Известно, что в этнологии нет общепринятой трактовки этнической идентичности. По-разному трактуют ее происхождение концепции примордиализма и конструктивизма, однако в определении ее общих признаков исследователи сходятся. Этническая идентичность (Ethnizität), по замечанию известного австрийского этнолога Андре Гингриха, указывает на взаимные представления этнических общностей о своих существенных культурных различиях [6, S. 99-111].
В связи с этим хотелось бы подойти к проблеме развития национальной идентичности на территории современной Белоруссии перв. пол. XIX в. в контексте социально-культурного размежевания панов и шляхты, с одной стороны, и белорусского крестьянства — с другой. Эта тема, поднятая в публицистике вт. пол. XIX в. [5], к сожалению, получила надлежащую оценку только в трудах отдельных историков нашего времени [4, с. 119, 129]. Между тем, социально-культурное размежевание ополяченной шляхты и белорусского крестьянства является настоящей трагедией белорусской истории, без понимания которой невозможно адекватно понять ни восстаний 1830–1831 и 1863–1864 гг., ни политики российского правительства, ни, в конечном счете, проблемы становления белорусской идентичности.
Воспоминания Якова Чебодько (1798-1901) изображают яркую картину отношений господ к своим крепостным в Белоруссии. Чебодько был уроженцем Могилевщины, униатом, из крепостных крестьян, получил образование в базилианских школах и был отпущен на свободу, после чего занимал разные должности уездного управления. Его воспоминания записал и издал в 1910 г. сын П. Чебодько.
В описании Я. Чебодько предстает забитое и униженное состояние белорусского крестьянина, его крепостная зависимость, подобная жесточайшему колониальному рабству. Размежевание между «паном» и «хлопом» не просто сословное, но национальное. Пан — человек польской самоидентификации, говорит на польском языке, исповедует католическую веру. Его подневольный человек в представлении пана близок к скоту. «Так, например, пан называл крепостного псом или пся крев, язык его песьим, а веру его хлопской» [3, с. 22]. Многие из этих господ вели свой род от местной, русско-литовской по происхождению, шляхты, но, ополячившись, стали смотреть на свой народ как на чужой. Со своей стороны и крепостные крестьяне, остро чувствуя презрение панов и шляхты, отвечали им своей ненавистью. Как вспоминает об этом писатель, офицер русской, а затем наполеоновской армии, уроженец минщины, Ф. Булгарин (1789—1859), именно из-за этой ненависти к «чуждым им по языку и по вере», простые люди Белоруссии и Литвы не только с равнодушием восприняли разделы Речи Посполитой, но даже сочувствовали русским войскам в подавлении восстания Т. Костюшко [1, с. 20].
Отречению от своего народа учила польская шляхетская идеология, которая подменяла чувство долга перед государством рыцарским кодексом верности данному слову, потакала своеволию и деспотизму. Усваивая польский язык и нравы, местные паны и шляхта забывали о своем происхождении, вели себя на своей земле как чужаки.
Воспоминания Я. Чебодько ярко иллюстрируют панский быт и нравы. Праздная жизнь, хождение в гости, пирушки, охота — были любимым занятием господ. Такое времяпрепровождение потакало самым низменным страстям, предметом которых становились бесправные крестьяне. Чебодько приводит примеры того, как пан мог зашить своего крепостного в шкуру медведя или запрячь, чтобы тащить соху вместо лошади [3, с. 23-24, 15]. Сохранилось свидетельство, что и сам крестьянин, доведенный до крайности своим бедственным положением, мог поставить тянуть соху свою жену и мать [2, с. 199].
Отмечает также Чебодько развращенность панского сословия. Наложничество было часто встречающимся явлением [3, с. 20-21]. Ради утешения гостей в этом смысле посылали за крепостными крестьянками и это при том, что в народе внебрачные отношения считалась великим бесчестьем. Дети от таких связей чаще всего умерщвлялись. Архивные документы и мемуары того времени содержат не единичные примеры насилия помещиков над крестьянками, в том числе обычая «первой брачной ночи» [2, с. 178, 213-214].
С особенной жестокостью наказывали крестьян за разные действительные и мнимые провинности. Секли розгами по 50, 100, 200 ударов, секли и до смерти. Чебодько вспоминает один случай, свидетелем которого ему пришлось стать, когда пан приказал сечь мужа и жену за то, что они ходили против воли пана в православную церковь, с таким ожесточением, что оба вскоре умерли от ран [3, 33]. Различные мучения крестьян за Православие были обычным делом, начиная от запрещения ходить в храм и принуждением работать в дни православных праздников до сажания в подвал, лишения пищи и т.д. Подобного рода истязания попускались не без ведома католического духовенства, которое посредством базилианских школ и проповеди распространяло религиозную нетерпимость. За другие провинности наказания были не менее жестоки. В документах упоминаются даже вопиющие случаи закапывания живьем в землю [2, с. 178], маниакальное глумление над детьми и женщинами «белорусской Салтычихи» — помещицы Стоцкой [2, 191-198].
Как говорится в докладе генерала-губернатора Игнатьева императору в 1855 г., «белорусские крестьяне находятся с давних лет … в крайней нищете всякого рода и унижении, дошедшем до последних пределов, … тамошние помещики за исключением, может быть, немногих смотрят на несчастных крестьян, как на домашних животных, крайне угнетают их и истощают последние жизненные силы» [2, с. 201]. Эта характеристика, данная за несколько лет до отмены крепостного права, открывает всю необходимость изменения курса правительственной политики в Западном крае Российской империи, которое станет неизбежным в результате восстания 1863-1864 гг. Тогда на Манифест Временного правительства Литвы и Белоруссии с призывом спасти Польшу [2, с. 486], а также террор повстанцев, белорусские крестьяне ответили созданием караулов и выдачей мятежников российским властям.
Неописуемые издевательства, упомянутые Чебодько, переселения крестьян с места на место, тяжелые работы, содержание в нищете, пьянство, притупляли все иные чувства кроме справедливого гнева — убийства панов, поджоги усадеб были ответной реакцией простого народа. Социальный антагонизм, конечно, происходил от сохранявшегося в перв. пол. XIX в. крепостного права, однако он питался также и конфликтом на этнической почве. Если, по замечанию Ф. Булгарина, ненависть крестьян к евреям «была сильнее всех других страстей» [1, с. 718], то не меньшее чувство питали белорусские крестьяне к унижавшему и презиравшему их сословию панов и шляхты, которое за пределами этнической Польши жило польскими историческими преданиями и, отрываясь от простого народа, претендовало на национально-культурную элитарность.
Литература:
- Булгарин Ф. Воспоминания / Ф. Булгарин — М.: Захаров, 2001. — 782 с.
- Дакументы і матэрыялы па гісторыі Беларусі: у 2 т. / Н. М. Нікольскі і інш. Мн.: АН БССР, 1940. — Т. 2. — 938 с.
- Из воспоминаний белоруса Я.А. Чебодько. / Я.А. Чебодько — Киев: Васильченко, 1910. — 36 с.
- Трещенок Я.И. История Беларуси в 2 частях: Учебное пособие. / Я.И. Трещенок — Могилев: МГУ имени А. А. Кулешова, 2003. — Ч. 1. — 176 с.
- Хотеев А.С. Западнорусский вопрос в творчестве М.О. Кояловича. / А.С. Хотеев // Материалы конференции «Западнорусизм: прошлое и настоящее». — Мн.: Западная Русь, 2012 — Электронный ресурс — Режим доступа — http://zapadrus.su/2012-04-11-14-59-43/2012-04-11-15-07-21/2012-05-02-16-44-55/612--l-r.html Дата доступа — 23.01.13.
- Gingrich A. Ethnizität für die Praxis. / A. Gingrich // Ethnohistorie – Rekonstruktion und Kulturkritik. Eine Einführung. Hg.: Karl R. Wernhart. Werner Zips — Wien: Promedia, 2001. — S. 99-111.