Русский радикальный либерализм сформировался на рубеже ХIХ-ХХ вв. как идейное течение, оппозиционное самодержавно-бюрократическому государственному строю. Радикальные либералы претендовали на первенство в среде освободительного движения в силу представления о своем интеллектуальном превосходстве как над властью, так и над соседями по политическому спектру – умеренными либералами и социалистами.
Кадетизм как основная историческая форма радикального либерализма в России в начале ХХ в. основывался именно на этом чувстве интеллектуального превосходства (в силу программных и личностных особенностей) над всеми существовавшими в России политическими направлениями. Для этого были определенные основания. Важнейшую социальную опору кадетизма составляла обеспеченная часть русской интеллигенции – лица свободных профессий, в силу политической традиции и профессии находившиеся в оппозиции, придерживающиеся радикального образа мысли, однако из-за занимаемого социального положения как правило не симпатизирующие крайностям социалистических учений.
Кадеты являлись частью социальной элиты (российское правительство сделало все от него зависящее в данном направлении), но в силу интеллигентской природы отличались неприятием официальных политических ценностей. Встроенность в социальный порядок сочеталась с невозможностью легализации собственных политических взглядов. Еще важнее было то, что подобные взгляды в силу их утопизма не могли воплотиться в жизнь, стать социальной практикой. Поэтому этой общественной группе был свойственен не социальный, а особый - политический – маргинализм, толкавший к радикализму слов, а не дел. Вместе с тем, они никогда не считали себя лишь выразителями мнения определенной социальной группы, но всегда являлись в собственных глазах авангардом российского конституционализма и демократизма, а своих сторонников считали своеобразным политическим и партийным резервом. Таким образом, собственная маргинальность выступала как «надклассовость», способность подняться над любыми частными и групповыми интересами. Отсюда и пренебрежение к повседневной политической рутине, стремление к «формулированию принципов», что всегда воспринималось как приоритетное, а по умолчанию – как самодостаточное занятие для партии. Политическая борьба и партийная работа превращалась таким образом в некое священнодействие для избранных (где преобладали два основных типа: оракулы, возвещавшие будущее, и весталки, хранящие заветы), дополненное обязательным изгнанием непосвященных. На ценностном уровне мир неизменно делился на сакральную и профанную часть – на «кадетствующих» и «не кадетствующих», обреченных на историческую смерть.
Радикализм кадетов – радикализм особого рода. Он не означал, как у партийно определившихся социалистов, ухода в политическое подполье. Кадетский радикализм принадлежал к другому, даже более распространенному в среде русской интеллигенции типу – типу интеллектуального подполья, предполагающему ориентацию не на повседневную политическую практику, а на отвлеченные политические идеалы, на некое более или менее «далекое будущее», которое станет временем их реализации. Залогом реализации соответствующих идеалов становился западный опыт. Программа кадетской партии стала воплощением радикально-либеральной доктрины и в целом была самодостаточной декларацией. Не случайно практически любой кадетский законопроект, созданный на основе партийной программы (о введении всеобщего избирательного права, печати, собраниях), отличался такой же декларативностью и имел преимущественно пропагандистское значение. Партийное мировоззрение практически предопределяло нигилизм политической практики конституционных демократов.
«Чистота» (рационализм, помноженный на доступность) кадетских принципов и их утопизм (невозможность реализации в конкретных политических условиях) порождали особое кадетское мессианство – представление о своей интеллектуальной (а также и нравственной) исключительности. Партийная верхушка не мыслила себе позитивного развития политической ситуации в стране без собственного непосредственного и ключевого участия в этом процессе. В кадетском руководстве, скажем, вполне искренне могли позволить себе следующее высказывание: «Без кадетской партии наша страна была бы похожа на Турцию»[1].
Образ П.Н. Милюкова – в данном случае ключевой: острый догматический ум, главной способностью которого было выстраивание той или иной политической тактики кадетской партии на основе мирового (точнее, западноевропейского) исторического опыта и представлений о «непреложных законах истории», неумолимо влекущих развитие политической ситуации по определенной и неизменной жесткой схеме. Человек может осознать это движение и способствовать ему, а может не осознавать или противиться, но принципиально повлиять на него не в состоянии[2].
Политическая обыденность рассматривалась через призму общих принципов, но никак не определяли эти принципы. Кадеты не видели особого смысла в разработке частных законопроектов в условиях нерешенности наиболее важных политических вопросов. На практике это породило целое десятилетие в жизни партии без какой-либо прагматичной законодательной деятельности (существовавшие частные законопроекты, не имевшие принципиально политического значения, часто были плохо проработаны, особенно в сравнении с октябристскими; сами кадеты обычно не торопились вносить их в Думу). Печать и парламентская трибуна воспринимались как основные политические средства партии, что скорее сближало ее с «друзьями слева» (социалистами), чем с умеренными либералами (октябристами). Критика правительственной власти обычно имела одну и ту же структуру: поверхностный разбор частных недостатков быстро переходил в словесное потрясение основ политического строя (особенно характерным это было для главного печатного органа партии – газеты «Речь» или основного оратора думской фракции – Ф.И. Родичева; в то время как несколько иной, подчас гораздо более конструктивный, стиль другого видного оратора - В.А. Маклакова - для кадетов был нетипичен и часто непонятен). Однако с помощью трибуны и газеты кадеты не только боролись с существующим строем, но и осуществляли политическое просвещение народа, что казалась партийным профессорам не менее важным фронтом работы. Важно отметить, что в силу определенной профессиональной принадлежности и политического мировоззрения реальная работа с народом на деловой почве (земство, кооперация и т.д.) воспринималась не только как трудновыполнимая, но обычно и как менее важная.
Реальные способности кадетов принять участие в государственном управлении полностью проявились летом 1915 г. Утопические проекты создания «Союза национальной обороны» или непосредственного подчинения всей системы государственного управления Государственной думе, созревшие в кадетской среде и обсуждавшиеся в ЦК партии, продемонстрировали самим кадетами их организационную беспомощность. Вместе с тем, кадеты не смогли принять деятельного участия в реально созданных Особых совещаниях, в чем неоднократно сознавались сами себе. Участие это имело исключительно политический характер, а его целесообразность постоянно ставилась под сомнение. Однако все попытки организовать в пику власти параллельные экономические совещания под эгидой либеральной оппозиции закончились неудачей[3].
Для радикальных либералов не было характерным отождествление государства с бюрократией. Бюрократический строй Российской империи вызывал у них неизменное презрение, но превосходство бюрократии в деловых качествах над оппозицией кадеты не могли не признавать. В конце концов это было главной причиной, по которой кадеты неизменно отказывались входить в какой-либо коалиционный кабинет с бюрократами. Практически все политические инициативы о вхождении либералов во власть срывались именно по их вине. Знаменитая встреча премьер-министра гр. С.Ю. Витте с представителями радикальных либералов Ф.Ф. Кокошкиным, Ф.А. Головиным и кн. Г.Е. Львовым, состоявшаяся 21 октября 1905 г. (т.е. сразу после провозглашения Манифеста 17 октября и резолюций Учредительного съезда кадетской партии), продемонстрировала несговорчивость оппозиционеров: Витте, имевший со своей стороны все основания надеяться на поддержку нового правительственного курса вплоть до вхождения представителей новой партии в кабинет, смог услышать лишь революционное требование Всероссийского Учредительного собрания на основе «четыреххвостки» для выработки конституционного закона. В ответ на Манифест, который был максимально возможной уступкой самодержавия и, по мысли Витте, должен был стать почвой для самых широких политических комбинаций, кадетская оппозиция требовала полной капитуляции исторического противника. При этом, власть должна была, фигурально выражаясь, сама себя взять под стражу и собственными силами организовать над собой народный суд в лице парламента. Наиболее подходящим для периода перехода к либеральной парламентской демократии для кадетов с 1905 г. был озвученный ими на своем учредительном съезде план «делового кабинета», состоящего из бюрократов, но подчиненного парламенту, главную роль в котором должны играть радикальные либералы. Они должны были бы задавать общий политический курс, которому бы послушно следовала бюрократия, подготавливая тем самым свою политическую смерть. Кадеты гораздо больше верили в такую комбинацию, чем в собственный партийный кабинет, а уж тем более в кабинет, опирающийся на какие-нибудь другие общественные силы (в подобных случаях они ревностно старались пресечь такие возможности, как это было в период I Думы или позднее – в 1915 г.). Недоверие к бюрократии все же оказалось менее сильным, чем жизненная потребность в ней. После создания Временного правительства чиновничество парадоксально стало основной административной опорой центральной власти.
Кадеты вовсе не отрицали решающего влияния государства на процесс радикальной трансформации российского социально-политического строя. Именно поэтому вопрос о власти, а не о «самоорганизации общества» был для кадетов основным политическим вопросом. Под властью на уровне политической практики понималась именно власть исполнительная; Государственная дума, несмотря на парламентаристский настрой кадетов, всегда считалась лишь «ступенькой к власти», да и то не самой важной. (В этом смысле показательно стремление кадетского по преимуществу первого Временного правительства поскорее избавиться от Думы сразу после оформления правительственного статуса.) Никакого доверия или уважения к исторической власти кадеты испытывать не могли и никогда не шли на стратегическое сотрудничество с ней. Подобные представления подталкивали кадетов к борьбе за власть, но только в предреволюционных обстоятельствах конца 1916 – начала 1917 гг. они перестали отдавать себе отчет в неспособности принять власть «здесь и сейчас». Четкое разведение понятий «государство» и «существующая политическая система» тоже является показателем догматизма мышления русских радикальных либералов. Нельзя сказать, что либеральная оппозиция не училась на собственных ошибках: урок «Выборгского манифеста» был заучен конституционными демократами на всю жизнь. В период Первой мировой войны оппозиция действовала гораздо более изощренно, чем во время Первой русской революции. Кадеты научились учитывать политическую конъюнктуру и встраиваться в нее (яркими примерами являются принятый курс «священного единения» летом 1914 – весной 1915 г., интрига с созданием Прогрессивного блока, тактика «параллелизма действий» с правительством Б.В. Штюрмера в первой половине 1916 г. или «парламентские зигзаги» на рубеже 1916-1917 гг.). Однако это приводило к внутреннему идейному кризису и расхождению конкретных политических шагов с партийной доктриной, что усиливало не только шатания в партии, но и психологический дискомфорт партийной верхушки, большинство которой воспринимало «колебания генеральной линии» как сделку с совестью[4].
В 1917 г. революционная власть с кадетами во главе посчитала своими основными задачами проведение широкомасштабных освободительных (т.е. «отменительных») реформ и установление национального единства («организация общества»). При этом их решение не подразумевало формирования определенного механизма власти и социально-экономического реформирования. Правительство по преимуществу выступало как хранитель и выразитель демократических ценностей, как верховный гарант их реализации в настоящем и ближайшем будущем. Учредительное собрание вполне искренне мыслилось и подавалось как всероссийский праздник демократии, способ решения любых социальных проблем, наступление царства свободы (показательно, что после печальных для кадетов результатов выборов и разгона собрания в январе 1918 г. кадеты откажутся от своего «детища», признают его нелегитимным и непредставительным, но не откажутся от самой идеи созыва нового, «правильного» Учредительного собрания в неопределенном будущем). Государственную целостность в данной системе представлений должно было олицетворять Временное правительство, обладавшее неограниченными властными полномочиями, но опирающееся на «доверие народа». Все его последующие состоявшиеся или несостоявшиеся трансформации (майская либерально-социалистическая коалиция, корниловская «диктатура») по мысли кадетов неизменно укладывались в эту формулу. По сути же в обстановке анархии все опоры новой власти, апеллировавшей к законодательству Российской империи, последней воле свергнутого монарха и его не взошедшего на трон брата, революционным лозунгам, народному доверию, грядущему Учредительному собранию как к «концу истории», были лишь политическими заклинаниями, магией, к которой прибегает дикарь в попытке договориться с природными стихиями. Ему кажется, что они действуют на основании той же логики, что характерна и для него самого.
Государственная власть на местах весной 1917 г. передавалась в руки самого общества. На практике это означало ликвидацию всей административной вертикали и отказ правительства от самостоятельного властного регулирования. Отныне социальная жизнь определялась «интересами правового общежития»[5], т.е. самим обществом, объединенным «узами любви и всеобщего братства»[6]. Правительство лишь выступало верховным гарантом подобных отношений. Именно такими представлениями определялись наиболее важные меры министров-кадетов, как то передача всей земли сельскохозяйственного назначения общественным земельным комитетам (министр земледелия А.И. Шингарев), передача контроля над железными дорогами ВИКЖелю (министр путей сообщения Н.В. Некрасов) или введение налога на сверхприбыль (временно управляющий Министерство торговли и промышленности В.А. Степанов). Подобная политика сопровождалась постоянными указаниями на необходимость поддержания строгой законности и порядка, а также формальным расширением сферы государственного регулирования (установление хлебной монополии, угольной монополии, создание Главного экономического комитета). Ни одна из этих мер не оказалась эффективной, наоборот, они лишь провоцировали дальнейшую децентрализацию, анархию и конфликтность. В июле 1917 г. правительство молча это признало и практически отказалось от дальнейших экспериментов, сосредоточившись на решении текущих политических задач и подготовке Учредительного собрания - той «комиссии», в которую мечтало сдать все свои дела. Однако о каком-либо политическом прозрении применительно к либералам в 1917 г. говорить, конечно, нельзя. Война и социальный кризис подпортили благодушную картину всеобщей радости, но и на пороге отставки Временное правительство первого состава не уставало заявлять о том, что «ищет опору не в физической, а в моральной силе» и что «рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от распада, вызванного крушением старого государственного строя»[7]. Попытки объяснить причины столь радикального расхождения либеральных идеалов с последствиями реализации либерального политического курса как правило сводились к констатации непонимания страной передовых идей; в результате этого непонимания, как говорил тогда готовившийся отбыть послом в Париж кадет В.А. Маклаков, «народ получит то, что он заслужил (выделено мною – Ф.Г.)».[8]
Кадетская партия даже весной 1917 г. не могла в полной мере стать правящей, а кадеты не в состоянии были сформировать костяк новой политической элиты. И проблема крылась не только в их долгом томлении в оппозиции. Политическая доктрина партии не могла быть реализована в России начала ХХ века, а за самой доктриной (как, например, у большевиков) не крылись возможности более прагматичного поведения: слишком велика была вера в, как казалось кадетам, подтвержденные западной практикой идеалы и слишком велико нежелание увидеть за ними политические реалии.
[1] Съезды и конференции конституционно-демократической партии: В 3 т. / Отв. ред.В.В. Шелохаев. Т. 3. Кн. 1. С. 287.
[2] См.: Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859-1904). Рязань, 2001.
[3] См.: Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 – весна 1917 г.). М., 2003.
[4] Там же.
[5] Речь. 9 марта 1917 г.
[6] Февральская революция. 1917. Сб. док. и мат. / Под ред. А.Д. Степанского и В.И. Миллера. М., 1996. С. 277.
[7] Вестник Временного правительства. 26 апреля 1917 г.
[8] Буржуазия и помещики в 1917 году. Частные совещания членов Государственной думы. Сб. док. / Под ред. А.К. Дрезена. М.-Л., 1932. С. 18.
Отечественная история. 2005. №4. С. 89-93.
Электронная версия для публикации на сайте "Западная Русь" предоставлена автором.