Конечно же, я не имею ничего против прагматизма и креативности как таковых – миру нужны и креативные прагматики (впрочем, как и задумчивые созерцатели). Но можно и нужно возражать против креативности и прагматизма как той философии, той мировоззренческой модели, которая фактически подавляет базовые христианские ценности, отодвигает их на второй план, «по умолчанию» объявляя их второстепенными или, как минимум, устаревшими.   Прагматизм и креативность – это лишь символы, отношение к которым, вместе с тем, позволяет определить и нашу собственную жизненную позицию.

 

 

1.

Думаю, многие заметили, что духовная ситуация в мире приобрела некие новые черты. Самое простое – вновь сказать об «углублении кризиса ценностей». Сложнее – доказать, что речь сегодня идёт вовсе не о кризисе устоявшихся ценностей, а фактически об их замещении системой иных приоритетов – философских, мировоззренческих, в целом духовных. Примеры такого рода замещения формируются на наших глазах. Скажем, танцующие (точнее, беснующиеся) женщины в московском храме меньше всего воспринимаются как плод чьей-то отдельной больной фантазии, оскорбительного по отношению к верующим поведения – речь идёт о навязывании точки зрения, согласно которой в храме можно и нужно не только молиться, но и кощунствовать именно таким образом. Причём кощунство в этом контексте выглядит совершенно нормальным: заметьте, как отреагировала прогрессивная европейская, мировая общественность на этот факт: посыпались награды страдалицам, их стали признавать узниками совести, приветственные адреса посыпались из разного рода фондов и т.д. Но больше всего поразило то, что российская общественность разделилась в своём отношении к этому факту – социологи даже говорят о некоем мировоззренческом расколе. До раскола, полагаю, всё же далеко, но факт: «поддерживающие» петиции и со стороны известных политиков, деятелей культуры имели место. Не будем углубляться в аргументы сторон, констатируем лишь то, что общественность (часть её) фактически готова признать кощунственные пляски в церкви если не нормой, то обыкновенным, рядовым явлением.

Возьмите ещё пример: катастрофический генезис института семьи. Фактически идёт прямая атака на институт семьи, семейные ценности, причём, что парадоксально, некоторые церкви освящают своим авторитетом этот процесс. Возьмите англиканскую церковь: архиепископ Кентерберийский провёл обряд бракосочетания известного музыканта Элтона Джона  со своим другом. Далее: общество молчаливо «съедает» известия о легализации однополых браков, никого не удивляет и факт юридического авангардизма: правоведы уже придумали, как  изменить понятия отец и мать – на «родитель А» и «родитель Б». Большой вопрос, что лежит в основе проблемы разводов в разных странах – то ли реальные процессы в экономике, процесс, связанный с эмансипацией женщин, изменением социальной роли мужчины, то ли это и идеологический процесс. Когда упорно повторяют, что женщина может добиться успеха в жизни и без семьи, что цели в жизни могут быть связаны исключительно с бизнесом и политикой, культурой, что семья – фактор второстепенного порядка, что мужчина утратил свою социальную роль, то это уже не только «отражение» неких реальных процессов, это уже и формирование этих процессов. Попутно замечу, что Создатель сотворил всё же Адама и Еву – а что ему мешало сотворить двух Ев или двух Адамов?

Очень спорную роль в формировании новой духовной ситуации сыграл и интеллектуальный цех общества. Возьмём тот же постмодернизм, его различные, современные интерпретации. Вот попробуем перечислить распространённые теоретические достижения этого философского направления, модного и по сей день. Откроешь любую постмодернистскую книжку и услышишь про то, что истины вообще нет (а как же с истиной христианства? Как с известной ремаркой в романе Булгакова – «Истина стояла перед ним»?), истин много, выбирай любую на вкус.  Что главный кризис сегодня – это «кризис идентичности». Что мировоззренческая ситуация может быть охарактеризована словами «радикальная плюральность» и т.д.

Откройте статью «Постмодернизм» в любой энциклопедии, вы обнаружите там следующий категориальный ряд: Деконструкция, Другой, Шизоанализ, Тело без органов, Закат метанарраций, Смерть автора, Смерть Бога, Метафизика отсутствия и вообще удивительная теория, я цитирую – Онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризм. Вообще речь не об отрицании некоторых важных достижениях авторов, работающих в рамках этого направления. Речь о другом: хотят или не хотят приверженцы этой парадигмы знания, они формируют чрезвычайно специфический мир, чрезвычайно специфический язык. Они формируют новую духовную реальность, содержание которой вызывает тревогу. Как раз постмодернизм в интеллектуальном плане во многом символизирует новую эпоху в духовной сфере, её следствия – неуверенность, отсутствие идеалов, поиски экзотических форм жизни, моральная разоружённость. Вот обращаемся к  недавно изданной  энциклопедии «Постмодернизм» минских авторов: статьи «Мораль», «Нравственность», «Вера» там вообще отсутствуют, а Иисус Христос определяется как «вектор личностной артикуляции персонифицированного Бога». Совести нет, а вот фалло-фоно-логоцентризм есть.

Можно говорить и о некоторых иных признаках новой духовной ситуации. Например, отсутствие ясных и общепризнанных государственных идиологем. Смотрите, суверенная Беларусь уже два десятилетия бьётся над формированием национальной идеи, работают целые институты, а воз и ныне там, то есть, понятной и ясной идеи нет. Та же ситуация в России, на Украине. Ещё пример: отсутствие методологии, понятной и близкой всем, кто работает в сфере обществознания. Марксизм – как методология познания -- ушёл, а что осталось? Привычный позитивизм? Ну, не на идеях же постмодернизма о фалло-фоно-центризме строить научные исследования. Причём удивляет то, что данную ситуацию многие считают совершенно нормальной. Вот я недавно был на конференции в Гродно, обсуждались теоретические проблемы истории. Один из выступающих, говоря о реальных проблемах, полагает: всё это совершенно нормально. Да, ничего ныне не ясно, да, плюрализм, но это очень хорошо – плюрализм и прочий либерализм. Как же это может быть нормальным, «хорошим», когда отсутствие ясного теоретического базиса фактически разоружает цех обществоведов страны?

Другими словами, когда мы говорим о новой духовной ситуации, то видим системную проблему. Это отсутствие ясной и приемлемой философской доктрины. Это целенаправленное культивирование методологии постмодернизма, где господствующие идеи как раз и связаны с отсутствием смыслов, децентрализацией истины и т.п. вещами. Это выдвижение на первый план в общественной психологии идеалов прагматического характера, связанных с решением насущных, прежде всего экономических проблем. Это любование, идеализация  людей, нацеленных на решение исключительно практических задач и, в этом контексте, отодвигание на второй план проблем социального идеала, проблем нравственного характера. Скажем,  и у нас в республике часто можно услышать от высокопоставленных лиц: наука тогда чего-то стоит, когда даёт отдачу, то есть, деньги. Да, много денег заработал бы своими силлогизмами Аристотель и Гегель «Феноменологией духа». А что говорить о Фоме Аквинском, «Цветочках» Франциска Ассизского или Сократе, который вообще ничего не написал и потому был бы уволен современными чиновниками за профнепригодность.

2.

Ныне распространена иллюзия, согласно которой обществу можно предложить некие новые варианты развития социума с помощью таких известных категорий, как «креативность» и «прагматизм». В результате получается, формируется так называемая «новая идентичность». Иллюзия заключается в том, что несомненные успехи материального порядка в некоторых обществах экстраполированы на духовную сферу и нам всем предлагается быть «прагматичным» и «креативным» для того, чтобы решить проблемы и второго (то есть духовного) порядка. К этим проблемам относится и проблема смысла личного существования, и проблема нравственного выбора, проблема совести, проблема веры. Ложный посыл, поскольку никогда решения материальных проблем не снимали проблемы духовного состояния общества, его развития, порядка. Франциск Ассизский вырос в богатой семье, но когда попал под пресс «прагматичной» и «креативной» семьи, разделся догола, отдав всё, что имел и ушёл в лес, разговаривать с птицами. Фому Аквинского «креативная» и «прагматичная», очень богатая и знатная семья заточила в башню, ломала дух юноши, желающего посвятить себя Богу с помощью всех мыслимых средств, от голода до блудниц, но итог известен. Что, скажут, и нам сегодня раздеться и идти разговаривать с птицами? Да нет, речь, конечно, о «поведенческой эссенции», о неких идеальных формах жизни и решении для себя вопроса о смысле жизни, о выборе нравственных координат. Но главное не только в этом. Главное и в том, что нам и сегодня нужен идеал, нужны идеальные нормы и идеалы поведения, нужна даже мечта, и попытки заменить идеал, мечту формальными изысками вряд ли продуктивны.

Что может дать нам понимание «новой идентичности» в новых условиях существования, кроме пары-тройки диссертаций и монографий, когда удачных, когда нет? Нам всем «будет счастье»? А если не будет «счастья», то зачем «гармония», зачем «междисциплинарность» и «синергия»? Представляется, что данная постановка вопроса даёт один из ответов: иерархия предпочтений должна быть выстроена верно. То есть, в начале «вера», «мечта», «идеал», «счастье», «смысл жизни», а уже потом «креативность», «прагматизм» и прочие очень важные, но второстепенные в рамках философского осмысления проблем нашего собственного существования вещи. Один пример (а их масса): рост благосостояния ведёт (точнее, «сопровождается»)  ростом самоубийств в развитых странах. А почему? В том числе и потому, что есть непонимание причин того, почему Франциск Ассизский говорил с птицами и писал тексты, где рефреном звучало «сестра моя смерть». Это и к тому, что изучение важных и злободневных современных вопросов имеет смысл лишь тогда, когда они, эти вопросы, «восходят» к вопросам более высокого порядка, когда мы, рассуждая об «аттраторах» и «инвариантах» (категории постмодернизма), держим в голове основное: кто я и зачем я. Да, было бы глупым думать, что сегодня есть универсальный ум, который готов предложить ответы на эти и иные, того же порядка вопросы. Но вряд ли можно утверждать и то, что этот неведомый ум уже предложил нам ответы, вроде креативности и прагматизма.

Скажут снисходительно: мы уже пережили увлечение этими вопросами и не надо нас возвращать на столетие назад. Интересная вещь: увлечение «пережили», а разгадку загадки нашего существования так и не нашли. Ведь ничего не изменилось. И ведь с птицами разговаривал не только Франциск Ассизский, но и Владимир Соловьёв. Сергий Радонежский, правда, предпочитал беседовать с медведями – что ж, специфика национального типа философствования. Но они беседовали, и у них было ясное понимание того, что именно это «первично», а не «дом» или «дерево».

3.

Теперь имеет смысл немного отступить в прошлое, обратиться к опыту предшествующих поколений, в частности, к периоду предреволюционному. Мне бы хотелось обратить внимание коллег на то, каким образом выдающиеся теоретики второй половины ХIХ – начала ХХ века пытались найти ответы на вызовы того времени. Ведь все понимали: грядут эпохальные сдвиги. Все видели – бесы торжествуют. Но что предлагали? Вот Константин Леонтьев: надо всё заморозить, надо остановиться, надо консервировать имеющееся. Вот Владимир Соловьёв: выход в экуменизме, объединении христианских церквей, новой теократии. Но надо бы сразу же ответить на вопрос: зачем мы пойдём в Рим вслед за Соловьёвым? Вот Лев Толстой: нужна новая религия. Василий Розанов: христианство – религия смерти, Христос никогда не смеялся, не улыбался, надо бы изменить суть христианства. Появились религиозно-философские общества, где блистали и церковные иерархи, и светские богословы. Чем всё это закончилось – общеизвестно. Здесь нет никаких прямых аналогий, речь идёт о духовном кризисе той поры и мировоззренческой реакции на этот кризис. Есть ещё один замечательный пример, это известная речь философа Владимира Соловьёва после террористического акта 1 марта 1881 года. Царя убили, и профессор обращается к студентам, говоря о том, что новому монарху надо простить убийц. Конечно, утром он уже не работал, не служил, но этот призыв имеет смысл, вспомнить. Ведь почему «простить»? Да потому, что того требует христианская этика.

Умнейший Константин Петрович Победоносцев, обер-прокурор Синода и профессор гражданского права наоборот, заклинал Александра III убить террористов (вспомним ещё Н.Карамзина, требующего того же самого по отношению к декабристам), что и было сделано. Помогло? Нет, не помогло. Что, конечно, не значит, что был абсолютно прав Владимир Соловьёв, по известным логическим основаниям. И поняло бы действия нового Александра русское общество, если бы он простил народовольцев? Сложная тема, не так ли, однозначного ответа нет до сих пор.

Не могу не вспомнить ещё одну историческую параллель. Известна замечательная речь Ф.Достоевского на открытии памятника Пушкину. Менее известно, что в те же дни К.П. Победоносцев был в Ярославской епархии и тоже выступил с речью перед детьми священнослужителей, речью, которая получила широкий резонанс. Это были речи на одну тему и очень похожие по многим параметрам. Но: у Достоевского Христос помимо церкви доступен каждому из нас, причём азбука катехизиса здесь вторична. В частности, великий писатель приписывал Создателю никогда не высказанные им обещания «всеобщего братства народов»», «гармонии» и т.д. У Победоносцева нет и намёка на некое «собирательное человечество», речь идёт о конкретном обществе и конкретных людях. У Победоносцева всё ясно: вот церковь, конкретная церковь, а не некое всемирное братство, любите и уважайте церковь, её уставы, обряды (вспомним, что Розанов призывал любить и догматы), бывайте чаще в церкви. Дело не в экзальтации того или иного верующего человека, не в никому не понятной «всемирности», как цели, не в унижении личного достоинства – дело в церковной практике. Дело вообще в церкви, а не в абстрактных общечеловеческих делах.

Нельзя не вспомнить и о Михаиле Никифоровиче Каткове. Да, охранитель, консерватор, но вопрос в том, что охранять и как охранять. Если охранять государство, если охранять национальные интересы, если охранять собственное понимание национальных ценностей, то смысл в этом охранительстве есть и смысл немалый. Что же касается «прогресса», «либеральных ценностей», «ценностей коммунистических», то, очевидно, эти ценности могут быть приняты сами по себе, пусть конкурируют и весь вопрос в том, какой ценой они достигаются. Если не ценой крови, то они не только конкурентоспособны, но и жизнеспособны. Катков призывал определить базовые социальные ценности (религиозного, национального характера) и охранять их любой ценой.

Этот краткий экскурс позволяет нам сделать некоторые выводы. Первый из них: выдающиеся церковные иерархи, национальные философы, государственные деятели прекрасно видели существующие проблемы и пытались их решить. Никто не сидел, сложа руки. Второе: существовал принципиальный  разнобой мнений, не было ни ясности о путях движения, ни единства среди интеллектуальных сил, хотя бы по принципиальным вопросам. Вспомните тот взрыв восторга в русском обществе после оправдания Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника. А чему, собственно, радовались? Третье: всё время били «по хвостам», отставали, уповали, как правило, на консерватизм, на жёсткость, как государственную, так и философскую (К.Леонтьев). Ощущался дефицит идей, дефицит мыслей, а то, что предлагалось (в частности, теократия Владимира Соловьёва) не принималось, да и не могло быть принято обществом. И возникает в итоге вопрос: проиграли тогда, общероссийское дело закономерно или же были шансы спасти ситуацию? При всей внешней бессмысленности такого рода вопросов смысл в них есть и немалый: что делать сегодня, в условиях пусть пока не катастрофической, но принципиально новой духовной ситуации?

 

4.

Сразу же после последнего визита патриарха Кирилла в Беларусь, во время одного из интервью президент страны А.Лукашенко высказал такую мысль: церковь должна перестраиваться, учитывая новые реалии и новую ситуацию, как в мире, так и в духовной сфере. Это – непростой тезис, непростой посыл, потому что сразу же встаёт вопрос о том, что и как перестраивать, да и надо ли перестраиваться вообще. Тем более, что термин «перестройка» во многом дисквалифицирован во времена М.Горбачёва. Мне кажется, в рамках обсуждаемой проблемы, необходимо высказать следующие соображения.

Первое. О приоритете нравственности надо говорить много чаще, причём должно существовать понимание того, каким образом можно и нужно актуализировать сегодня нравственный аспект. Чтобы быть понятным, приведу пример, связанный с выступлением патриарха Алексия II в Страсбурге перед евродепутатами. Ему задавали вопрос: почему церковь отрицательно относится к реализации прав человека, в частности, прав сексменьшинств, ведь права человека «главнее всего». И владыка ответил: у вас неверное представление о ценностях, их иерархии. «Главнее всего» нравственные приоритеты, вера, а права человека вторичны.

Что касается аксиологии, ценностей: вот говорят о прагматизме и креативности (условно) как базовых ценностях эпохи. Надо, по-моему, не столько протестовать против них, сколько поворачивать ситуацию в сторону использования этих ценностей на наше общее, христианское, нравственное дело. Ведь быть активным, целеустремлённым, зарабатывать деньги – что здесь плохого, особенно если речь идёт о правильном понимании приоритетов. Грубо говоря, в начале совесть, а уже потом деньги. Здесь же проблема Интернета. Понятно, что информационное общество это реальность, за ним будущее и как бы мы не квалифицировали негативно Интернет, его надо использовать.

Нравственность вообще вряд ли продуктивно навязывать, как некий штамп, нужно учитывать критический настрой части общества к консервативным ценностям. Смысл нравственности в том, что без неё мы теряем собственное человеческое измерение, говоря проще, перестаём быть людьми. Нравственность – это наша человеческая сущность и никакие прагматизм и креативность не могут заместить этой констатации.

Второе. Мы бедны интеллектуально, у нас большие проблемы с теоретической сферой деятельности, поэтому хотелось бы обратить внимание к тем, кто формирует идеи, кто продуцирует мысли. Поскольку у  нас дефицит идей, дефицит новых мыслей, нам надо вырастать до теологической академии наук, надо привлекать специалистов всех отраслей знания к совместной работе. Конкретный пример: сегодня (да и всегда) в обществе очень важную роль играют юристы, представители правового знания. И по соображениям прагматическим, и по причинам мировоззренческим. Правовые аспекты унии – чем не вопрос для совместного обсуждения? Возможно, именно формальный, логический, правовой анализ поможет больше, чем анализ исторический и политический. Вспомним тот прецедент, те заслуги, которые признаны за Фомой Аквинским: всё же он сумел рационализировать теологию.

И, в этом контексте: почему бы церкви не учредить ряд стипендий тем сильным студентам университетам, которые проявляют склонность к исследовательской работе, обещают вырасти в крупных людей. Не знаю, есть ли стипендия Михаила Кояловича для историков – но она была бы остро актуальной. А премия имени Даниловича, работавшего в комиссии Михаила Сперанского для начинающих юристов?

Третье. Принципиальный вопрос – о соотношении консерватизма и новаторства, модернизма, обновленчества (понятно, что речь идёт лишь о постановке проблем, а не формулировании ответов на них). В общем плане ответ понятен: надо найти тот баланс, который будет совмещать в себе как необходимую «норму» новаторства, так и сохранит всё важнейшее, что есть в нашем опыте. В практической же плоскости этот вопрос – архисложный. Если мы вспомним те же предреволюционные события, то станет понятным: церкви не удалось остановить революционную бурю, хотя разного рода решения принимались (отлучение Л.Толстого, выход на широкую общественную арену, участие в диспутах и т.д.). А как быть сегодня, чего ждут люди от церкви? На мой взгляд, ждут усиления нравственного авторитета, ждут спокойствия и стабильности, ждут уверенности в том, что и жизнь вечная, и церковь вечная. Вспоминаю разговор с одним сельским священником. По молодости лет, попытался «подковырнуть» его, спрашивая: а не сомневается ли он в деле своей жизни? Он говорит: нет. Как же так, вот Лев Толстой, Фёдор Достоевский, Дмитрий Мережковской, Владимир Соловьёв, всё православные люди и всю жизнь в сомнениях? Он ответил просто: приходя в церковь, люди вовсе не ждут, что на них наложат новую епитимью в виде сомнений. Они понимают, когда разумом, когда душой: церковь есть истина, причём она одна и навсегда. Они в церкви ждут не сомнений, не споров, ждут спокойствия, уверенности, ждут, что им помогут. Вот: церковь должна реально помогать конкретному человеку – тогда всё и получится. Несмотря на предчувствие апокалипсиса и понимание его неизбежности.

Борис Лепешко
Доктор исторических наук, профессор философии