Доклад Л.В.Левшун на первой конференции
памяти Игоря Вацлововича Оржеховского
«Западнорусизм: прошлое и настоящее»
18 апреля 2012 года с 17.00 до 19.30 состоится заключительное заседание в онлайн режиме.
В белорусской научной, а еще более – в учебной и популярно-просветительской литературе сейчас весьма распространено представление о том, что национальная культура белорусов сохранялась прежде всего, если не исключительно, в униатской среде (А.И. Мальдис, С.В. Морозова, Г.М. Саганович, И.В. Саверченко, С.Сильвестрова и др.). При этом униатство представляется "национальной религией белорусов" и соответственно – одним из важнейших (если не главным) фактором белорусского этно- и культурогенеза в XVII–XVIII вв. Однако, при том, что невозможно и неверно отрицать действительно решающую роль Брестской унии в формировании белорусской нации, нужно, как видится, правильно расставить акценты и адекватно определить характер и, так сказать, «сверхзадачу» этой роли – заключалась ли она в самом деле в сохранении культурных традиций этих земель или оказывала какое-то иное воздействие на этногенетические и культуротворческие процессы. Оставляя в стороне чрезвычайно сложные для обсуждения без специальной на то подготовки богословские (церковно-канонический и экклезиологический) аспекты церковной унии 1596 г., обратимся к собственно культурологическому.
И здесь прежде всего необходимо констатировать, скажем так, "аберрацию адекватности": современные представления о культурогенезе, какими бы верными они не были, не могут адекватно отражать культурную ситуацию конца XVI–XVII вв. В частности, мы не можем говорить о сохранении национальной культуры в униатский период просто потому, что само представление о национальном своеобразии (в современном смысле этого понятия) возникло позднее – в эпоху Просвещения. В означенный же период самоидентификация культурных общностей Речи Посполитой, которую мы сейчас характеризуем как "национальную", проводилась преимущественно по конфессиональному признаку и самоидентификационная картина «государства двух народов» существенно отличалась от той, какой она могла бы быть, если бы формировалась на основе действительно критерия национальности. В Речи Посполитой этого периода "белорусская национальная культура", как и «украинская», еще только оформлялись, но существовала культура "русинов", объединявшая до времени православных, проживавших на литовских, польских, белорусских и украинских землях, в единую культурную общность, идентифицируемую по главному критерию – принадлежности "Руской Церкви" и пользованию "руським езиком". Именно приверженность "руской вере" (=Православию) и качество жизни в ней, а не социальный статус (например, принадлежность к высокородному "рыцерству" и соблюдение "рыцерского" морального кодекса) определяли "ценность" и соответствующий аксиологический статус человека в этой культурной общности. Вот характерный тому пример: князь К. Острожский, принадлежавший роду, чья древность и слава почитались всеми "народами" Речи Посполитой, утверждает, что, хотя местные жители и называют его "начальником Православию", сам он считает себя не большим, но равным каждому, кто "стоит в правоверии" [12, c.100, стлб. 2]. Эндоэтнонимом этой «многонациональной» (в современном понимании) общности было, как известно, понятие «Русь», «русины».
Язык/и письменности и общения являются одной из важнейших основ любой национальной культуры. И поскольку, по весьма распространенному мнению, именно униаты сохраняли и развивали "национальный" язык и письменность белорусов, то достаточно рассмотреть, как в действительности обстояло дело с "руським" языком и письменностью на нем в период унии (1596–1839) и каковы были последствия этого "дела", чтобы выявить истинную роль униатства в "сохранении национальной культуры белорусов".
В означенную эпоху "национальным" языком православных Речи Посполитой был, повторю, "руський език", который называли еще "свойственным" – "своим", "собственным" языком "русинов", а так же – «простой мовой». Причем, «простая мова» отнюдь не тождестенна просторечию, разговорному языку. «Простая мова» – это письменный, а значит, неким образом нормированный язык, понимание которого и пользование которым требует и определенной образованности (в церковных братских школах ему специально обучали[1]), и некоторого навыка. «Простая мова» «русинов» отличалась от их разговорного языка в той же мере, как и нынешний письменный белорусский литературный язык – от его устно-разговорного варианта.
"Руський" и "славенский" (=церковнославянский местного извода) в этой культурной общности тесно взаимодействовали (поскольку были генетически связаны и не утратили общих черт как в лексическом, так и в грамматическом плане). Именно в культуре православных дольше всего, на мой взгляд, продержалась ситуация, определяемая как диглоссия («руско»-«славенская»), при которой два родственных языка сосуществовали в отношениях взаимодополнения, маркируя, скажем так, разные стили[2] письменной речи: "руський" включал в себя разговорный, деловой (=канцелярский) и активно формирующиеся научный (в том числе богословский) и светский литературный стили – то есть являлся маркером «низкого» и «среднего» языковых стилей; "славенский" использовался как книжный богослужебный (сакральный), являясь вместе с тем одним из маркеров "высокого" стиля [ср. 14, c.35]. Многочисленные лексические и грамматические свойства церковнославянского до сих пор органично включены как в разговорные (народа и интеллигенции), так и в письменно-литературный и научный стили современного белорусского языка; да и собственно церковнославянский язык понятен без перевода любому белорусу, способному воспринимать литературно нормированную речь…
О том, что языковое положение было именно таково, свидетельствуют, в частности, школьные учебники, изданные в православной среде: "Иоанна Дамаскина о осми частех слова, елика пишем и глаголем" (Вильно, 1586); "Адельфотес. Грамматика доброглаголивого еллинославенского языка…" (Львов, 1591); "Грамматика словенска" Лаврентия Зизания (Вильно, 1596); "Наука ку читаню и розуменю писма словенского" – "Азбука" братьев Зизаниев (Вильно 1596); "Часовник, в немже напреди азбуки к научению детем, хотящим розумети Писание" (Вильно, 1596); Грамматика Мелетия Смотрицкого (Вильна, 1619), которую, вместе с "Арифметикой" Магницкого Ломоносов называл "вратами своей учености"; знаменитый "Букварь" Спиридона Соболя (Тип. Кутеинск. м-ря, 1631), другие многочисленные буквари и азбуки и т.д.
Заметим при этом, что все переводы Св. Писания на "руський език" – а их было немало и в до- и в униатскую эпоху (особенно у протестантов) – во-первых, были сделаны не с церковнославянского языка (а с чешского, польского, еврейского, латинского) [см., напр., 11, c.21–41]; во-вторых, не получили широкого распространения в православной культурной общности Речи Посполитой, даже в протестантской среде [см., напр., 3, c.13–16], в отличие от издания Острожской Библии (1581–1582), в которой представлен как раз местный извод "словенского" языка.
Проповеди в православных церквях обыкновенно произносились на "руськом", "свойственном" языке, но цитаты из Св. Писания и отцов Церкви могли приводиться как по-"словенски" (с последующим объяснением по-"руськи"), так и в переводе на "руський език" (в изданиях богословского, проповеднического и катехитического характера с обязательной маргинальной отсылкой к "словенскому" оригиналу). О такого рода практике можно судить, к примеру, по многочисленным архиерейским посланиям; по переписке кн. К.К. Острожского; по изданным произведениям клирика Острожского Василия, Стефана и Лаврентия Зизаниев, арх. Леонтия Карповича, Ивана Вышенского, Лазаря Барановича и др.
Произведения "русинов" (=православных), написанные на «несвойственном» и/или «неславенском» языках начинают активно появляться как раз в период униальной полемики – "Казанье Кирилла Иерусалимского" Ст. Зизания (1596); "Гармония" Ипатея Потея (1608), "О тайнах церъковных" Иосифа Рутского (1608), "Фринос" Мелетия Смотрицкого (1610) и др. изданы на двух языках – "руском" и польском. Таким образом, не правильнее ли полагать, что именно церковная уния 1596 г. спровоцировала употребление "русинами" польского и латинского языков в тех ситуациях (сферы богословия, церковной проповеди, катехизации) когда обычно употреблялся "руський език": Мелетий Смотрицкий (ок. 1578–1633), перейдя в унию, начинает писать только по-польски; полемисты и той и другой стороны активно используют польский язык. Униатские богословы пользуются польским и латынью. Знаменитый Симеон Полоцкий (1629–1680) в свой полоцкий, нужно полагать – базилианский, период творчества пишет преимущественно на польском языке; "руським" же и "словенским" языками (с заметной примесью польского) пользуется, желая быть понятным московитам – епископу Каллисту, присланному на Полоцкую кафедру патр. Никоном; Московскому царю, царевне, царевичу и т.д. (однако записывает свои вирши, как правило, латиницей).
В целом, языковой состав базилианских книжных собраний (а базилианский орден, как известно, являлся основным орудием распространения унии на землях “Руси”) был польско-латинским [ср.8, c.22]. К примеру, С. Морозова, исследовав состав книг в библиотеках трех базилианских монастырей, выяснила, что в них доминируют издания европейской печати [см. 6, c.116] – разумеется, некирилические. А, как заметил И. Юркевич, библиотека Жировичского монастыря к 1828 г. (то есть пробыв к тому времени в унии около 220 лет) "состояла преимущественно из отцов Церкви, латинских классических писателей, схоластиков средних веков и польских авторов" при том, что книг на "руськом" и "словенском" языках в ней почти не было [9, c.1418].
Чем объяснить эти и многие другие факты? Вероятнее всего, тем, что униатам более "свойственными" были польский и латинский языки. Действительно, как замечают исследователи, "на протяжении почти всего XVII в. в типографии (Свято-Троицкого виленского монастыря, переданного в 1608 г. униатам.–Л.Л.) печатались только книги на латинице" [5, c.416]. Из кириллических свято-троицких изданий до 1767 г. известны лишь два: "Наука яко вhрити мает ка(ж)дый..." (1628 г.), "Служебник, или Литургикон (1692) [5, c.416]. А, к примеру, миссионерских кириллических катехизисов униатского происхождения практически не сохранилось – они были в основном польскоязычными [5, c.467]. Немногие дошедшие до нас печатались в Почаеве и Супрасле и предназначались, в основном, для тех епархий, которые приняли унию позднее – на рубеже XVII–XVIII вв. [5, c.470], в связи с чем там гораздо дольше в качестве сакрального и богослужебного языка сохранялся «славенский», а языком проповеди оставался «руський». В тех же епархиях, что приняли унию ранее, языком обучения, проповеди и катехизации стал к этому времени польский. Например, базилианам основанного в 1764 г. Уманского монастыря нравственное богословие даже предписано было учить на польском, а не на "руськом" языке [см. 5, c.457]. Всякого рода инструкции и пособия для приходского униатского духовенства издавались на польском и латинском языках (на "руськом" – редко) [5, c.451, 452, 454 и др.].
Молитвы и песнопения, предназначенные для заучивания "простаками"-"русинами" ("простhйшїм народом"), как и поучения, адресованные им, если и записывались на "свойственном", то есть "руськом", языке, то не кириллицей, а латиницей [5, c.455, 463, 465]. Возникает вопрос: почему? Да потому, видимо, что униатские священники уже не могли свободно читать кириллический текст. Об этом красноречиво свидетельствуют сами униатские иерархи.
Известно, что Иосафат Кунцевич в своих "Правилах для священников" предписывал им "кгды тежъ читают Евангелiе, албо какую молитву в голос… не мают выкладать словенских слов по-руску…", а "учите(л)ное Ева(н)гелїе або житїе с(вя)ты(х)", читать и истолковывать "по ру(с)ку" с амвона [см. 7, c.57; 5:450]. Постановление знаменитого Замойского собора (1720) также предписывает униатским священникам "наученіе пароховъ свойственным языком" [цит. по: 5, c.438].
Ничего подобно не находим в православной среде. Но отсутствие здесь мероприятий в защиту "славенского" и "руського" языков означает лишь то, что этой защиты не требовалось. Действительно, какой же смысл предписывать православным иереям литургисать по-"словенски", а народ поучать по-"русьски", если они и без того служили по-"словенски" и проповедовали по-"руськи"? Следовательно, настойчивые предписания такого рода, адресованные униатским священнослужителям, свидетельствуют именно о том, что "словенский" и "руський" языки активно вытеснялись из богослужебной, пастырской и катехитической практики униатов, не смотря на все предписания их духовных властей.
Результат не заставил себя ждать. Уже в 1722 г. в Супрасле отдельной брошюрой и потом как приложение ко многим изданиям катехитического характера публикуется составленный униатским митр. Львом Кишкой двуязычный церковнославянско-польский "Лексiкон, сирhчь словесник славенский" [4, № 203], содержащий основную богослужебную терминологию и предназначенный для униатского духовенства, уже не владеющего "словенским" языком в мере, достаточной для исполнения священнического служения. В предисловии к "Лексикону" униатский митрополит весьма красноречиво признается: "…яко сотный іерей едва славенскїй разумhетъ языкъ (иначе говоря, среди униатских священников к первой четверти XVIII в. в среднем лишь один из ста "едва разумел" церковнославянский язык.–Л.Л.), не вhдяй, что чтетъ въ Б(о)жестве(н)ной Службе съ погибелїею своея и порученныхъ паствh его… Сiе же все искусно бысть текущаго году, и мнозh о(т)риновенни о(т) рукоположенїя на iерейство сея ради вины…(то есть по этой причине не допущены к иерейской хиротонии.–Л.Л.)" [л. 1 б; цит. по: 5, c.444]. А, к примеру, в библиотеке им. Франциска Скорины в Лондоне хранится экземпляр униатского издания "Службы св. Иоанна Златоустого" XVII в., выполненного на церковнославянском и латинском языках [7, c.49] – видимо, для лучшего понимания текстов службы униатскими священнослужителями, не владеющими "словенским".
Таким образом, именно униатские священнослужители, а не "простый народ руський" скоро забыли не только "славенский"=церковнославянский, но в известной степени – даже и "свойственный руський" языки.
Утверждение, что в униатском богослужении сохранялся "свойственный" язык "русинов", а не "непонятный народу церковнославянский", также не соответствует действительности. Официально языком богослужения в униатской церкви оставался церковнославянский с теми же характерными местными (то есть земель ВКЛ) особенностями, что и в православных богослужебных книгах. Достаточно взять любой кириллический униатский служебник, чтобы убедиться в этом. К примеру, в униатском "Лейтургиконе си сут служебнике" (Вильно, 1692), под 15-м сентября находим память Иосафата Кунцевича: "Въ тойже день празднуем блаженнаго священномученика Iосафата архиепископа Полоцкаго". Далее следуют традиционные тропарь и кондаки. В тропаре, в частности, поется: "Светилник светлый явися, священномучениче Iосафате, яко уобо пастыр добрый положил еси душу свою за овца, от распролюбных врагов' убїен еси и въшел еси въ Святая Святых, съ безплотными водворяся. Темъ тя молим, многострадалне, моли Пастырем Началника Христа, нас' причтати деснаго овец стоянїя и спасти душа наша" (л. 136)…
Еще одним весьма показательным фактом, позволяющим адекватно оценить роль униатства в сохранении и развитии исконных традиций культурной общности "русинов", является то, что "русинская" культура за эпоху унии почти что полностью утратила письменные свидетельства почитания местных православных святых. Из всего воссозданного в 1984 г. Собора белорусских святых периодически – но нечасто – в униатских богослужебных книгах (служебниках, минеях, святцах и т.п.) встречается – по понятным причинам – лишь память Трех Виленских мучеников. Как это могло случиться, отвечает отчасти автор "Перестороги" (1606?), указывая на целенаправленное и систематическое изъятие из обращения церковнославянских книг: "В самом Кракове корунном и в костелах римских книг словенских великими склепами знайдешь замкненых, которых въ свет не выпустят; также есть во Львове у мнихов-домиников склеп великий книг наших словенских учителных до купы възнесенных". "Множество старославянских памятников, – констатировал П. Бобровский, – было уничтожено иезуитами, а после Брестского собора 1596 г. – их последователями, василианами (то есть базилианами, читай униатами.–Л.Л.)» [2, с.277]. Вместе с тем во второй пол. XVII – XVIII вв. широкое распространение в Речи Посполитой получают разного рода произведения, отражающие почитание униатского мч. Иосафата Куцевича [см. 1, № 425; 429; 436; 437 и др.]. А вот памяти и жития местных древнейших (=православных) святых сохранились, благодаря тиражированию их в книжности Северо-Восточной Руси, Великого княжества Московского. И лишь в эпоху, которая обычно характеризуется как период "русификации" белорусских земель, почитание местных святых постепенно возвращается в отечественную культуру. Так, "Западно-Русский месяцеслов на 1865 год" (Вильно: тип. Губернского правления, 1864. – 105 с.), кроме свв. Антония, Иоанна и Евстафия Виленских, приводит памяти: св. Кирилла Туровского; преп. Евфросинии Полоцкой; преп. Аврамия Галицкого; прп. Аврамия Смоленского; св. кнн. Феодора, Давида и Константина; мчц. Харитины; мч. Меркурия Смоленского.
Чем закончился этот инициированый принятием унии процесс "расподобления" и последующих полонизации и латинизации "русинской" культуры в Речи Посполитой, известно – в 1696 г. языком деловой письменности (то есть фактически – государственным языком) объявляется польский. А "рускоязычной" неделовой письменности в это время у "русинов" уже почти не осталось: историография, беллетристика, драматургия и поэзия знают почти исключительно польский (или – как варианты – макаронический польско-"руський", записанный в абсолютном большинстве случаев латиницей), либо латинский языки. Эту культурную катастрофу отражают, в частности, данные каталога "Кніга Беларусі": со второй четверти XVII в. и до 1772–1795 гг. (то есть до времени объединения нынешних белорусских земель с Россией) вышедшие на территории Беларуси кириллические издания, отражающие западнорусский извод церковнославянского языка и "руський език", были церковно-литургического и катехитического содержания и выпущены, в основном, в православных братских типографиях; дольше всех из них продержались типографии Кутеинского и Могилевского православных братств. Униатские кириллические издания богослужебного и катехитического характера (об их характере см. выше) активизируются после Замойского собора – в Супрасльском монастыре периода митрополитства Льва Кишки и позже [4, №№ 201–205, 207, 209, 213, 214, 218, 219 и др.] и в Свято-Троицком Виленском монастыре с 1767 г. [4, №№ 242–246, 254, 255, 257 и др.]. Затем, вплоть до нач. XX в. (!) какие-либо кириллические издания, имеющие местные языковые особенности, на территории Беларуси отсутствуют. И лишь в начале XX в. (1906 г.) [см. 4, № 1, с. 206] появляются в печати отдельные светские кириллические издания (наряду с заметно большим количеством латинографичных [см. 4, №№ 4, 12, 13, 17,19–22, 23–24, 25, 26, 31 и. др. со стр. 206 и дал.])уже на новом белорусском языке, отстоящем, таким образом, от живой традиции письменно-литературного употребления "руського свойственного езика" более чем на столетие!
Очевидно, таким образом, что распространение униатства и происходившая в униатской среде полонизация и латинизация культуры "русинов" в Речи Посполитой стала причиной угасания и "обрыва" традиций исконной на этих землях православной культуры, а никак не фактором ее сохранения и развития. Согласно известному культурологическому закону, "если в ходе культурных контактов создается соединение двух совместимых иерархий кодов, то мы получаем новый культурный тип. Если же сталкиваются два несовместимых кода – происходит взаимное разрушение: культура теряет свой язык" [13, c.59]. Так что именно в эпоху унии и под воздействием униатства традиционный культуротверческий алгоритм общности "русинов" ВКЛ был серьезно – думается даже, что невосстановимо – поврежден и заменен иным, который, подвергшись в свое время "корректирующему" воздействию "московского православия", и лег в основу дальнейшего белорусского культурогенеза.
Список использованных источников
- Белоруссия в печати XVII столетия. Библиогр. указ. на иностр. яз. Сост. М.А. Василевская. – Минск, 1985. – 84 с. – В надзаг.: Гос. б-ка им. В.И. Ленина.
- Бобровский, П. Судьба Супрасльской рукописи / П. Бобровский // Журнал Министерства народного просвещения. – 1887. – № 10.
- Клімаў, І. Гісторыя старабеларускіх перакладаў Бібліі / Ігар Клімаў // Роднае слова. – 2007. – № 11. – С. 13–16.
- Кніга Беларусі 1517–1917: Зводны каталог / Дзярж. б-ка БССР імя У.І.Леніна, БелСЭ; Склад. Г.Я. Галенчанка і інш. – Мінск: БелСЭ, 1986 – 615 с., 12 л.іл.
- Корзо, М.А. Украинская и белорусская катехитичесая традиция конца XVI–XVIII вв.: становление, эволюция и проблема заимствований / Корзо Маргарита. – Москва: "Канон+" РООИ "Реабилитация", 2007. – 672 с.: 5 ил.
- Марозава, С. Уніяцкая царква ў культурна-гістарычным развіцці Беларусі (1596–1839гг.) / С.В. Марозава. – Гродна: Гродненскi дзяржауны унiверсiтэт iмя Янкi Купалы, 2001. – 352 с.
- Нікалаеў, М. Палата кнігапісная: рукапісная кніга на Беларусі ў X–XVIII стагоддзях / Мікола Нікалаеў / Рэд. М.М. Розаў, А.С. Мыльнікаў. – Мінск: Маст. літ., 1993. – 293 с., іл.
- Папоў, В.В. Нарыс гісторыі бібліятэкі Жыровіцкага Свята-Успенскага манастыра / В.В. Папоў; Дыпломная праца па гісторыі Беларускай Праваслаўнай Царквы. – МДС, 2004. – 85 с.
- Юркевич, И. Библиотека Литовской православной семинарии / И. Юркевич // Литовские епархиальные ведомости – № 24. – 1869. – С. 1418–1428.
- Устюгова, Е.Н. Стиль и культура : опыт построения общей теории стиля / Е.Н.Устюгова ; Санкт-Петербургский государственный университет. – Санкт-Петербург : Издательство С.-Петербургского университета, 2003. – 257 с.
- Карский, Е.Ф. Белорусы / Е.Ф. Карский: В 3 томах. – Т. 3: Очерки словесности белорусского племени. Кн. 2. – Минск: «Бел. Энцыкл.», 2007 – 704 с.
- Окружное послание Киевского воеводы князя К. Острожского православному духовенству и мирянам в королевстве Польском Великом княжестве Литовском с убеждением их твердо стоять в православной вере и не обольщаться нововымышленною униею, от 24 июля 1595 г. // Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные археографическою комиссиею. – Т.4: 1588-1632. – № 71. – СПб., 1851. – С. 99–104; то же (в пер. на дррус. яз.): (Книга Кириллова). – Гродно, 1786. – л. 494–500 б.
- Лотман, Ю.М.История и типология русской культуры : Сборник / Ю.М.Лотман. – СПб. : Искусство-СПБ, 2002. — 765 с.
- Вэкслер, Пол. Гістарычная фаналогія беларускай мовы : Пер. з англ. / Пол Вэкслер ; [Прадм. Г.Цыхуна]. – Мінск : Логвінаў, 2004. – 254 с.
[1] К примеру, в королевской жалованной уставной грамоте (1589 г.) о дозволении православным виленцам иметь при Свято-Троицком храме братство со «шпиталем», «друкарней», «школой», читаем: «в школе братской… языка и писма руского, греческого, латинского и польского накладом брацким… учити повинны» АЗР. Т. 4. N 18. То же: Литовская Метрика. Кн. LXXIII. Л. 459 -- 460. В реформированной арх.Леонтием (Карповичем) пятиклассной школе при виленском Свято-Духовом церковном братстве "в трех (классах.–Л.Л.) латинская наука... чтется, в четвертом – руская, пятое во славянскаго и греческаго языка наказанье". АИЗР. Т. 4. N 217 от 21 янв. 1619 г.
[2] «Стиль… означает вариативность слова на фоне традиции, то есть является формой соотнесенности, одним из модусов традиции… формой включенности конкретного явления культурной деятельности в целостность всей системы культуры» [10, c.9, 136/.