Глава II

Иерей-мученик Даниил

Даниил Конопасевич родился в 1832 году в селе Дороги Бобруйского уезда Минской губернии, где отец его – священник Стефан – служил настоятелем местной Рождество-Богородицкой церкви. Отец Даниила – Стефан Гаврилович Конопасевич – сам происходил из семьи священника. Окончив в 1821 году «курс философии» в Минской духовной семинарии, он был определен канцелярским служащим в Минскую духовную консисторию. 22 ноября 1825 года состоялось его посвящение в сан священ­ника с назначением к Дорожской Рождества-Богородицкой церкви19. Место это — древнеродовой приход — он получил из рук священника Иоанна Минкевича, женившись на его дочери Матрене. Дорожский приход был замечателен тем, что на протяжении более 200 лет принадлежал священническому роду Минкевичей, переходя от отца к сыну. При этом все свя­щенники здесь носили непременно одно заветно наследственное имя – Иоанн Иоаннович. Интересно, что традиция эта, насле­дования имен, продолжалась вплоть до первых десятилетий XX столетия. Но самое главное то, что род Минкевичей был известен своим древним православием и никогда не переходил в унию на протяжении всего ее существования20.

Происходя из этого древнего православного рода, мать буду­щего пастыря-мученика Матрена Ивановна сама была женщиной глубоко религиозной. Святые традиции древнего православного благочестия и христианского патриотизма она сумела привить и своим детям: Анастасии, Даниилу, Константину, Ольге и Анне21.

Получив добрые религиозно-нравственные задатки в доме своих родителей, дальнейшее воспитание и образова­ние Даниил продолжил в Слуцком духовном училище, после окончания которого в 1849 году поступил в Минскую духов­ную семинарию. По внутреннему складу, по силе устойчивых своих убеждений и взглядов Даниил уже в ранней молодости обращал на себя внимание окружающих своей удивительной цельностью и возвышенностью натуры, отличаясь всегда ред­ким прямодушием, искренностью и неподкупной честностью. Среди возвышенных идеалов, наполнявших душу юноши, была заложена и глубокая любовь к Родине – ко всему родному, любовь ко всему православно-русскому.

Будучи с раннего детства воспитанным в православно-русской традиции, Даниил инстинктивно чуждался всего католического, польского и даже самих поляков, смотря на них всегда с некоторым недоверием. Как будто по некому тайному предчувствию своей души он старался избегать не только их общества, но по возможности и встреч с ними. Так, еще в бытность свою в Слуцком духовном училище, когда товарищи его так или иначе сходились с гимназис­тами, тогда бывшими большей частью поляками, Даниил сторонился их компании.

Есть сведения, что семья Даниила в годы учебы его в семинарии пострадала от соседей помещиков-поляков. Как-то во время проезда по Слуцко-Бобруйскому шоссе императора Николая I и перемене им в селе Дороги ло-шадей, местные крестьяне подали лично Государю жалобу о непомерном притеснении их помещиком-поляком. Со­ставление этой жалобы местные паны, по одному лишь своему домыслу, всецело приписали Дорожскому священ­нику Стефану Конопасевичу, хотя никакого отношения к этому он совершенно не имел. В результате совместными их усилиями семья Конопасевичей в непродолжительное время оказалась разорена, и священник Стефан был смещен с благоустроенного наследственного Дорожского прихода22 на бедный и расстроенный приход – Кринки.

В июле 1855 года Даниил Конопасевич окончил полный семинарский курс. Желая принять священнический сан, он в сентябре обратился с прошением к Преосвященному Миха­илу (Голубовичу), архиепископу Минскому и Бобруйскому с просьбой о выдаче ему «билета» на брак. «Известно мне, – писал он в прошении, – что никто, по правилам нашей Православной Церкви, не должен просить себе Священства иначе, как только по назначении к известной Церкви или приходу, и по вступлении в законный брак. А потому, будучи одушевлен сильным желанием иметь Священный сан, покор­нейше прошу, по усмотрению Вашего Высокопреосвященства, предоставить за мною приход и повелеть, кому следует, выдать мне Билет на женитьбу»23. К этому времени Даниил уже имел невесту. Это была семнадцатилетняя девушка, круглая сирота, дочь соборного священника уездного города Дисна Виленской губернии Елена Ивановна Турцевич. После смерти родителей она жила и воспитывалась у своего деда по матери – свя­щенника Михаила, служившего в то время в селе Лошница Борисовского уезда Минской губернии24.

Получив разрешение епархиального начальства, Дани­ил и Елена 19 февраля 1856 года были обвенчаны.

Подготавливая документы к рукоположению Даниила Конопасевича в священный сан, епархиальное начальство за­просило отзыв о нем по месту его жительства у Бобруйского благочинного, протоиерея Иоанна Филипповского. В своем рапорте отец благочинный писал, что «Даниил Стефанович Конопасевич, проживав в Бобруйском Благочинии, вел себя очень хорошо и занимался составлением проповедей, кото­рые и произносил в разных церквах»25.

Перед рукоположением в священный сан Даниил Конопасевич принес положенную для каждого ставлен­ника так называемую генеральную верноподданническую присягу. Присяга приносилась императору Александру II и его наследнику великому князю Николаю Александровичу. В частности, в ней говорилось: «Аз нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорско­го Величеству … верно и нелицемерно служить, и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять и при том, по крайней мере, стараться спо­спешествовать все, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе Государственной во всяких случаях касаться может. О ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благо­временно объявлять, но и всякими мерами отвращать и недопущать тщатися, и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, и поверенный и положенный на мне чин, … и как я пред Богом и судом Его страшным в том всегда ответ дать могу, как суще мне Господь Бог душевно и те­лесно да поможет»26.

22 апреля 1856 года в Минском кафедральном соборе Преосвященный Михаил рукоположил Даниила Конопасе­вича во диакона, а через неделю, 29 апреля, состоялась его священническая хиротония. 16 мая отец Даниил получил «ставленную» грамоту с назначением к Крестовоздвиженской церкви в местечко Богушевичи Игуменского уезда27, на место бывшего там ранее священника Михаила Малевича.

Имение Богушевичи в то время принадлежало поль­ским магнатам Свенторжецким. В полуверсте от местечка на горе у реки Уса возвышалась их богатая усадьба. Напротив усадьбы ее хозяевами строился каменный, в готическом стиле костел. Саму усадьбу от местечка отделял огромный панский фруктовый сад.

Кроме Богушевич Свенторжецким принадлежали и другие имения, общий объем которых равнялся чуть ли не целому уезду. Одним словом, это были весьма крупные и зажиточные землевладельцы, пользовавшиеся большим влиянием среди окрестных помещиков.

До этого всеми делами в имении заправляла его хозяй­ка – Анна Алексеевна, прозываемая местными крестьянами Свенторжечиха. Пользуясь слабоволием своего мужа Чеслава Фаддеевича, она самовластно распоряжалась всем и во всем. В округе Свенторжечиха была печально известна своим чрезвычайным немилосердием в отношении к собственным крепостным «хло´пам». Своей редкой жестокостью она усту­пала разве что только пресловутой кровожадной пани Паулине Сто´цкой (рожд. Богуш), сосланной в свое время в Сибирь за крайне жестокое обращение с крестьянами. Рассказывали, к примеру, что своих прачек за неаккуратную стирку или гла­жение белья Свенторжечиха наказывала тем, что приказывала провинившихся гладить горячим утюгом по голому телу. Случа­лось, что за небольшие провинности после обычной экзекуции на конюшне, виновных по ее распоряжению ставили в сажалку (копаный пруд), привязав веревкой к специально устроенному столбу. В осеннюю стужу многие не выдерживали этой пытки и мучительно умирали от побоев и переохлаждения28.

Однако местная власть, долгое время закрывавшая глаза на дикие выходки помещицы, наконец вынуждена была об­ратить должное внимание на это вопиющее зло. Губернской властью было наряжено следствие, которое действительно выявило немалое число смертельных случаев от телесных истязаний. По приговору суда супруги Свенторжецкие были лишены права проживать в имении Богушевичи и высланы из него, а Чеслав Свенторжецкий, кажется, даже провел некоторое время в остроге. После этого Анна и Чеслав Свенторжец­кие поселились близ Минска в своем имении Трясковщина (Тржасковщизна)29.

Некоторое время имением Богушевичи управлял назна­ченный дворянской опекой некто поляк пан Довнар. Но вот пришло время, и в Богушевичи прибыл, окончивший в 1853 году свое образование в Виленском дворянском институте, единственный сын и наследник Свенторжецких Болеслав30. Женой его была пани Лаура Казимировна Завадская, племян­ница известного в свое время богача-магната Льва Ошторпа31, бывшего между прочим крестным самого Болеслава. Болеслав служил писарем в Минском дворянском депутатском собрании. Проживал он то в Богушевичах, то в одном из имений своей супруги Черкасы, находившемся ближе к Минску.

В своем более человечном обращении с крестьянами молодой помещик значительно отличался от своих родите­лей, а по временам проявлявшиеся в нем унаследованные вспышки гнева32 были благополучно угашаемы его благонрав­ной супругой Лаурой, которая, имея по природе мягкий и добрый характер, умиротворяюще влияла на своего мужа.

В свое время, живя сиротой на воспитании в доме своего дяди магната Ошторпа и видя там баснословную, доходящую до сумасбродства, небывалую роскошь его жизни и, можно сказать, королевскую обстановку его дворца – замка в Дукоре, Лаура, благодаря своей от природы тонкой наблюдательности, видела, чьими трудами добывается вся эта роскошь. Блистательно-роскошная жизнь дяди и рядом вопиющая нищета его подданных заставляли молодую пани задумываться над этим контрастом жизни, и в ее душе постепенно созревало сострадательное отношение к простым людям. Такое направление ее душевных чувств еще больше утвердилось после неожиданной гибели ее дяди-богача, перевернувшегося с экипажем с моста во время проезда из Минска в Дукору через реку Свислочь и заживо погребенного на дне реки в закрытой карете. Утвердившись, таким образом, в добрых и сострадательных взглядах, пани Лаура старалась впоследствии влиять и на своего мужа Болеслава, смягчая возникавшие в имении напряженные ситуации33. В отличие от многих людей своего круга молодая Свенторжецкая не имела и того презрительного отношения к «хло´пской вере», которое открыто выказывали паны-поляки к православным, и с неподдельным почтением относилась к Богушевичскому священнику Даниилу Конопасевичу.

В целом надо сказать, что отец Даниил пользовался в округе достаточным уважением. Появившись на приходе, он очень скоро снискал к себе любовь прихожан как человек добрый, доступный и некорыстолюбивый. При небольшом по тем временам годовом жаловании в 140 рублей он все требы исполнял даром, за что пользовался особой любовью у бедных крестьян. Кроме этого отец Даниил был и хорошим проповедником. Пользуясь уважением своих прихожан, он имел определенный авторитет и у соседних священников. Нередко они обращались к нему за помощью в составлении проповедей, особенно священники старшего поколения, выходцы из униатов. И отец Даниил никому не отказывал в этой услуге – писал для них проповеди на разные темы и, кроме того, по просьбе тех же священников, малоопытных еще тогда в канцелярской работе, составлял им метрические книги, годовые ведомости и отчеты по приходу. Делал это отец Даниил по дружбе, безвозмездно и с полной охотой. За это священники-соседи его любили и, зная, что он никогда не откажет, без всякого стеснения обращались к нему в за­труднительных ситуациях. И, напротив, такая популярность православного священника не могла не вызывать неприязни у католиков-поляков34. Не обходилось без некоторых эксцес­сов и с местным помещиком Свенторжецким.

Как-то весной 1862 года отцу Даниилу, как хозяину своих причтовых владений, пришлось, согласно имевшему­ся плану, отнести несколько в сторону пограничный забор. Узнав об этом, Свенторжецкий потребовал перенесения за­бора на прежнее место. Отец Даниил отказался сделать это, показав помещику документ. Тогда ночью, по распоряжению Свенторжецкого, забор был сломан. На следующий день отец Даниил снова поставил забор согласно плану, а ночью он был опять сломан. Так продолжалось несколько дней, пока Свенторжецкий не написал жалобу на отца Даниила Пре­освященному Михаилу. При этом он, кажется, подговорил подать жалобу на своего священника и некоторых крестьян деревни Горки, за что одарил их тем, чего они пожелали. Но архиерей, сверх ожидания (надо заметить, что владыка Ми­хаил был человеком на редкость проницательным), разобрал дело согласно проведенному на месте следствию и в своей резолюции одобрил действия отца Даниила. Свенторжецкий вынужден был извиниться35.

Впрочем, по воспоминаниям супруги отца Даниила, отношения Болеслава Свенторжецкого к их семье были довольно доброжелательными, и последний нередко даже заходил к ним в дом для бесед с ее мужем. Но как обсто­яло дело на самом деле, трудно сказать, так как истинные сердечные помыслы остаются зачастую скрытыми для че­ловеческого взора.

В том же году, в воскресенье 24 июня, произошло для Богушевичского прихода весьма печальное происшествие. Через несколько часов после окончания воскресной Литургии загорелась изнутри по неизвестной причине Крестовоздви­женская церковь. Деревянный храм сгорел до основания и при том так, что отцу Даниилу ничего не удалось спасти из церковной утвари и хранившихся там денег. Когда он, при­бежав первым к церкви, открыл дверь с целью что-нибудь спасти, вырвавшийся наружу огонь так быстро охватил все здание, что войти в него стало совершенно немыслимо.

Сразу после пожара приехала пани Лаура, которая выразила церковной общине свое искреннее сочувствие. Она приказала рыть пепелище на том месте, где, по ука­занию отца Даниила, должны были храниться серебряные монеты, и когда копавшие нашли большой оплавившийся кусок серебра, она взяла его себе, а отцу Даниилу тотчас же выплатила указанную им потерянную сумму денег.

Люди склонялись к мысли, что пожар в церкви не был случайным. Каждый раз при выходе из храма отец Даниил с церковным старостой внимательно осматривали церковь и тушили все огни, так что в этом отношении сомнений не было. А вот то обстоятельство, что в это время поляки уже активно готовились к восстанию за восстановление Польши, вполне может служить разгадкой к этому печальному проис­шествию. Нужно заметить, что тогда в деревянных церквях распространено было устраивать в притворе, справа и слева, небольшие ризницы и чуланы, куда складывались, между про­чим, и жертвуемые крестьянами на церковь полотно и лен, которых могло собираться огромное количество. При желании любой злоумышленник при выходе из церкви мог бросить в такой чулан уголек или кусочек зажженного трута – вот и готов пожар, и при том не мгновенно, а пока уголек не за­жжет массы горючего материала. Злоумышленником же мог быть любой из приходивших тогда в церковь поляков. Дело в том, что за отсутствием в Богушевичах в то время ксендза, окрестные поляки-католики частенько приходили в православ­ный храм и там молились по своим молитвенникам36.

Как бы там ни было, а отец Даниил оказался ли­шенным места для совершения Евхаристии и амвона для проповеди. Выстроить же новую церковь можно было лишь года через два, не ранее, и на это время как бы разрывалось полнокровное единение пастыря со своей паствой.

Между тем в Богушевичах в скором времени ожи­далось водворение католического ксендза. Совсем недавно Свенторжецкий завершил в местечке строительство не­большого каменного (филиального) костела, и как раз шла подготовка к его освящению и открытию. Совершенно ре­альной становилась ситуация, когда православные крестьяне, не имея своего храма, а отчасти привлекаемые органной музыкой, шли бы в костел.

Вскоре после пожара в церкви к Болеславу Свентор­жецкому в Богушевичи съехались все окрестные помещики на какое-то совещание. На следующий день Свенторжецкий отправил свою жену, пани Лауру, с двухлетней дочерью Софией за границу, а сам исчез из Богушевич куда-то на целый год,до апреля 1863 года. Во все время его отсутствия Богушевичским имением управлял и жил в барском доме некто пан Малиновский, довольно хорошо относившийся к отцу Даниилу и его семье37.

Весь 1862 год и начало 1863 года поляки буквально бурлили. Повсюду была предельно усилена антирусская пропаганда, звучали призывы к вооруженной борьбе. Като­лическое духовенство почти открыто призывало польских «патриотов», а вместе с ними и католическое население к решительным действиям. В костелах пелись польские пат­риотические гимны, звучали политические проповеди. Паны усиленно вывозили свои семьи и имущество из имений и уходили «до ля´су», где собирали вооруженные отряды для войны с «пшекле´нтыми москалями» и вырабатывали планы действий. Во многих местах заготавливались склады оружия и очень часто местом для его хранения служили костелы. Главным поставщиком оружия для повстанцев была семья минских ростовщиков Айзенштатов, связанная с парти­ей «белых». Крупнейшими пунктами хранения оружия и обмундирования были Kro´lewiec и Eitkuni, откуда агенты Айзенштатов перевозили его для повстанцев через прусскую границу38.

В начале 1863 года на территории Царства Поль­ского, а за тем в Белоруссии и Литве началось польское национально-шляхетское восстание. Не имея достаточно сил и избегая открытых столкновений с русскими военны­ми командами, отряды повстанцев действовали в основном методами партизанской войны. Между тем руководители восстания всячески старались привлечь на свою сторону простой народ – то заигрывая с ним и суля разные льготы, то запугивая и открыто угрожая. Но народ не только не сочувствовал восстанию, но с каждым днем все больше и больше проникался ненавистью к повстанцам, видя мно­гочисленные злодеяния, совершаемые ими по всему краю. Их отряды, бродившие по лесам, приносили с собой только горе, страдания и страх. Сотни ни в чем не повинных лю­дей – стариков, женщин, детей – были убиты, искалечены и часто с изуверской жестокостью. Среди убитых повстанцами мирных жителей были поляки, русские, евреи, иностранцы, католики и православные, люди самых различных званий, профессий и положения. Их вешали, стреляли, забивали до смерти. Повстанцы грабили местечки, деревни, разоряли и поджигали церкви, жгли дома и целые поселения. Одним словом, принесли в край страшную кровавую смуту.

Немало пострадало в те дни и православно-духовное сословие. Чего только не пришлось вынести православному духовенству от повстанцев – угрозы, издевательства, побои и грабежи претерпело оно. Совершались и убийства. Чтобы избежать насилия, многим священникам приходилось пря­таться, а некоторых из них, приговоренных повстанцами к смерти, спасла лишь охрана русских военных.

Все это было явлением не стихийного характера, а спланированной тактикой действий, о чем красноречиво свидетельствует секретная инструкция о способах ведения вооруженного восстания, присланная из Лондона Главным революционным комитетом Центральному комитету в Варшаве. В ней, между прочим, предписывалось «на всем пространстве изгонять попов и жечь русские церкви», «в русских округах вызвать убийства помещиков и чиновников земской полиции», «деревни, в которых крестьяне замече­ны в измене, предавать пламени»39 и пр.  Так повстанцы и действовали.

Активное участие в восстании принял и помещик Бо­леслав Свенторжецкий. Соседние с ним помещики еще ранее избрали его своим «дову´дцем» – предводителем. Видимо этим и объясняется его столь продолжительное отсутствие в имении. Как «дову´дца» он должен был собирать людей, закупать оружие, ездить в Варшаву, поддерживая связь с главными организаторами восстания. Он же впоследствии был комиссаром соединенных повстанческих отрядов, действовавших в Игуменском уезде.

В это время отец Даниил, хотя и лишен был храма, однако не оставлял общения со своими прихожанами. Он ходил по домам, беседовал, совершал требы, и вместе с тем зорко следил за развивавшимися событиями. Он уговаривал крестьян беречь деревню, ходить ночью по улицам дозором с палками и косами и быть на всякий случай готовыми к защите. Было очень тревожно. Управляющий Богушевичским имением Малиновский, доброжелательно расположенный к отцу Даниилу, советовал ему ради безопасности уехать из местечка. Но отец Даниил не хотел покидать свой приход в это смутное время.

До апреля 1863 года о повстанцах в Минской губернии практически не было слышно. Восстание здесь было отло­жено руководителями «жо´нда» до приезда из-за границы Болеслава Свенторжецкого, назначенного военным начальни­ком Минского воеводства40. В начале апреля Свенторжецкий вернулся из-за границы, куда ездил проводить жену, отпра­вившуюся в Ниццу для поправки здоровья. 17 числа в его имение Богушевичи собралось около 30 человек вооруженных ружьями, пистолетами и саблями, готовых принять участие в восстании. 19(18) апреля Свенторжецкий и собравшиеся к нему люди отправились в Богушевичское волостное правле­ние, где, кстати сказать, писарем был поляк, осведомитель повстанцев. В присутствии нескольких «крестьян и баб» Свенторжецкий «прочитал польский манифест и объявил крестьянам, чтобы они не платили никаких податей, не да­вали рекрут, и что землю отдает он им в дар», заверив при этом, что все книги и бумаги в Богушевичской канцелярии уничтожены41.

В тот день отец Даниил отсутствовал где-то по хозяйским делам. Жена его, Елена Ивановна, находилась в это время дома со своим двухлетним сыном Алешей и родной сестрой Александрой (впоследствии вышедшей замуж за священника Иоанна Рункевича (†1874), преемника отца Даниила по Богушевичскому приходу). Увидев в окно, как по улице проехала целая вереница длинных телег с вооруженными людьми, она в страхе, почему-то подумав, что это приехали за ее мужем, схватила на руки сына и побежала к дому псаломщика. Елена Ивановна в это время была на последних месяцах беременности дочерью Людмилой, родившейся 6 июня. Обнаружив, что двери дома псаломщика заперты, она в каком-то порыве отчаяния разбила окно, порезала себе руку и, не достучавшись ни до кого в доме, пошла в волостное правление. Придя туда, она встретила большое собрание повстанцев и среди них двух ей знакомых – Болеслава Свенторжецкого и пана Гектора Коркозевича из Логов. Увидев испуганную женщину с ребенком, паны тотчас же спросили, почему она окровавлена, и, узнав, что это не по их вине, успокоились. Когда ее спросили о причине прихода, матушка стала просить собравшихся господ, чтобы не трогали ее мужа, священника Даниила. Ей сказали, что мужа не тронут, если он не будет мешать им в их деле. Тогда Елена Ивановна, несколько успокоившись, ушла. Однако, вернувшись домой, узнала от сестры, что приходили двое людей и устроили самый строгий обыск всего дома и сараев, разыскивая отца Даниила.

В тот же день повстанцы ушли из Богушевич. Воз­вратившийся домой отец Даниил, узнав о случившемся, тотчас же отправился в волостное правление. Там он нашел разорванный и брошенный на пол портрет императора Александра II, а на столе – массу оставленных проклама­ций, в которых объявлялось о восстановлении Польши и ее прав, объявлялись льготы крестьянам, и звучало воззвание к русским «хло´пам» вступать в число граждан будущего польского королевства. Отец Даниил, не долго думая, собрал прокламации, порвал их и бросил в топившуюся печь, а разорванный портрет Государя забрал к себе в дом. Свиде­телем всех этих действий отца Даниила был упомянутый волостной писарь – поляк Рогальский.

В тот же вечер отец Даниил на одной лошадке отпра­вился в город Игумен (ныне г. Червень Минской области), чтобы сообщить представителям власти о случившемся в Бо­гушевичах, но по злой иронии судьбы человек, которому он рассказал об этом, был исправник Сущинский – осведомитель повстанцев. Из Игумена отец Даниил поехал в Минск, где также обо всем доложил Преосвященному Михаилу42.

Выехав из Богушевич, повстанцы отправились в сто­рону Ляд, где встретили артиллерийского подпоручика Ста­нислава Лясковского (он же Игнатий Собек) с несколькими вооруженными людьми. Лясковский сразу же объявил себя «начальником партии» и тотчас же приказал рубить теле­графные столбы. «Партия» направилась в деревню Задобри­чин и в первые дни похода порубила телеграфные столбы «от Ляд до Речек». Затем перешла в деревню Якшицы в 60 верстах от Бобруйска43. По мере следования отряд попол­нялся новыми лицами. Так вскоре к нему присоединились «партии»: Игуменская, Слуцкая (под командованием учи­теля Слуцкой гимназии Л. Домбровского), а впоследствии и Минская в числе 70 человек под начальством дворянина Яна Леливы (он же Ванькович). Штаб соединенных отрядов, действовавших в Игуменском уезде, состоял из Станислава Лясковского, комиссара Болеслава Свенторжецкого, отстав­ного штабс-ротмистра Гектора Коркозевича, Болеслава Оку­лича, Адольфа Шидловского и Яна Леливы. Однако состав его не был постоянным и время от времени менялся.

Сами отряды состояли «из помещиков, мелкой шлях­ты, чиновников, гимназистов, дворовой челяди и других разночинцев»44. В основном это были совсем молодые люди с еще не сформированным сознанием, которым легко ма­нипулировали руководители восстания. Так, вербуя в отряды новых членов, они уверяли, что Свенторжецкий собрал отряд «около 8000 человек, что у них есть пушки, много оружия, что французы и другие народы идут к нему на помощь и русские войска переходят на его сторону и что в некоторых местах объявлено польское право»45. Но это была обычная ложь, и об этой лжи писал еще в свое время проницательный Мицкевич: «Лож, как политическое средство, употребляли у нас часто благороднейшие люди с самой лучшей целью, но всегда с дурным последствием. Лгали о тайных обществах, увеличивая число и силу союзников, чтобы тем удобнее вовлечь в заговор; лгали пред революцией о Хлопицком, лгали после революции от его имени: патриоты дорого за это заплатили; лгали во время восстаний, распространяя фальшивые вести для заохочивания: опытные заговорщики и начальники восстаний соглашаются в том, что никогда не имели пользы от людей искусственно вовлеченных; они тотчас уходили или сокрушали сердце другим, шедшим за доброе дело по внутреннему убеждению»46.

Через некоторое время после возвращения отца Да­ниила из Минска, в Богушевичи пришел русский военный отряд. Прибыв в местечко, отряд остановился для короткого отдыха, и офицеры посетили дом отца Даниила. Возможно, они хотели узнать от него о месторасположении повстанцев, но это было бессмысленно, так как повстанцы постоянно меняли места своих стоянок, и даже при большом желании нельзя было в точности сказать, где находятся их отряды.

Кроме того, у повстанцев неплохо была поставлена разведка и отлично работала агентура. Во всех присутствен­ным местах и канцеляриях они имели своих людей, которые большей частью были поляки. Кроме того, как писал в одном из своих донесений полковник Б.К. Рейхарт: «…главное, не­удобством при теперешних обстоятельствах оказывается то, что полиция городская и земская без малого изъятия состоит из католиков, впрочем, и некоторые туземные православные (бывшие униаты) не лучше их, особенно у которых жены католички»47. Непосредственно осведомителями отрядов Свенторжецкого были Игуменский исправник Сущинский и становой пристав в местечке Березино Круковский. Эти господа, имея сведения о местонахождении повстанцев, направляли отряды русских войск, посланные для их пре­следования, в совершенно противоположные стороны, чем и объясняется то обстоятельство, что военные приходили всегда с большой задержкой, а повстанцы успевали спокойно скрываться с мест своих стоянок.

Поиски их отрядов активно продолжались. 29 апреля в Игуменском уезде часть отряда Новоингерманландско­го пехотного полка, преследуя повстанческий отряд «под предводительством Свенторжецкого, отбила из их обоза до 40 подвод», однако самим повстанцам удалось «скрыться в лесах». Отряд этот преследовался по направлению к границе Могилевской губернии. Между тем, во время его пресле­дования стало известно, что на пути из Кобача повстанцы «увели с собой православного священника Малевича и после истязаний в лесу, отпустили его с поруганием»48.

4 мая отряд 12-го пехотного Великолукского полка, преследуя «шайку Свенторжецкого», настиг при дерев­не Жабичи Игуменского уезда другой отряд (помещика Эсьмана) около 80 человек, следовавший на соединение со Свенторжецким. При столкновении у повстанцев было убито 6 и взято в плен 9 человек, еще 8 человек захватили крестьяне. Примечательно, что из 17 повстанцев, взятых в плен, 16 оказались шляхтичи. Со стороны военных было ранено 3 рядовых.

9 мая под селом Юревичи, находившимся в 12 вер­стах от Богушевич, произошло сражение русских военных под руководством майора Великолукского пехотного полка Григорьева, командовавшего двумя ротами и 50 казаками при войсковом старшине Титове с отрядом Лясковского, численностью в 400 человек49. Повстанцы засели в густом лесу за семью рядами заранее устроенных завалов. Так как  не было возможности обойти завалы, военным пришлось атаковать позицию в лоб. «Пришлось каждый из завалов брать штурмом, – доносил командир колонны, – причем повстанцы дрались насмерть. Два часа продолжался ожес­точенный бой»50. В конце концов, русский отряд выбил повстанцев из завалов, «разбил на голову и преследовал более двух верст». В бою при самих завалах  было убито 19 человек повстанцев и 5 взято в плен. Со стороны военных были убиты – один офицер и 12 нижних чинов, ранено – 25 человек. Сколько было убито и ранено повстанцев во время преследования точно неизвестно, но по словам некоторых участников боя, повстанцы потеряли убитыми и ранеными около 30 человек.

На другой день после сражения военные позвали отца Даниила исповедать и причастить Святыми Таинами ране­ных и отпеть павших православных воинов. Отряд майора Григорьева оставался у Юревич 10 и 11 мая для погребения убитых, отправки раненых и пленных, а также необходи­мого для солдат отдыха. Примечательно, что когда местным крестьянам было поручено собрать в лесу убитых и раненых повстанцев, те отвечали: «пусть гниют» – об убитых, «пусть дохнут» – о раненых. Такое крайне жестокое отношение крестьян к повстанцам красноречиво показывает, до какого состояния были доведены крестьяне и с какой ненавистью относились они к панам и их делу51.

В это время посылаемые за припасами члены отряда Лясковского доложили своему командиру, что «священник Конопасевич разъезжает с казаками и уговаривает крестьян преследовать мятежников»52. Узнав об этом, Лясковский со­звал штаб, на совете которого повстанцы приговорили отца Даниила к смертной казни. В этом же совете участвовал и Болеслав Свенторжецкий, но он, по свидетельству одного из участников совета, уговаривал Лясковского дать возможность отцу Даниилу уйти из местечка, не желая его смерти. Гово­рили, что отцу Даниилу была подброшена записка прибли­зительно следующего содержания: «Отец Конопасевич! Будь уверен, что ты останешься в живых тогда, когда ни одного из нас не останется»53.

Прослышав, что повстанцы хотят расправиться с отцом Даниилом, управляющий имением Малиновский настоятельно советовал ему уехать из Богушевич в Бобруй­скую крепость. Слыша такие советы от самого поляка и понимая, что дело крайне серьезно, матушка отца Даниила со своей стороны также прилагала все усилия, чтобы угово­рить мужа уехать из местечка. Но отец Даниил, очевидно осознавая, как постыдно смалодушничать человеку, давшему присягу духовную и гражданскую, и помня слова Спасителя о пастыре добром, не поддавался искушению. Иногда он, для успокоения своей супруги, которая в последнее время даже боялась ночевать дома и уходила вместе с сыном на ночь в какую-нибудь крестьянскую хату, обещал также идти ночевать к кому-либо из соседей. А сам, между тем, как только жена уходила, возвращался домой и спокойно засыпал. В таком состоянии супруга его и находила утром. Родные отца Даниила свидетельствуют, что страха смерти у него не было. Происходившие тогда события, видимо подго­тавливали его к принятию любой ситуации. Очевидно, отец Даниил был почти уверен, что повстанцы его не пощадят. Однажды, незадолго до смерти, он отправился к соседнему священнику и, исповедовавшись у него и причастившись Святых Таин, радостный вернулся домой со словами: «Вот я уже теперь совсем готов – причастился»54.

Дня за три до убийства отца Даниила управляющий Малиновский и матушка убедили его уехать со всей их семь­ей в Бобруйск, но, не доехав до города верст 20, он почему-то наотрез отказался ехать дальше и повернул обратно в Богу­шевичи. По дороге назад Конопасевичи встретили знакомого священника из Якшиц, который ехал в Бобруйск с целью найти там убежище. В свою очередь и он стал всеми силами отговаривать отца Даниила возвращаться в Богушевичи, но тот не хотел и слышать об этом, и к вечеру 22 мая семья вернулась домой55.

Видимо, каким-то таинственным движением души был влеком  отец Даниил к месту и часу своего мученичества. Как будто боясь лишиться небесного венца, подобно апос­толу Павлу, возжелавшему некогда пострадать за Христа, он не обращал внимания на уговоры близких и дорогих ему людей.

Для расправы над Богушевичским священником Ляс­ковским был отправлен отряд «охотников»-добровольцев, которых набралось около 40 человек. Во главе их стоял шлях­тич Альбин Тельшевский, бывший в «партии» начальником «шу´стки» – отделения из шести человек. По свидетельству очевидцев, в отряде «охотников», кроме Тельшевского, были шляхтичи Липинский, Казимир Окулич, Болеслав Окулич и Владислав Боратынский, канцелярист Михайловский, «столяр» Булынко, крестьяне Яков Сакович и Александр Подолецкий, также некие Казимир Козловский, Матвей Са­кович, Демидович, Рейтовст из Слуцка, Ковалевский. 23 мая около шести часов вечера Тельшевский прибыл с отрядом в Богушевичи. Почти весь отряд он отправил в местечко, а сам и «несколько человек с ним остались в помещичьем дворе для получения провизии»56, однако вскоре направился с оставшимися с ним людьми к дому священника.

23 мая 1863 года, по воспоминаниям близких отца Даниила, выдался чудный, ясный день. Почти весь он про­шел без каких-либо тревог. Около шести часов пополудни отец Даниил со своей матушкой, только что сев пить чай, увидели в окно вереницу проехавших мимо дома больших помещичьих телег с вооруженными повстанцами. Это были совсем уже не те, что в начале восстания с иголочки одетые франты, в расшитых польскими панями и паннами бурках и вязаных ими конфедератках. Это был уже изряд­но обтрепанный сброд с изможденными, озлобленными лицами, способный на любое злодейство. Как убедились отец Даниил с матушкой, повстанцы проехали прямо в местную корчму Лейбы Каца. Продолжая по-прежнему сидеть за чаем, они через несколько минут заметили, как мимо окна промелькнули чьи-то головы. Выглянув в окно, Елена Ивановна увидела, что их дом окружен конными и пешими вооруженными людьми, и они требуют кого-либо выйти из дома. Услышав о требовании, отец Даниил тотчас вышел вместе с матушкой на черное крыльцо, где перед домом стояла группа повстанцев. Поляки не сра­зу поняли, что перед ними стоит священнослужитель, и спросили его, где находится «ксендз», разумея под этим словом священника. Дело в том, что отец Даниил хотя и носил как священник длинные волосы, но был одет не в подрясник или рясу, а так, как обычно ходил дома – в старое семинарское пальто. На вопрос поляков он ответил: «Я сам и есть священник. Что вам нужно от меня?» Тогда к отцу Даниилу подступил шляхтич Тельшевский и напра­вил в грудь его револьвер, но Елена Ивановна оттолкнула оружие. Повстанцы тут же втолкнули ее и выбежавшего на шум ребенка в кухню и заперли извне дверь. Несчастная женщина в истерике металась по дому, пока не упала в обморок. Елена Ивановна впоследствии рассказывала, что когда повстанцы схватили отца Даниила, он не издал ни звука. Еще она слышала, как кто-то крикнул: «Веревок!», а что было дальше, не помнит57.

По приказанию Тельшевского Ковалевский, Михай­ловский, Подолецкий и Булынко схватили отца Даниила и вывели его на середину двора. Тельшевский зачитал отцу Даниилу бумагу с обвинениями против него и пригово­ром штаба и приказал повесить священника. Когда отец Даниил сделал какое-то возражение, «Михайловский и Подолецкий, с бранными словами, схватили его за волосы», Михайловский накинул веревку на его шею, а Булынко влез на ворота и привязал ее там58. Повесили отца Даниила на воротах собственного двора. Самого убийства никто из домашних не видел, так как ворота, на которых повесили страдальца, находились за той стеной кухни, где окон не было. Но, видимо, это было и к лучшему.

Придя в себя и выйдя на улицу (двери дома уже были отперты), Елена Ивановна увидела своего мужа, ви­сящего на воротах. Рядом с отцом Даниилом, обняв его ноги, сидел плачущий старик – дед Иван, работавший в их доме паробком. Это был единственный верный слуга в доме Конопасевичей, служивший еще у родителей отца Даниила, который, как родной член семьи, никогда не покидал их. Он ничего не знал о расправе, но все по­нял, найдя отца Даниила, когда привел с выгона домой скотину. И теперь, потрясенный увиденным, он горько оплакивал любимого своего батюшку. Из людей вокруг никого больше не было. Жители Богушевич, узнав, что в местечко вошли повстанцы, попрятались и боялись даже показаться на улицу.

Когда дед Иван стал снимать отца Даниила с петли, тотчас же прибежали повстанцы, бражничавшие неподалеку в корчме. Они с угрозами воспретили снимать повешенного, чтобы тело его висело подольше на устрашение всем русским, противящимся «польскому делу». И только после отъезда их из Богушевич тело отца Даниила было снято, омыто и положено в доме, как подобает умершему59.

Когда 24 мая в Игумене было получено донесение об убийстве Богушевичского священника, уездный военный начальник немедленно направил в этот район отряды «майо­ров Коспоржиковского от Равич, Григорьева от Березина и Андреева, который с двумя ротами Севского и Орловского резервных пехотных полков возвращался в Бобруйск, после конвоирования в Игумен транспорта»60.

Для погребения отца Даниила в Богушевичи к вечеру 25 мая прибыли Березинский благочинный Ро­ман Пастернацкий (впоследствии настоятель Слуцкого монастыря), Божинский священник Иоанн Шафалович и Микуличский — Порфирий Ральцевич со своим пса­ломщиком. Из опасения попасть в руки к повстанцам, чтобы добраться до Богушевич, им пришлось переодеться в крестьянскую одежду и даже обрезать волосы61. В тот же вечер в Богушевичи пришли русские пехотинцы майо­ра Григорьева и казаки под командованием Титова.

Благодаря военным священники смогли безопасно со­вершить погребение отца Даниила. Из дома на церковный погост гроб мученика несли русские солдаты. Погребли отца Даниила при фундаменте сгоревшей церкви, на восстановле­ние которой он уже успел приготовить лес. У могилы невинно убиенного страдальца, при виде неутешных слез несчастной вдовы и ее малолетнего сына солдаты не могли сдержать своего негодования, и некоторые в сердцах говорили: «Дай Бог нам только встретиться с поляками, и у нас пленных мятежников не будет!»62.

Когда в отряде майора Григорьева, лично знакомого с отцом Даниилом, узнали обо всем случившемся, все были просто потрясены происшедшим. Сам майор Григорьев, офицеры и нижние чины отряда из чувства христианского сострадания к несчастной вдове приняли самое живое и трогательное участие в ее скорби: они собрали в складчину 80 рублей, передав это посильное пособие осиротевшему семейству63.

Уже 25 мая Игуменский военный начальник получил донесение, что повстанческий отряд, совершивший злодеяние в Богушевичах, направился на Каменичи. Чтобы перехватить его, в район Лапич из Игумена был направлен отряд в 150 человек. Таким образом отряды Лясковского—Свенторжец­кого оказались зажатыми с четырех сторон. Хотя точное местонахождение повстанцев пока никак определить не удавалось, поиск их продолжался.

Вскоре Минский временный военный губернатор генерал-лейтенант Василий Иванович Заболоцкий полу­чил известие, что отряды Свенторжецкого и Коркозевича, руководимые Лясковским, скрываются в непроходимых лесах и болотах в Игуменском уезде между деревнями Домовицка, Володута, Рованичи, Полядки, Логи, Микули­чи, Мартыновка, Юрьевичи, Ганнополь и Старый Прудок. Местность эта представляла собой одну сплошную не­проходимую пущу, имевшую в окружности от 50 до 80 верст. Генерал В.И. Заболоцкий приказал стянуть в этот район к 7 июня под общее начальство генерал-майора Русинова 12 рот пехоты и 40 казаков. При этом, кроме уже находившихся здесь войск, были специально вызваны несколько рот пехоты из соседних Бобруйского и Бори­совского уездов. 9 июня эти войска, разделенные на пять отрядов (колонн),  произвели концентрические движения в лесу и в продолжении 11 часов беспрерывного и утоми­тельно марша осмотрели большую его часть. Много было обнаружено следов, оставленных бивуаков, попадались даже горящие костры с явными признаками недавнего присутствия повстанцев, но сами отряды настигнуты так и не были. В следующие затем дни военные продолжали производить поиски и перешли в леса, идущие к Богу­шевичам. Между тем повстанцы, разбившись на мелкие группы, успели проскользнуть между колоннами, и только незначительная их часть была встречена ротой Кремен­чугского полка, следовавшей из деревни Микуличи. При этой встрече повстанцы, давши залп, поспешно скрылись, оставив в руках военных 12 вьючных лошадей, около трех пудов пороха, свинец, несколько ружей и пр. Со стороны военных при этом был легко ранен один рядовой64.

12 июня к отрядам генерал-майора Русинова присо­единилась еще колонна свиты Его Величества генерал-майора князя В.В. Яшвиля, направленная из Могилевской губернии с целью очистить левый берег Березены и, после перехода через реку, содействовать уничтожению повстанцев в Игу­менском уезде. 13 числа один из отрядов князя Яшвиля65 под начальством подполковника генерального штаба Зыкова нагнал у фольварка Лочина, близ деревни Горки, отряд повс­танцев численностью в 120 человек. Атакованные военными, повстанцы бросились врассыпную, потеряв убитыми 4 и пленными 20 человек. После боя крестьянами было достав­лено в Игумен еще 23 человека, между которыми находился и Гектор Коркозевич, явившийся к волостному старшине просить хлеба. Тогда же в плен попал и другой предводитель повстанцев – заседатель Игуменского уездного суда Адольф Шидловский66. Болеслав же Свенторжецкий и Лясковский, по показанию пленных, бежали с 12 людьми.

15 июня было получено известие, что Свенторжецкий пробирается лесом к Сутину, где находилось имение его жены. Для преследования его был послан отряд с десятью казаками, однако поймать Свенторжецкого не удалось.

С 16 июня генерал-майор Русинов начал обход своими колоннами всего Игуменского уезда. Примечательно, что во все время поисков повстанцев большое усердие и готовность помогать военным выказали крестьяне. Поначалу они еще немного побаивались окольной шляхты, смотря на них как на агентов повстанцев, но потом ободрились и стали активно помогать войскам осматривать леса и задерживать подозрительных людей67.

Вскоре были пойманы и некоторые из участников убийства отца Даниила: шляхтичи Альбин Тельшевский68, Владислав Боратынский69, Болеслав Окулич70, а также крес­тьяне Яков Сакович71 и Александр Подолецкий72. Их пре­дали военно-полевому суду при штабе 119-го Коломенского пехотного полка.

Во время следствия руководитель отряда «охотников» Тельшевский всячески пытался выгородить себя. Он утверж­дал, что Лясковский «насильно» под угрозой смерти  заставил его исполнить приговор о «лишении жизни православного священника»73. Ложно показывал, что «когда он приехал в деревню, священник был уже пойман», хотя сам лично привел «охотников» к его дому. Превратно представлял и саму сцену расправы над отцом Даниилом. А кроме того, утверждал, что в приговоре повстанческого штаба кроме про­чих обвинений в адрес священника главным было то, что он якобы жестоко обошелся с неким «раненым Рудзинским»74. При этом никаких подробностей в чем именно заключалась жестокость Тельшевский не указывал. Это было конечно до­статочно серьезным обвинением в адрес священнослужителя, и следственная комиссия решила его проверить. Однако ни один из допрошенных арестованных и людей со стороны не только не подтвердили, что Конопасевич обращался жестоко с раненым, но и вообще с кем-либо! Понятно, что Тельшев­ский хотел любыми путями смягчить свою вину, для чего придумывал разные «оправдания».

Четверых из участников убийства суд предваритель­ным постановлением приговорил к расстрелу, а одного — к каторжным работам. По распоряжению генерал-лейтенанта В.И. Заболоцкого, утверждавшего приговор, троим из приго­воренных к смертной казни (А. Тельшевскому, Я. Сакови­чу, А. Подолецкому) расстрел был заменен на повешение, с исполнением приговора там, где было совершено пре­ступление. 16 ноября 1863 года их публично повесили в Богушевичах на бывшем дворе помещика Свенторжецкого, после чего тела казненных зарыли в ямы без церковного погребения. Б. Окулич был расстрелян, а В. Боратынский сослан на каторжные работы в рудники на 20 лет. Позже попал под суд и другой участник убийства, столяр Булынко, казненный 29 января 1864 года в Минске.

Кроме названных выше, под суд попал еще один из «охотников», приходивших в Богушевичи для расправы над отцом Даниилом, — шляхтич Казимир Окулич, родной брат Болеслава Окулича. Однако, так как он, по его собственному свидетельству, участия в убийстве не принимал, а отсутствовал в это время, будучи послан за провиантом, его судили лишь за участие в восстании. Показательно прошение, написанное К. Окуличем на имя генерал-лейтенанта В.И. Заболоцкого, красноречиво показывающее принципы и «революционные» убеждения повстанцев: «Пред испытанном ныне несчастием для здешней страны, я получа воззвание к прямому участию в мятеже, нисколько не колеблясь решительно отказал, не имея к тому ни малейшего сочувствия; но получа на мой отказ угрозы и обещания в будущности моей преследования, нисколько не удивительно, что неответность моя девятнадцатилетнего воз­раста, заставила меня исполнить приказание, я не был в силах отказаться; я невольно принял участие в мятеже, не зная даже цели его; но желание возвратиться под кров спокойной жизни было единственным моим счастием. Во время бытности моей в шайке, я приискал счастливую минуту, которой воспользуясь, добровольно явился к Начальству, с надеждою найти сочувствие, в моем невинном поступке, и ныне с искренним раскаянием, прибегаю под отцовское покровительство Вашего Превосхо­дительства, прося милостивого воззрения на мою молодость и неопытность в преступлении, а что я хочу быть навсегда верноподданным Государю Императору, в том покорно прошу дозволить мне доказать это присягою»75. И подобных проше­ний была масса…

Конечно, К. Окулич лукавил. Заявление его о насиль­ственном взятии в отряд суд отклонил, как не заслужива­ющее «вероятия». Окулич более двух месяцев находился в повстанческом отряде и «добровольно» сдался только после разгрома отрядов Лясковского–Свенторжецкого, и, конечно же, не вследствие раскаяния, а от безвыходности своего по­ложения. Приговорен он был к четырем годам каторжных работ «на заводах»76.

Остальных участников расправы над отцом Даниилом поймать не удалось.

Найденное в имении имущество Свенторжецкого было конфисковано, и часть его вывезена в город Игумен для продажи, а часть роздана крестьянам. Панская же усадьба в Богушевичах со всеми ее постройками по приказанию начальника края генерал-губернатора Михаила Николаевича Муравьева77 была сожжена казаками. Само имение Богу­шевичи впоследствии было продано Минскому губернатору Павлу Никаноровичу Шелгунову78.

От продажи всего движимого имущества Болеслава Свенторжецкого была выручена сумма в 3987 рублей. До­полненная до 4000 рублей и обращенная в процентные бумаги, она хранилась в Минской духовной консистории для выдачи с нее ежегодного процента на воспитание де­тей-сирот священника Даниила Конопасевича – Алексея и Людмилы. Кроме того, матери их была назначена ежегодная пенсия в 140 рублей от казны и 60 рублей из личных средств императрицы Марии Феодоровны.