Международный журнал социальных и гуманитарных исследований «Аспект» опубликовал в современной орфографии Записки генерал-майора Мейера - «Подготовка к польскому мятежу в Минской губернии в 1861 году».
Записки можно открыть прямой ссылкой в формате PDF .
На наш взгляд эти записки актуальны и сегодня, поэтому они будут также размещены по частям и на сайте Западная Русь.
-------------------
Часть I | Часть II | Часть III - Приложение
-----------------
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступительное слово... 4
Вместо предисловия…. 14
Часть 1-ая.
Об общем положении в Северо-Западном крае…. 16
Духовенство…… 32
Чиновники………. 40
Полицейские суды……. 51
Мировые посредники, предводители дворянства, войско…55
Часть II-я.
Составлена из частных и официальных писем
генерал-майора Мейера с описанием событий в Северо-Западном крае…64
Часть III - Приложение
(Польские прокламации).
Из газеты ВЕЛИКОРУСС…… 140
О восстании Польши………… 149
-------------------
------------
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО
События, происходящие в наши дни, часто имеют сходство с теми, что ранее уже происходили. Ведь, несмотря на смену декораций эпох, в большей степени, связанной с техническими нововведениями, человеческое общество не столь подвержено быстрым изменениям, и подчиняется одинаковым социальным закономерностям. Отсюда особый интерес к истории, поскольку, вглядываясь в прошлое, и учитывая определенные закономерности, можно по аналогии попытаться спрогнозировать события, или хотя бы уловить их общую тенденцию. При этом, давно подмечено, что мало кто учится на уроках истории. Ну, что же, - на то и дана каждому поколению возможность найти свое счастье, и совершить по-своему все тот же набор ошибок. Но отдельный предыдущий опыт, общество все-таки учитывает, иначе вообще не было бы социального прогресса.
Поэтому всякий раз мы с интересом обращаем внимание на примеры из прошлого хотя бы немного схожие с современными событиями. Так и с предлагаемой читателю данной книгой документальных записок генерал-майора Мейера о событиях в Минской губернии в 1862 году - накануне Польского восстания 1863-1864 годов.
Эти записки имеют интересную судьбу. Почти полвека (с 1862 по 1907 – 45 лет) они хранились в Виленском архиве, поскольку являлись оперативно-аналитическими докладами от высокопоставленного чина Министерства внутренних дел Российской империи. Как водится, по прошествии определенного времени (в 1907 году), часть документов, касаемых Польского восстания, в которые видимо попали и эти записки, были открыты для общества. Рукописью заинтересовался главный редактор «Минского епархиального вестника» Дмитрий Васильевич Скрынченко, и прежде всего тем, что в описываемых действиях польских «мятежников», узнавались методы и приемы, современных ему представителей различных левых и либеральных партий. Это побудило Скрынченко опубликовать Записки Мейера частями в нескольких номерах «Минского епархиального вестника». В следующем 1908 году эти Записки издательство "Minsk : Tip. S.A. Nekrasova" выпустило очень маленьким тиражом по специальной подписке. Потом через девять лет началась Первая мировая война, следом революция с Гражданской. На страну навалился красный террор. Случилось та трагедия, которую пытался предупредить Скрынченко, публикуя Записки генерал-майора Мейера о методах и действиях идейных, а зачастую и прямых предшественников большевиков. Перевернулось все: черное стало белым; кто был никем - тот стал повелителем судеб России, и кто ранее был злодеем - тот стал героем. Один из руководителей Польского мятежа - государственный преступник Константин Калиновский сначала вошел в большевистский пантеон революционеров-мучеников, а потом стал национальным героем белорусов, чьих предков казнили польские мятежники[1]. В ходе культурной революции, и идеологической войны со всем, что связано с русской традицией, вся дореволюционная историческая литература и публицистика попала под запрет или была уничтожена. В том числе оказались и журнал «Минский епархиальный вестник» и Записки генерал-майора Мейера. Эти материалы, рассказывающие неудобную правду о революционерах и мятежниках выпали из советской историографии, и на сегодня являются библиографической редкостью. Это побудило нас подготовить новое издание Записок генерал-майора Мейера отдельной электронной книгой в современной русской орфографии и с комментариями для сегодняшнего читателя (наши комментарии обозначены - Прим. Составителя) . В качестве исходников были использованы номера «Минского епархиального вестника», которые нам прислал наш друг историк из Польши Михаил Джега. Желающие могут посмотреть журнальный вариант оригинала Записок.
Минские Епархиальные ведомости (активные ссылки на архив):
- ·№ 1907.17, стр. 1 в конце номера
- ·№ 1907.18, стр. 17 в конце номера
- ·№ 1907.19, стр. 33 в конце номера
- ·№ 1907.20, стр. 49 в конце номера
- ·№ 1907.22, стр. 65 в конце номера
- ·№ 1907.24, стр. 81 в конце номера
В чем на наш взгляд важность и актуальность записок генерал-майора Мейера?
Во-первых, несмотря на то, что прошло уже более чем полтора века после Польского восстания 1863-1864 годов, те события не только не канули в небытие, но чем далее, то тем более по их поводу ломают копья все новые поколения историков, политиков, да и вообще всех белорусов, хоть как-то участвующих в общественной жизни.
Во-вторых, эти записки являются важным документом, как для современных исследователей, так и для широкой публики. В постсоветское время, по мере восстановления русской традиционной историографии, в работах ведущих специалистов по Польскому восстанию 1863-1864 годов, среди которых особо следует отметить доктора исторических наук Александра Бендина[2], уже довольно много было сказано о деятельности графа Михаила Муравьева-Виленского и его ближайших сподвижниках. Появились работы, и, в частности, протоиерея Александра Романчука[3], посвященные служению митрополита Литовского и Виленского Иосифа (Семашко). Но еще недостаточно восстановлено сведений о большой и напряженной работе многих других менее высокопоставленных чиновников и православных священников, благодаря трудам которых, восстание польской шляхты потерпело поражение, поскольку крестьяне, считавшие себя русскими и православными, доверяли больше государству, и поэтому проявили свои верноподданнические чувства, и прямо выступили против польских мятежников, несмотря на длительную и изощренную пропаганду со стороны шляхты и католической церкви. Среди этих деятельных чиновников как раз и был генерал-майор Петр Митрофанович Мейер - Председатель особой следственной Комиссии Минской губернии, учрежденной в 1961 году подобно Виленской и Киевской, для разбора дел по наиболее важным политическим преступлениям или проступкам. Помимо основных обязанностей по обеспечению порядка в губернии Мейер, был также ответственным за храмостроительство и открытие приходских школ в Минской губернии. Он совместно с Архиепископом Минским и Бобруйским Михаилом (Голубовичем) обустроил в Минской губернии более 500 приходских школ, в которых обучалось 11 тысяч крестьянских детей.
Третий фактор актуальности записок генерал-майора Мейера изложен в самом предисловии Д. Скрынченко к первому их изданию в 1907 году, где он отметил удивительную схожесть методов польских мятежников и современных ему социалистов, в числе которых было много и поляков – прямых потомков мятежников: «...мы были поражены, до какой степени событие из времени польского „повстанья" похожи на те, которые совершаются в настоящее время в нашем крае. И теперь, как и тогда, поляки прибегают к одинаковым мерам окатоличивания и ополячивания нашего края».
Мы также отмечаем удивительную схожесть в описанных Мейером действиях польской шляхты в 1862 году в период подготовки восстания, и действиями сегодняшнего так называемого «свядомаго кола». Также, вызывают опасение методы реализации текущей политики белорусизации, которую, усилиями этого же «кола», проникшего в среду чиновничества от культуры и образования, зачастую подменяют дерусификацией и криптополонизацией[4]. К чему это может привести, мы можем видеть из уроков истории. Если власти вели себя ответственно и решительно, как в 1863-1864 годах, то восстанавливалась мирная жизнь. Если пытались угодить и тем, и другим, и больше шли на уступки агрессивному и крикливому меньшинству, то происходила катастрофа как в 1917 году.
Что сегодня известно об авторе записок генерал-майоре Мейере? Из записок мы узнаем, что помимо вышесказанного, он также отвечал за строительство Архиерейского подворья, на фундаменте которого сейчас стоит минский Дом Офицеров. В записках упоминается, что брат Мейера был высокопоставленным сановником. Нам известно, что Мейер Пётр Мартынович родился 18 января 1813 года и происходил из дворян Санкт-Петербургской губернии немецкого происхождения, давно принявших православие и полностью обрусевших. В списке генералов Российской империи указывается, что он был произведен в генерал-майоры 19 мая 1860 года (за два года до написания этих записок). 16 ноября 1876 года высочайшим указом был произведен в генерал-лейтенанты. Умер Пётр Мартынович 09 марта 1882 года в возрасте 69 лет.
Гораздо больше сведений о сыне Петра Мартыновича – Петре Петровиче Мейере, который родился в 1860 году и упоминается в переписке его отца с архиепископом Минским и Бобруйским Михаилом (Голубовичем). Петр Петрович Мейер тоже сделал блестящую карьеру по линии Министерства внутренних дел Российской империи, и также как отец, был тесно связан с «польским и революционным» вопросом. С 14 января 1901 года он был назначен штаб-офицером при канцелярии помощника Варшавского генерал-губернатора. С 10 декабря 1902 года состоял Виленским полицмейстером, а 9 мая 1905 года был назначен Варшавским обер-полицмейстером. Генерал-майор с 6 декабря 1909 года. С 15 августа 1916 года занял пост Ростовского-на-Дону градоначальника. После Февральской революции, 1 мая 1917 года был уволен от службы по болезни с производством в генерал-лейтенанты. Во время Гражданской войны был Севастопольским градоначальником (1920). Эмигрировал в Югославию. Умер 4 декабря 1925 года в Белграде. Таким образом, сын автора записок видел к чему в итоге привела деятельность мятежников. Он умер в эмиграции, проиграв борьбу за Россию.
Главный редактор «Минского епархиального вестника» Дмитрий Васильевич Скрынченко, опубликовавший записки генерал-майора Мейера – известный западнорусский историк, общественный деятель, публицист и политик жил и работал в Минске с 1903 по 1912 год. Затем, под давлением леволиберальной общественности Минска, и в следствие интриг польско-католических кругов, он был уволен с занимаемых должностей. Скрынченко переехал в Киев, где проживал по 1919 год, и продолжал свою научную и публицистическую деятельность. Дмитрий Васильевич Скрынченко, также, как и сын автора опубликованных им записок, вынужден был эмигрировать из большевистской России в Югославию, где продолжил активную деятельность по сохранению русской культурной традиции и Православия, преподавая в различных русских учебных заведениях в Югославии. Закончил свой жизненный путь Д.В. Скрынченко в 1947 году, и был похоронен на кладбище в Нови-Саде, где сохранилась его могила.
Игорь Зеленковский.
Главный редактор Международного независимого журнала социальных
и гуманитарных исследований АСПЕКТ - http://aspects.su/
Минск 2019 год
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
Многие события, совершающиеся в настоящее время в Сев. Зап. крае и в частности в Минске и Мин. губернии, тот натиск польских помещиков и ксендзов на русскую народность, государственность и православную веру, который теперь идет то открыто, то большей частью втайне», заставил нас обратиться к обстоятельному изучению недавнего прошлого нашей губернии. Разбираясь в материале, касающемся последнего польского мятежа в 1863 году, мы были поражены, до какой степени событие из времени польского „повстанья" похожи на те, которые совершаются в настоящее время в нашем крае. И теперь, как и тогда, поляки прибегают к одинаковым мерам окатоличивания и ополячивания нашего края. Те же торжественные крестные ходы, те же тайные школы, пропаганда ксендзов по селам, те же общества „огниски" и „соколы", только называвшиеся прежде другими именами, то же воздействие (исподволь и по-иезуитски) на русских чиновников, то же стремление вытеснить русских отовсюду—из клуба, из учреждений казенных, частных и т. д. И только приходится удивляться, как до сих пор многие русские чиновники не раскусили поляков и идут напр. на выборах рука об руку с поляками. Объяснение этому можно предполагать такое: русские чиновники, присылаемые в этот край из Центра России, прямодушные и откровенные, сразу попадаются в ловушки лукавых ляхов; или же некоторые еще до сих пор наивно думают, что будто бы все еще продолжается „обще-российское освободительное движение", не умея понять того, что поляки подготовляют здесь освободительное движение от России, а есть и такие чиновники которые volens—nolens должны подпевать под польскую дудочку, так как они находятся в зависимости от тех поляков, которые, во множестве сидят в петербургских, департаментах.Благодаря любезности бывшего помощника попечителя Виленского учебного округа А. В. Белецкого, нам удалось ознакомиться с любопытнейшим документом—Записками генерал-майора Мейера, изображающими Минск и Мин. губернию в 1861 г., т. е. в период самого разгара подготовительной кампании поляков к мятежу. Записки эти нигде еще не напечатаны. Пользуемся случаем заявить читателям, что нами открыта подписка на издание вышеупомянутых Записок Внесшие 1 рубль получат один экземпляр Записок.
Дмитрий Скрынченко.
Главный редактор
«Минского епархиального вестника»
Минск 1907 год
---------------
ЧАСТЬ 1-ая.
Минская губерния представляет теперь для наблюдение две стороны: наружную и внутреннюю.
По наружности судя, может показаться, что кроме упорного ношение поляками глубокого траура[5], упорных пений гимнов и акафиста, даже в самом Минске, за каждою обедней, даже впотьмах, после вечерен да беспрерывного сбора денег на повстанье за ойчизну и упорного отдаление поляков от всякого сообщества с русскими, неприязненных к которым чувств своих они и не скрывают— остальное все так покойно и прекрасно, все идет в таком обычном обыденном ходе, как лучше и желать нельзя. Даже отовсюду получаются донесение будто о совершенном прекращении пений гимна (кроме Борисовского уезда, где исправник не поляк) и о совершенном спокойствии края. Но ежели взглянуть поглубже в лихорадочную жизнь всего здешнего общества, то как предметы, возникающие из тумана, когда всмотрится глаз—и здесь из под тумана и мрака, которыми прикрывают поляки свои подкопы, по немного выкажутся другие элементы, на которых истинно русскому и православному - принимающему близко к сердцу счастье, могущество, целость и благоденствие России, нельзя не остановить внимание серьёзного.
Начнем с общества столь немногих чисто русских, здесь живущих, торгующих, служащих. Никогда не видели их так грустными, так усердно молящимися. Старожилы говорят: „мы теперь, батюшка, молимся пуще, как в холеру, как при несчастье страшном... Бог весть, что с нами тут будет... Поляк с каждым днем все смелее, азартнее, чуть в грязь не топчет нас... что делать? видно Бога прогневили! Как привели было казаков, позатихли было маленечко, а как выслали казаков—опять вот как зашумели. Господи помилуй!" Где ни сойдутся русские—одна у всех мысль, один разговор—о безотрадном здесь положении русских, о непонятном положении дел, о нерешительности и не определительности мер против явного разлива революционных движений. Действительно здесь все притихло с приходом сюда войск. Л. и Б. и другие, возвратясь из С. Петербурга, убеждали всех, согласно с советом своих комитетов, Парижского и Варшавского, затихнуть хоть до весны, или до общего восстания, когда они надеются и правительство русское и всех русских смести с лица земли Литовской[6]. И чем тише, пока будет все в губернии по наружности, тем сильнее будет их право на недопущение того, чего, Боже сохрани, как они боятся - военного положение и усиления войск. Если же им посчастливится, подобрав к рукам окончательно и сколько возможно администрацию и администраторов, не увеличить здесь массы русских войск, то весною, или, как только раздастся сигнал общего подъёма,—они овладеют всеми казначействами и оружием, имея везде агентов и сообщников, всюду нападут массами, на отдельные части русских, немногочисленных и слабых своей раздробленностью и раскиданностью, уничтожат их и начнут с успехом приводить в окончательное исполнение кадровые правила прилагаемого в воззвании № 1 (от страницы и далее). Как председатель неприятной и нежеланной для поляков Комиссии, конечно, здесь я—последний, кому они решились бы открыть что-нибудь, разъяснить свои замыслы. Меня боятся, от меня стараются все скрыть, мне труднее каждого здесь узнать что-нибудь верное. И надо большие деньги, —которых у меня нет вовсе, надо усердное содействие ловкой полиции, которого не имеет и губернатор (Полиция служит здесь больше для закрытие всего опасного полякам) чтобы изыскание могли быть подтверждены документами. Ежели я узнавал что-нибудь и желал иметь доказательства (особенно план их окончательных кадровых распоряжений), мне отвечали: „здесь при теперешнем ходе дел, чуть заподозрят кого-нибудь в передаче правительству доказательств против поляков и их намерений, он не останется цел и невредим, а правительство не в силах оградить его и спасти”... Русское правительство у себя дома и не в силах... может ли это быть?... Но никто не хочет рисковать жизнью и семьей своей, видя развитие сил нам враждебных и наше бездействие. Ксендзы смело с кафедр говорят народу: „разве не видите, что сам пан Бог поборяет нам, ослепляя врагов наших? Разве вы не замечаете, что уже больше 3-х лет они сами дают нам всю возможность развить наши планы и укрепиться в них. Неужели мы не воспользуемся этим для блага нашей ойчизны и детей наших, чтоб свергнуть и попрать иго для нас ненавистное, уничтожить веру нам враждебную?". Вообще в самых пламенных проповедях ксендзы стремят всех поляков к единодушию и восстанию, зная из опыта, что в минуты всеобщего волнение и кипение страстей, в минуты верховной опасности, сила религии (следовательно власть ксендзов и их церковные и личные доходы) всегда значительнее и могучее — народ поет больше литаний (акафистов), заказывает больше мшей и панихид, беспрерывно прибегает к исповеди проч.
Узнав, однако много достоверного и основательного, подтверждаемого ежедневными событиями, я решился набросить это на бумагу для себя, для своих соображений.
Здесь я сперва упомяну о настоящем положении края в некоторых отношениях (это положение может беспрерывно изменяться); —потом скажу о мерах, которые могли бы, по моему мнению, хотя несколько теперь противодействовать замыслам поляков. Все это конечно отношу я только к горизонту передо мною находящемуся—к Минской губ., полагая, что и о Минской и о других губерниях местные их начальники или доверенные от правительства лица, имея в руках власть и способы—имели довольно бремени и могли иметь более меня и зоркости и средств, чтобы вернее и лучше и прежде меня сказать правительству свое разумное сердечное слово. Чтобы узнать, что затевают поляки и есть ли нынешнее их положение заговор, отрывчатый, местный, как прежде бывали тому примеры, или он скрывает в себе основы глубокие, всеобщность усилий и уже проник во все слои народа,— я старался достать главнейшие воззвания, служащие исходными точками для оценки наставшего положение дел. Еще когда я был в Могилевской губернии в 1858—1859 годах, Преосвященный Анатолий[7], знавший и любивший польскую литературу, приятель многих помещиков поляков, сам говорил мне о читанных им польских прокламациях, „писанных огнем," подписанных „молодежью польской." Уже тогда за три года перед этим ходили слухи о приготовлении глубоких основ для общего восстания, для отторжение всех Западных губерний, до Смоленска (до столбов Болеслава)[8], для взволнования казаков и Украины, для возвращения Унии и папизма. Анатолий на предложение мое, чтобы он сообщил об этом подробно правительству, отвечал, вероятно не придавая замыслам поляков особой важности: „верьте мне: светское правительство, владеющее столькими средствами, и явною и тайною полициями, лучше всех нас знает все это; и если, кажется нам, бездействует, то верно тоже знает почему и для чего". С этим нельзя было не согласиться. Объезды мои Могилевской и Минской и частые посещение Витебской губернии, сближая меня с многими местами и лицами, убеждали меня в существовании таких обширных предположений, который не могли и не должны быть тайны для правительства. В Петербурге кое-что чуть прослышал я о существовании каких-то воззваний, которые двигают народ Польши, тогда как другие, подавая им руку, стараются волновать молодежь русскую, и дворян, и низший класс. Они рассчитывают успех на повсеместных послаблениях в последнее время; на равнодушии, многих русских, часто ограничивающих благородное стремление к народности и величию нашей родины—введением боярских шапок, как то странно сочетанных с французскими фраками, рассчитывают и на некоторую запутанность дел, всегда сопутствующую реформам, пошатнувшим все старые основы, еще не успев установить твердо ничего нововведённого и чрез это делающим много недовольных. Сначала и первосвященник Римский косвенно принимал участие в делах Польши и Литвы, сердечно желал возвращение в свое лоно статьи, доходной статьи, льстящей его самолюбие, дающей ему нравственное; подкрепление в такие минуты, когда и католический, мир хочет исторгнуть всю светскую власть из его рук. Многих, слышно было, он благословлял; - многие от его имени пускали тогда в ход увещание бороться за ойчизнy, —восстановить веру латинскую, а где нельзя—то хоть Унию; противиться полной эмансипации крестьян[9], между которыми масса православных. (Тогда еще не остановились, как теперь, на идеях возмущения всех их против русской власти). Потом, когда такая борьба для латинян помещиков оказалась невозможной, а эмансипация объявлена—они старались, и до сих пор, усиленно стараются, установить все правила нового порядка дел единственно и исключительно, в пользу помещиков, чтобы, придерживаясь крепостных начал, иметь на основании нового законодательства русского, но, по—прежнему, в „своей полной зависимости, массу народа—этот теперь сильный рычаг для действий за или против какого-нибудь принципа, или власти. Добыв главнейшие документы, я с помощью нескольких чиновников и под присмотром Вице-губернатора русского, и знающего оба языка—польский и русский—в немногое свободное от усиленных занятий время, их перевод воззваний сверил по 4-м экземплярам и исправил окончательно. Видно, что сперва составлено было одно общее воззвание, или, как поляки называют, манифест о необходимости и возможности поголовного восстания. Воззвание это получило некоторые изменения, приноровлённые к местным условиям Польши, Литвы, Белоруссии, Киева, Подолии, Волыни. Потом оно несколько изменено, после Варшавских событий[10]; и когда стали литографировать все эти воззвания, то или пропущены, или изменены некоторые мысли и резкие выражения, находящиеся в некоторых рукописях.
Прилагаю документы эти; их можно считать законодательными, потому что их слова исполняются с большей точностью, чем наши и духовные, и гражданские, и военные законы. Революции свершённые, также как замышленные, но неудавшиеся выучили распознавать и самые воззвания. Кто их не писал? но не всякому они удавались. Только тогда воззвание удачно, когда оно хорошо соображено с наставшим временем и обстоятельствами; когда оно выхвачено из основ народного духа и направление всем понятных, всеми понятых, сочувствуемых и устремляемых к тем современным целям, которые глухо залегли или громко выражаются во всем народе. Прилагаемые воззвания здесь читаются и перечитываются ежедневно. Их твердо и глубоко изучили, по ним соображают свой действия, поверяют их и следуют им точнее, нежели катехизису.
№ 1-й. О восстании Польши, о необходимости и возможности восстания. По этому воззванию везде формируются кадры, о которых в нем разъяснено. Подробности окончательного составление кадров, или план восстания достать чрезвычайно трудно; правительству (кажется) неизвестно его существование, и здесь в Минске много надо истратить денег и усилий, чтобы получить этот важнейший документ.
№ 2. Сущность соглашений Миросславского с Гарибальди[11]. Это написано перед первыми Варшавскими событиями и служит отчасти к разъяснению намерений поляков.
№ 3-й. Воззвание к женщинам, по которому все жены и дочери поляков и все латинянки (хотя бы они были женами или дочерями православных или лютеран) облеклись здесь в траурные одежды, траур надели даже некоторые семейства священников из униата, и даже польки Моисеева закона. Поляки и польки отказались от всякого рода публичных увеселений и танцев и отшатнулись окончательно от всякого сообщества с русскими. (В Минске первый пример подала губернаторша).[12]
№ 4. Воззвание к землевладельцам.
№ 5. Воззвание к ксендзам. По этим двум воззваниям и помещики, и ксендзы, примкнули к движению, и каждый из них всеми зависящими от них средствами уславливаются действовать по беспрерывным указаниям людей, вошедших с ними в тайные (для нас) сношения. У ксендзов беспрерывные сборы и совещание помещиков.
№ 6. Недавнее воззвание после ввода войск в Минскую губ. и учреждены Комиссии по политическим делам здесь появившееся, с приглашением принять пока наружность спокойную для того, чтобы не ввели еще войск и военного положения, не назначили бы военных губернаторов и не засадили бы многих в крепость. Прямо говорят в этом воззвании об окончательном овладении администрацию края.
№ 7. Благодарность женщинам за точное исполнение ими воззвание №3.
№ 8. Огнедышащий акафист пилигримов, который вытвержен всеми наизусть и читается при каждой молитве дома и в костелах.
№ 9. Народный польский гимн № 1. Его пели и поют беспрерывно; аристократы и аристократки и шляхта вся поют его дома и в костелах; даже иные бабы—латинянки, собирая грибы, пели его в поле и в лесах. Даже предположено перевести его на простонародный литовский язык [13] и на предстоящих „святках” приучить крестьян униат православных петь этот гимн.
№ 10. Отчаянный гимн № 2, в августе здесь появившийся. Его тоже поют все и везде. Высшие дворяне (аристократия) здесь сначала не так явно сочувствовали всем этим начинаниям. Они не верили их солидности и общности; думали,—что, как бывало прежде; —с одним или несколькими коноводами движение русское правительство легко совладает, что несколько десятков или, наконец, сотен сообщников перехватают, упрячут подалее и все дело опять угаснет. И они долго колебались. Но—с одной стороны—они увидели, что, к общему изумленно, — никаких мер правительством против разлива этого пожара не принималось, что, по их мнению, какая-то слепота поразила, нас, что свободно, легко и все силнее распространяется всеобщее движение против элемента русского, который вместо того, чтобы воспрянуть и выпрямясь выказать свою силу и живучесть,—молчит и, с каждым часом ослабевая, почти уже окончательно подавлен возникшими польскими охлократическими стремлениями, при которых впереди всего идет мысль: „всех не перехватают, всех не накажут, всех не перебьют“. С другой стороны, они прочитали в воззваниях (силу которых в этот раз столь явно видели), они наверно узнали, что возбудители народа намерены обойтись без них, а они без народа и без власти над народом— сами по себе.—ничто; что вообще возмутители теперь даже не очень хлопочут, о том, будут ли высшие дворяне участниками движения; что ярко выказывается и развивается вообще красное республиканское направление всего молодого поколение, а им грозить опала народная, т. е. совершенное лишение прав и имений; что если дать усилиться этому направлению, то потом с разнузданным народом уже никак не сладить... Видя, наконец, страшный прогресс революционного дела, особенно в этом, году, они решились стать в ряды и в челе всего движения и овладеть им,—конечно в свою пользу, но под видом общей пользы; выказать патриотизму столько, чтобы, пользуясь еще теперешним своим положением, связями, властью и средствами—ловко, нисколько не выставляясь на глаза правительства, глядящего на все это, как будто сквозь пальцы, и потому, не подвергаясь опасности ни с одной стороны, а еще больше стараясь ввести нас в заблуждение о настоящем положении дел — понемногу стать тайными распорядителями возмущения, чтобы направлять его сходно со своими видами. Если русские одолеют, — они явно не шли же против нас, если поляки возьмут верх, все знают, сколько они рисковали и трудились для них, для общего их дела. А какой здесь поляк не захочет пристать к аристократам и пользоваться выгодами высшего сословия, если оно сохранить свою власть и значение?..
Поэтому очень многие аристократы, безрассудно увлекаясь революционной пропагандой, стали привлекать к себе массу дворян, между которыми у них множество родных и друзей, а через них и через их родню и приятелей сами перед правительством стоя в стороне, теперь начинают двигать толпу и стараются заслужить общее доверие и популярность, и через это достичь своей цели —взять над ними власть и быть не заподозренными правительством. Они теперь в беспрерывных сношениях с Варшавой и Парижем. Исключений между ними слишком немного; и я не знаю ни одного, кто бы решился противодействовать польским замыслам, или открыть их.
Дворяне,—мелкая шляхта, однодворцы, мещане горожане, и все их семьи от мала до велика—все прямые участники движения; но кроме пение гимнов теперь все стараются пока не очень выказывать свое участие и подготовку,—по завету о тайне, данному им на страницах воззвание № 1.
Унизительно для человечества видеть, к каким страшным заклинаниям себя и своих детей, к каким бессовестным лжам прибегают они перед следственной комиссией, чтобы скрыть даже самое пустое обстоятельство, могущее повести на след их затей. Впрочем, на лживые присяги им уже даны разрешения ксендзов.
Почти нет ни одного мало-мальски путного дворянина, даже до какого-нибудь Б,—который бы не считал для себя священнейшей обязанностью явиться на поклонение Парижскому главному их комитету и не послал бы в Варшаву и Париж своих денежных жертв (до купца 3); и своего фотографического портрета—в кунтуше, этом прошедшем в будущем наряде Польши и Литвы. Впрочем, некоторые портреты даже требовались туда, чтобы Варшавские и Парижские деятели знали будущих начальников разных местных частей (децемвиров и проч.) в том наряде, в котором они будут в эпоху повстанья.
Дворяне ездят отсюда в Варшаву и в Париж без всякого разрешения. Даже недавно в Слуцке, лукавый деятель трактирщик Папесский, отданный г. Полковником Дмитриевым под надзор полиции, через несколько дней уехал в Варшаву; а городничий, говорить, (нетрезвый и покорный их слуга) и не заикнулся, чтобы остановить его.
ДУХОВЕНСТВО.
Губернский предводитель дворянства прямо сказал губернатору, что каждому поляку, а тем более их представителю, теперь выгоднее быть на стороне мятежной, нежели на стороне правительства. Эта мысль руководит здесь всеми. Духовенство—униатское, как зовут его здесь вообще, воссоединённое[14]—как они сами назвали себя,—и по официальной их отличительной кличке,—положившей навсегда памятную резкую черту раздела между ими и православием (тогда как не следовало называть их воссоединёнными, а непременно православными без различие с древними)—духовенство это большей частью необразованно, бедно и жалко. И ежели только поляки достигнут здесь полновластия,—то немедленно объявят их без куска хлеба—вне покровительства своего—если они не возвратятся в латинство или Унию.... те, как уверяют поляки, не задумываясь, зашепчут мши, обреют бороды, наденут сутаны и поклонятся главенству папы.... а за ними миллионы воссоединённых будут опять, говоря языком нашей церковной истории, отторгнуты в Унию и в латинство.
Эта задуманная цель нынешних возмутителей, одна из тех, которая не очень затруднит их в достижении потому что мы, по обыкновению, действуя полумерами, вовсе не слили с ними бывшим униатов: ни народа, ни духовенства,—все еще колеблющихся; народа, который в Минской губ. все еще крестится говорить и молится не по-русски... А мы слишком простодушно тотчас поверили вольной будто искренности всенародного воссоединения, как бы не заметили подспудных многих пружин,—и почти 1/4 века исчезнувшее, после воссоединения протекли более в поддержании, если не совершенной привязанности,[15] то по крайней мере большой склонности к Унии, без решительного и окончательного принятия народом чистого православия в ежедневной его жизни и молитве. Многие старались убедить всех будто не заглядывать под спуд необходимо, чтоб не раздражать народ, чтобы дружить со-всеми противоположными нам принципами, — ставя свечку Богу, ни забыть кого ни будь почтить огарком. С воссоединёнными и поступали так точно, как поступают с детьми Митрофанушками, которых маменьки не хотят учить уму разуму, опасаясь их слез и неудовольствия.
Вот слова архипастыря, сегодня 20-го октября, мне сказанные: „народ здесь еще не утвержден в православии, и, если разразится буря неблагоприятных обстоятельств—все улетит безвозвратно. Старье, от Унии еще не отстало, молодежь и новое поколение к православию еще не пристали, - и потому древней борьбы за русскую веру, вероятно, не будет. Тогда вера укрепилась веками, а теперь со дня воссоединения едва протекли 2 десятка лет". Вот как шатки и зыблемы наши здесь основы православия.[16] Ведь это слова архиерея, перешедшего к нам из Унии, лучшего из этих архиереев, много старавшегося образовать и обрусить свою униатскую паству. Ксендзы—жаркие, озлобленные противники и ненавистники всего русского, —старались сохранить дружбу с такими из svidisant нашего духовенства, которые выказывали склонность разделять их внушения; и отворачивались и преследовали закоренелых русских попов. Эти преследование выражались жалобами помещиков, дружных с архиереями из Униатов и даже из русских... и подчас бедного русского попа (особенно в Витебской епархии) перегоняли из прихода в приход, подальше в глушь, где приходы победнее и потруднее. Ксендзы были в стороне, но всякий знал, откуда идет удар, поразивший его, —и влияние ксендзов росло. Наше правительство во всем инициативу и руководство приняло на себя; и общий голос винить и в этом отношении правительство в недостатке твердой системы и последовательности. Если приняли миллионы воссоединённых, то следовало их соединить совершенно, слить воедино и по имени и на деле; а то воссоединенные, не оставляя своих униатских замашек, забывая все выгоды, полученные ими от перехода в православие—ропщут на отнятие у них земель и капиталов; православные же ропщут, что они унижен и перед воссоединёнными, которые кичатся таким титулом и покровительством правительства и часто говорят: „я не какой ни-будь православный, я из воссоединённых, и архиерей тоже из наших".
Все говорят, будто не давая себе труда вникнуть глубже, не всматриваясь в народ и духовенство на местах вседневной их жизни, правительство не приняло мер к уничтожению разницы между двумя сословиями, слитию и народа—обучением его грамоте и вере уничтожением окончательным всякого следа Униатства. Близко ознакомленный с этими предметами, я не могу не разделять мнений, что новый жизненный, чисто русский элемент здесь необходим для обновления и улучшения духовенства, если здесь хотят удержать и поддержать православие. Теперь почти все здесь от аристократок до евреек (называющихся уже „польки Моисеева закона” и до некоторых (особенно из униатов) семей священнических (говорящих плохо по-русски, так что дети их щеголяют знанием польского языка, (даже мальчики в семинарии), все жены и дочери исполняют в точности приказ воззвания к женщинам (№.3,) касательно ношение траура и проч. Разве это не показывает, что чувство, владеющее народом, исповедующим латинство, и даже по имени православным, но говорящим по-польски и потому считающим себя поляками, напитанным духом польским, признающим себя с обязанностями не к России, а к одной общей их ойчизне—Великой Польше,—чувство это очень распространено; имея его в своей власти, владеют всей массою людей подвластных этому чувству. Постепенно тлело оно, издавна поддерживаемое; при беспрепятственности же со стороны русских, особенно, как говорят они—в последние 3 года, оно беспрерывно расширялось и, наконец, особенно с весны этого года, прососалось во многие слои народа латинской веры и польского наречия, польского духа. Это чувство, это стремление к независимости и выход из-под власти „тиранов", вожаки польские связали с ежедневною молитвою, с обрядами религии. Они овладели сердцами женщин; те с жаром предаваясь или поэтическому чувству беспредельной любви, к родине, или для материальных выгод, увлекают и подстрекают молодежь и стариков, и отцов, и мужьев, и детей своих, и любовников. Все уверены, что женщины и дети это вполне безнаказанные орудие нынешней революции; и от того теперь в каждой свалке, в каждой манифестации, везде женщины и дети впереди всех. „Нам и детям ничего не будет, мы ничего не боимся», —говорят польки. „Всех не переберут, --всех не перебьют, —только идите дружно все вместе; а не поодиночке”, —твердят ксендзы. Ежели муж хочет отклонить от себя ответ за участие в этих делах, он прячется за кринолин жены своей и не боится ничего: жена все примет на себя, а жене ничего не сделают, ведь она слабая женщина... Cest garanti par Ie gouvernement. Энтузиазм возбужден всеобщий и многие бедные находят чистый денежный расчет идти впереди всех, чтобы подобно Марцинкевичевой получать подарок от патриотов из Варшавы—за то будто, что они сделались жертвы, ofiary за ойчизну; другие пользуются складчиной от молодежи и через это живут весело и легко, в полном удовольствии, в полном смысле слова „припеваючи" (Главацкая, православная племянница Козориновой). И в высших слоях русского общества, даже в России (говорят здесь) польки имеют ловко, тайно и сильно содействовать своим, во вред нам.
На стороне русских искренним чувством остаются здесь; очень не многие служащие, но очень многие из духовенства—собственно древне-православные, и пока весь простой народ—собственно крестьяне. Но здесь все думают, все уверены, все твердят, что Россия слишком слаба теперь чтобы противоборствовать Польше; что русские разделены раздором, положением между сословиями крестьянским наделом земли, обеднившим массу дворян -помещиков; что русское правительство опутано крепкою сетью пронырливых, ехидных сплетений—как паутиною муха; что поляки умели везде возбудить и приготовить врагов России —даже в самых недрах ее; что она сама оттолкнула от себя сочувствие венгерцев, что русская знать и дворяне идут против самодержавия и династии, народ пойдет против дворян; будто и войско распущено и не надежно,—что страшная буря скоро разразится.
Поляки вполне надеются, что одолеть и уничтожить небольшую горсточку всех служащих здесь русских, истинно преданных России, и справиться с духовенством-слишком будет ими легко,—хотя духовенство еще ничем не заявило участие в их замыслах и архиереи, кажется, очень следят за этим.
На народ они тоже рассчитывают, они говорят: „куда баран, туда и овцы; народ всюду пойдет за панами и за нашими крестьянами латинцами; он теперь весь у нас в руках”.
Правительство не умело или не хотело воспользоваться удобным моментом и само секло народ за то, что он нам не повиновался. А мы стали к народу ласковее, добрее, - обещаем уступить ему участки поземельные, как дар, или за выкуп больше легкий, чем он теперь определён правительством русским; да будем постепенно обещать ему побольше льгот от нас, чем от русских, и они все нас послушают охотно; они все одного с нами духа; и мы им всегда твердим: „до Бога высоко, до Царя далеко, а до папа близко"... Сильно действует на народ угроза, что он вовсе не будет свободен, а будет разорен хуже казенных крестьян. Если бы он не поверил панам, то верит своему брату мужику из католиков, а те почти все за панов; и старшины, писаря, управляющие—из людей панам преданных.
ЧИНОВНИКИ.
Касательно чиновников, надо заметить: их здесь всегда старались иметь главных начальников не русских, а поляков; для них самое неприятное назначение—это назначение русского на какую ни будь значительную или влиятельную должность. Но более 3-х лет уже, видя к себе снисходительность и попущение повиднее, они употребили все усилия, чтобы подготовить то состояние умов, то положение дел, которое мы видим теперь. И все это ускользало замеченным, а если иные и замечали, то гуманность прогрессивных. начал правительства заграждала уста каждому, которого тотчас-бы назвали отсталым в новейших политических и других идеях. Пользуясь всем этим, поляки составили общую связь для наблюдения за русским правительством; их полиция гораздо лучше нашей. Все, что делается и предпринимается правительством, в отношении к ним, —еще не получит официальной гласности, еще не дойдет по адресу, —а они уже все знают и против всего принимают свои меры свои подкопы и контрмины. У них везде и писец, и столоначальник, и выше, и выше, — все за одно - здесь в Минске мне даже евреи говорили содержание бумаг, едва подписанных губернатором и еще не вышедших из его канцелярии. Всякое сообщение по телеграфу, даже до шифрованных телеграмм, здесь вовсе не тайна для поляков, а также и для евреев—по делам их касающимся. А другого рода телеграф состоит из нити связей родственных между чиновниками, служащими в канцелярии губернатора и каждом присутственном месте в губернии. Везде родство, везде дружба, везде разлит один элемент, враждебный России[17] и всему русскому, пользующиеся послаблениями и поблажками не для того, чтобы - за добро переменить свои чувства, или чтобы пользоваться только лично выгодами своего положение или места,—но усиливающийся единодушно все доброе и недоброе обратить во зло России, во вред Русским. Нить связей этих проведена и в Петербург в департаменты министерств, сенат и другие высшие управление и в столичные, и в Киевский университеты, и в Варшаву, Вильно и пр. Это огромный союз сарматов против Славян. И тем глубже и сильнее эта связь, чем милостивее и снисходительнее правительство; его добротой стараются пользоваться ему все во вред; а теперь здесь уверяют, будто правительство русское делало и делает уступки не от могучего снисхождения, не от доброты и человечности своих начал, а будто от трусости, будто вынужденное к тому тайными пунктами трактата Парижского и боясь поляков и Европы, которая с своими журнальными статьями будто всегда готова быть за них, за их жертвы, за их геройства и постоянное стремление к свободе. Поляки очень что-то надеются на тайное и явное содействие Наполеона ІІІ-го и Англии; они часто выражают свои восторженные чувства к Наполеонам, даже братаются с евреями не по влечению сердца, отнюдь нет; они их едко ненавидят; а по глубокому расчёту: создать себе одним другом больше, следовательно для нас больше одним врагом.
Мы, частные, люди, не знаем: было ли до сих пор правительству известно истинное положение умов и сердец в этом крае». Да и могло ли правительство знать это верно и основательно? Из памятной книжки и из других, мною собранных, сведений видно —
|
Служащих: |
|
|
ОСТАЛЬНЫЕ - ПОЛЯКИ
|
|
Служащих чиновников: |
|
|
остальные поляки. |
|
|
Из 864 служащих, только 43 чиновника преимущественно низших званий и около 100 писцов—православные (в том числе есть униаты, магометане и лютеране); остальные все поляки. Что же после этого значит цифры хотя бы миллионные о православных (крестьянах, где много униат), числящихся по ревизии в губернии.
Что русские здесь ополячиваются, совершенно, в особенности женатые на польках, это не подлежит сомнению. Как один из многих тысяч примеров приведу: 26 августа был я в соборе у обедни и молебствия. Священник говорил проповедь. Возле меня один из чиновников, русский, слова священника истолковал соседу своему, тоже русскому, по-польски. Вообще в немногих русских домах здесь слышится русский говор. Недавно в воскресенье шли днем из дому в собор к обедне две девицы, православные - дочери советника. 0ни были одеты по-праздничному, не в трауре.
Им из окна одного дома поляки закричали обидные слова а облили их нечистотой. На вопрос губ. жандармского штаб-офицера, по городским об этом слухам., — „правда ли это?" отец их отвечал: правда. —„Вы "жаловались?"--„Боже сохрани! Чтобы мой дом сожгли и еще хуже обидели моих дочерей! Я знаю поляков, с ними вырос и вот начал стареться: я знаю и теперешнее время —и от того жаловаться не стану“.---Начальница девичьего пансиона не повела девиц в костел на манифестацию, ей выбили каменьями все стекла в окнах, вкинули гадкие пасквили, навязанные на каменьях, а жаловаться она не смела и стала водить девиц в манифестации. Генерал из Варшавы в сентябре писал сюда своему приятелю; „у нас анархия растет ежедневно, и ежели не переменят системы вредных поблажек и напрасных снисхождений, —то. через 2—3 месяца нам надо будет подумать о защите наших древнерусских границ. „Все против нас. Ксендзы даже через своих любовниц и через женщин развратниц подстрекают народ, который и без того в высшей стеснении наэлектризован возмущениями и проч...
Здесь, когда сделано распоряжение, чтобы местные полиции доносили о случающихся движениях и происшествиях обо всем, что имеет вид политический, исправники и становые испрашивали у коноводов польского движения—своих могучих патронов, —разрешения, о чем именно им, доносить и о, чем не доносить.
Костел Бернардинский был недавно в свою очередь позорищем ночных оргий, рева, безумных криков, исступленных нам проклятий. Когда вечерни (нешпоры) близились к концу, начинались пение гимнов, надававшие докончить служение по чиноположению, заглушавшие и пение двух хоров и орган, игравший во весь гром своих труб. Из несчастных двух полицейских одному отдавили каблуками ногу—конечно нечаянно (?!), будто мимоходом—а другого сжали и надавали ему таких толчков под бока, что тот едва добрался до полиции и там отдохнул. Молящиеся (?!) гасили свечи в впотьмах неистовствовали, заглушив орган своими криками и воплями и даже (достойное довершение таких молитв!) слышались быстрые вскрикиванья испуганных какою-то неожиданностью, (!) женских голосов: „ай ай!.." Клики эти, верно, не были написаны ни в стихах, ни в нотах гимнов...
Беспорядки в Пинске— равняются Минским, Новогрудским и Слуцким, если не превосходят их. В Слуцке недавно в жену казачьего офицера, шедшую по улице не в трауре, бросили камнями и порядочно ушибли ей руку. Здесь сегодня 21 окт. прибили частного пристава в самом костеле Бенедиктинском; квартальный едва убежал. Пристав сам хлопочет замять дело. (Дали ему 100 руб. и новую шубу). Говорю обо всем атом мимоходом, вовсе не думая исчислять всех подобных происшествий
Вообще здесь всякий предпочитает быть против правительства, чем за него. От чего же это? От того, что довольно здесь кричать и бранить Россию и все Русское, чтобы „sefaire une position" в здешнем обществе. А ежели кто сделает вред России значительный и преступление по службе в пользу поляков, тот вместо наказание может быть уверен в получение лучшего места, в жаркой протекции ему всей польской партии, —тогда как действующие против нее—могут ожидать всех возможных неудач и даже несчастий. На днях особенно поразил нас вот какой пример: губернский почтмейстер принимал заведомо и рассылал тысячи прокламаций; в его конторе задерживали и подпечатывали письма; даже взрезывали конверты из 3-го отделение к жандармскому штаб-офицеру; пересылали подметные письма и пасквиля; беспорядок во всем Управлении был невыносимый. Даже начальник губернии просит о замене его другим, ссылаясь и на бездарность и нетрезвость его. Можно бы подумать, что такого чиновника вовсе нельзя держать на службе, —а ему дали одно из лучших почтовых мест в России. „Вот как поддерживают наших против правительства!? кричать здесь поляки... и нельзя не согласиться с ними. Самый жалкий писец, отребье канцелярства, тотчас бывает принят с почетом, и помощью денежною, в лучших домах. Председатели, предводители рядом с шляхтой, мещанами и гимназистами, все, кто только поляк и все польки,—все здесь поют гимны об избавлении от Русского ига, читают акафист о ниспослании всеобщей войны, молят о кровавой нам мести; все в трауре, как при общенародном бедствии, а ксендзы прекратили установленные молитвы о Царе, а каждая копейка собирается беспощадно,—и отдается если и со вздохом, то с глубоко затаенным—и беспрекословно. Все это идет на „алтарь ойчизны". Деньги эти собирают здесь известные лица; один из них—родственник и друг полицеймейстера, жена которого и вся родня воодушевлены самыми недружелюбными чувствами к России", и не одна эта полиция; городская и земская—на такой же лад. Поэтому и сбор денег и продажа возмутительных сочинений и символических знаков, и тайные литографии, и приезд и выезд эмиссаров, даже принимавших массы заказов оружие на „повстанье", и все, что должно знать чрез зоркую расторопную преданную полицию,—все это шито-крыто, и правительство знает далеко не все то, что надо бы знать. Все боятся сказать истину, чтобы не узнали о том поляки: „беда, как их раздражишь! А против них защиты не сыщешь". Это здесь общий голос.
Идея о правительстве относительна: для министров, для образованной публики она не та, что для массы народа, который видит правительство в городской и земской полициях, до последнего их десятника. Правительство на массу народа действует через своих агентов. Кто же здесь агенты, проводящие мысль, правительства и действие закона в массу народа? Какие здесь чиновники городских и земских полициях? Эго большей частью поляки, из которых иные были замешаны официально и не немного в прежних возмущениях; подпавшие каре закона, Бог весть какими путями попавшие опять в службу, да еще на беду нам в полицейскую, и о которых, глядя на их русский мундир, нельзя не сказать, как о змее (да еще у нас за пазухой):
„Хоть ты и в новой коже,
Да сердце у тебя все то же".
Престранное положение людей: берут жалованье от правительства, против которого действуют с самым ярым озлоблением.
Не имея полиции дельной и преданной, нельзя ничего сделать с массой народа. Вы пошлете через исправников и становых распоряжение в пользу России, —а этот люд живет только на том, чтобы сделать, перетолковать все во вред ей. Какие же теперь у нас верные пути для действий на народ для передачи ему своих идей сочувствия и распоряжений? Стоить ли говорить, что делают исправники, городничие и становые отдельных уездов, когда здесь под глазами, Минский исправник ни разу не донес о пении гимнов и акафиста в костелах и домах предводителя и других значительных помещиков, где сам бывал при том; когда он же, командированный захватить более 50 писем, посланных не но почте, а через особого еврея (однажды в Минске уже пойманного обходом и сданного в Минскую полицию и выпущенного с письмами за 10 золотых) привез 5 или 6 писем всего, самых безвинных, а остальных не взял. В Гайно повезли из Минска гимн спеть его в первый раз в костеле и раздать народу. Это было так не тайно, что посланы были следом за З-мя фурами, певцов—волнователей, здешний становой пристав и квартальный. От них обоих не получено никаких, сведений.
Выше сказал я, что нас винят в полумерах. С этой точки взглянем на несколько последних распоряжений.
ПОЛИЦЕЙСКИЕ СУДЫ.
- Принцип их кажется не совсем додуман. А к тому, здесь председатель суда—уездный судья, —следовательно занят и другими делами, и оттого дела о певцах тянутся очень продолжительно. Он сам певец— и оттого приговоры его самыепотворственные, соединяющие три проступка в один; и нет оскорблений и преследований, которых бы не вынесли в этом суде те чиновники— квартальные, особенно из православных, которые, исполняя честно и справедливо долг службы, решились назвать, кого, видели, кто при них пел. Их заставляют присягать каждый день беспрерывно о каждом певце и требуют от них присяги в том, что они слышали, как те господа и барина пели именно такие слова гимна.
В Минске, чтобы сбить с толку свидетелей, полицейских чиновников, уличающих в пении запрещенного гимна, придумали: некоторым из молящихся в костеле, под напев гимна петь слова какого-то псалма и делать это так, чтобы чиновник полиции непременно видел, что обвиненный им пел вместе со всеми в лад и в один голос; но издали, конечно, нельзя верно расслышать, какие именно слова тот поет, а видя явное пение того лица, полисмен обвиняет его. Суд требует присяги в самых словах, петых обвиненным. Квартальный отвечает, что видел, что обвиненный пел на коленах вместе со всеми, когда все пели гимн; ясно слышал даже голос поющего, но не мог расслышать каждое слово им пропетое, что этого в общем хоре и реве стольких голосов, при громе органа, никогда верно расслышать невозможно, но ничего же другого во время пение гимна нельзя петь, как только этот гимн. У обвинённого готовы свидетели, что он гимна не пел, а пел безвинный псалом; и общий хохот суда и обвиненных совершенно смущает обвинителя, а суд освобождает призванного по недостаточности доказательств к его осуждению). Суд этот, благодаря правилу присяги квартальных, сделался для поляков чем-то в роде кукольной комедии, куда они идут, как на спектакль для осмеивание бедных полисменов, дерзающих быть верными своей обязанности. Приговоры суда все к minimum, уплаты и даже бедняки смеются: за них платить все общество из собираемых „на ойчизну“ денег, а также и кормить отлично, на общий счет тех, кто посажен под арест по общему делу против правительства. Свидетельство на полицейских— ведет их прямо под ноги толпы. Посаженные под арест два первые певца во все время ареста во все горло кричали этот гимн и, выходя, сказали сторожу: „топи комнаты; мы скоро опять придем. Тут нам хорошо; а вот братьям нашим в Варшаве было плохо, когда они там проливали свою кровь", и выйдя из-под ареста, они действительно, опять отправились петь гимн во всех костелах.
Полицейский суд, в том виде, как он теперь, не достигает своей цели, не воздерживает от пения, не отягчает взысканиями виновных, осмеивающих правительство,—угнетая и оскорбляя только православных квартальных, а частный пристав-поляк, сначала вместе с квартальным показавший, кто пел, отрекся от показания; те несправедливо оправданы, а он освобожден от присяги. При трех дневных панихидах о Фиалковском, во всех здесь костелах пели тысячи человек и за обедней, и за вечерней. Не легко заметить всех, а еще труднее присягать против каждого из обвиненных.
Следовательно, полицейский суд - полумера и по учреждению, и по составу, и по приведению его в исполнение. Многие сомневаются: можно ли оправдать его и с нравственной точки. Правительство, говорят поляки позволяет нам петь против его власти, молить Бога от избавления нас от ига Русского Царя, о наказании и о мщении русским, —только с уплатою 10 руб. с. за такое торжественное им заклятее. Неужели это не хуже штрафа, уплачиваемого тем, чью личность оскорбили? Тем закон запрещает оскорбление, и наказывает за нарушение закона. Здесь (все это говорят поляки) нам позволяют петь как в опере, только с тою разницею, что там платят певцам, а тут, забывая, какое глубокое нравственное значение имеет пение этого гимна, правительство требует, чтобы ему платили за право петь против него все, что нам вздумается, платя дешевле, чем за ложу в итальянской опере, и пением этим достигая предположенной нами цели. Допуская однако, что это только fason de parler; что учреждение это могло бы быть очень тяжелым,—именно потому, что может налагать огромный разрушительный штраф; что гимн не имеет религиозного значения, когда его поют не как молитву, а как Marseillaise, как революционную демонстрацию, превращая церковь в клуб красных, —нельзя не сказать, что если бы это были особые суды не при уездных судах, а в каждом уездном городе, при другой полиции, составленные не из здешних тоже поющих личностей, с апелляцией не далее губернского города; приговаривали бы к штрафам самым значительным, распространяя и на женщин-запевал более значительных немедленное арестование, а после 3-го раза вывоз в Польшу, или на Амур,—тогда бы можно было видеть пользу от этой меры, а теперь—пользы пока еще никакой не заметно, но вреда довольно.
МИРОВЫЕ ПОСРЕДНИКИ, ПРЕДВОДИТЕЛИ ДВОРЯНСТВА, ВОЙСКО.
- Предоставлено увольнять чиновников неблагонадёжных... а кем их заменить? Яна заменить Казимиром? Казимира Юзефом? а и тот, и другой—один хуже другого. При том отставлены были от службы несколько коноводов пение и распространители волнений и гимнов. Если быих выслать в Царство Польское или на Амур,—другое дело; а, здесь, оставаясь -в праздности—они нашли пути к мягкости патриотического сердца полек заступниц, те упросили начальников, и этих молодцов опять, по поручительству и ходатайству, зачисляли на службу .. Разве это не полумера? Ведь они опять поют и волнуют еще усерднее, еще злее.
- Велено обезоружить край. Становые и прочие полицейские представители правительства, объявляя эту меру, сами предлагали владельцам: все годное оружие спрятать, а им сдать дрянь, никуда негодную. Следовательно, и эта полумера[18]столько же вредная.
К слову, об оружии: во Франции и Англии поляками и венгерцами сделаны заказы оружия в огромных массах. Если бы у нас были агенты наши, верные и дельные во Франции и Англии, то можно бы узнать, куда, сколько и куда именно намерены тронуть с места и препроводить это оружие, а здесь уметь подстеречь и захватить его во время,—если даже оно и отправлено уже с места. Сначала В. потом Ch. Д.… сами были здесь и приняли эти заказы. В., прощаясь, сказал, что он вернется с этим оружием не иначе, как на гибель русских. Ch. Д... с товарищем жили в девичьем пансионе С. Паспорта их, сколько мне известно, по справкам в полиции, не были здесь прописаны, а товарищ его был Н…— из лиц замешанных в прежних смутах, отданный под особый надзор полиции, которая и до сих пор, уже 3 год, показывает его в ожидании прибытия. Они ездили по уездам и принимали заказы на оружие. У бывшего тогда здесь полицеймейстера, у губернатора и у генерал-губернатора есть превосходные штуцера и револьверы фабрики Д... Мицкевич приезжал сюда с одним из будущих полководцев восстание (другой кадровый командир в Новогрудке): они первые (говорят) привезли сюда еn masses прокламации Мирославского. Этого, конечно, никто не знал. Кто скажет? Как узнать? Хотя поляки здесь давали особый почетный обед, говорили много зажигательных речей, пили много разных тостов и наконец жестоко избили одного русского чиновника, случайно туда заглянувшего. Один торговый дом в Гамбурге требовал печатно через газету „Виленской Курьер” сообщение ему адресов здешних чиновников и помещиков. Через ловкого чиновника посольства нашего, или через верного агента должно бы тайно и осторожно узнать в Гамбурге: для чего торговый дом Гаузенштейна и Фоглера требовал этих адресов и приглашал обращаться к нему для дальнейших разъяснений.
Вообще здесь и аристократы, и дворяне, и чиновники -поляки, стремясь всеми силами к осуществлению восстания, все еще не знают: на чьей стороне будет перевес; и только потому еще отсрочены здесь проявление слишком ранние и слишком решительные; но все готовится, ждет общего сигнала общего восстания.
Коноводы движения, принявшего маску религии, рассчитывают по верной дилемме; ежели на пример, мы будем петь революционные гимны и станут за это нас наказывать, разгонять оружием, мы, хотя бы и были малочисленнее, но будем иметь право вызвать стычку в роде варшавской, или хоть Виленской, и тогда же попадем в ofiary (жертвы) за ойчизну, за нас будут все молиться; нас станут прославлять, всюду продавать и носить наши портреты и дело нашей свободы и сочувствие к нам очень подвинется. Если же русские побоятся поступить с нами строго (они все приписывают нашей боязливости), то мы при таком явном их бессилии будем каждый день все больше и больше вербовать народу и в певцы, и в кадры,—и все таки дело наше подвинется. Конечно, было бы лучше, если бы правительство не мешало нам; на это его надо направить; тогда и народ весь будет видеть, что правительство не преследует нас, будто само оно не прочь от наших целей, и тогда народ всей массою пристанет к нам; а мы, между тем, поведем наше дело далеко вперед, приготовим кадры, вооружим всех материально и политически против русских,—и когда те хватятся за ум,—будет уже поздно... наше дело будет уже сделано и докончено (Слова Мирославского).
Мировые посредники, полные самых немирных к нам чувств, стараются прибрать к рукам побольше власти чтобы удобнее распоряжаться массами и формировать кадры, а между тем всячески затруднить крестьянам выкуп земли и обращение их в собственников. Рвение их в пользу ойчизны дошло до того, что на последнем съезде формально рассуждали, что служа по выборам, они не должны брать жалованье себе, а оставляя le strite necessaire для содержания канцелярии (около 300 р.), остальные пересылать в Париж на издержки повстанцев для повстанья народного. При том они назначили депутацию требовать от губернатора удаление члена от правительства в уездных мировых съездах Минского, Борисовского и Игуменского уездов, потому что тот не на их стороне, а дурно замечен ими, как преданный русскому правительству. Только участие одного родственника губернатора мирового посредника из их числа—отклонило эту депутацию; но мировые посредники хотят решать дела без приглашения этого члена в свои совещания. Предводители дворянства стараются стать предводителями повстанья и уже вместе с посредниками пытаются ввести в официальное в переписках между собой делопроизводство вместо русского польский язык, причем посредники подписывают sedze pokou (мировой судья).
(Это говорил мне Г. Гатовцев Пр. П. Гос. Им.). Сельские Продовольственные магазины далеко не полные. Помещики по разным своим соображениям значительно опустошили их. Хлеб здесь, что день дорожает, а многие помещики еще на корню запродали хлеб скупщикам за границу и тем евреям, которые выжидают движение и требование хлеба за границей, надеясь дождаться хороших цен и здесь при восстании весной. Охотников на поставку провианта в казну—здесь нет; На базаре партий хлеба не является; мужики, с которыми я разговаривал, громко ропщут, что папы забрали много хлеба из запасных магазинов, а свой распродали; крестьянские их запасы едва хватят им на зиму, а к весне придётся, хоть голод терпеть. Посланные губернатором чиновники мешкотно оглядывались, сговаривались, и ничего еще не сделали; а если понадобится на экстренное продовольствие или на посев, — истощение запасов магазинных и распродажа урожая за границу очень затруднят правительство в случае восстания.
Собирая деньги на повстанье за ойчизну, поляки, исполняя завет в воззвании № 1 им данный, обирают, выменивают все серебро и золото вывозят их во Францию, стараясь всячески о всем ставить правительство в затруднение. Кроме того, они вывозят из этого края и даже из дальних губерний России множество лошадей в Польшу для будущей кавалерии и артиллерии. Таких лошадей много заготовлено и в Новогрудском уезде. Здесь и везде, много молодежи учится ездить в шеренгах, заезжать во фронт, и вообще приучаться к делу военному, —каким дано наставление в воззваниях № 1 о приготовлении кадров. Даже спроста, не догадавшись, наши казаки за полтинник в час, начали сами на своих лошадях обучать здесь полячков ротному казачьему строю. Дружески, с глазу на глаз, вовсе не официально и даже не разглашая этого никому, даль я совет дивизионеру приостановить выучку супостатов. Если это приостановилось в Минске, повсюду это продолжается не мытьем, так катаньем, —если не казачки учат, - так отставные кавалерийские солдаты и офицеры. Каждую глупость студенческую, каждый малейший промах кого ни будь из русских, каждый слух даже будто о неблагонадежности гвардии, на которую будто не могли положиться даже при ералаше студентском,—здесь разносится с истинным восторгом; волнения университетские делают очень знаменательными, уверяя что это идет от их детей, которых, как ловкие пружины— они водворили между студентами русских университетов, и что это волнения юных умов, начавшись при умении и удаче поддержать их, как искры будут раздувать, пока не вспыхнет огромный пожар; пока все эти сначала мелкие вспышки окончатся общим страшным взрывом, — когда придет вожделенный миг для объявления: пусть будет Польша! (Воззвание N» З).
Наконец, еще брошу мелкую заметку: защита края вверяется войскам; тут теперь надо очень смотреть: каковы здешние войска наши. Калужский пехотный Е. -В. короля Прусского полк долго стоял в Варшаве. Офицеров и нижних чинов здесь много из поляков. Командир полка (слишком отличный хозяин) говорил мне, будто почти 1/3 полка у него поляки. Есть офицеры, слишком много и зло говорящие против правительства.
Юнкера—распущены, служба и дисциплина—оставляют многого желать. На артиллерийских офицеров-поляков и на их друзей, и на фейерверкеров надо обращать особое внимание. Лучше всего перевести сюда надежных русских офицеров.
Пути здешних водяных сообщений тоже в руках людей слишком сблизившихся и сдружившихся с поляками. Надо обратить также внимание на состав провиантского и комиссариатского ведомств до вахтеров и до врачей и прислуги госпитальной.
--------------------
[1] Смотрите репортажи прямо с мест событий, описывающие расправы польских мятежников над мирными жителями и православными священниками на территории современной Белоруссии. "Литовские епархиальные ведомости" 1863 г. № № 10, 11, 12, 13, 14, 15, 17. https://zapadrus.su/bibli/arhbib/2026-stradaniya-pravoslavnogo-dukhovenstva-ot-polskikh-myatezhnikov-litovskie-eparkhialnye-vedomosti-chast-1.html (Прим. Составителя)
[2] Подборка работ Александра Юрьевича Бендина на сайте «Западная Русь» https://zapadrus.su/component/tags/tag/aleksandr_bendin.html?limitstart=0 (Прим. Составителя)
[3] Подборка работ протоиерея Александра Романчука на сайте «Западная Русь» https://zapadrus.su/component/tags/tag/aleksandr_romanchuk.html (Прим. Составителя)
[4] Игорь Зеленковский. «Граф Михаил Муравьев-Виленский как один из первых истинных «белорусизаторов» Белой Руси». Доклад на Международной научной конференции памяти графа М.Н. Муравьева-Виленского . Журнал "Аспект". №3. 2017г. http://aspects.su/attachments/Aspect_2017_3_3.pdf (Прим. Составителя).
[5] Ношение траура, а также средневековой шляхетской одежды в «сарматском» стиле в память о погибшей отчизне – Польше, это был своеобразный политический «флешмоб» того времени, к которому властям трудно было придраться. «В форму политической демонстрации превратились местные традиции — бросание венков в Вислу на Купалов день, поминовение усопших, поклонение изваяниям Богородицы, и, конечно, же, внешний вид. Улицы стали театром любви к былым временам Речи Посполитой. Яркие жупаны, откидные рукава, желтые сапоги, золотые кушаки, заломленные конфедератки, брелоки в виде кандалов, разнообразные перстни с национально-революционной символикой, женщины распускали волосы или облачались в траур и т.п.» - Олег Айрапетов «Царство Польское в политике Империи в 1863-1864 гг.» https://zapadrus.su/bibli/geobib/1863-1864/498-2012-10-03-22-29-50.html (Прим. Составителя)
[6] Минская и Гродненская губернии наряду с Виленской и Ковенской в Российской империи до середины XIX века назывались Литовскими, но не по населявшему их русскому этносу, а по факту принадлежности их ранее Великому Княжеству Литовскому. (Прим. Составителя)
[7] Архиепископ Могилёвский и Мстиславский Анатолий (Мартыновский) (1793-1872) (Прим. Составителя).
[8] Повествования польских хронистов о том, как первый польский король Болеслав I Храбрый (967- 1025), расширив свою державу от Эльбы до Днепра, вбил в дно этих "пограничных" рек железные столбы, установив пределы Польской державы. Эти легендарные Болеславовы столбы не раз возникали на страницах польских политических проектов и воззваний. Эти столбы на Днепре были обоснований претензий поляков до недавнего времени на восточную границу по Днепру с владением Киевом на юге и Смоленском на севере. Этот факт использовала польская дипломатия при определении новых западных границ Польши после Второй мировой войны (Прим. Составителя).
[9] Освобождение крепостных крестьян (Прим. Составителя).
[10] События 15 февраля 1861 в Варшаве, когда во время очередной незаконной демонстрации, солдаты открыли огонь по толпе в результате чего было убиты пять манифестантов (Прим. Составителя).
[11] Один из самых прославленных революционеров XIX века не обошел своим вниманием и Польшу. Он даже собирался организовать революционный поход в поддержку шляхты во время Польского восстания 1863 года (Прим. Составителя).
[12] Супруга Минского губернатора графа Эдуард Фёдорович Келлер - Мария Ивановна Ризнич (1827—1895), из известной польской аристократической фамилии. Будучи женщиной светской, была независимой и предпочитала подолгу жить за границей отдельно от мужа. В итоге они развелись (Прим. Составителя).
[13] Под простонародным литовским языком подразумевается местное наречие русского языка, на котором разговаривали крестьяне, которое позже выдающийся филолог академик Евфимий Карский в своем фундаментальном труде «Белорусы» https://zapadrus.su/bibli/etnobib/133-qq.html определил как белорусское наречие русского языка. В современной Белоруссии эти сельские говоры мало связаны с, постоянно реформируемым и отдаляющимся от русского, белорусским языком и, из-за их близости к русскому, называются «трасянкой». Автор записок называет этот язык простонародным литовским, потому что Минская губерния наряду с Гродненской, Виленской и Квенской губерниями в то время входила в часть Северо-Западного края, называвшейся Литвой по названию некогда бывшего Великого Княжества Литовского. Белорусскими же губерниями назывались только Витебская и Могилевская. (Прим. Составителя)
[14] Здесь идет речь о воссоединённых священниках - бывших до Полоцкого собора 1839 года униатскими священниками, среди которых все еще было сильное влияние католицизма и польской культуры. Они во многом отличались от священников изначально православных, которых автор записок называет древними.
[15] Иные священники за шлюп (свадьбу) по-Униатски брали дороже, а за свадьбу по-русски дешевле, иные в присутствии панов латинян не позволяли себе говорить: „вас и всех православных христиан" и пр. а говорили „вас всех христиан”. (Ред. Срынченко)
[16] Автор записок ошибся – подавляющее большинство священников не подержало восстание и встало на сторону властей и многие были за это убиты мятежниками (Прим. Составителя).
[17] Курсив везде наш, — Д. С. Записки Мейера (Ред. Срынченко)
[18] Это говорил мне граф Ч.