Заключительная часть Записок генерал-майора Мейера - «Подготовка к польскому мятежу в Минской губернии в 1861 году», опубликованных в современной орфографии в Международном журнале социальных и гуманитарных исследований «Аспект».

Записки можно открыть прямой ссылкой в формате PDF .

На наш взгляд эти записки актуальны и сегодня, поэтому они будут также размещены по частям и на сайте Западная Русь.

-------------------

Продолжение

Часть I |  Часть II |  Часть III -Приложение

-----------------

ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступительное слово... 4
Вместо предисловия…. 14

Часть 1-ая.
Об общем положении в Северо-Западном крае…. 16
Духовенство…… 32
Чиновники………. 40
Полицейские суды……. 51
Мировые посредники, предводители дворянства, войско…55

Часть II-я.
Составлена из частных и официальных писем
генерал-майора Мейера с описанием событий в Северо-Западном крае…64

Часть III - Приложение к Запискам
(Польские прокламации).
Из газеты ВЕЛИКОРУСС…… 140
О восстании Польши………… 149

-------------------

------------

 

Приложение к Запискам

(Польские прокламации).

 

ВЕЛИКОРУСС ^[1]

 

Выслушав отчеты своих членов о мнениях, высказываемых., в публике по поводу вопросов в Великоруссе, комитет пришел к следующим заключениям.

По первому вопросу:

Водворение законного порядка—общее желание просвещённых людей. Большинство их сознает, что главнейшие условие для того таковы: хорошее разрешение крепостного дела, освобождение Польши и конституция. Помещичьи крестьяне по своему понятию об ожидаемой ими к весне 1863 года воле разделяются на две партии. Одна думает, что вся земля, поместья должны перейти в собственность крестьян, т. е. и земля, бывшая в пользовании помещика; никакого выкупа за землю платить крестьяне не должны; помещики, потеряв решительно всю землю, удалятся из сел в города; вознаграждение получат они от Государства (по выражению кр., Царь возьмет помещиков на свое жалованье). Партия, непременно ждущая такого решения, очень многочисленна между крепостными крестьянами; она неизбежно возьмет верх, если нынешнее положение дел продолжится. Другая, так сказать, умеренная партия полагает, что крестьяне должны получить только всю ту землю, какою они пользовались при крепостном праве со всеми угодьями, в пользовании которыми они участвовали, т. е. с рыбными ловлями и частью леса; но земля, которою пользовался сам помещик, может, по их мнению остаться за ними. О выкупе и эта, партия думает точно так же, как и первая, т. е. совершенно его   отвергает. Теперь эта умеренная партия слабее первой, но можно надеяться, что она привлечёт к себе всех крестьян, если вопрос будет разрешен чисто в их духе. Эта надежда основывается на том, что крестьяне еще не организовались для общего восстания, эпохою которого, будет лето 1863 года, если весна его не обманет их. Но должно помнить, что выкуп отвергают единодушно все крестьяне, о требовании с них выкупа нечего и думать людям, желающим чтобы они остались довольны решением вопроса; если же крестьяне останутся не довольны, законный порядок не может водвориться путем мирных реформ, потому что удерживать крестьян в спокойствии надобно будет, как теперь, военными мерами. А власть, действующая такими мерами против массы населения, не будет соблюдать законности ни в числе; в таком случае законность будет введена только вследствие революции.

Итак для мирного водворение законности  необходимо решить крестьянский вопрос, в смысле удовлетворительном по мнению самих крестьян, т. е. Государство должно. отдать им по крайней мере все те земли и угодья, которыми пользовались они при крепостном праве и освободить их от всяких собственных платежей или повинностей за выкуп, приняв его на счет всей наций.

По той же самой причине русские приверженцы законности должны требовать безусловного освобождение Польши. Теперь стало ясно для всех, что власть наша над ней поддерживается только вооруженною рукою. А пока в одной части Государства власть над цивилизованным народом держится системою военного деспотизма; правительство не может отказаться от этой системы в остальных частях государства. Вспомним слова Чатама при начале восстание Американских колоний: „Если Английское правительство подчинит деспотизму Америку, сама Англия подвернется деспотизму." Потому он, со всеми друзьями свободы Англии, требовал, чтобы английские войска были выведены из недовольных колоний. Точно также интерес Русской свободы требует освобождение Польши.

Наша народная гордость, любовь к нашему народу и финансовый; расчет требуют того же. Наша власть над Польшей основана только на том, что мы нарушили все условия, под которыми Царство Польское было соединено с Россией на Венском конгрессе. Мы обязались тогда, что оно будет иметь конституцию, полную независимость внутреннего управление и свою отдельную, чистую национальную армию. Мы изменили этому своему слову. Мы остаемся в глазах всей Европы обманщиками.

Чтобы сохранить господство над Польшей, мы должны иметь двести тысяч войска, тратить ежегодно до сорока миллионов наших собственных денег, кроме тех, которые берем с Польши. Наши финансы не придут в порядок, пока мы будем делать такую трату, Сотни тысяч женщин, стариков и детей остаются у нас без средств к жизни, потому что работники их семейств отведены на Запад удерживать, Польшу в рабстве, столь разорительном для нас. Эго разорение мы будем терпеть, пока, не откажемся от Польши совершенно. Поляки не удовольствуются ничем, кроме полной отдельности от нас. Мы должны вовсе уйти из Польши, чтобы избавиться от разорения. Если мы сделаем это добровольно, поляки станут уважать нас, как людей умных, полюбят нас, как людей честных. Если мы не сделаем это сами, поляки всё-таки скоро освободятся, они ждут только первого случая, чтобы восстать поголовно. И нам не удастся подавить их теперь, как при Паскевиче, потому что нет теперь в Польше внутреннего раздора, которым мы тогда были обязаны гибельным для нас торжеством. Польские патриоты решили отдать крестьянам землю даром, не смотря на усилие нашего правительства раздувать вражду между сословиями в Польше. Польские крестьяне знают об этом и одушевляются патриотизмом, а потому нам невозможно будет, теперь победить польское восстание. И так вопрос о Польше для нас - русских состоит только в том, станем ли мы ждать, чтобы нас с позором выгнали из Польши?

Освободившаяся нация отнесется тогда враждебно к нам. Или мы будем так умны, что сами добровольно откажемся от владычества разорительного для нас и сделаем поляков верными друзьями нам. Та же самая надобность уничтожить, систему вооружённого насилия требует, чтобы дана была и населению   Южной Руси [2]— полная свобода располагать своей судьбою по собственной воле. Теперь этот народ не мог высказать своих желаний. Но известно, что он крайне недоволен нашим господством. До каких бы требований не довело это неудовольствие, мы должны уступить им. Если он захочет отделиться совершенно—пусть отделяется. Захочет ли он этого, мы не знаем, да и сам он едва ли решит это при настоящей своей безгласности. Но судя по живому чувству страданий от нашего деспотизма, можно ожидать, что при первой возможности подумать о своей судьбе, он захочет отойти от нас. Будем готовы, и мы на такое решение. Мы, Великорусы, достаточно сильны, чтобы остаться одним, имея в самих себе все элементы национального могущества. Гордые своей силою, мы не имеем никакой нужды искать, по примеру Австрии, вредного для нас самих искусственного могущества в насильственном удерживании других цивилизованных племен в составе нашего Государства. Мы можем вполне признать права национальностей. Мы необходимо должны это сделать, чтобы свести и упрочить у себя свободу. Вот объяснение имени, носимого нашей газетою. На вопрос о Южной Руси еще только возбуждаем мы сами, предлагая его на рассмотрение южно-руссов. Вопрос о Польше требует немедленного практического решения. Оно—вывод наших войск из Польши[3] и всех земель, где масса народа или говорит по-польски, или привязаны к прежней униатской вере, потому что во всех этих местах народ имеет, если не имея поляков, то польский дух[4]. Еще не все либеральные русские убеждены в необходимости такого решение крестьянского и польского вопросов; некоторые думают ограничиться половинными уступками. Такие взгляды оставляют без внимание связь этих вопросов с конституционным. Рассмотрев же их по отношению к этому коренному делу, нельзя не видеть что никакое решение их, кроме изложенного, не ведет к главной цели — упрочению конституции у нас. Это желание либеральных русских может исполниться только при полном удовлетворении поляков и крепостных крестьян; если останется, надобность подавлять тех или других оружием, законный порядок не возможен у нас самих. Эту точку зрение комитет настоятельно рекомендует вниманию русских конституанистов.

Все согласны в том, какие черты законного порядка должна установить конституция. Главная из них: ответственность Министров, баллотирование бюджета, суд присяжных, свобода исповедания, свобода печати, уничтожение сословных привилегий, самоуправление по областным общинным делам. Но чего требовать? того, чтобы Государь даровал конституцию, или чтобы он предоставил нации составить ее? Правительство не умеет порядочно написать даже обыкновенного указа; тем менее сумело бы оно составить хорошую конституцию если бы и захотело. Главнее всего оно хочет сохранить произвол; потому под именем конституции издало бы оно акт, сохраняющий при новых словах прежнее самовластие.

 И так требовать надобно не активирования конституции, а сования Депутатов для свободного ее составления. Для выбора представителей нужна свобода печати, право популярным людям составить из себя, в каждой губернии распорядительный комитет, с подчинением ему всех губернских властей, составление временного избирательного закона популярными лицами, которых укажет голос публики. Следующий номер Великорусов, изложив вывод из мнений, высказываемых по вопросу династии, представить на рассмотрение публики способ действий наиболее сообразный с нынешним настроением общественного мнения.

О ВОССТАНИИ ПОЛЬШИ.

Поднимаем предмет, который неоднократно был   уже рассматриваем, который прошел чрез теоретическую критику, - чрез опыты практические; и, несмотря на то, все еще не исчерпан—потому, что не разрешил задачи, которую предложено ему решить. Мы говорим о восстании Польши.

Размышляя о Польше, останавливаясь над ее прошедшим и настоящим положением, сравнивая состояние это с политическим положением Европы, и совокупляя гадательно все благоприятные и неблагоприятные обстоятельства, могущие иметь прямое или косвенное влияние на быт отчизны нашей,—нельзя не прийти к тому окончательному заключению, что политическое „существую" („jestem") Польши прежде всего зависит от неё самой, и что независимого существования своего Польша не выпросит, не вымолит, не дождется, не выиграет в лотерею, не выторгует не придумает и судом не докажет.

Один, единственный только путь остается ей достигнуть независимости это: взяться за оружие, т. е. произвести восстание народное. Итак, весьма возможно для нас как можно чаще обращать мысль нашу к восстанию и уяснять перед собою и перед другими пути, ведущие к нему.

Вопрос восстания должен быть рассматриваемым с двух сторон: 1) со стороны необходимости его и 2) со стороны возможности.

Необходимость и возможность... о первой не было бы и речи, если бы ошибочное и ложное, а иногда и преступное увлечение некоторых политических партий польских не возбудили сомнений и не сделали бы путаницы в соображениях поляков относительно обязанностей их к отечеству. Поэтому мы обязаны обширнее обдумать необходимость восстания, и отдельно рассмотреть необходимость и отдельно возможность.

 

Необходимость восстания.

Необходимость восстание делится на политическую и нравственную. Политическая сторона основывается на той аксиоме, которая выражена Маврикием Мохнацким следующими словами: „в политике пока станет надежды, будем надеяться, не полагаясь даже на наши чувства". (Powst. nar. pol. t. 2 str. 699). Из этого возникает вопросы: Какая Польша в настоящем положении дел политическими может занять место в соображениях: та ли, которая, подавая явные признаки жизни, домогается правь существования; или та, которая, довольствуясь с покорностью настоящими положениями своими, позволяет только догадываться, что она существует. Не надо быть глубоко ученым, ни очень умным человеком, чтобы дать удовлетворительный ответ на этот вопрос. Несмотря на то, однако же, доходили и доходят к нами рассуждения, указывающие на дипломатические лабиринты, как на нормальный путь, которым Польша достигнет независимости, ссылаясь на пример княжеств Дунайских и Италии, которые дождались удачных результатов от такого рода комбинации. Довольно сравнить положение Польши с положением княжеств и историей Италии, чтоб видеть полную нелогичность этих примеров.

Княжества Дунайские признают верховную власть Порты, борющейся со смертью. Турция—это тот Николаевский „больной", которого лечением занимается Россия, с свойственною ей заботливостью. Россия уже давно объявила необходимость сделать ампутацию некоторых членов Турции, —и так явно, что в регламенте органическом, изданном Киселевым, который, по окончании войны 1828-го 1829 годов, устраивал Княжества, предусмотрено соединение Молдавии и Валахии. Так это соединение, будучи простым последствием заботливости Петербургского кабинета, пользующего больную Турцию ослабляющими средствами, никак не может подать надежды больной Польше, чтобы, консилиум, в котором главную роль играет Россия, прописал для неё средства укрепляющие. Завися от болящей Турции, как от верховной владычицы, а от могущественной России, как от попечительницы, а также и от Европы, заинтересованной восточным вопросом, и в особенности отношениями кабинета Петербургского к Высокой Порте, отношениями, составляющими всю трудность восточного вопроса,—княжества могли дождаться соединения. Кабинеты, которые не боятся могущества России на востоке, согласились на это соединение. Кабинеты, не опасающиеся этого могущества, сказали свое слово „veto". Но большинство оказалось за соединение. Молдавия и Валахия достигли его без возмущений, без жертв, без кровопролития, спокойно дождались того, что Россия обещала им еще в 1829 году и за что Молдаване почтили Киселева памятником в Яссах. Большинство дипломатов могло склониться в пользу княжеств потому, во-первых, что они аргіогі имели голос России, обещанный им за 25 лет пред тем, и голос Франции, данный от желания соединения, объявленного Молдавским и Валахским диванами. Голос этот княжества получили в свою пользу потому, во—вторых, что каждая из пяти великих держав, составляющих дипломатический ареопаг, участвовали в деле княжеств не как истцы, но как судьи, заинтересованные в деле не прямо—а косвенно. А потому результата мог быть для княжеств справедливым и благоприятным. Дело шло только о приобретении голоса Пруссии, менее всех заинтересованной в этом вопросе...

Такое ли положение Польши? Польша между пятью великими державами, разрешающими вопрос, имеет против себя разом три голоса, с давлением всей немецкой конфедерации, находящейся под влиянием Австрии Пруссии. Поэтому на первых порах польский вопрос дипломатика не только не возьмется разрешить окончательно, но даже и не прикоснется к нему, — потому что Россия, Австрия, Пруссия не допустят даже принять его в рассмотрение.

Священный союз, не существующий—как уверяют— для всякого другого дела, —действителен во всей своей силе только относительно Польши. Между пятью великими державами нельзя и придумать такой комбинации, в которой бы большинство объявило себя в пользу Польши, и могло бы выдвинуть ее не только из полузависимости, в которой были княжества в отношении к Турции, но даже при             зависимости Польши от трех первоклассных держав дать ей полузависимость от них. Не составляя себе мечтательных надежд, а взглянув прямо в глаза дипломатам, мы увидим, что они в отношении к Польше находятся в следующей пропорции: три голоса из пяти—явно враждебны Польше; а два из пяти—дружественны условно, а потому и ненадежно.

Допустим (ведь во всех расчётах, даже и в политических, предположение дозволены), что две пятых из пентархии дипломатической искренно и сердечно желали бы независимости Польши... каким же способом могли бы они заставить три пятых согласиться с ними? Очевидно, что тут не нужны ни конгрессы, ни конференции, ни ноты, ни мемории, но война, т. е. союз Франции с Англией против России, Пруссии, Австрии и всей средней Европы; следовательно война за Польшу, разделение дипломатов на два лагеря, неимение посредников и примирителей... и все таки война,—как и сколько, об этом не рассуждай! Спрашиваем теперь, возможна ли такая война? Возможности такой войны допустить должно в таком только случае, если бы Польша сама вызвала, т. е. если бы так возмутила мир в Европе, что для возвращение его, для обеспечения своих собственных интересов, поставленных в столкновение с противоположными интересами трех северных держав, Франция и Англия вынуждены были бы оружием образумить завоевателей и делителей Польши и заставить их удовлетворить во всех отношениях домогательства поляков. Здесь вот можем взять в пример Италию... Правда, —Италия совсем в других отношениях к Австрии, нежели Польша к трем врагам своими; дело Италии гораздо легче! однакож была-б Италия восстановлена, если бы Ламбардо—Венеция была довольна Австрийским правлением? Рассмотрим историю последнего десятилетие (с 1848-го до 1858 годов). Италия в постоянном кипении, брожении; ни на один час беспрерывная борьба не перестанет между итальянцами с одной, а немцами и всеми их союзниками, с другой стороны. Заговоры следуют за заговорами; взрывы следуют за взрывами; убийства, явные и тайные, и казни не прекращаются ни на минуту; а из этого всего, о чем порядочные люди с ужасом говорили, против чего добросовестная литература восставала с благочестивым негодованием, —изо всего этого возникает война за независимость Италии. Те же, которые верят в чужую помощь и надеются на нее, должны помнить, что никакая помощь не спадет для Польши „ни с того, ни с сего", не придет „вот так себе", а нужно ее устроить, нужно вызвать. Для чего не пособить? —пособят! но если будет кому; если мы разовьем такие силы, на которые можно будет рассчитывать, т. е., если выработаем у себя состояние постоянной борьбы, постоянного ничем не усмиряемого мятежа. Англичане подвозят черкесам на Кавказ амуницию—потому что черкесы беспрерывно дерутся.

Франция, Россия и Англия соединились на помощь греками (1827 г.) тоже потому, что греки сражались; за Сербию вступилась Россия,—потому что Сербы дрались; Итальянцам спешит си помощью Фракция,--потому что итальянцы не давали Европе покоя; даже бедная микроскопическая Черногория привлекает к себе постороннюю помощь,—потому только, что черногорцы постоянно воюют. Греки, Сербы, Итальянцы, Черногорцы—дождались помощи в войне, которую они вели сами; но не в ожидании помощи для начала войны. Чехи, Болгары не воюют, так никто об них и не думает; никто не домогается прав самобытности и обеспечения народности тех народов, которые сами о себе не думают, сами о себе не напоминают. И Польшей интересовалась Европа, пока Польша, хотя слабо и легко, боролась с грабителями. До 1848 года была она и мыслях и на устах дипломатов; после 1848 г. она забыта. От чего? Вот теперь, положа руку на сердце, скажем себе откровенно: от того, что мы увлеклись ложными толкованиями и дипломатическими софизмами, —от того, что в сердца наши закрался страх кровопролития, тот страхи, который, под предлогом сострадание к могущим осиротеть матерям, сестрам, женам, бабушкам и коханкам[5], называется попросту трусостью. И хотеть, чтобы Европа помогла трусами? Хотеть, чтобы трусами интересовались дипломаты?? — это значить желать невозможного. Европа и дипломаты видят Польшу,—благоденствующую под милостиво-отечески просвещенными правительствами: исторические имена поляков красуются в списках верных слуг наших Царство—грабителей; шляхта в общественных совещаниях своих освещает порабощение края; поэты ноют гимны в честь Царя; ксендзы молятся за Царя и Короля; так, конечно, дипломаты имеют полное право вовсе не заботиться о судьбе Польши. Настоящее проявление жизни Польши ясно доказывает Европе, что Польша вполне довольна своими положением, что она отреклась от самобытности и вовсе не думает о ней. Утверждают, будто некоторые государства желали бы ослабить Россию; в этом нет - сомнения, но кто именно? Прежде всех архибольная Турция, потом сограбительница Польши—Австрия; наконец могущественная на море Англия. Характер этих естественных врагов России такого рода, что нет возможности склеить из них какую ни будь помощь для Польши; потому что в вопросе польском Австрия отделяется и становится на сторону своей сообщницы России[6], потому что Турция отделяется как слишком слабая, а Англия сильна только на море; помощь их возможна только впоследствии, т. е. она может прийти в помощь только к совершившемуся уже в Польше восстанию. Можно надеяться, что английские и французское корабли прибудут к берегам польским, подвезут оружие и амуницию; но только в таком случае, если эти берега покрыты будут корпусами восставших, возмутившихся поляков, которые употребляют на обоюдно полезное для каждого из них дело (Англо-франко-польское) это оружие и амуницию. Можно смотреть на Турцию, прямо как на основание военных операций, но только в таком случае, ежели она будет служить опорою для корпусов мятежников, действующих на Украине. Можно не беспокоиться об Австрии, но только тогда, ежели ее займет восстание Галиции, связанное с Венгерским[7]. Можно, наконец, рассчитывать и на Францию, которая в таком деле, как польское, не станет против  Польши; и если не пришлем ей своих зуавов,—в чем даже и сомневаться не следует, то по крайней мере убедит Пруссию и Германию, чтобы они оставались в положении вооруженного или невооруженного нейтралитета—до того времени, пока Польша не добьется полной независимости. Но чтобы все эти „можно" было можно применить к нашему делу в виде надежды, необходимо нам прежде всего восстать всем до одного.

„Без этого в Европе", говоря, как Хлопицкий выразился, о Подолии и Украине, „ни одной щепотки пороху нет для Польши, а у дипломатов нет ни одной капли чернила для ее польз". А потому необходимо, чтобы тем государствам, которые желают послабление России, мы доказали положительно, что они, не компрометируя себя, могут заключать союз с нами, чтобы мы в самом начале могли наверно доконать Россию. Необходимо, чтобы мы открыли им такое пространство, чрез которое они, не имея надобности идти окольными путями, или ощупью пробовать ее слабые стороны, и не прибегая к дипломатическим ухищрениям, могли ударить прямо на нее и прямо в эту слабую точку. Однако недавно мы видели, во что обратилась война восточная без восстания Польши.

Надо нам убедиться и вначале проникнуться мыслью, что помощь посторонняя в отношении к восстанию Польши будет соразмерно с самим восстанием её, т. е. чем восстание будет сильнее и больше, тем вернее и действительнее будет помощь. При первых стремлениях своих к независимости, Польша имела от Европы помощь только моральную, т. е. общественного мнения, потому что восстание ее были лишь отдельные, частями, или мелкие , и кратковременные, а потому не возбуждали в Европе ни интереса, ни доверия.

Словом, здравое и ясное понятие политики, здравое рассмотрение взаимных отношений кабинетов и народных интересов, представляют нам необходимым и неизбежным восстание, восстание постоянное, непрерывное, всегда вооруженное, не входящее ни в какие соглашение с грабителями, даже упадающее для того, чтобы опять восстать с новой силой... Вот самый осторожный шаг политики, который Польша должна избрать, т. е. это будет самым практическим путем, который доведет ее до независимости и до соглашений и тесного союза с врагами ее врагов. Вне этого пути всякое голословное домогательство справедливости, всякое обращение к великодушию или сочувствию, или милосердному состраданию дворов, под какими бы то ни было дипломатическими формами, всякое заискивание пред врагами, называемое сметливостью или благоразумною умеренностью,—будет только напрасным умножением дела Польши и подкапыванием ее неродной нравственности.

Мы сказали в начале, что необходимость восстание Польши есть политическая и нравственная. Кажется же, что для всех, желающих понимать, мы здесь доказали достаточно политичность восстания[8]. Говорили мы только об одной внешней стороне восстания; о внутренней упоминать не будем потому, что больше всего относится она к эпохе самого восстания; во вторых потому, что в самом действии восстание всецело заключается и внутренняя нравственная его сторона.

Постоянно, беспрестанно мы слышим целые вереницы обвинений Польши в ее упадке нравственном; и беспрерывно мы встречаем примеры, доказывающие справедливость этих обвинений. Нравственное падение перестало уже быть изъятием.

Безнравственность, деморализация распространяется, как зараза, охватывает, как пламя пожара. Чтобы не упрекнули нас, что мы кружимся в сфере общих мест, имеющих то неудобство, что они смахивают на беспричинную брюзгливость ипохондрика,—расскажем, с поименованием мест и лиц, один пример, который пронял нас ужасом, как страшная драма, и который, без сомнения, поразит таким же ужасом, действующие в нем лица, если они не раздумают о своем положении. Театром этой драмы был уезд Трокский[9], в Литве; действующие лица: шляхта Трокская, —почтеннейшие помещики, владельцы значительных имений г. Иван Иванович Гагерштат (бывший давно 16 лет исправником Трокского уезда); г-жа Вержбовская, сестра г-жи Ельснеровой; крестьяне и девушки. Драма начинается тем, что шляхта Трокская, приняв деятельное участие в восстании 1831 года, выбралась в поле и оставила свои дома. Г. Гагерштат, подобрав себе сподручную шайку, неограниченно хозяйничал в уезде, грабил и обирал дома шляхетские, под предлогом усмирение бунта. В доме Ельснера, который погиб в восстании, Гагерштат позволил даже себе изнасиловать вдову его, отдав ее, по удовлетворении своей страсти, на поругание еврея Берки и целой своей шайки. Ельснерова не пережила такого позора! Такого рода насилие позволял себе усердный исправник и в других местах, а из грабежей составил себе значительное имение. По окончании восстания, возвращаясь украдкой по домам, шляхта увидела себя в отношении к правительству и представителю его—исправнику в следующем положении: шляхтичи были виноваты в восстании, исправник виноват в грабежах, насилиях и явном разбое; первые должны были подвергнуться наказанию за бунт с оружием в руках, а исправник за разграбление имений, предназначенных в собственность правительства[10]; и потому могли, с одинаковыми последствиями, исправник обвинять шляхту, а шляхта исправника. Взаимное их положение было затруднительно; обе стороны были преступны пред законом и обе спаслись тем, что исправник простил шляхту, а шляхта простила исправника; шляхта осталась спокойною в своих селениях, как будто и не принадлежала к восстанию; а Гагерштат за награбленные деньги купил имение Вилькишки и вошел в общество помещиков Трокского уезда. Мы понимаем это взаимное прощение, данное, по неволе — опасаясь Сибири. Но шляхта не остановилась на этом. Не только простила она, забыла даже, что Гагерштат ограбил ее, ругался над их женами, сестрами, матерями и дочерями, но даже приняла в общество свое и приняла сердечно. У себя он был большой хлебосол и приятный в обществе; шляхта бывала у него, и он бывал в домах у шляхты, веселился с ними, угощал и игрывал в карты. Но почтенный ее исправник никак не мог расстаться со страстью насиловать женщин; с той разницей, что не имея уже возможности удовлетворить ее на шляхтянках, он довольствовался малолетними крестьянскими девушками; не мог также расстаться с страстью разбойничать и засекать до смерти крестьян, наказывая их бессчётными ударами; а иногда, когда был в хорошем расположении духа, сек до тех пор, пока не выкурит трубку, закуренную при первом, а законченную при последнем ударе, при которых часто вместе с синеватым дымом, вылетавшим из уст Гагерштата, улетала не одна бедная душа крестьянина. Эти и другие подобного рода развлечения он позволял себе не только в собственном имении, —но и в Друсскениках[11], где он был смотрителем минеральных вод; а также и в Пржевалках и Веселове, которые он арендовала. Процессы уголовные, неизбежно из проделок возникавшие, он умел прекращать отличным знанием крючкодейства Московского и деньгами. А с шляхтой он жил очень дружно; шляхта, которая не могла не знать всех его мерзостей и варварств, обнималась с разбойником, веселилась с ним, и даже в дружественных беседах между собою потешалась рассказами о милых проделках Гагерштата.

Было одно только существо, которое его преследовало, которое, как тень, как привидение, пристало к нему, не давало ему покоя. Это была г-жа Вержбовская, сестра Ельснеровой. Бедная эта женщина, разоренная до нищеты, прося милостыни, таскалась с горькими жалобами своими из суда в суд, от губернатора к губернатору, пешком ходила в Петербург и все добивалась правосудия против убийцы несчастной сестры её. Отгоняемая от дверей суда, она опять туда возвращалась; проиграв один процесс, начинала другой с новыми жалобами и доказательствами, присоединяя всякий раз к своему делу новые преступление Гагерштата, которые она, тщательно выслеживая, собирала. Отчаянная эта мстительность Вержбовской не мало стоила Гагерштату. Он то просил ее перестать, то угрожал ей, но ничего не помогало. Вследствие одной из жалоб Вержбовской приказано было сделать розыск о поведении Гагерштата, розыск, в котором показание обязаны были дать под присягою все соседи. Съехалась шляхта в Меречь[12]. Двадцать восемь (другие говорят, будто только двенадцать) самых почтеннейших из уезда Тройского помещиков показали, и присягой утвердили, что Гагерштат честнейший человек... Когда помещики присягали торжественно пред Евангелием и пред распятием Спасителя, во имя того Христа, который так ясно указал нам путь истины, —Вержбовская взобралась на колокол и ударила в набат.

Когда мы слышали историю этой помещичьей присяги, —нам сделалось страшно; мы чувствовали, будто какая-то холодная рука сжимала нам горло; мы слышали болезненное биение нашего сердца.., как это в такой степени могут поляки забывать Бога, совесть, человечество, всякое чувство справедливости?!...

Исправимся, взывают жалобным голосом моралисты, но скажите Бога ради, что теперь взывание и плач помогут тем, которые в приязни, в тесной дружбе с Гагерштатами!... Дела Гагерштата ежедневно повторяются в каждом уезде. Освоение с проступками, с воровством, клятвопреступлением и разными подлостями, воплощенное в чиновниках, которыми награждают нас Царство—грабители, с которыми помещики наши братаются и дружатся —это рак, грызущий и разрушающий общество Польское. Обыкновенные средства нравоучения ничего не помогут: надо рак вырезать, или все общество сгниет и погибнет! Поэтому силу лекарства должно соразмерять с силой болезни. Если болезни Польши лечить станем лекарствами, подаваемыми нам врагами нашими, учреждениями торговыми, литературными, учеными и артистическими, или, так называемыми, средствами, медленной реформы, медленного развитие экономических улучшений, трудолюбивого хождение по тернистому пути, и прочими тому подобными товариществами, находящимися под покровительством грабителей,—то, наверно, больную нашу отчизну отравим, залечим в смерть.

  Рассмотрим только: что эта за больная и что это за враги! мы уверены, что те же самые шляхтичи Трокского уезда, если  бы им тотчас после 1831 года даже под страхом Сибири приказано было присягнуть, что Гагерштат человек честный — ни за что не присягнули бы; однако понемногу освоясь с преступлениями, как Митридат с ядами, они сроднились с ними и нравственно усвоили их. 

Вступая на этот путь, вдаваясь в него все больше и дальше, развращаясь постепенно и все сильнее и сильнее, они достигли, наконец, такой нравственной испорченности, что не только не способны спасти наше гибнущее отечество, не только способны дать еще хоть десять лживых присяг, но даже распять бы Самого Спасителя, если бы их попросил об этом какой-нибудь Гагерштадт! И это глубокая испорченность действует не только в сферах пожилых помещиков, а прививается как оспа к молодой крови детства. Выносят ее дети из школ... Да и с чем же дитя польское встречается в училище? Вот молоденький человек—юная головка которого едва озаряется первым проблеском мысли... на первых шагах из дому родительского он попадает сразу между шпионов. Да поверьте: Директор его шпион, инспекторы, пэдэли[13]—все шпионы; половина учителей шпионы, он уже предварен об этом.

Почти в одно время с молитвой мать научила его таиться пред учителями, скрывать святые чувства любви к страждущей матери отчизне,—если только она сама из любви к дитяти не затаила эти чувства и не скрыла их даже пред своим дитятею. В школу вступает он боязливым лгуном; в школах он упражняется в обмане и притворстве, а узнав, наконец, хоть тайно о более благородных чувствах, о более возвышенных правилах, невольно научается презирать учителей и родную мать, а наконец и самого себя, потому что чувствует себя слишком немощным, обреченным всегда бояться, всегда лгать, всегда притворяться! Получив такое воспитание, он становится владельцем, предводителем народа, участником в сотовариществах, членом общества, советником в советах, чиновником, священником, или воином в неприятельском стане.... Спрашивается, гражданство, утверждаемое на такой почве воспитания, чем может быть для отечества, - особенно такого отечества, как наше, страждущего, несчастного? Спрашиваем еще: если в такой школе систематической, заботливой, предусмотрительной и общей испорченности воспитаны несколько сразу поколений, то пятое или шестое после нас будет ли польским? Не новость для Польши развращение. Грешили ж наши предки: при Саксонских королях распьянствовались, развратились; при Станиславе-Августе продавали отечество с публичного торга.

Пропасть пагубы нравственной разверзлась под стопами Польши, и грохнула-бы она в нее и забыли бы мы уже теперь о ней, если бы не спасли нас восстания, если бы пожертвование собой отечеству не действовало как могущественная реакция против общей безнравственности. Ослабевший дух польский воспрянул и выпрямился, видя поляков, обрекшихся на бой и жертвы. Пузовские, Косцюшки[14], Килинские[15], Гловацкие воздвигли Польшу.

Конечно, не завоевали они для неё существования политического.

В этом отношении, выражаясь дипломатическим термином, они сделали только бесполезное кровопролитие; но за то возвратили Польшу к жизни нравственной потому что открыли дорогу служению отечеству, потому что отрезвили пьяных, привели в сознание и пристыдили развратных; потому наконец, что посеяли на обильной почве душ польских то зерно самопожертвования, которое дало плод в 1830 году и которое, по истощении его дипломатами, опять рассыпалось и рассеялось отдельными зернами по всей польской земле—то под видом одиноко-гибнущих мучеников, то под видом местных восстаний — таких, как поход Зашевского, или как восстание Краковское (1846 г.), Познаньское (1848 г.) и Украинское (1855 г.)[16], то под видом политического скитальчества, соединяющего дела Польши с делами всех умственных народов и вступающего в союз со всеми народами сражающимися за свободу и независимость; то, наконец, под видом заговоров, в которых молодежь, таясь пред начальниками, наставниками и нередко пред родителями,—укрепляла и вырабатывала независимость духа Польского. Жертвы, местные восстания, скитальчества и заговоры,—как нить преданий, напоминающих Полякам Польшу, возбуждающая и отрезвляющая их каждую минуту,—служит противоядием, противодействием развращенности, доской спасения, за которую с отчаянием ухватился и за которую крепко держится дух польский, утопающий в заливающем его океане испорченности. Если-бы этого не было, то не в шестом после нас поколении, как мы сказали выше, но теперь, в настоящую минуту, мы бы не были уже Поляками. Для поверки истины этого положение вспомним только, что именно делает нас Поляками? не те-ли долгие, тайные земляков единомышленников беседы; которых предметом были те побежденные, кому вместо памятников надгробных воздвигли сухое дерево виселицы?.. Не те-ли нескончаемые предания о делах и людях, олицетворивших собою тяжкий труд и самопожертвования для отечества? Наконец, не те-ли песни и стихи, так называемые запрещенные, не те-ли сочинение и книги, неизвестно как и откуда занесенные в Польшу, читаемые всеми с жадностью и сочувствием?.. Да! эти то жертвы, местные восстания, скитальчества изгнанников, заговоры, рассказываемые в беседах и преданиях, спетые в песнях, и вычитанные в сочинениях—служат противоядием, нейтрализующим отчасти влияние помещичьей и школьной испорченности. Не дали они закрыть книгу деяний Польши, не дали умереть жизни народа. Им обязаны мы тем, что из них, как из искры, можем теперь раздуть пламя, в котором сгорит все, что враждебно нашей отчизне, все, что в ней скверного, не чистого.

Увы! есть, к несчастию, поляки, которые историю Польши после 1831 г. считают несуществующей небывалою, которые с пренебрежением и насмешками осмеливаются отзываться о событиях, составляющих все наше богатство. Тем полякам ответить можно словами, которые И. Словацкий вложил в уста еврейке, отозвавшейся к Броницкому, насмехавшемуся над конфедератами:

— Ну, кто ты, что над ними насмехаешься? не собака-ли ты, что человечьи кости по полю зубами таскает, и над ними злится?

Есть другие поляки которые, быв поражены нравственной испорченностью, из-за неё не видели ничего, и вместо того, чтобы углубляться в дух польский и укреплять его своим содействием, в страхе над судьбою отечества ив отчаянии взывают: „прежде исправимся, а потом восстанем"! Этим последним мы ответим: „Восстанем и тем самым исправимся!"

Косы, сабли и пики восставших имеют в себе более силы убеждающей, нежели все вместе косные жалобы, нравоучения и плач, кружащиеся в сфере отвлеченностей, — так как действие всегда полезнее слов.

Каким-же благословением была для нас та эпоха Костюшки? Скопление народное вокруг идеи самопожертвования, вокруг высокой и ясной цели Завещания, переданного нам чрез все наши пожертвования, есть необходимость нравственная, неизбежная, которую не понимает только или дурной, или полоумный поляк.

Восстание, в отношении к Пулавским[17] и Костюшкам и ко всем нашим богатырям и мученикам, делается для нас такою обязанностью, как для сына исполнение воли умирающего отца.

Невыполнение такой воли-будет клятвопреступлением; клятвопреступный сын—дурной сын, дурной сосед, дурной гражданин. Каждая испорченность и каждая добродетель имеет-свой источник. Источником добродетели, наших героев и мучеников было самопожертвование, доказанное их делами, т. ё. восстаниями; и потому все мы, жаждущие, соединимся у этого чистого источника, и несмотря на то, что другим нравится утолять жажду в мутных водах, мы выполним завещание наших отцов, исполним священную обязанность народную: восстанем, братья, отцы, дети, восстанем все!

 

Возможность восстания.

„Польша хочет существовать, но не имеет (возможности) отваги существовать, потому что не знает, как ей существовать". (Z. Miroslawsky, Póws: Nar. Polsk.)

Мы не имеем намерения мистифицировать читателей, представляя им удобным то, что не легко; не хотим рассчитывать на их легковерие, ни уловлять их сердце общими выражениями, восклицаниями и риторическими блестками. Скажем им прямо и откровенно: восстать трудно; но, во-первых, восстать необходимо, а потому всякая трудность, как бы она ни была велика, исчезает пред этим одним словом: „необходимо;" и, во-вторых, восстать возможно. Поэтому нам остается единственный долг и обязанность обойти и сломить эту преграду. Возможность нашего восстания измеряется препятствиями, не дозволяющими нам подняться с оружием в руках. Потому, говоря о возможности, не можем не говорить о затруднениях в исполнении.                                              

В чем состоят главные препятствия восстания?

Прежде всего: в нас самих; потом: в усилиях врагов наших.

Переберем по очереди и нас самих и наших врагов.

Преграждаем мы сами себе восстание особенно, тем, что большинство из нас считает себя не тем, чем оно действительно есть по нашей польской натуре.

Общество наше разделилось на шляхту на не-шляхту, и мы забыли об истинной исторической причине и основаниях этого деления, опирающегося, собственно, и исключительно на обязанности защиты края. Шляхта - сословие рыцарское пополнилось из массы народа Польского и настолько имеет право быть шляхтой, насколько оно в состоянии защитить отечество; и настолько это сословие имеет право быть прокармливаемым и терпимым земледельцами, насколько,—заменяя их в рыцарском ремесле,—для себя и для них обеспечивает, существование отечества. Призвание шляхты—не господствовать, послужить по той простой причине, что, по происхождению своему, она не завоевательная как на западе, но это есть тот-же народ, только обязанный Государственной службой.

 

КОНЕЦ

 -------------------------

--------------

[1] Польская прокламация в газете, издаваемой в С. Петербурге в ложном духе истиннорусских крестьян. Приведенная газета-листовка «Великорусс» являлась одним из многочисленных агитационных изданий Комитета русских офицеров в Польше в период подготовки Польского восстания 1863-1864 годов. Комитет русских офицеров в Польше — революционная организация, существовавшая в 1861-1863 в войсках на территории Царства Польского и отчасти западных губерний России. Комитет возник около 1861 года по инициативе поручика 4-го стрелкового батальона Василия Каплинского, ранее участвовавшего в петербургском кружке генштабистов (офицеров-поляков), как подпольная революционная организация в русских войсках, расквартированных в Польше. Затем Комитет возглавлял поручик Андрей Потебеня. В 1861-1862 гг. комитет развернул агитационно-пропагандистскую деятельность, выпустив большими тиражами свыше 16 прокламаций. В период восстания 1863-64 оказывал помощь повстанцам всеми доступными средствами (Прим. Составителя).

[2] Здесь в листовке, редактируемой поляками, под Южной Русью имеется в виду Малороссия или нынешняя Украина. Собственно идеи украинского сепаратизма и превращение малорусской ветви русского народа в отдельную и враждебную русским нацию – это изначально польский проект, который стал активно разрабатываться после поражения Польского восстания 1830 года в среде поляков-хлопоманов, ставших теоретиками украинства и первоначальными творцами украинской «историографии» и мифотворчества. В этом документе мы видим уже эту польскую интригу с украинством в стадии оформления в политическое движения. (Прим. Составителя)

[3] В данном случае под Польшей подразумеваются и земли всего Северо-Западного края, включая и нынешней Республики Беларусь. О том же, что это польские земли, потом во время восстания 1863 года напоминал Викентий Константин Калиновский в своих газетах-листовках «Мужицкая правда» (Прим. Составителя).

[4] К униатской вере привязки у населения вовсе не было в 1961 году спустя 22 года после Полоцкого церковного собора 1839 года, разорвавшего церковную Унию с Римом. Тоже касается и «польского духа». (Прим. Составителя).

[5] Любовницам

[6] Аристократия польская, порождение раздробления края, которую на угнетение нас подарили нам грабители наши, наделила нас дипломанткой, которой исходною точкою за несколько лет перед этим был вымысел о полном и неразрывном соединении Польши с Россией, а теперь дипломатика этой аристократии вращается в круге мысли спасение Польши Австрией. Некогда она имела девизом соединить славу Александра І-го с благоденствием и воскрешением забытой Польши (читай воспоминание о народном восстании Польши, М. Мохнацкаго, от стр. 686 до 715); теперь она хочет соединить уж не знаем, что, — разве набожность Франца Иосифа с независимостью Польши. Сколько было смысла в первом,—показала история; сколько смысла во втором —представляем судить здравомыслящим читателям по часто повторяющимся, то со стороны России, то со стороны Австрии, предупреждениям „не касаться вопроса польского", как скоро в Европе коснутся оружием какого либо дела, имеющего хотя самое отдаленное отношение к Польше.

[7] Очень важно для нас, как в политически революционном, так и в военном отношениях, поддержание союза, с соседними и смежными с Польшей знаменито храбрыми Венгерцами; —союза, который мы в 1848 и 1849 годах заключили, написали нашей кровью и утвердили на взаимном интересе вырваться из-под власти Габсбургского дома. Спрашиваем: для чего же некоторые поляки с 1849 года употребляли все способы и случаи, чтобы поссорить нас с Венгерцам?

[8] Предваряем читателя, что все рассуждения о политичности восстание в Польше написано, абсолютно соображаясь с настоящим положением Европы и не касаясь нисколько возможности движений революционных, для нас благоприятных. В каком бы то ни было - положении Европы, восстание наше имеет всегда шансы на успех, — потому что Польша имеет право существовать независимо, даже хотя бы Европа была наиболее противодействующей.

[9] Трокский уезд — административная единица в составе последовательно Виленской, Литовской и Литовско-Виленской губерний, существовавшая в 1795—1920 годах. Центр — город Троки, ныне литовский город и районный центр Тракай. До вхождения в состав Литвы в уезде проживало смешанное население из белорусов, поляков, литовцев и евреев (Прим. Составителя).

[10] Имения участников восстания подлежали конфискация в пользу казны (Прим. Составителя).

[11] Друсскеники - ныне литовский курортный город Друскининкай на самой границе с Республикой Беларусь, знаменитый своими минеральными источниками. (Прим. Составителя).

[12] Меречь в прошлом местечко, а ныне городок Меркине (лит. Merkinė) расположенный на слиянии двух рек: Немана и Меркис (Прим. составителя).

[13] Педель - надзиратель за студентами в высших учебных заведениях в дореволюционной России и за границей. Происходит от нем. Реdеll «школьный сторож, швейцар в учебном заведении» (Прим. Составителя).

[14] Косцюшки -  имеется ввиду польский национальный герой Тадеуш Костюшко. В данном воззвании присутствуют мысли выска-занные Тадеушем Костюшко о тактике партизанской войны и вос-стании в борьбе за независимость Польши. Что касается воинских талантов Тадеуша Костюшко, то, при внимательном изучении, они оказываются очень сомнительными. Как военный инженер, пять лет прослушавший лекции в военной академии Франции, он был возможно грамотным и умелым, особенно для Североамерикан-ских штатов, только формировавших армию. Но, непосредственно командуя войсками, он не одержал ни одной реальной победы.
Образ единственного в польской истории генералиссимуса — это типичный пример мифа, характерного для польской героики. (Прим. Составителя).

[15] Килинский -мещанин из простой семьи, ставший модным баш-мачником в Варшаве, и разбогатевший на этом ремесле. Возглавил кровавое восстание в Варшаве 19 апреля 1794, в ходе которого был вырезан практически безоружный русский гарнизон, не ожидав-ший такого от мещан. За это Ян Килинский был возведен в полковники лидером восстания Тадеушем Костюшко. После взятия Варшавы А. Суворовым, Килинский был взят в плен и, одновременно с Костюшко, Немцевичем и другими, отвезён в Петербург. Спустя два года в 1796 году по восшествию на престол Павла I вместе с дру-гими пленниками принёс верноподданническую присягу россий-скому императору и был отпущен на свободу. Однако, нарушив клятву продолжил заниматься подрывной конспиративной деятельностью. При этом до конца жизни в 1819 году Ян Килинский получал пенсию от российского императора. Считается в Польше национальным героем (Прим. Составителя).

[16] Краковское восстание (польск. Powstanie krakowskie) произошло с 21 февраля по 4 марта 1846 года, и было одним из элементов общего восстания на польских территориях, входивших в состав Австро-Венгрии, Пруссии и Российской империи. Однако, из-за превентивного ареста заговорщиков в Восточной Пруссии и неудачного начала в Царстве Польском (Российская империя), восстание ограничилось только территорией Вольного города Кракова. Оно вылилось в несколько локальных выступлений в основном польской шляхты и студенчества и быстро было подавлено. Это восстание характерно тем, что несмотря на активную агитацию и надежды поднять на борьбу крестьянство, оно оказалось глухо к призывам бороться за независимость Польши. Более того, продолжением шляхетского восстания стала так называемая Галицкая резня, в результате которой русины Галиции выступили против польской шляхты и убили около 3 тысяч польских землевладельцев. После галисийской резни польские повстанцы перестали надеяться на крестьянское участие в национально-освободительной борьбе.

 Познаньское восстание (1848 г.) -  восстание в Познанском великом княжестве, принадлежавшем после Венского конгресса 1815 года Пруссии. Продолжалось с 20 марта по 9 мая 1848 года, и которое развернулось после получения известий о революционных событиях в Берлине. Восстание развивалось несколько парадоксально, - его войска выиграли несколько боевых стычек, но польские офицеры страшились крупного столкновения, и большинство участников восстания постепенно разбежалось, понимая бесперспективность крупного столкновения с прусской армией. Итогом восстания стала масштабная политика германизации и ликвидации политических прав поляков.

   Украинское восстание (1855 г.) - выступления в 9 уездах Киевской губернии крепостных крестьян в 1855 году на фоне Крымской войны. Поводом к этому стал царский манифест от 25 января 1855 о создании подвижного ополчения. Крестьяне восприняли содержание манифеста как освобождение от крепостной зависимости. Они массово записывались в "казаки", отказываясь выполнять повинности. Во многом эти выступления были спровоцированы агитацией поляков-хлопоманов, работавших над сепаратистскими настроениями в Малороссии.  Правительство бросило 16 эскадронов кавалерии, дивизион пехоты, две роты саперов. Произошли кровавые столкновения между восставшими и войсками, 39 крестьяне были убиты, 63 - ранены. Это движение получило название "Киевское казачество"(Прим. составителя).

[17] Казимир Пулавский  - еще один характерный пример польской героики. Также как и Тадеуш Костюшко принял участие в войне за независимость Североамериканских Штатов от Великобритании. Помогать американцам Пулавский поехал как прославленный кавалерист после поражения Барская конфедерация в Польше на стороне которой он воевал, и стал знаменитым на всю Европу после серии разгромов от русских, одно из которых он имел честь получить от самого Суворова. 2 сентября 1769 около деревни Орехова недалеко от Бреста сводный батальон Александра Суворова численностью 320 человек настиг и вступил в бой с двухтысячным кавалерийским отрядом под командованием Пулавского. В ходе ожесточенного боя погибло несколько сотен польских кавалеристов, полсотни попало в плен. Сам Пулавский чудом избежал смерти, а его отряд был рассеян и бежал. Потери же русских составили 5 убитых и 11 раненых.  Так же как и Тадеуш Костюшко, Пулавский в Америке не выиграл ни одного сражения, но постоянно конфликтовал с американскими офицерами, пытаясь их обучить польской тактике кавалерийского боя. Во время одного из неудачных сражений Пулавский получил ранение в поясницу и спустя два дня скончался. Уже в начале 21 века после вскрытия могилы Пулавского возникли серьезные основания предполагать, что Пулавский был или женщиной или интерсексуалом. https://www.bbc.com/russian/other-news-47844060 Тем не менее, он считается отцом американской кавалерии, поскольку первым придал регулярный характер этому роду войск в США. Традицию польской мифологии, когда из, в общем то заурядных вещей делается громкое событие, мы можем наблюдать на примере трех приведенных здесь примеров – Тадеуш Костюшко, Ян Килинский и Казимир Пулавский. Это искуство мифотворчества получило по наследству и «свядомое коло» в Белоруссии в конструировании местных героев, и в частности - Калиновского вплоть до изменения его имени на свядомый манер из Константина в Кастуся.