечений» не могла остаться и императрица.

Известно, что Екатерина интересовалась русской историей еще до восшествия на престол. Вероятно, она читала публикации в издававшемся Г.Ф. Миллером «Sammlung Russischer Geschichte», а в 1762 г. историк преподнес ей полный комплект этого издания. К истории России императрица обращалась при работе над напечатанным в 1770 г. «Антидотом». В 1776 г. интерес императрицы к истории русского дворянства привел к появлению сочинения Миллера «Известие о дворянах российских» и тематической подборки исторических источников, составленной А.Т. Князевым[63]. Как отмечает Л.М. Гаврилова, «в бумагах Кабинета Екатерины II, сохранились многочисленные распоряжения и указания императрицы по сбору исторических письменных памятников» (10, с. 175). Систематически занялась историей Екатерина в конце 1770-х – начале 1780-х годов, приступив к работе над «Записками касательно российской истории». В 1783–1784 гг. в «Собеседнике любителей российского слова» была напечатана первая их часть, доведенная до 1224 г. В 1784 г. работа над «Записками» была на некоторое время прервана в связи со смертью А.Д. Ланского, а затем возобновлена и продолжалась по крайней мере до 1793 г. (т.е. до второго раздела Польши). В 1787–1794 гг. «Записки» вышли отдельным изданием. Известно, что Екатерина знакомилась с рукописями из многочисленных частных собраний, в частности Г.Н. Теплова, И.П. Елагина, А.И. Мусина-Пушкина, П.Н. Крекшина и др.

Екатерининские «Записки касательно российской истории» – это, без сомнения, официальная ее версия, своего рода канон для новых исторических сочинений. Доказывая в них древность российской истории, императрица одновременно стремилась представить ее неотъемлемой частью общеевропейской. «Год за годом продолжая, – писала она в черновом плане “Записокˮ, – представляя себе все европейския земли как составляющия единобратства человеческого» (цит. по: 10, с. 184). Иначе говоря, противопоставление России Европе или каким-то ее частям Екатерине было полностью чуждо. Напротив, она доказывала, что среди европейских держав России принадлежит законное место. По словам К. Шарфа, «работа над “специальной историей” России не была направлена против просвещенческой “всеобщей истории”, а имела целью утверждение места империи в этой секуляризованной “всеобщей истории”» (72, с. 206).

Увлеченная древней русской историей, императрица, как известно, сочиняла пьесы на исторические сюжеты и проектировала серии памятных медалей, которые должны были послужить своего рода иллюстрациями к ее «Запискам». По мнению Л.М. Гавриловой, работа над проектами медалей началась в 1786–1787 гг. и продолжалась вплоть до смерти императрицы в 1796 г. (10, с. 212)[64]. Тематически проекты медалей прерываются 1132 г. – смертью князя Мстислава Владимировича, когда (как вслед за В.Н. Татищевым утверждала Екатерина) начались междоусобицы, за которыми последовали монгольское завоевание и захват части русских земель литовскими князьями.

«Источниковедческий анализ проектов медалей Екатерины II свидетельствует о влиянии политических расчетов и взглядов императрицы на подбор фактов из истории России для составления на них инвенций медалей, – указывает Гаврилова. – Проекты медалей № 101, 102, 103, 104 выглядят собранием исторических материалов для аргументации современной политики России по разделам Польши. На основании одного исторического события… Екатерина II конструирует целых четыре проекта медали». Речь идет о походе Владимира Святославича и захвате ряда городов, включая Перемышль. «Создается впечатление, что Екатерина II через медали настойчиво внушает мысль о том, что многие вновь присоединенные польские земли с древних времен принадлежали России».

К сожалению, мы не можем точно датировать названные проекты медалей, что не позволяет напрямую связать их с формированием идеологического обоснования разделов Польши через апелляцию к прошлому. Есть, однако, другие указания на эту связь. В 1780 г. Санкт-Петербургской академией наук были изданы «Топографические примечания на знатнейшие места путешествия Ее Императорского Величества в Белорусские наместничества» (составители – известные ученые того времени, в том числе И.И. Лепехин, П.С. Паллас и др.), где при описании различных белорусских городов подчеркивалась их принадлежность России[65]. Польский историк В. Кригзайген ввел в научный оборот еще один документ – хранящуюся в РГАДА в фонде «Кабинет Екатерины II» записку на французском языке. В ней со ссылками на труды польских историков о границах между древнерусскими и польскими землями обосновываются претензии России на восточные земли Речи Посполитой[66]. Из помет архивистов XIX в. следует, что эта записка была приложена к протоколу заседания Совета при высочайшем дворе 5 февраля 1792 г., а ее автором была сама императрица. Хотя авторство и представляется нам весьма сомнительным, появление этой записки было не случайным. Очевидно: обоснование второго раздела Польши с помощью исторических аргументов стало возможным благодаря занятиям Екатерины русской историей.

Представляется, что по крайней мере с 20-х годов XVIII в. и вплоть до 1792 г. идея собирания/возвращения русских земель как политическая доктрина была исключена из арсенала пропагандистских средств Российской империи и фактически предана забвению. Основанная на исторической мифологии и династических притязаниях, национально и религиозно мотивированная, она, вероятно, ощущалась как нечто архаичное, не соответствующее новому, «политичному» статусу России, правилам и нормам поведения на международной арене. Однако ее реанимировали к концу 1792 г. – сперва для внутреннего («домашнего») употребления: в качестве объяснения имперской политики. Осенью 1793 г. эта идея вошла в публичный дискурс.

Было бы ошибкой полагать, что Екатерина II попросту решила эксплуатировать историческую память подданных. Озабоченная поисками адекватного объяснения своих действий в Польше и увлеченная русской историей, древность которой усиливала в ее глазах значение ее собственной миссии, императрица сама уверовала (или убедила себя) в праве России на «исконные» земли. Но увлечения и идейные поиски Екатерины были созвучны настроениям и потребностям тогдашнего русского общества. В самом разгаре была Французская революция, с которой обычно связывают новую эпоху в истории наций, национального и национализма. В 1793 г., начавшемся казнью Людовика XVI и завершившемся «эпохой террора», Екатерина в полной мере осознала нависшую над «старым порядком» угрозу, перед лицом которой требовались новые средства для сплочения подданных. Возрождение дискурса собирания русских земель в качестве национальной идеи оказалось тогда как нельзя кстати. Это сыграло свою роль в формировании «новой» исторической памяти русского народа, русского патриотизма и самого понятия русской нации.

Каменский Александр Борисович,
доктор исторических наук, профессор, руководитель школы исторических наук
факультета гуманитарных наук Национального исследовательского
университета «Высшая школа экономики».
Труды по россиеведению: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН.
Центр россиеведения. Москва. Стр220-262

-----------------

[1] Комментируя эти строки Соловьева, некто Е. Былов в 1874 г. на страницах «Русского архива» восклицал: «Смотреть равнодушно на такую попытку значило навсегда отказаться от возвращения Русских земель – могла ли это сделать Русская императрица? Не заслужила ли бы она осуждение потомства, не довершив, упустив благоприятные обстоятельства объединения Русских земель? …западные историки не обращают никакого внимания на дело важнейшее, на права России на западно-русские области, на естественное стремление воссоединить веками разделенный единоверный и единокровный народ» (Рескрипты Императрицы Екатерины Второй князю Потемкину. С предисловием Е.А. Былова // Русский архив. – М., 1874. – № 8. – С. 239).

[2] В приведенной цитате характерна декларируемая откровенная прагматичность мотивов внешней политики, но c признанием необходимости ее юридического обоснования на официальном уровне.

[3] Эти рассуждения были дословно повторены автором и в более поздней работе (см.: 16, с. 750–751).

[4] П.В. Стегний во вводной части своей книги отмечает: «Национальная мотивация участия России в разделах появляется, что мы и намерены показать, только в период второго и третьего разделов Польши» (59, с. 20). Однако это обещание остается невыполненным.

[5] Едва ли не единственное исключение – это обусловленные вполне понятными причинами оценки советской историографией Первой мировой войны.

[6] Данное высказывание отражает характерное для советской историографии исключение Великого княжества Литовского и русского из истории России.

[7] Примечательно, что авторы двух вышедших недавно под эгидой Института российской истории РАН коллективных монографий, в которых много внимания уделено опровержению разного рода утверждений об особенно агрессивном и экспансионистском характере российской внешней политики XVI–XVIII вв., обходят молчанием вопрос о ее идеологическом обосновании и концепции «собирания земель». Не упоминается о ней и в разделах, посвященных идеологии, где подробно рассматриваются концепция «Москва – Третий Рим», полемика Ивана Грозного с А. Курбским и т.д. (см.: 48; 49).

[8]  Новейшие датировки этого памятника варьируются от середины XV до XVI в. (см.: 52).

[9] Эта формулировка повторялась и в дипломатических документах (см.: 69, с. 185).

[10] Разрядная книга 1475–1605. – М.: Наука, 1978. – Т. 1, Ч. 3. – С. 439. Правда, в приветственных речах, которыми обменялись царь и митрополит Макарий по возвращении Грозного в Москву, эта тема полностью отсутствовала и была заменена историей о победе христианства над магометанством (см.: 45, с. 224–227).

[11] Вряд ли справедливо утверждение А.Л. Хорошкевич о том, что в условиях Ливонской войны произошел «крутой поворот во внешней политике Грозного» и он отказался от «традиционной с конца XV в. политики “собирания русских земель”» (69, с. 214). Скорее, понятие «русские земли» получило географическое расширение.

[12] Стоит, правда, заметить, что в посвященном образованию и воспитанию царя Алексея Михайловича разделе книги Андреева (2, с. 34–44) об их «патриотической» составляющей не упоминается. Не ясно, получил ли царевич какие-либо сведения по истории страны, которой ему предстояло править. Подобное умолчание весьма характерно: современному историку это представляется само собой разумеющимся.

[13] Использованное И.Л. Андреевым сравнение весьма точно. Действительно, борьба Византии и Священной Римской империи за политическое наследие Рима сходно с борьбой Великого княжества Московского и Великого княжества Литовского за наследие Древней Руси. С той лишь разницей, что в первом случае речь шла о реально существовавшем в прошлом целостном политическом образовании, во втором – о конгломерате политических образований, претендовать на которые можно было лишь опираясь на аргументы династического характера.

[14] Полное собрание законов Российской империи (ПСЗРИ). – СПб.: Типограф. Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии,  1830. – Т. 1, № 134.

[15] ПСЗРИ. – Т. 1, № 164, 167.

[16] ПСЗРИ. – Т. 4, № 1811.

[17] Вряд ли они помнили эти названия, скорее, специально наводили справки в Посольском или Разрядном приказах.

[18] См. подробнее: 56.

[19] Слово «дедич», по-видимому, впервые появляется в титуле Лжедмитрия I. См.: Лакиер А.Б. История титула государей России // Журнал Министерства народного просвещения. – СПб., 1847. – Т. 56, № 11. – С. 124.

[20] Об осмыслении в петровское время Ливонии как исконно русской земли см.: 66, с. 235–247.

[21] ПСЗРИ. – Т. 15, № 10 807.

[22] Стегний П.В. Указ. соч. – С. 89.

[23] Стегний П.В. Указ. соч. – С. 29.

[24] В сущности, также смотрели и на православных греков в период первой русско-турецкой войны.

[25] В 1740 г. А.И. Остерман, комментируя смену власти в герцогстве Юлих-Берг, заметил: «О религии больше говорят, чем в действительности имеют ее в виду при переменах такого рода» (Black J. Eighteenth Century Europe. 1700–1789. – L., 1990. – P. 277).

[26] Интересно, что в предшествующие годы именно поляки настаивали на возвращении Бирона на курляндский трон, но регулярно получали отказ от императрицы Елизаветы Петровны (см.: 4, с. 244–247).

[27] До тех пор пока на польском троне был саксонский курфюрст, проблема признания польским сеймом российского императорского титула для российского правительства не имела принципиального значения, поскольку Саксония российский титул признавала. (О попытках России добиться признания Польшей российского императорского титула в 1752 г. см.: 4, с. 253.)

[28] Интересно, что в предшествующей первому разделу переписке Екатерины II с Фридрихом II слово «раздел» не упоминалось: корреспонденты писали об общем и справедливом деле (см.: Н.С. Раздел Польши по официальным документам // Вестник Европы. – СПб., 1883. – Т. 6, № 12. – С. 726).

[29]  ПСЗРИ – Т. 19. – № 13 807, 13 808. Собственноручные черновики наказа Каховскому и Кречетникову см.: Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 10. Кабинет Екатерины II. Оп. 1. Д. 183.

[30] ПСЗРИ. – Т. 19, № 13 850.

[31] Там же. № 13 888.

[32] Это стимулировало появление новых исследований, наиболее значимыми из которых являются работы О.И. Елисеевой и А.Л. Зорина (15; 21).

[33] Современный исследователь В.С. Лопатин трактует это предложение Потемкина следующим образом: «Таким образом, не русская армия должна была освободить своих единокровных и единоверных братьев, а казацкое войско, заставляющее вспомнить время Богдана Хмельницкого» (13, с. 893).

[34] Текст записки А.А. Безбородко см.: 59, с. 652.

[35] Русский архив. – СПб., 1874. – № 8. – Стб. 255.

[36] Там же. Стб. 283–284. О дискуссиях в историографии вокруг рескриптов Потемкину 1791 г. см.: 32, с. 163–164.

[37] Стегний П.В. Указ. соч. – С. 179.

[38] Там же. С. 269.

[39] В том же рескрипте Кречетникову говорилось: «Мы желаем, чтобы сии области не токмо силою оружия были нам покорены, но чтобы вы людей, в оных живущих, добрым, порядочным, правосудным, снисходительным, кротким и человеколюбивым управлением Российской империи присвоили, дабы они сами имели причину почитать отторжение свое от анархии Республики Польской за первый шаг к их благоденствию».

[40] Манифест почти дословно повторял рескрипт русскому послу в Польше Я.Е. Сиверсу от 22 декабря 1792 г.: «Сии и многие другие уважения решили нас на дело, которому началом и концом предполагаем избавить земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменниками ея населенные и созданные и единую веру с нами исповедующие от соблазна и угнетения им угрожающих» (цит. по: 58, с. 595).

[41] ПСЗРИ. – Т. 23, № 17 108. На гравюре Шюблера по рисунку Р. Штейна «Объявление генералом Кречетниковым Манифеста о присоединении Волыни и Подолии 1793 г.» он изображен молодцеватым усачом; в действительности ему было в это время уже 64 года, и он умер 9 мая того же 1793 г.

[42] Показательно, что А.М. Грибовский, сын украинского казачьего есаула, в своих воспоминаниях, написанных уже после смерти Екатерины, описывая кратко «дела польские» 1792–1795 гг., также ни словом не упоминает воссоединение русских земель, но пересказывает заявление Я.Е. Сиверса польскому сейму о том, что «императрица… для предохранения владений своих от распространения противниками Тарговицкой конфедерации мятежнических правил и потушения возникающих от того смятений, повелела отделить от Польши некоторые области к империи своей» (Грибовский А.М. Воспоминания и дневники // Екатерина II: Искусство управлять. ‒ М.: Фонд Сергея Дубова, 2008.‒ С. 280).

[43] Приложения к Камер-фурьерскому церемониальному журналу 1793 года. ‒ СПб., 1892. ‒ С. 100.

[44] Возложение вины за отторжение русских земель на сарматов связано с возникшей в Польше еще в XVI в. теорией происхождения от сарматов польской шляхты.

[45] Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 10. Кабинет Екатерины II. Оп. 1. Д. 120.

[46] Примечательно, что после даты 2 сентября 1793 г. в рукописи идет следующий текст: «…царствований же наших всероссийскаго в три десять на второе и таврическаго в первое на десять» (Там же. Л. 8).

[47] Камер-фурьерский церемониальный журнал 1793 года. ‒ СПб., 1892.‒ С. 14.

[48] Там же. С. 4‒5.

[49] Приложения к Камер-фурьерскому церемониальному журналу 1793 года. – С. 36.

[50] Надо заметить, что ошибается П.В. Стегний, полагающий, что «национальный стереотип применительно ко всем трем разделам сформировался только в славянофильской публицистике 40-х годов XIX века как реакция на антироссийскую направленность преимущественно французских и польских историков и публицистов» (59, с. 20).

[51] Примечательно, что еще в 1793 г. Я.Е. Сиверс предлагал Екатерине проект унии Польши и России, с тем чтобы польская корона была отдана либо великому князю Павлу Петровичу, либо старшему внуку императрицы Александру (см.: 59, с. 313–314).

[52] Не исключено, что именно А.А. Безбородко, в ведении которого находилась подготовка всех внешнеполитических документов, был непосредственным автором формулировок, вошедших в 1793 г. в официальные интерпретации разделов Польши.

[53] См.: 14, с. 238 (запись от 4 мая 1793 г.) Стоит упомянуть, что присоединение Галиции к Австрии по первому разделу в 1772 г. также получило обоснование на основе исторической аргументации в сочинении королевского библиотекаря при венском дворе Адама Франтишека Коллара «Jurium Hungariae in Russiam minorem et Podoliam, Bohemiaeque in Osvicensem et Zatoriensem ducatus explicatio». Когда же после этого австрийский посол в Пруссии заметил, что у Австрии больше нет к Польше территориальных претензий, Фридрих II ответил: «Поройтесь в своих архивах, и вы найдете там предлог приобрести в Польше еще что-нибудь помимо того, что вы уже оккупировали» (цит. по: 59, с. 140). 

[54] По мнению М.Ю. Анисимова, «проблема установления российского господства в Речи Посполитой стала основной проблемой екатерининской дипломатии. При этом причины такой роли польских дел в российской внешней политике к началу правления Екатерины II до сих пор остаются в тени» (5, с. 433).

[55] В отличие от Екатерины, при Елизавете Петровне «кандидатура “Пяста”, т.е. природного поляка, Россией отвергалась, ибо, по мнению Петербурга, поляки склонны к собственной корысти и существует риск потери влияния на Варшаву в случае, если король-поляк решит изменить внешнеполитическую ориентацию страны» (5, с. 380).

[56] Представляется возможным предположить, что отказ на рубеже 1770–1780-х годов от внешнеполитического курса, разработанного в начале царствования Екатерины Н.И. Паниным и основанного на союзе с Пруссией, в пользу союза с Австрией ради реализации Греческого проекта был серьезной ошибкой Екатерины. Если бы Россия придерживалась союза с Пруссией, второго и третьего разделов Польши, возможно, не произошло бы. В свою очередь, участие в разделах не только испортило реноме России в общественном мнении, но и ослабило ее позиции на международной арене – в частности, в качестве гаранта Тешенского мира и арбитра в отношениях германских государств (см.: 72, с. 410). Это обстоятельство важно с точки зрения общей оценки итогов внешней политики Екатерины. Однако эта проблема выходит за рамки темы данной статьи.

[57] Письма и бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в императорской Публичной библиотеке (СПб., 1873. ‒ С. 95). В недавно опубликованной статье И. Лосиевского приведена неверная датировка этого письма (Лосиевский И. С пером и скипетром // Екатерина II. Российская история: Записки великой императрицы. ‒ М., 2008.‒ С. 28). Сам факт, что Чернышев не поздравил Екатерину с очередным разделом, весьма примечателен: очевидно, что в отсутствие официальной трактовки этого события опытный придворный просто не знал, стоит ли это делать.

[58] Об английских карикатурах на Екатерину см.: Cross A. Catherine in British caricature // Catherine the Great and the British. ‒ Nottingham: Astra press, 2001. ‒ P. 29–44.

[59] Примечательную (и основанную на толковании высказываний В.И. Ленина) трактовку возникновения в России второй половины XVIII в. «буржуазного национализма» и появления в связи с этим интереса дворянства к историческому прошлому см.: 8, с. 366–367.

[60] Это, конечно, обобщенная характеристика; и первое, и второе, и третье поколения были далеко не однородны.

[61] Оппозиция старой и «новой» России – основная тема публицистики и литературы петровского времени. В обновлении России («превращении», выведении из исторического «небытия») видели основную заслугу Петра I (см.: 60, с. 13–60).

[62] Интересная деталь: Ф.Ц. Лагарп, покидая в 1795 г. Россию, рекомендовал великому князю Александру Павловичу читать по русской истории только иностранных авторов. И вовсе не оттого, что не знал русского языка. Впоследствии на копии этого письма Лагарп сделал помету, свидетельствующую, что он был знаком с «Историей государства Российского» Н.М. Карамзина (см.: 22, с. 150).

[63] См.: 26, с. 164–172.

[64] Л.М. Гаврилова утверждает, что проектирование «было доведено до 94 номера», однако далее приводит более «крупные» номера (см.: 10, с. 212).

[65] Топографические примечания на знатнейшие места путешествия Ее Императорского Величества в Белорусские наместничества. – СПб., 1780.

[66] Записка опубликована в приложении к статье: Kriegseisen W. Katarzyna II jako mediewistka. Przyczynek do genezy drugiego rozbioru // Kwartalnik historyczny rocznik. – W-wa, 2004. – T. 111, N 3. – S. 138–140. Русский перевод статьи, но без записки см.: Кригзайген В. Рассуждения Екатерины II об истории Древней Руси. К вопросу о замысле второго раздела Речи Посполитой // Россия, Польша, Германия: История и современность европейского единства в идеологии, политике, культуре. – М., 2009. – С. 195–210.

Список литературы

1. Алексеев Ю.Г. Государь всея Руси. – Новосибирск: Наука, 1991. – 457 с.
2. Андреев И.Л. Алексей Михайлович. – М.: Молодая гвардия, 2003. – 637 с.
3. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. – М.: Молодая гвардия, 1999. – 127 с.
4. Анисимов М.Ю. Российская дипломатия в Европе в середине XVIII века (от Ахенского мира до начала Семилетней войны). – М.: Т-во науч. изд. КМК, 2012. – 341 с.
5. Анисимов М.Ю. Семилетняя война и российская дипломатия в 1756–1763 гг. – М.: Т-во науч. изд. КМК, 2014. – 571 с.
6. Аржакова Л.М. Диссидентский вопрос и падение Речи Посполитой (дореволюционная отечественная историография проблемы) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana = Петербургские славянские и балканские исследования. – СПб., 2008. – № 1 (3), Январь-июнь. – С. 31–39.
7. Бантыш-Каменский Н.Н. Историческое известие о возникшей в Польше Унии с показанием начала и важнейших в продолжении оной через два века приключений. – М.: В Синод. тип., 1805. – [2] 254 с.
8. Берков П.Н. Из литературного наследия М.М. Хераскова (Анонимная статья «О письменах Словенороссийских и тиснении книг в России») // XVIII век: Сборник 1. ‒ М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1935. ‒ С. 327–376.
9. Виноградов А. Императрица Екатерина II и Западный край: Значение царствования императрицы для края и памятник ей в г. Вильне. – Вильна: Комиссия по сооружению памятника, 1904. – 122 с.
10. Гаврилова Л.М. Русская историческая мысль и медальерное искусство в эпоху Екатерины II. – СПб.: Санкт-Петербургский горный ин-т им. Г.В. Плеханова, 2000. – 262 с.
11. Голденков М. Империя: Собирание русских земель. ‒ М.: Современная школа, 2011. ‒ 258 с. ‒ Режим доступа: http://loveread.ec/read_book.php?id=34989&p=1
12. Данилевский И.Н. Повесть временных лет: Герменевтические основы изучения летописных текстов. – М.: Аспект-Пресс, 2004. – 383 с.
13. Екатерина II и Г.А. Потемкин: Личная переписка. 1769–1791. – М.: Наука, 1997. – 991 с.
14. Екатерина II. Искусство управлять: Храповицкий А.В., Грибовский А.М. – М.: Фонд Сергея Дубова, 2008. – 656 с.
15. Елисеева О.И. Геополитические проекты Г.А. Потемкина. – М.: Ин-т истории РАН, 2000. – 70 с.
16. Елисеева О.И. Геополитические проекты царствования Екатерины II // Российская империя от истоков да начала XIX века: Очерки социально-политической и экономической истории. – М: Русская панорама, 2011. – С. 745–759.
17. Задонщина. – М.: Художественная литература, 1981. – 606 с. – (Памятники литературы Древней Руси: XIV – середина XV века).
18. Законодательство Екатерины II: В 2 т. / Отв. ред. О.И. Чистяков, Т.Е. Новицкая. – М.: Юрид. лит. – Т. 1: 2000. – 1056 с.; Т. 2: 2001. – 984 с.
19. Зверев С.Э. Военная риторика Нового времени. – СПб.: Алетейя, 2012. – 400 с.
20. Зимин А.А. Россия на рубеже XV–XVI столетий (Очерки социально-политической истории). – М.: Мысль, 1982. – 325 с.
21. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России последней трети XVIII – первой трети XIX века. – М.: НЛО, 2001. – 416 с.
22. Император Александр I и Фредерик-Сезар-Лагарп: Письма. Документы: В 3 т. – М.: РОССПЭН, 2014. – Т. 1: 1782–1802. – 920 с.
23. Исторический курс «Новая имперская история Северной Евразии». Глава 5: Новые времена: Проблема обоснования суверенитета и его границ в Великом княжестве Московском, (XV–XVI вв.) // Ab Imperio. – Казань, 2014. – № 3. – С. 371–383. – Режим доступа: http://new.abimperio.net/?page_id=30
24. История в Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера. – Л.: Наука, 1978. – 318 с.
25. История Северной войны: 1700–1721 гг. – М.: Наука, 1987. – 214 с.
26. Каменский А.Б. История создания и публикации книги Г.-Ф. Миллера «Известие о дворянах российских» // Археографический ежегодник за 1981 год. – М.: Наука, 1982. – С. 104–109.
27. Каменский А.Б. Подданство, лояльность, патриотизм в имперском дискурсе России XVIII в.: К постановке проблемы // Ab Imperio. – Казань, 2006. – № 4. – С. 59–99.
28. Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй // Карамзин Н.М. О древней и новой России: Избранная проза и публицистика. – М.: Жизнь и мысль, 2002. – С. 280–332.
29. Карамзин Н.М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Карамзин Н.М. О древней и новой России: Избранная проза и публицистика. – М.: Жизнь и мысль, 2002. – C. 348–435.
30. Кареев Н.И. Падение Польши в исторической литературе. – СПб.: Тип. В.С. Балашева, 1888. – Х, 407 с.
31. Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. – М.: Мысль, 1989–1990.
32. Кондзеля Л. Россия и второй раздел Польши: Состояние изучения вопроса и исследовательские задачи // Польша и Европа в XVIII веке: Международные и внутренние факторы разделов Речи Посполитой / РАН. Ин-т славяноведения. – М., 1999. – С. 159–168.
33. Костомаров Н.И. Последние годы Речи Посполитой. – СПб.: Типография Ф.С. Сущинского, 1870. – 874 с.
34. Коялович М.О. История воссоединения западнорусских униатов старых времен. – СПб.: Типография Второго отделения СЕИВК, 1873. – 574 с. 
35. Кудринский Ф.А. Разделы Польши // Императрица Екатерина II: Сб. ист. ст. – Вильна: Тип. А.Г. Сыркина, 1904. – С. 282–295.
36. Лаппо-Данилевский К.Ю. «Стихотворение Анакреона Тийского» (1794) как художественное целое // XVIII век: Сборник 28. – М.; СПб.: Альянс-Архео, 2015. – С. 177–235.
37. Липранди А.П. «“Отторженная возвратихˮ: Падение Польши и воссоединение Западно-Русского края»: соч. А.П. Липранди (А. Волынец). – СПб.: Калашниковск. тип. А.Л. Трунова, 1893. – 80 с.
38. Лопатин В.С. Примечания // Екатерина II и Г.А. Потемкин: Личная переписка. 1769–1791. – М.: Наука, 1997. – С. 893.
39. Некрасов Г.А. Роль России в европейской международной политике: 1725–1739 гг. – М.: Наука, 1976. – 318 с.
40. Нечволодов А.Д. Сказания о русской земле: Т. 1–4. – СПб.: Гос. типография, 1913. – Т. 3. – 352 с.
41. Носов Б.В. Русская политика в диссидентском вопросе в Польше 1762–1766 // Польша и Европа в XVIII веке: Международные и внутренние факторы разделов Речи Посполитой. – М.: Ин-т славяноведения РАН, 1999. – С. 20–101.
42. Остерман А.И. Генеральное состояние дел и интересов всероссийских со всеми соседними и другими иностранными государствами в 1726 году // Северный архив. – СПб., 1828. – № 1/2. – С. 3–61.
43. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. – Л.: Наука, 1979. – 448 с.
44. Погосян Е.А. Петр I – архитектор российской истории. – СПб.: Искусство-СПб., 2001. – 424 с.
45. Полное собрание русских летописей. – СПб.: Типография И.Н. Скороходова, 1904. – Том. 13: 1-я половина: Летописный сборник, именуемый Патриаршею, или Никоновскою, летописью / Под ред. С.Ф. Платонова при участии С.А. Адрианова. – 302 с.
46. Пыпин А.Н. Исторические труды императрицы Екатерины II // Вестник Европы. – СПб., 1901. – Т. 36, № 9. – Режим доступа: http://az.lib.ru/p/pypin_a_n/text_1901_
    shtml
47. Ратников К.В. Исторические формы отражения правительственной политики в общественном сознании по материалам русских стихотворных откликов на польское восстание 1794 года // Альманах современной науки и образования. – Тамбов, 2008. – № 6. – С. 155–160.
48. Российская империя от истоков до начала XIX века: Очерки социально-политической и экономической истории / ИРИ РАН. – М.: Русская панорама, 2011. – 880 с.
49. Российское государство от истоков до XIX века: Территория и власть / А.И. Аксенов, Н.И. Никитин, Ю.А. Петров, Н.М. Рогожин, В.В. Трепавлов; отв. ред. Ю.А. Петров; рук. автор. колл. Н.М. Рогожин. – М.: РОССПЭН, 2012. − 462 с.
50. Сборник Императорского Русского исторического общества (СИРИО). – СПб., 1886. – Т. 51. – XXVII, 534 с.
51. Северная война. 1700–1721 гг.: Сб. документов.– М.: Кучково поле, 2009. – Т. 1: 1700–1709. – 530 с.
52. Словарь книжников и книжности Древней Руси. – Л., 1988. – Вып. 1 (вторая половина XIV–XVI в.), Ч. 1: А-К / АН СССР. ИМЛИ; Отв. ред. Д.С. Лихачев. – 518 с.
53. Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича // Памятники литературы Древней Руси: XIV – середина XV века. – М.: Художественная литература, 1981. – С. 208–239.
54. Смилянская Е.Б. Греческие острова Екатерины II: Опыты имперской политики России в Средиземноморье. – М.: Индрик, 2015. – 423 с.
55. Смилянская И.М., Велижев М.Б., Смилянская Е.Б. Россия в Средиземноморье: Архипелагская экспедиция Екатерины Великой. – М.: Индрик, 2011. – 840 с.
56. Сморжевских-Смирнова М.А. Ингерманландия, Эстляндия и Лифляндия в церковном панегирике Петровской эпохи: Humanitaarteaduste dissertatsioonid 34. – Tallinn: Tallinn univ. press, 2013. – Mode of access: http://www.smorzhevskihh.com/Public/Thesis/Thesishtml
57. Сморжевских-Смирнова М.А. Концепция войны у Феофана Прокоповича и официальная идеология Петровской эпохи // Лотмановский сборник: Международный конгресс «Семиотика культуры: Культурные механизмы, границы самоидентификации». – Тарту; Таллин, 2004. – С. 899–911.
58. Соловьев С.М. История падения Польши // Соловьев С.М. Сочинения: В 18 т. – М.: Мысль, 1988–2000. – Т. 16. – С. 406–628.
59. Стегний П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II: 1772, 1793–1795. – М.: Международные отношения, 2002. – 696 с.
60. Стенник Ю.В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-истори­ческой мысли XVIII – начала XIX века. – СПб.: Наука, 2004. – 277 с.
61. Сумароков А.П. Оды торжественныя. Елегии любовныя: Репринтное воспроизведение сборников 1774 года. – М.: ОГИ, 2009. – 840 с.
62. Тарле Е.В. Екатерина II и ее дипломатия. – М.: ОГИЗ, 1945. – Ч. 1. – 43 с.
63. Тешке Б. Миф о 1648 годе: Класс, геополитика и создание современных международных отношений / Пер. с англ. – М.: ГУ-ВШЭ, 2011. – 416 с.
64. Феофан Прокопович. Избранные труды. – М.: РОССПЭН, 2010. – 623 с.
65. Феофан Прокопович. История императора Петра Великаго от рождения его до Полтавской баталии и взятия в плен остальных шведских войск при Переволочне включительно // Феофан Прокопович. Избранные труды. – М.: РОССПЭН, 2010. – С. 435–557.
66. Филюшкин А.И. Изобретая первую войну России и Европы: Балтийские войны второй половины XVI в. глазами современников и потомков. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2013. – 881 с.
67. Филюшкин А.И. Проблема генезиса Российской империи // Новая имперская история постсоветского пространства: Сб. ст. – Казань: Центр исследований национализма и империи, 2004. – С. 375–408.
68. Филюшкин А.И. Проект «Русская Ливония» // Quaestio Rossica. – Екатеринбург, 2014. – № 2. – С. 94–111.
69. Хорошкевич А.Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV – начала XVI в. – М.: Наука, 1980. – 293 с.
70. Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века / РАН. Ин-т славяноведения. – М.: Древлехранилище, 2003. – 620 с.
71. Чудинов А.В. Pax Europea: Союзы и войны между европейскими державами, их результаты на карте мира // Всемирная истории: В 6 т.– М.: Наука, 2013. – Т. 4: Мир в XVIII веке. – С. 514–543.
72. Шарф К. Екатерина II, Германия и немцы / Пер. с нем. – М.: НЛО, 2015. – 536 с.
73. Шафиров П.П. Рассуждение. Какие законные причины его царское величество Петр Первый, царь и повелитель Всероссийский… к начатию войны против короля Карла XII, Шведского, в 1700 году имел… – М., 1717. – 128 с.
74. Шляпкин И.А. Василий Петрович Петров, «карманный» стихотворец Екатерины II, (1736–1799). (По новым данным) // Исторический вестник. – СПб., 1885. – Т. 23, № 11. – С. 381–405.