Памятник российскому императору Александру II Освободителю. Был установлен на добровольные пожертвования благодарных граждан Минска в январе 1901 года на Соборной площади (ныне - площадь Свободы) и снесенный в 1917 году большевиками.
(материалы по вопросу восстановления памятника смотрте по ссылке)

Польский мятеж 1863 года в Царстве Польском и Западном крае России¹ впервые поставил перед русским обществом целый ряд вопросов, ответы на которые предопределили пути развития общерусского самосознания во второй половине XIX - начале XX века. В этом памятном для русско-польских отношений году произошли события, анализ и оценка которых позволили провести резкий идейно-ценностный водораздел: между защитниками русских национальных интересов из лагеря консерваторов и славянофилов, с одной стороны, и революционными экстремистами и оппозиционными либералами - с другой. Произошедшее идейное размежевание, носившее непримиримый характер, позволило русской консервативно-патриотической интеллектуальной элите стать в это время не только творцом, но и признанным лидером общественного мнения России.

Это произошло потому, что впервые независимые от правительства представители общества - славянофилы, консерваторы и ученые-гуманитарии - сформулировали идеи, определявшие цели, задачи, мотивы и смысл военно-политической борьбы за сохранение как территориальной целостности Российского государства, так и религиозного и этнического единства русского народа. Одновременно с созданием основ общерусской идеологии были разработаны и преданы гласности общественные проекты реформирования Северо-Западного и Юго-Западного краев в интересах западнорусского крестьянства и Православной церкви, призванные ускорить процессы интеграции этих регионов в состав России.

«Русская идея», созданная под воздействием польского мятежа, нашла свое политическое воплощение в деятельности представителей национально-патриотической бюрократии. Идейные мотивы в действиях региональных администраторов предопределили социальные, этнические и церковные приоритеты в имперской политике реформирования Западного края Российской империи.

В специальной историографической литературе названные вопросы, взятые в их совокупности, еще не получили должного научного осмысления и требуют, в свою очередь, новых исследовательских подходов [3, с. 7-138; 119; 82; 301; 18; 24; 181; 183; 184].

Цель данной статьи заключается в выявлении взаимосвязей между: угрозой безопасности Российского государства, вызванной польским мятежом 1863 года, появлением общерусской национальной идеологии и реализацией положений этой идеологии в политической практике реформирования Северо-Западного края России.

Для достижения поставленной цели предлагается решить следующие исследовательские задачи:

- выявить особенности стратегии, тактики, пропаганды и политических целей польского мятежа 1863 года, превративших его в разновидность гибридной войны;

 - проанализировать политическую, социально-экономическую и религиозную ситуацию, сложившуюся в Западном крае России накануне мятежа;

 - рассмотреть содержание и приемы пропагандистской войны, которая велась против Российского государства как извне, так и изнутри;

 - раскрыть причины патриотического подъема российского общества, вызвавшего массовые проявления общерусского этнического и российского национального самосознания;

 - рассмотреть основные положения общерусской национальной идеологии, созданной консерваторами и славянофилами во время польского мятежа;

 - изучить опыт реализации общерусской идеологии в деятельности главного начальника Северо-Западного края М.Н. Муравьева в 1863-1865 годах.

Осуществление поставленной цели предусматривает наряду со специальными историческими методами исследования применение междисциплинарного подхода, необходимого для изучения политических социальных и религиозных аспектов вооруженного мятежа, феномена этнического и национального самосознания, особенностей колониальной ситуации, сложившейся в Северо-Западном крае России и региональной политики социальной модернизации.

Для определения особенностей противостояния между Российским государством и польскими мятежниками, выступившими в союзе с русскими радикалами и экстремистами, в работе используется понятие «политический враг» в интерпретации Карла Шмитта [306]. В свою очередь, польский мятеж 1863 года рассматривается как разновидность «гибридной войны», которую вели против Российского государства иррегулярные отряды, подпольные организации и зарубежные силы, применявшие новые методы политической, идеологической и вооруженной борьбы. Для объяснения характера и содержания реформ, проводимых в Северо-Западном крае, применяется модернизационный дискурс, используемый в российской историографии [190, 54, 280].

В процессе предпринятого исследования представленные в современном политическом дискурсе понятия «гибридная война» и «политический враг» наполняются конкретным историческим содержанием [303, 220, 271].Для выявления региональных особенностей, сложившихся в межсословных отношениях, используется концепт «внутреннего колониализма», который позволяет охарактеризовать Северо-Западный край России как регион, имеющий признаки «внутрироссийской польской колонии» [315, 311, 312; 18, с. 76-96].

Применение междисциплинарного инструментария представляется в данном случае методологически необходимым, так как позволяет сформировать целостное, концептуально обоснованное представление о взаимосвязи военно-политических, идейно-религиозных, социально-экономических и социокультурных аспектов научной проблемы исследования.

  Почему мятеж этнических сепаратистов превратился в первую гибридную войну против России

К началу польского мятежа история дворянского общественного мнения в России уже вобрала в себя недавний опыт гласного общественного обсуждения правительственных мероприятий по организации и проведению освободительной крестьянской реформы 1861 года. В подготовке и проведении этой реформы важную роль играли либерально настроенные дворянские депутаты губернских комитетов по крестьянскому делу. Представители общественной мысли обсуждали социально-экономические вопросы перераспределения земельной собственности и сокращения сословных привилегий дворянства, которые творчески осмысливались с помощью заимствованных на Западе либеральных идей и опыта социального реформирования. Предлагаемые сторонниками охранительного либерализма положения реформы широко обсуждались в российской печати и оказывали воздействие на принятие политических решений [270, 218, 1, с. 131].

В январе 1863 года идейно -политическая ситуация на западных окраинах России принципиальным образом изменилась. На этот раз возникла необходимость в общественном осмыслении принципиально иного круга вопросов, которые изначально находились в исключительном ведении правительства. На повестку дня встал вопрос о защите территориальной целостности Российского государства и обеспечении безопасности русского народа, проживавшего на западе России.

Начавшееся военно-политическое и геополитическое противостояние представляло собой новый тип угрозы для безопасности России, имевший свои отличительные особенности. Для выявления этих особенностей следует обратиться к сравнительному анализу опыта русско-польской войны 1830-1831 годов и мятежа 1863-1864 годов.

«Военный путч», организованный в Варшаве в ноябре 1830 года, превратился в полноценную русско-польскую войну. Династическая уния, объединявшая автономное Царство Польское с Российской империей, была разорвана. Произошел насильственный захват власти, в связи с чем Царство Польское обрело де-факто политическую самостоятельность. Управление воссозданным государством осуществляли национальное правительство и сейм, а основные боевые действия против русских войск вела регулярная польская армия, поддерживаемая вооруженными выступлениями шляхты на Волыни, в Литве и Белоруссии.

Иррегулярные партизанские действия, начатые шляхтой на западных окраинах России, носили вспомогательный, локальный характер и были быстро пресечены регулярными русскими войсками. И хотя популистская пропаганда, обращенная к крепостным крестьянам, в этом шляхетском мятеже практически отсутствовала, уже тогда в антироссийских вооруженных выступлениях начала проявляться важная мобилизующая роль латинского и униатского духовенства. События мятежа в западных российских губерниях впервые поставили перед правительством важные вопросы о торможении процессов ополячения и окатоличения местного русского населения, которые бурно развивались в период правления императора Александра I, и о мерах по интеграции региона в состав России [295, 84, 55, 180, 98, 296].

Целью регионального мятежа являлось восстановление независимой Речи Посполитой в границах 1772 года путем нарушения территориальной целостности Российской империи, сложившейся после решений Венского конгресса 1815 года². Победа в этой войне должна была решить вопрос о территориях и политическом статусе земель бывшей Речи Посполитой. В решающих сражениях при Грохове и под Остроленкой польская армия потерпела поражения, и 8 сентября 1831 года русская армия после ожесточенного штурма вступила в Варшаву. Мятежная Польша потерпела военное поражение и была возвращена в состав Российской империи на новых правовых и политических условиях [201, с. 125-129, 229; 292]³.

В отличие от предыдущего мятежа и локальной войны, протекавшей главным образом в форме боевых действий между регулярными вооруженными силами двух враждующих государств, вооруженный мятеж 1863 года приобрел принципиально новое политическое измерение. Субъектом боевых действий стали вооруженные отряды добровольцев, состоявшие из гражданских лиц, что предполагало иную степень вражды к противнику, иные идейные и организационные формы мобилизации и руководства мятежом и новый геополитический контекст. Изменились стратегия мятежа и его тактические приемы, направленные на захват и удержание власти в Царстве Польском и Западном крае России с помощью разрушения Российского государства извне и изнутри.

При этом цель вооруженного мятежа оставалась неизменной - восстановление независимой Речи Посполитой в границах 1772 года [256, л. 23; 50, с. 12, 32]. Следовательно, не только Царство Польское, но и российские территории Литвы, Белоруссии и части Малороссии с населяющим их православными западнорусскими (белорусы и малороссы), должны были войти в состав второй Речи Посполитой. Неизменным оставался экзистенциальный и политический враг мятежников - Российское монархическое государство.

Продолжая сравнительный анализ, следует отметить, что после русско-польской войны 1830-1831 годов Царство Польское управлялось российской администрацией, а против регулярной русской армии воевали гражданские лица, взявшие в руки оружие. Начавшаяся партизанская война с присущими ей тактическими приемами засад и нападений стала основным средством ведения боевых действий против регулярной русской армии. Отряды вооруженных мятежников опирались на поддержку части местного населения, в первую очередь из высших сословий, и польскую ирреденту в Австрии и Пруссии. Политическую и дипломатическую поддержку мятежу оказывали правительства Франции, Великобритании, Австрии и Ватикан [1, с. 241-244].

Для организации вооруженного сепаратистского мятежа и руководства им в Варшаве было создано подпольное «национальное правительство» и сеть органов нелегальной власти на местах (воеводства, поветы), организованы подпольная печать, полиция, суды, почта и казначейские учреждения, которые собирали налоги на восстание. В Северо-Западном крае России представителем «правительства» являлся «Литовский провинциальный комитет», находившийся в Вильне, преобразованный позже в исполнительный отдел, управляющий провинциями Литвы [50, с. 12, 32]. В Юго-Западном крае нелегальную власть представлял «Департамент народового жонда на Руси», находившийся в Житомире [258, л. 10]. Антироссийская подпольная организация, координировавшая свои действия с подпольным «правительством», была создана в Санкт-Петербурге [69].

В январе 1863 года нелегальное «национальное правительство» от «лица всей польской нации объявило России войну на жизнь и смерть» [26, с. 38].Для ведения боевых действий в подпольном «государстве» были созданы также иррегулярные вооруженные отряды во главе с полевыми командирами. Несколько позже, в мае 1863 года, «правительством» были организованы специальные группы «жандармов-вешателей» и «кинжальщиков» для проведения террористических акций против русских военных, администраторов и гражданского населения [201, с. 146; 50, с. 12, 32; 70, с. 390-391; 189, с. 167-169; 65, л. 35-36].

Российское государство не признавало «национальное правительство» и его иррегулярные отряды воюющей стороной и относилось к ним как к мятежным подданным, преступившим закон и нарушившим присягу, данную императору Александру II. «В Польше нет военных действий, - заявляло российское правительство, - в ней мятеж; в ней нет воюющих сторон, с одной стороны - вооруженные мятежники, с другой - законное правительство, власти и регулярная армия» [81].

Таким образом, в чрезвычайной ситуации возникшего двоевластия вооруженным силам и законным органам власти Российского государства противостояли не только отряды вооруженных партизан, но и нелегальная диктаторская власть в форме разветвленной и сильной подпольной организации, которую поддерживала и направляла влиятельная польская эмиграция во Франции и в странах Западной Европы [234, с. 251-394; 3, с. 36; 53, с. 490].

Война, объявленная России подпольным «правительством», трактовалась нелегальной пропагандой как война национальная, освободительная, которая ведется всей польской нацией. В связи с этим особой мобилизующей силой мятежа являлась националистическая идеология, которая обосновывала цели, средства и способы вооруженной борьбы, формировала образ политического врага и чувство ненависти к нему [307].

Вобрав в себя идеи национального освобождения, романтического мессианизма, патриотического самопожертвования, радикального клерикализма и агрессивной русофобии, польский национализм обладал вдохновляющим и объединяющим потенциалом, притягательным для дворянства, шляхты, чиновников, духовенства и учащейся молодежи [13, 100, 189, с. 43]. Для решения практических задач подготовки к мятежу эта эклектическая идеология, созданная в основном эмигрантами, приобрела форму пропагандистского мифа, рассчитанного на все сословия польского общества.

Объектом манипулятивного воздействия пропаганды освободительного восстания становились в первую очередь представители дворянства, шляхты и римско-католического духовенства, составившие в совокупности основную социальную базу мятежа. Эти лица переживали утрату государственной независимости Речи Посполитой как национальную трагедию и враждебно относились к Российскому государству, видя в нем национального, религиозного и культурного угнетателя.

Национализм этого времени, выражавший интересы высших сословий, в своем стремлении подняться до уровня всесословной идеологии, широко использовал политическую риторику демократических и социальных преобразований, направленных на реформирование сословного общества. Для того чтобы приобрести всесословный, общенациональный масштаб, шляхетско-клерикальный мятеж нуждался в широкой социальной базе и в убедительном, вызывающем всеобщую ненависть образе политического врага. В связи с этим призывы к национальному освобождению от власти российского императора подкреплялись обещаниями радикальных социальных и политических реформ на землях бывшей Речи Посполитой. Целью пропагандистского мифа для низших сословий являлось вовлечение в мятеж крестьянства, составлявшего основную массу населения региона.

Мобилизующий эффект нелегальной пропаганды был во многом обусловлен его тесной связью с радикальными и экстремистскими течениями в Римско-католической церкви, находившейся на территории Царства Польского и Западного края России. Политизация польского католичества вызвала к жизни такое явление как экзальтированный клерикальный национализм, ставший неотъемлемой частью идеологии светского национализма [23; 11, c. 26-34; 26, c. 27-29]. Клерикальный национализм обладал мощной мобилизующей силой, так как опирался на духовную власть римско-католического клира и его профессиональные способности манипулировать чувствами, мыслями и поведением своей фанатически настроенной паствы из всех сословий общества.

Внесение религиозной составляющей в военно-политическую борьбу усиливало степень враждебности к противостоящей стороне. С появлением в клерикальной среде идей религиозного экстремизма, санкционировавших и поощрявших методы политического насилия и террора, политический враг мятежников стал маркироваться не только этнически, но и религиозно⁴. Идеи и лозунги бинарного национализма, социального популизма и демократизации сословного общества, пропагандируемые подпольным «правительством» и ксендзами, становились инструментом агитации и идеологической мобилизации политических врагов Российского государства.

Идейным стержнем пропагандистского мифа являлась агрессивная русофобия, которая служила средством мобилизации в мятеж, возбуждала ненависть и злобу к своим политическим врагам и к тем, кто им сочувствовал. Объектом возбуждения «крайней вражды», провоцирующей насилие, жестокость и террор, становился «москаль» как абсолютный враг польской свободы и независимости. Культивируемая русофобской идеологией ненависть к «москалю» включала в себя и негативное отношение к православным «схизматикам», которые представали в образе врагов истинной католической веры [11, с. 29-30, 34].

Согласно католической доктрине, единой истинной и непогрешимой христианской Церковью, вне которой нет вечного спасения, является Церковь Римская, управляемая папой, викарием Иисуса Христа. На этом основании православные воспринимались как «схизматики», то есть раскольники, отколовшиеся по заблуждению от руководимой Духом Святым и непогрешимой Римской Церкви [241, 206, 178, 313]. Понимание спасения как исключительного права Католической церкви позволяло ксендзам насаждать среди паствы идеи религиозного превосходства поляка-католика над русским «схизматиком», одновременно представляя последнего в роли злобного гонителя истинной Римско-католической церкви.

В связи с этим власть русских «схизматиков» над католической Польшей оценивалась духовенством не как законная с политической и церковной точки зрения, а как «власть завоевательная, наметная по допущению Божию» [294]. Такой специфический подход к толкованию церковного учения о богоустановленности власти позволял ксендзам изменять присяге, данной императору Александру II, и призывать в костелах свою паству к мятежу и признанию власти подпольного «правительства» [11, с. 275, 276, 284, 285, 288, 289, 301, 313, 326, 335, 386, 399, 400].

В свою очередь экстремисты из числа католического клира, опираясь на авторитет духовного сана, «от имени и властью Христа» стали проповедовать «священную войну» против России. Или, по словам генерала А.Л. Потапова, «раздувать фанатизм политический посредством фанатизма религиозного» [240]⁵. Тем самым, мятеж, поднятый против власти православного императора, получал высшую религиозную санкцию, призванную придать церковную легитимность нелегальному «правительству» и вызвать безусловное доверие паствы к идеям и целям, которые это «правительство» пропагандировало.

Подпольная пропаганда и религиозные проповеди ксендзов разжигали во всех сословиях польского общества политическую и религиозную ненависть к «москалю» и «схизматику», ставшими воплощением инфернального зла, под которым понимались Россия, российская монархия, великороссы и Православие.

Сконструированный пропагандой расчеловеченный образ «москаля» использовался также для демонстрации «европейского» культурного мифа о превосходстве поляков перед отсталыми русскими варварами, которых пропаганда уничижительно именовала «монголами» и «татарами».Польский Центральный комитет в «Манифесте 22 января 1863 года» призывал «убогий и насилуемый народ московский» на «страшный погибельный бой, последний бой европейской цивилизации с диким варварством Азии» [158, л. 43]. Демоническое изображение «москаля» способствовало росту патриотизма и усвоению идей польского национализма, мотивировало и вдохновляло гражданских лиц на вооруженную борьбу с Российским государством [64, л. 34-35; 158, л. 123, 165; 226; 18, с. 177-208; 26, с. 66-83].

Таким образом, принципиально новым явлением в мятеже 1863 года стало широкое использование националистической идеологии и пропагандистских мифов как нелегального средства манипуляции сознанием и поведением гражданского населения. Чрезвычайную актуальность в этих условиях приобретали мотивации патриотизма и национальнорелигиозной, фанатичной вражды. Они были необходимы мятежникам, для того чтобы, жертвуя жизнью и свободой, добровольно взять в руки оружие, сражаться и убивать в бою русских солдат и при этом истязать и умерщвлять пленных, учинять безжалостные расправы над мирными жителями.

Важную роль в формировании названных мотиваций играли подпольные средства пропаганды и проповеди римско-католического духовенства: они внушали гражданским лицам чувство ненависти к врагу - русскому варвару, насильнику и угнетателю, противопоставляя ему притягательный образ католической Польши, порабощенной «москалями-схизматиками» [11, с. 26-34, 47-48].

Таким образом, мятеж 1863 года продемонстрировал появление и эффективность новых средств формирования морального духа мятежников. После поражений 1794 и 1831 годов новые средства идеологической и религиозной манипуляции возбуждали патриотическую решимость в очередной раз выступить против России, вести партизанскую войну с регулярной армией, применять насилие и тактику терроризма для достижения своих политических целей.

Произошли перемены в стратегических планах и в тактике мятежников. Новая политическая стратегия основывалась на понимании очевидной истины, что иррегулярные отряды мятежников без помощи извне не в состоянии победить русскую армию на полях сражений. Военная победа, на которую гипотетически могла рассчитывать регулярная польская армия в войне 1831 года, в новых условиях была уже практически невозможна. Следовательно, возникла необходимость в принципиально новом политическом подходе к организации и проведению мятежа.

Прежде всего следует отметить, что подпольное «правительство», возглавляемое поочередно «белыми» и «красными», проявляло твердую политическую волю в неуклонном следовании радикальному, бескомпромиссному принципу - «все или ничего».В рамках новой, волевой стратегии политический враг национального освобождения Польши рассматривался как враг абсолютный, так как добиться территорий и политических перемен, за которые воевала польская армия в 1831 году, предстояло теперь иным путем. Восстановление Польского государства должно было осуществиться с помощью организованного разрушения или же максимального ослабления Российского государства. Поэтому ставка делалась на социально-политическую дестабилизацию империи, чтобы в итоге добиться ее расчленения, разрушения и гибели [135, л. 69-72].

Главными инструментами реализации новой политической стратегии должны были стать иностранная интервенция и русское крестьянство, подстрекаемое с помощью политических провокаций на всеобщий бунт как польскими мятежниками, так и русскими революционными экстремистами из подпольной организации «Земля и воля», которую идейно поддерживала эмигрантская газета «Колокол» [238, 175; 183, с. 122-124]⁶. Завоевание независимости Польши предстояло осуществить с помощью превращения вооруженного польского мятежа в общероссийский крестьянский бунт.

Подпольное польское «правительство» рассчитывало добиться своей цели с помощью организации социального взрыва внутри страны и вторжения иностранных войск на ее территорию. Для этого планировалось вовлечь в начавшийся вооруженный мятеж не только польское, белорусское, литовское и малороссийское крестьянство западных окраин, но и великорусское крестьянство Центральной России [50, с. 3-4, 12, 20, 32; 70, с. 397; 176; 51, с. 10-61; 189, с. 122-124; 258, л. 6-7]. Объектом польской и русской антиправительственной пропаганды становились также и старообрядцы-великороссы, испытывавшие на себе тяготы религиозной дискриминации со стороны Российского государства и Православной церкви [21, с. 77-92]⁷.

Волевая, наступательная стратегия руководителей мятежа включала в себя применение новых политических технологий, направленных на использования русских революционных организаций, эмигрантской газеты «Колокол» и русского крестьянства в качестве инструмента для достижения собственных политических целей [158, л. 43].

Неизбежное в тех условиях поражение русской армии в войне с иностранными интервентами, оккупация части страны и вспыхнувшие крестьянские бунты на окраинах и центре России должны были заставить правительство капитулировать и принять условия мятежников. Закономерным результатом успешных политических провокаций неизбежно становились многочисленные русские жертвы, приносимые «во имя Польши». Иного и нельзя было ожидать от провоцируемого вторжения иностранных войск и социального хаоса, вызванного призывами к разрушению государственного и общественного порядка.

Кроме того, одной из задач польских мятежников являлась военная поддержка борьбы горцев в затухающей Кавказской войне [1, с. 242-243]. Планировалось также вторжение отрядов мятежников на территорию России из Дунайских княжеств [134, л. 59;135, л. 219]. Организация новых и поддержка прежних театров военных действий на западе, на юге и в центре России свидетельствовали о появлении новой агрессивной стратегии в организации и проведении регионального этнического мятежа.

Как уже отмечалось выше, реализация названной стратегии должна была привести к воссозданию независимой Речи Посполитой в границах 1772 года, отторжению российских территорий, расколу регионального Православия с помощью восстановленной унии, и политическому разделению большого русского народа, состоящего из белорусов, малороссов и великороссов [18, с. 177-208; 269, 131].

Пропагандистский миф освободительного восстания вобрал в себя национальные представления о белорусах и малороссах - западных русских, как отдельных народах, исторически, этнически и культурно отличных от «москалей»-великороссов. Подпольная пропаганда изображала западных русских в качестве народов Литвы и Руси, угнетенных Россией также, как и народ польский. В связи с этим подпольный Центральный комитет в манифесте 22 января 1863 года призвал к оружию «народ Польши, Литвы и Руси» [158, л. 43], не интересуясь тем, как отнесутся западные русские, составлявшие абсолютное большинство населения Западного края России, к призыву принять участие в мятеже против власти «царя-освободителя».

И в этом случае пропагандистский миф мятежников продемонстрировал свой полный разрыв с реальностью. В Западной Руси колониальными эксплуататорами западнорусского крестьянства исторически являлись польские магнаты, дворяне и шляхта, которые с помощью костела и унии ополячивали и окатоличивали западнорусское православное население [125, с. 28-41; 14, с. 177-350; 183, с. 4-8]. Российские императоры сохранили крепостное право на землях, присоединенных к империи в результате разделов Речи Посполитой в 1772-1795 годах. В результате колониальное угнетение крестьянства Западной Руси продолжалось до освободительной реформы 1861 года.

С отменой крепостного права для российского правительства впервые открывалась потенциальная возможность для полного упразднения колониального гнета, следовательно, и для нового подхода к решению национальных проблем интеграции края в состав России. Для реализации этой возможности необходимо было создание условий для социально-экономического и культурного развития западного-русского большинства и, вместе с тем - для формирования его общерусского самосознания. Требовалось также введение соответствующих ограничений для социально привилегированного польского эксплуататорского меньшинства. Словом, проблемы колониального угнетения западных русских могли быть решены правительством с помощью эффективной национальной политики обрусения Западного края [301, c. 127-129].

Подпольное «правительство» рассчитывало решить национальные проблемы западных русских принципиально иным путем. Пропагандистский миф в его «красной» интерпретации наряду с популистскими социальными обещаниями для крестьянства содержал и национальные обещания о свободном союзе «народов Польши, Литвы и Руси» в восстановленной Речи Посполитой [201, с. 146]. Однако, как оказалось на деле, подстрекательство этих «народов» к мятежу представляло опасность не столько для Российского государства, сколько для польских помещиков и шляхты, к которым западнорусское крестьянство испытывало глубокую и неподдельную ненависть [50, с. 496-499; 258, л. 8; 162, л. 3; 25; 51, с. 10-61].

Правительство вынуждено было пресекать попытки крестьян самим расправиться со своими давними колониальными угнетателями, неожиданно выступившими теперь в роли национальных «освободителей». Столь же негативную реакцию крестьян вызвали и пропагандистские призывы мятежников к отделению Западного края от России. В заявлениях о воссоздании Речи Посполитой православное белорусское и малороссийское крестьянство увидело плохо скрываемую попытку польских панов, ксендзов и шляхты вновь восстановить в крае свое безраздельное политическое и религиозно-культурное господство [258, л. 8-9; 18, с. 263-267].

Руководители и пропагандисты мятежа заявляли в зарубежной прессе,что возрожденная Польша станет «играть роль стража Европы от нашествия москвитян, которое день ото дня становится очевиднее». Пугая европейцев «московским вторжением в Европу», польские пропагандисты убеждали их, что «как национальная, так и географическая границы со стороны России составляют Днепр и Двина; что тут кончается европейский мир и начинается азиатский, монгольский; что между этими мирами нет никакого возможного союза, никаких отношений, никакой политики, никакого сближения, ни в нравах, ни в семейных связях, как между англо-саксонцами и краснокожими; что москвитяне (как теперь стараются называть русских) должны, во чтобы то ни стало, быть отброшены в свои степи; что под этим только условием Европа будет спокойна от нашествия татарского варварства» [231].

Речь шла о том, что независимая Польша, восстановленная с помощью Запада в границах 1772 года, станет государством агрессивно русофобским, неизменно враждебным по отношению к побежденной России. Следовательно, западные русские (белорусы и малороссы), принудительно включенные в число подданных новой Польши, неизбежно становились в этом случае врагами России и восточных русских - великороссов⁸.

Выбор новой агрессивной стратегии в качестве способа достижения победы над Россией нельзя назвать рациональным. Политические цели мятежников оказались во власти созданных ими пропагандистских мифов. С политической и военной точек зрения, выбранная мятежниками стратегия носила авантюрный, волюнтаристский характер. К началу мятежа его руководители не располагали нужными средствами и ресурсами для обеспечения военного и политического успеха. Они не смогли правильно рассчитать свои возможности и трезво оценить силы и возможности врага. Надежды, возлагаемые на экономическое недовольство крестьян реформой 1861 года и политическую решимость государств Западной Европы, вскоре показали свою политическую несостоятельность.

Польское и западнорусское крестьянство, несмотря на соблазнительные социальные обещания подпольной пропаганды, сохранило верность российской монархии. В свою очередь ни Франция, ни Великобритания, ни Австрия так и не решились пожертвовать своими интересами во имя победы польских сепаратистов. Собственных же средств и ресурсов, необходимых для того, чтобы переломить ситуацию двоевластия в свою пользу, у них было явно недостаточно.

Ограниченность ресурсной базы мятежа оказала воздействие на тактические приемы борьбы, используемые мятежниками. Новая тактика мятежа предусматривала активные партизанские действия против русских войск, подпольную борьбу, широкое использование методов терроризма, политические убийства, насилие и грабежи. Особая роль при этом отводилась религиозному и идеологическому манипулированию, осуществляемому с помощью пропаганды, и активному применению политических провокаций [64, л. 3-7; 31, с. 54-67; 15, с. LVIII; 135, с. 124; 11, с. 38; 26, с. 62-63; 70, с. 390-391].

Изменения претерпел и традиционно оборонительный характер партизанской войны. Подпольное «национальное правительство» получало шанс на легализацию и легитимность только в случае широкомасштабного военного вторжения в Россию коалиции западноевропейских государств. На военное поражение России, сопровождаемое оккупацией и потерей части ее территорий, и рассчитывали организаторы, начиная мятеж и объявляя Россию абсолютным врагом Польши⁹. Расчет строился на том, что вожделенную интервенцию мог спровоцировать лишь агрессивный характер действий партизан, который практиковался в Царстве Польском и был направлен на завоевание Западного края России с помощью местной польской ирреденты [3, с. 50-69].

Партизанские действия польской шляхты в Западном крае, игравшие вспомогательную роль в русско-польской войне 1831 года, в новых условиях стали единственной формой вооруженной борьбы против Российского государства. Появился и новый тип мятежника, способного действовать нетрадиционными способами и методами в условиях «нелегальной и иррегулярной» борьбы, направленной как против воинских частей, так и против мирного населения, верного российской монархии. На смену солдатам и офицерам регулярной польской армии 1831 года, которые вели конвенциальную войну, регулируемую международным военным правом, пришли криминализируемые российским законом иррегулярные волонтеры мятежа, вставшие на путь «настоящей вражды». Закономерным порождением такой вражды становился терроризм, применяемый с утробной жестокостью, который усиливался в связи с необходимым и защитными действиями правительства [50, с. 31; 219; 30, с. 54-56]¹⁰.

Тактика терроризма выступала как метод ведения гражданской войны, с помощью которой участники «ксендзовско-шляхетского мятежа» пытались принудить подданных российского монарха к повиновению власти нелегального польского «правительства». Мятежники вешали мужчин, женщин и подростков, пытали, засекали своих жертв плетьми до смерти, топили в болоте, зарывали живыми в землю, жгли местечки и деревни, грабили крестьян и мещан, пытаясь своей беспримерной жестокостью наводить ужас на лояльных России жителей Царства Польского и Западного края [64, л. 26-27; 65, л. 34-37; 161; 309; 50, с. 30; 97; 70, с. 390-391].

Волонтерами, взявшими в руки оружие и петлю палача, стали представители гражданского населения: партизаны, «жандармы-вешатели», подпольные функционеры, ксендзы и пропагандисты. Методы терроризма, политических провокаций и религиозно-пропагандистской войны, широко применяемые мятежниками в Царстве Польском и Западном крае, стали новым явлением в тактике «иррегулярной» борьбы с российским правительством.

Территория Царства Польского и Западного края превратилась в обширное смешанное поле боя без линии фронта и без правил ведения конвенциональной войны. Поэтому на видоизмененном театре военных действий регулярная русская армия вынуждена была воевать с партизанами «партизанским способом», а взятые в плен или арестованные участники мятежа не признавались военнопленными и преследовались законом как политические преступники на основании высочайше утвержденных 11 мая 1863 года Правил о порядке наложения взысканий на мятежников и соответствующих статей Военно-уголовного устава [236, 170, 172, 111-113; 304, с. 210-215; 26, с. 253-261; 189, с. 88-89; 308].

Применение агрессивной стратегии «иррегулярной» борьбы, нацеленной на подрыв государства изнутри и провоцирование вторжения извне, использование новых технологий организации мятежа, тактических и религиозно-пропагандистских приемов его проведения, стали факторами, которые радикально изменили традиционный характер «войны», вновь объявленной России.

Возник новый тип военно-политической угрозы, когда против Российского государства восстал внутренний враг, поддерживаемый извне, вооруженный идейно и религиозно мотивированный, жестокий, агрессивный и организованный¹¹. По мере расширения вооруженного мятежа и усиления дипломатического шантажа Франции, Великобритании и Австрии внутренняя и внешняя угроза превратились в реальную опасность. Сепаратистский мятеж, направленный на расчленение и разрушение Российской империи, впервые приобрел черты принципиально новой гибридной войны.

 

  Причины начальной неготовности российского правительства к противоборству в гибридной войне 1863 года

Вызов вооруженного этнического сепаратизма, угрожавший суверенитету и целостности Российского государства, потребовал от правительства разработки и реализации комплекса чрезвычайных военно-административных мер по подавлению сепаратистского восстания и ликвидации причин, его породивших. Однако системного решения военных, политических и социально-экономических проблем ни в Царстве Польском, ни в Западном крае правительство предложить не смогло. На первых порах предпринимались меры локальные и паллиативные, не способные покончить с мятежом решительным образом^11a.

Невнятная реакция правительства свидетельствовала о том, что правящая бюрократическая элита еще не имела точного представления об идейно-политической сущности нового врага, его агрессивной стратегии и партизанско-террористической тактике ведения новой гибридной войны. Не было идейных концепций, способных внятно объяснить, что представляет собой новый политический враг, восставший с оружием в руках против России, и каковы военные и политические методы борьбы с ним [246, л. 19].

Не хватало и ясного понимания, насколько лояльно к России польское и западнорусское крестьянское сословие и каковы возможности правительства для активного привлечения его на свою сторону. Накануне мятежа министр внутренних дел П.А. Валуев довольно пессимистически оценивал морально-политическую благонадежность западнорусского населения: «В отношении к силам нравственным правительство может рассчитывать в настоящее время только на себя. Со временем может быть приобретена нравственная опора в местном православном духовенстве, в средних и высших слоях населения, не принадлежащего к польской народности» [15, с. 19].

Следует отметить, что кризисные явления в правительственной политике были вызваны воздействием ряда факторов, обусловленных как многомерным характером длительного русско-польского противостояния, так и особенностями политического курса правительства Александра II во второй половине 50-х годов XIX века.

В первую очередь следует указать на многочисленные ошибки во внутренней политике, которая проводилась накануне восстания на западных окраинах России. Эта политика стала, по сути, стратегическим провалом правительства, подготовившим благоприятные условия для польского мятежа. Основными признаками этой провальной политики, приведшей к глубокому политическому и идейному кризису, стал, во-первых, ряд серьезных односторонних уступок польскому дворянству и римско-католическому духовенству Царства Польского и Западного края, которые сделало правительство Александра II во второй половине 1850-х годов.

Правительственный расчет строился на том, что упразднение административноправовых ограничений, наложенных на польскую элиту после восстания 1830-1831 годов, включая деятельность маркиза А. Велёпольского в Царстве Польском, и высочайшее покровительство, оказываемое графу В. Старжинскому в Северо-Западном крае, помогут заручиться не Польша, политической лояльностью местного высшего сословия [28; 301, с. 174-178]. Однако результат оказался прямо противоположным. Дополнительные уступки, сделанные после подавления в 1861 году политических беспорядков в Варшаве, были восприняты как очередное проявление очевидной политической слабости российского правительства и лишь усилили враждебные, сепаратистские настроения в дворянско-шляхетской и римско-католической духовной среде.

Губернские дворянские корпорации Западного края, состоявшие в основном из дворян «польского происхождения», и часть римско-католического духовенства превратились в 1861 году в ведущую силу польской ирреденты, направленной на мирное присоединение региона к Царству Польскому [15, с. LV, LXXXVIII, 52; 268, с. 33-35, 339, 358-359, 522-525; 290; 14, с. 369; 52; 245, л. 8, 18-19, 32-35; 264]. Наряду с умеренной дворянско-ксендзовской оппозицией ирредентистов в развивающемся антироссийском движении сформировались две подпольные сепаратистские группировки - «белых» и «красных». Провоцируемая уступчивой и непоследовательной политикой правительства экстремистская группировка «красных» начала деятельную подготовку к вооруженному сепаратистскому мятежу [3, с. 13-16, 32-36; 18, с. 121-123, 160-162; 135, с. 214-224]¹². И беспорядки в Варшаве, и появление ирредентистского движения в Западном крае стали первыми элементами гибридной войны, развязанной против России.

Кроме того при проведении реформы 1861 года в Северо-Западном крае правительство не ставило своей целью завоевание политической лояльности белорусского крестьянства с помощью защиты его социально-экономических интересов. В этой связи основные экономические выгоды от начавшегося в Западном крае процесса раскрепощения и перераспределения собственности на землю получили политически неблагонадежные польские помещики, сумевшие обезземелить крестьян накануне реформы 1861 года [70, с. 101; 91].

Наиболее сильно пострадали от обезземеливания белорусские крестьяне Северо-Западного края, в то время как польские помещики получили необходимые ресурсы для тайного финансирования готовившегося мятежа. Ущемление крестьянских интересов, произошедшее в процессе реформы, вызывало у крестьян экономическое недовольство, перерастающее в конфликты с помещиками. В ответ на экономические протесты крестьян последовал неадекватный силовой ответ со стороны администрации края. Своими безответственными действиями региональная администрация буквально подталкивала освобожденное западнорусское крестьянство встать на сторону своих колониальных угнетателей - польских помещиков и шляхты, готовивших мятеж против власти «царя-освободителя» Александра II [268, с. 8-9, 71, 303, 305, 306-310, 313, 315; 263, л. 108-109, 130-131].

Малороссийское же крестьянство Юго-Западного края России благодаря деятельности администрации к началу реформы оказалось в более выигрышном экономическом положении. Вместе с тем и в Северо-Западном, и в Юго-Западном краях правительство более опасалось крестьянского движения, направленного против польских помещиков, чем угрозы польского восстания против Российского государства [275].

В-третьих, российское правительство в своей региональной сословной политике исходило из представлений, что Северо-Западный край по этно-религиозному составу своей социокультурной элиты является по преимуществу польским, а не русским, и не относилось к нему как к неотъемлемой, исторической части России. Попытки обрусения края, предпринятые Комитетом Западных губерний в 1831-1848 годах, не принесли ожидаемого интеграционного эффекта¹³.

Исторического интеграционного триумфа в Западном крае добилась лишь Русская православная церковь благодаря действиям императора Николая I и епископа Иосифа (Семашко). На Полоцком соборе 1839 года произошло окончательное воссоединение с Церковью белорусских и малороссийских униатов [88, 272, 221]. Униатская церковь в Российской империи сохранилась только в Царстве Польском. Со времени упразднения унии Католическая церковь в Северо-Западном крае, располагавшая прежде конфессиональным большинством, оказалась в меньшинстве, а польский сословный ирредентизм и сепаратизм обрели единую церковную маркировку - католики латинского обряда, латиняне.

И в Царстве Польском, и в Западном крае свои церковные, политические и национальные интересы «веротерпимое» католическое духовенство связывало с восстановлением Речи Посполитой. Польское духовенство Западной Руси, обладавшее материальным достатком и высоким социальным статусом, являлось ведущим полонизатором местного непольского населения.

Своим участием в антиправительственных манифестациях 1861 года латинский клир продемонстрировал впечатляющую способность к политической мобилизации паствы, что привело к расширению сословных и этнических границ польского ирредентизма. Экстремистская и фанатичная часть римско-католического клира и монашествующих превратилась в духовного лидера и влиятельную политическую силу готовившегося сепаратистского мятежа. Возник союз «красных» светских экстремистов с экстремистами религиозными [257, л. 25; 265, л. 37-38; 262; 263, л. 102-103; 243; 157, л. 18, 33; 119, с. 70-71, 94-95; 181, с. 122].

Западнорусское православное духовенство, несмотря на свой «господствующий» правовой статус, пребывало в состоянии материальной бедности и социального унижения, а состояние и внешний вид большинства православных храмов представляли собой унылое и жалкое зрелище [188, 208, 207, 250]. В результате в Западном крае России сложилась парадоксальная ситуация. Материально обеспеченное, привилегированное польское духовенство, служившее в величественных каменных костелах, в массе своей было враждебно императорской власти и русскому Православию. В то же время бедные и униженные православные священники, служившие в ветхих и убогих деревянных церквях, были носителями и проводниками русского самосознания и сохраняли верность императору Александру II [104, с. 421-425; 90; 310; 177; 80, с. 11-13].

Следует отметить, что односторонние уступки, сделанные польской элите российским правительством во второй половине 1850-х годов, существенно снизили результативность предыдущей политики обрусения Северо-Западного края. Действуя в интересах дворянско-шляхетской элиты и римско-католического духовенства, правительство способствовало ополячению и окатоличению его непольского населения, расширяя тем самым социальную базу польского ирредентизма и вооруженного этнического сепаратизма¹⁴. Восстановление и защита сословных привилегий дворянства и католического клира, заполнение государственных учреждений польскими чиновниками обернулось для правительства нарастанием процессов внутригосударственной дезинтеграции и появлением политически опасного «польского вопроса» во внутренней имперской политике.

В то же время юридическое освобождение западнорусских крестьян от власти польских помещиков, предусмотренное реформой 1861 года, не рассматривалось правительством как освобождение от угнетения национального, имевшего местную колониальную специфику [18, с. 76-96]. В начавшемся процессе раскрепощения крестьян «русский вопрос» как вопрос национального освобождения от колониального польского гнета не был осознан в качестве ведущего побудительного мотива интеграционной политики в Западном крае России.

Таким образом, региональная внутренняя политика, осуществляемая в целях интеграции шляхты «польского происхождения» в состав законопослушного российского дворянства к началу 60-х годов XIX века практически зашла в тупик. Столь же тупиковой оказалась политика в области образования и кадровая, осуществляемая по сословно-этническому принципу.

Финансируемые из казны гимназии, прогимназии и дворянские училища Виленского учебного округа готовили польское дворянство и шляхту для занятия должностей в коронных и выборных учреждениях Северо-Западного края России. Со второй половины 50-х годов содержание образовательного процесса в этих сословных заведениях стало приобретать польский националистический характер [225]. К этому времени чиновники «польского происхождения» заполнили все присутственные места и администрацию дворянских собраний. Таким образом, российское государство ускорило процесс ополячения края путем подготовки и пополнения сословно доминирующего слоя местной колониальной элиты [16, с. 4-5, 7; 123; 122, с. 5; 15, с. 1-5].

Не менее активно шел и процесс окатоличения края с помощью официального предоставления римско-католическому духовенству новых, более благоприятных условий для расширенного строительства костелов и часовен [188, с. 10; 15, с. LVI; 242, л. 6; 204].Таким образом, польская колониальная экспансия на Восток, начавшаяся в XVI-XVIII веках в условиях Речи Посполитой и продолжившаяся в Российской империи в период правления Александра I (1801-1825) получила новый импульс в первые годы правления Александра II.

Однако политика уступок и компромиссов не смогла остановить рост сепаратистских настроений в польском обществе, а недостаточно твердые и последовательные меры, применяемые к участникам антиправительственных манифестаций, уверили радикалов и экстремистов в необходимости самых решительных действий [268, с. 134-138; 232; 256, л. 6, 22; 242, л. 49]. В итоге однобокий, сословно детерминированный характер этой политики, способствовавший росту враждебного польского национализма, перестал соответствовать задачам обеспечения государственной и общественной безопасности на западных окраинах России.

К началу мятежа в Западном крае России сформировалась многослойная конфликтная ситуация. Оппозиционно настроенная польская ирредента, выступавшая за административное воссоединение Западного края с Царством Польским, не могла примириться с утратой независимости Речи Посполитой и добивалась ее восстановления с помощью легальных средств. Конфликт ирреденты с правительством создавал парадоксальную ситуацию. Представляя свое положение в России в категориях угнетения, на деле же сама она являлась колониальным угнетателем западнорусского крестьянства. Умеренная оппозиционность ирреденты к национальному «угнетателю-москалю» продолжалась недолго и с 1861 года стала быстро приобретать все более радикальный и политически враждебный характер [268, с. 134-138].

Кроме того, польское дворянство было недовольно реформой 1861 года, так как рассчитывало на освобождение крестьян без земли. Западнорусские крестьяне, в свою очередь, были недовольны и польскими помещиками, и экономическими условиями освобождения, которые предоставило государство [244, л. 1; 167, л. 2-3; 184, с. 21-22, 31; 70, с. 99]. В итоге правительство утратило доверие высших сословий и не заручилось поддержкой сословий низших. Возник региональный кризис легитимности российской власти, подготовивший условия для появления двоевластия¹⁵.

В конце 1850-х - начале 1860-х годов правительственная политика основывалась не на стратегическом прогнозе неизбежного вооруженного конфликта на западе империи, а на попытке использования тактических выгод одностороннего компромисса, заключенного с польским дворянством и римско-католическим духовенством. Совокупность названных обстоятельств создавала серьезные стратегические риски для сохранения Царства Польского и Западного края в составе Российской империи. В конечном счете узкосословная детерминированность региональной политики правительства подрывала легитимность российской власти, способствуя созреванию политического и идеологического кризиса, который вылился в ирредентизм, а затем и в вооруженное выступление этнических сепаратистов [244, л. 1; 167, л. 2-3].

 

  Кто помогал врагам России в гибридной войне

В этой связи следует указать также и на внешние факторы, целенаправленно влиявшие на провоцирование идейного кризиса правящей бюрократии и сочувствие мятежу в либеральном русском обществе. С началом польского мятежа в польской эмигрантской и западноевропейской прессе развернулась активная информационная кампания, направленная против защитных мер, предпринимаемых российским правительством в Польше и Западном крае. А.Н. Мосолов, один из сотрудников виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьева, так вспоминал об этих событиях: «Все иностранные газеты были наполнены возгласами и сожалениями о поляках, мужественно гибнущих за отечество; нас называли варварами и монголами и предлагали нам убраться подальше на Восток, где наше истинное призвание, и уступить место польской цивилизации» [194, с. 8; 189, с. 191-192]¹⁶.

В Западной Европе с критикой и осуждением защитных действий российского правительства выступали прогрессивные издания, формируя либеральный русофобский дискурс и русофобское общественное мнение, поддерживаемое правительствами Великобритании, Франции, Австрии и Ватиканом [218; 120; 194, с. 8-10; 77]. Объединенная враждой к самодержавной России либеральная и революционная публицистика, апеллируя к принципам свободы, равенства и национальной независимости, отстаивала интересы польских сепаратистов, решительно отказывая правительству в праве на вооруженную защиту своего государства, своей территории и русского народа, проживавшего на его западных окраинах [31, с. 277-281].

Внешние и внутренние политические враги, памятуя о поражении России в Восточной войне (1853-1856), не желали видеть в ней суверенное государство, которое, действуя в собственных национальных интересах, проводит независимую внутреннюю и внешнюю политику. Враждебно настроенные западная публицистика и пропаганда стремились политически и нравственно обессилить правящую российскую элиту, лишить ее воли и уверенности в праве предпринимать решительные действия по подавлению вооруженного польского мятежа. Русскому же обществу предписывалось, в свою очередь, идейно встать на сторону польских сепаратистов, признать их цивилизационное и культурное превосходство, национальную и моральную правоту в вооруженной борьбе с Россией.

Иными словами, Александру II и общественному мнению следовало идейно и психологически уступить идейному давлению извне и изнутри, осудить проявленный ими русский патриотизм как политически и морально ущербный и воспринять интересы политических врагов России, стремившихся к ее уничтожению, в качестве законных, обоснованных и справедливых.

В авангарде антироссийской пропагандистской кампании находился влиятельный в либеральных кругах России «Колокол», издаваемый в Лондоне А.И. Герценом и Н.П. Огарёвым. Следует отметить, что в период подготовки и проведения крестьянской реформы русское образованное общество, император и бюрократическая элита прислушивались к голосу Герцена, который приветствовал издание манифеста 19 февраля 1861 года и называл императора Александра II «освободителем» [66].

Однако к началу вооруженного мятежа отношение «Колокола» к Российскому государству принципиальным образом изменилось. А.И. Герцен и Н.П. Огарев, являясь общепризнанными «лидерами мнений», решительно встали на сторону его политических врагов, выступив активными апологетами польских мятежников, защищая их абсолютную идейно-политическую и моральную правоту в «иррегулярной» войне, объявленной Российскому государству. Столь же решительной и активной была идейная поддержка, которую оказывал «Колокол» экстремистской подпольной организации «Земля и воля» и «Комитету русских офицеров в Польше», ставших политическими союзниками этнических сепаратистов [64, л. 44; 110; 111; 26, с. 174 -176; 85; 130, с. 80-84; 291].

Судя по пропагандистской активности «Колокола» в 1863 году, А.И. Герцен стал одним из активных и деятельных участников масштабной политической провокации, затеянной руководителями польского мятежа в своекорыстных политических интересах. В связи с этим «Колокол» начал пропагандистскую кампанию, рассчитанную на дезориентацию и раскол образованного русского общества, которому внушались идеи о справедливом, освободительном характере «иррегулярной» войны, начатой против «официальной» России. Объектами пропаганды становились в первую очередь радикально настроенная учащаяся молодежь, военнослужащие, сторонники оппозиционного прозападного либерализма. Не оставалась без внимания пропагандистов и российская бюрократическая элита.

Апология польского мятежа, совершаемая русскими радикалами и экстремистами, осуществлялась в русле агрессивной политической стратегии, нацеленной на разрушение Российского государства извне и изнутри. Совместная русско-польская пропаганда ставила своей целью превращение регионального польского мятежа в триггер общерусского крестьянского бунта и иностранной военной интервенции.

Пропагандистские приемы, используемые «Колоколом» в развязанной информационной войне, заключались в подмене понятий, тенденциозном подборе фактов, наклеивании ярлыков, а также в применении принципа контраста, в соответствии с которым происходила героизация мятежников и демонизация их врагов. Смысл целенаправленно производимых манипуляций состоял в том, чтобы вызвать доверие к перевернутой системе ценностей и заставить принять в качестве истинной ту интерпретацию событий, которую навязывал «Колокол» своим читателям. Пропагандистский миф, создаваемый «Колоколом» и русскими экстремистами, становился составной частью пропагандистской мифологии, используемой этническими сепаратистами, польской эмиграцией и либеральной западной прессой для достижения победы над Россией¹⁷.

Апология мятежа началась с попыток деморализациии шельмования русской армии, расчеловечивания защитников законной власти, оправдания насилия и терроризма, исходящих от мятежников. Война с мятежниками объявлялась несправедливой и преступной, а переход на сторону врага был представлен как высшая гражданская добродетель. Прославлению подлежали только те русские офицеры, которые изменили присяге и перешли в лагерь этнических сепаратистов. Восхваляя благородство доблестных героев польской и русской свободы, «Колокол» в противовес этому сурово осуждал солдат и офицеров русской армии, честно и мужественно исполнявших свой воинский долг по защите территориальной целостности Российского государства [112, 114].

Яростной и уничижительной критике подвергались действия военно-гражданской администрации, которая предпринимала решительные и эффективные меры по подавлению мятежа и устранению причин, его породивших. Западник Герцен стал одним из творцов живучего русофобского мифа о генерал-губернаторе М.Н. Муравьеве, который подхватила польская, советская, а затем и белорусская националистическая пропаганда [71, 20, 179].

«Колокол» умышленно игнорировал многочисленные факты террора мятежников, которые с изуверской жестокостью расправлялись со своими многочисленными жертвами, вина которых заключалась в верности российской монархии. Однако стоило военно-гражданской администрации прибегнуть к наказанию мятежников и террористов, осужденных на основании приговоров суда, как избирательно гуманный «Колокол» тут же проникался воинствующим человеколюбием и состраданием. Мятежники, казненные за свои доказанные судом преступления, получали не только моральное оправдание, но и награждались терновым венцом мученика, а вот администраторы и судьи, действовавшие в соответствии с законом, оскорбительно именовались «злодеями» и «вешателями» [113, 115].

В интерпретации «Колокола» политические враги Российского государства представали в образе героических рыцарей, самоотверженных патриотов и мучеников свободы, а вот русские воины, полицейские и чиновники, стойко защищавшие свое государство, преподносились читателю в отвратительном облике палачей, убийц, насильников и грабителей, совершающих «зверства» и «татарские злодейства» [109, 105-108, 110].

Гневное негодование «Колокола» вызвал стихийно возникший всесословный патриотический подъем русского общества, который стал общенациональным ответом на вызов польского мятежа и угрозу иностранной интервенции. Органический по своей природе и происхождению защитный русский патриотизм был морально осужден как «самая злая, ненавистная добродетель из всех», а массовая готовность всех сословий выступить на защиту своего Отечества презрительно характеризовалась как «патриотический сифилис».

Подмена понятий, представляемая общественному мнению, совершалась с помощью нехитрых идеологических манипуляций. В перевернутой системе ценностей добродетельным и нравственно безупречным признавался лишь тот сектантский патриотизм, который проповедовал сам «Колокол», то есть пораженческий, антигосударственный, антигражданский, защищающий интересы, откровенно враждебные России и русскому народу [114, 116]¹⁸.

Герцен, вероятно, лукавил, когда уверял польских мятежников, что против них выступит лишь «официальная, петербургская Россия», но только не «Русь народная» [117]. В действительности же оказалось, что и «петербургская Россия», и «Русь народная» проявили неожиданное политическое единство и общность интересов в своей готовности подавить мятеж, отстоять независимость государства и вместе с ней свободу белорусов и малороссов в Западной России [112, 114].

Талантливая, яркая и страстная пропаганда моральной и политической правоты этнического сепаратизма, направленного на разрушение Российского государства, целиком укладывалась в русло новой агрессивной стратегии руководителей и идеологов мятежа. Ведь пропагандистская казуистика «Колокола» должна была убедить русских читателей, что во имя эгоистических интересов экстремистского меньшинства, представленного польской шляхтой и духовенством, следует стать политическими врагами царя-освободителя Александра II, как это сделали «Земля и воля» и «Комитет русских офицеров в Польше». Или же по крайней мере пополнить ряды либеральной оппозиции, сочувствовавшей мятежу и его западноевропейским союзникам^18a.

Более того, русскому обществу следовало принять за аксиому следующее: стихийно вспыхнувший народный патриотизм является преступным и «кровожадным» по своей природе; Российское же государство заслуживает своей гибели лишь потому, что, действуя в рамках закона, посмело выступить на защиту жизни и собственности своих подданных, не желая лишаться суверенитета и территориальной целостности^18b.

В это время подлинным мерилом любви к русскому народу становилась солидарность с западнорусской его частью, которой угрожала опасность вновь оказаться под колониальным гнетом польско-католического меньшинства. Поэтому национальные интересы русского народа были связаны с царем-освободителем Александром II, вставшим на защиту белорусов и малороссов, а не с интересами и целями польских сепаратистов, поднявших антирусский мятеж на западных окраинах империи [18, с. 268-296].

Однако Герцен, публично клянясь в любви к русскому народу, не желал видеть эгоистическую, русофобскую и религиозно-фанатическую природу польского национализма, камуфлированную демократической и либеральной риторикой национального и социального освобождения. Ему явно не хотелось учитывать тот непреложный факт, что польские мятежники преследуют лишь собственные политические интересы, ставя своей задачей захват территории Западной России, населенной по преимуществу православными белорусами и малороссами.

Следовательно, речь шла о колониальном реванше, который предусматривал восстановление политической власти польского католического меньшинства над западнорусским православным большинством. Очевидно, что широко декларируемая любовь Герцена к русскому народу не распространялась на верных России западных русских - православных белорусов и малороссов, которых он великодушно возвращал мятежным «братьям полякам» для дальнейшей колониальной эксплуатации [114]¹⁹. Стоит, очевидно, напомнить, что реализация политических планов мятежников по восстановлению Речи Посполитой в границах 1772 года означала превращение западных русских, которые становились ее подданными, во врагов Российского государства.

С помощью пропаганды освободительных идей «Колокол» настойчиво внушал русскому обществу провокационную мысль о том, что интересы польских сепаратистов и русского народа совпадают, так как у них общий враг - деспотическое Российское государство, которое необходимо уничтожить совместными революционными усилиями обоих угнетенных народов [107, 117, 130, с. 80-84; 17].

Отсюда следовал вывод, что только революционное крушение самодержавной монархии в России станет для угнетенного русского народа подлинным, конечным освобождением, которое откроет ему путь к политической свободе, федерализму и общинному социализму [110, 234, с. 42-51; 29; 227, 230]. Иными словами, русскому народу, самозабвенно любимому Герценом и Огаревым, настоятельно предписывалось совершить мучительное коллективное самоубийство ради воплощения в жизнь планов польских мятежников и социально-политических утопий авторов «Колокола» и прокламаций «Земли и воли»²⁰.

Впрочем, для здравомыслящих русских интеллектуалов из консервативного и славянофильского лагеря неизбежные последствия политического торжества освободительного мифа «Колокола» были очевидны. Расчленение и разрушение Российского государства, вставшего на трудный путь прогрессивных реформ, означало в тех условиях развязывание кровопролитной гражданской войны, влекущей за собой многочисленные жертвы и страдания русского народа. Как уже отмечалось выше, неизбежным в этих условиях становилось восстановление колониального угнетения белорусов и малороссов и превращение их во врагов России²¹. Иностранное вмешательство во внутренние дела России, к которому настойчиво призывал западник Герцен, означало на деле утрату ее суверенитета, политической независимости, оккупацию и потерю западных территорий [114]²².

Философ В.К. Кантор сочувственно писал о духовной трагедии Герцена, пережившего опасное искушение радикализмом [94, 109, 106, 108, 274, 85, 33]. Однако в данном случае стоило бы напомнить о реальных жертвах этого идейного искушения. Было бы кстати рассказать о трагедии русских людей, соблазненных силой пропагандистских внушений Герцена, который, к несчастью, оказался мастером манипуляции сознанием своих почитателей.

Люди, поверившие ему на слово, совершили акт предательства или самообмана, сделавшись, как и сам Герцен, всего лишь пешками в чужой политической игре. Они идейно или на деле перешли на сторону врага, наивно полагая, что делают это для блага русского народа и его будущего свободного развития²³. Поэтому более уместно говорить о провокаторской роли и моральной безответственности Герцена, которые и послужили причиной подлинной трагедии доверившихся ему русских людей.

Следует признать, что в процессе реализации авантюрной стратегии польского мятежа использование «Колокола» в качестве инструмента политической провокации оказалось хотя и целесообразным, но все же политически неэффективным тактическим приемом. Идейно привлекательная пропаганда национального и социального освобождения, внушавшая одновременно необходимость соучастия в поражении Российского государства и самоуничтожении русского народа, не встретила ни сочувствия, ни поддержки в реформируемом русском обществе²⁴.

Напротив, экстремистский, пораженческий и морально предосудительный посыл пропагандистского мифа «Колокола», его призывы к государственной измене, идейно-нравственная легитимация насилия и бесчеловечных террористических методов, применяемых мятежниками, вызвали неизбежную реакцию отторжения общественным мнением России. Русское общество решительно отказалось защищать интересы политических врагов своего государства и платить чудовищную социальную цену за будущее революционное «освобождение», к чему увлеченно призывал «гуманист и народолюбец» А.И. Герцен и его соратники из экстремистской организации «Земля и воля» [79, с. 19]. Популярность «Колокола» в России начала стремительно падать, являя наглядный пример того, как талантливо исполненная пропагандистская манипуляция сделалась инструментом неудавшейся политической провокации.

Пропаганда «Колокола» и его сторонников позволяет сделать вывод, что против Российского государства и русского народа выступил новый политический враг, русский по этническому происхождению. Отличительной особенностью поведения названного врага стала его пропагандистская деятельность, направленная на деморализацию армии и бюрократической элиты, дезориентацию общественного мнения и подмену национальных интересов русского народа интересами его врагов.

Взятые в совокупности с призывами к вооруженному насилию и разжиганию межсословной гражданской войны эти подстрекательские действия представляли собой угрозу для государственного и общественного строя, независимости и территориальной целостности Российского государства. Появление русского союзника мятежа стало еще одним свидетельством гибридного характера войны, объявленной России польскими сепаратистами.

 

Реакция русского общества на вызов гибридной войны

Вспыхнувший в январе 1863 года вооруженный мятеж, сопровождавшийся крайней жестокостью мятежников в отношении русских солдат, стал неожиданностью не только для правительства, но и для общественного мнения России [283]. Начавшийся мятеж взорвал все основания прежней либеральной политики умиротворения Царства Польского и Западного края и поставил под угрозу первые результаты освободительной крестьянской реформы 1861 года²⁵.

Победа в первой гибридной войне требовала применения иных средств и инструментов и учета накопленного опыта в проведении крестьянской реформы 1861 года. Нужна была новая тактика в борьбе с мятежом и новые стратегические подходы к решению ключевых проблем внутренней и внешней политики, которые нуждались в новых идеях и новых лицах, способных к их практическому воплощению. В связи с этим возник вопрос о политической компетенции правящей бюрократии и адекватности ее идеологии вызовам новой гибридной войны.

У бюрократической элиты и русского образованного общества еще свежи были в памяти безуспешные попытки примирения с польскими высшими сословиями и внешнеполитические ошибки, которые привели к венгерской кампании 1849 года и к поражению в Восточной войне 1853-1856 годов. Сохранялась также память о том, что восстановление в Царстве Польском законной власти императора Николая I побежденная польская элита - и в эмиграции, и внутри страны - истолковывала как возвращение оккупантов - национальных угнетателей, русификаторов и схизматиков. Дворянство и духовенство стали навязывать эту точку зрения низшим сословиям, готовя тем самым идейную, религиозную и социальную почву для нового мятежа [264]²⁶.

Однако для императора Александра II и его администрации было политически неприемлемым представать перед крестьянством Царства Польского и Западного края в образе «угнетателя-москаля», который усиленно создавала и навязывала враждебная пропаганда. Столь же политически нецелесообразным стало бы возвращение к неудачному опыту половинчатых и нерешительных мер по обрусению Западного края, предпринятых Комитетом Западных губерний в 1831-1848 годах.

В новой политической ситуации нужно было учитывать грозный фактор двоевластия, который выявил ряд острых системных проблем в обеспечении легитимности российской власти в регионе, а политическая враждебность части представителей высших сословий «польского происхождения» свидетельствовала о стратегической ошибочности предыдущей политики сословной интеграции в состав российского дворянства. Для ликвидации причин и последствий гибридной войны нужна была не только военная победа над мятежниками, которую политические враги России вновь могли бы истолковать как возвращение оккупантов и варваров-угнетателей.

События 1863 года наглядно показали, что победа русской армии в войне 18301831 годов во многом оказалась обесцененной в результате бессильной и безыдейной политики, органически неспособной учитывать национальные интересы западнорусского населения. События ирреденты и вооруженного этнического сепаратизма сформировали политическую повестку дня «польского вопроса», решаемого военными, политическими и пропагандистскими методами. Одновременно вышла на первый план и политическая повестка «русского вопроса», не решенного правительством после победы в русско-польской войне 1830-1831 годов. За военным разгромом мятежа и наказанием виновных должно было последовать и крушение его пропагандистских мифов, созданных самими сепаратистами, а также их русскими и западными союзниками [189, с. 190-192].

С началом польского мятежа в общественно-политическом осмыслении и решении «русского вопроса» определились три основных направления. Первое - отношение российского общества к действиям правительства и монарха по подавлению мятежа и защите территориальной целостности России. Второе - творческая деятельность интеллектуальной консервативно-патриотической элиты по созданию русской национальной идеологии. Третье - поворот правительства от безыдейного «управления» западными окраинами к политике «национальной, знающей свои исходные пункты в исторической реальности и свои цели, совпадающие с целями национальной будущности России» [299, с. 352].

Начавшаяся эпоха Великих реформ представляла правительству новые, небывалые ранее возможности восстановить крестьянское доверие к государству с помощью национально мотивированных, глубоких и системных преобразований. Военная победа над сепаратистами могла быть закреплена только политикой эффективных социально-экономических и культурных реформ, проводимых в интересах крестьянского большинства - как польского и литовского, так и западнорусского.

В этой связи от императора и правительства требовалась идейная готовность и политическая воля к проведению новой региональной политики, направленной на преодоление кризиса легитимности власти и придания нового импульса интеграционным процессам на западных окраинах империи. Столь же важной представлялась политическая воля и способность правительства предотвратить войну с коалицией западноевропейских государств, защитив национальные интересы и суверенитет России с помощью дипломатических средств.

Первым направлением в решении «русского вопроса» стала позиция реформируемого русского общества, занятая в ответ на вызов новой гибридной войны. Известия о начавшемся сепаратистском мятеже, защитниками которого выступили ведущие западноевропейские государства, вызвали реакцию всех сословий русского общества, ставшую неожиданной и для политических врагов России, и для западного общественного мнения. Ни те, ни другие не предполагали, что процесс раскрепощения русского крестьянства, начатый реформой 1861 года, не ограничится лишь сферой правовых и социально-экономических отношений, и поэтому русский народ продолжит традиционно пребывать в «косности, смирении и раболепстве». Названную точку зрения разделяли и русские оппозиционные либералы [178]. Однако появление польской дворянской ирреденты в Западном крае, а затем и вспыхнувший сепаратистский мятеж вывели начавшийся процесс раскрепощения крестьян на новый идейный и социально-политический уровень.

В 1862 году польское дворянство Западной Руси предприняло попытку отделения края от России и присоединения его к Царству Польскому на правах административно-территориальной автономии. Это был первый, пока еще мирный шаг к воссозданию независимой Речи Посполитой в границах 1772 года [11, с. 434; 15, с. XLIV]. С этой целью в сентябре 1862 года представители дворянской корпорации Подольской губернии Юго-Западного края составили адрес на имя императора, в котором просили присоединить Подолию к Царству Польскому. В ноябре 1862 года собрание дворян Минской губернии, следуя примеру подольских дворян, выразило желание представить Александру II адрес с просьбой о присоединении к Царству Польскому Минской губернии [266, л. 51; 245, л. 32-35].

В соответствии с указаниями из Парижа, где находился центр польской эмиграции, остальные губернские дворянские корпорации Западного края также должны были обратиться к императору с прошением о присоединении их губерний к Царству Польскому [245, л. 18-19; 268, с. 551-552; 15, с. LXXXVIII]. Предпринимаемые акции узко сословного ирредентизма, проводимые в рамках гибридной войны, были рассчитаны не столько на внутренний, сколько на международный пропагандистский эффект. Важно было убедить общественное мнение ведущих западноевропейских стран, что возвращения в Польшу требуют все сословия Западного края, подлинные интересы которых выражает польская дворянская элита. По мнению организаторов движения, их действия принесли ожидаемый политический результат: «Литва и Юго-Западный край... заявили довольно Европе свою непреклонную решимость свергнуть русское иго и присоединиться к Польше с восстановлением прежних границ ее. Надлежит ожидать благоприятного времени: событий в Италии и Венгрии или готовящейся революции в самой России» [160].

По другую сторону административной границы встречную политическую солидарность с региональным ирредентизмом продемонстрировало и дворянство Царства Польского. Представители этого дворянства заявили, что «до тех пор будут действовать против русского правительства, пока последнее не соединит с Царством Польским Литву, Белоруссию, Волынь, Подолию и Малороссию» [14, с. 369; 264].Так как требования польского дворянства края были противозаконными и посягающими на «целостность государства», император Александр II наложил запрет на проявления дворянского ирредентизма [245, л. 8].

Как показали эти события, спустя много лет после разделов Речи Посполитой, российское дворянство «польского происхождения» по-прежнему считало Западный край России неотъемлемой частью Польши. Будучи высшим сословием империи, эта немногочисленная социальная группа не испытывала сомнений в своем монопольном праве представлять национальные интересы и выступать «от имени всех сословий» полиэтнического и поликонфессионального населения обширного региона²⁷. Однако с началом реформы 1861 года колониальное господство польской элиты, основанное на крепостном праве и сословных привилегиях, начало постепенно уходить в прошлое.

В тот момент польское дворянство еще не осознавало в полной мере, что полученная от монарха личная свобода западнорусских крестьян явилась источником пробуждения общерусского и общенационального сознания в народной среде. Как только западнорусскому населению стало известно о попытках дворянства объединить западные губернии с Царством Польским, так последовали ответные действия, направленные на сохранение края в составе России. Угроза присоединения к объединенной польской автономии оказала непосредственное воздействие на появление протестного движения «снизу», что привело к подаче многочисленных «верноподданнических адресов».

Вот, например, что писали в «адресе» императору православное духовенство и миряне г. Минска: «Отделение нас и края нашего от России равносильно самому насильственному отнятию дитяти от груди родной матери и самая мысль о сем страшнее для нас самой смерти - что насильственное присоединение Минской губернии к Польше, которой мы и знать не хотим, по самому искреннему нашему признанию и убеждению, противно коренному населению сего края» [266, л. 161-162].

Таким образом, процесс пробуждения низового общественного сознания, принявший форму апеллирования к верховному защитнику России, начал приобретать признаки русского патриотического движения. Первыми общественными защитниками единства Российского государства стали западнорусские крестьяне, мещане и православные священники Западного края [266, л. 7, 46, 51-52, 160, 202; 34; 287].

С началом сепаратистского мятежа, возникновением внутренней и внешней угрозы для целостности Российского государства русское общество оказалось в своеобразной «пограничной ситуации». Опасность повторения вооруженной интервенции западных держав, спровоцированной мятежом, и революционная пропаганда внутри страны, направленная на разжигание общерусского крестьянского бунта, порождали в реформируемом русском обществе чувство опасности, тревоги и обеспокоенности за судьбу России.

Эти настроения, ставшие всесословными и массовыми, довольно быстро стали трансформироваться в психологическую готовность к вооруженной борьбе и самопожертвованию во имя защиты «царя-освободителя» и российского Отечества²⁸. Патриотические настроения, возникшие в ответ на вызов внутренних и внешних врагов России, стали катализатором общественной активности, принявшей форму монархических манифестаций, которые демонстрировали единство политических интересов самодержавной монархии и всех сословий русского общества. Началось всесословное общественное движение «за целостность и неприкосновенность земли русской», которое выросло стихийно из практики подачи «всеподданнейших адресов и писем» на имя императора Александра II, который стал верховным воплощением государственного и национального единства России.

Начавшееся в конце 1862 - начале 1863 года в Западном крае России в православной крестьянской и мещанской среде, это движение было подхвачено дворянством центральных губерний [18, с. 268-283]. Так, в марте 1863 года к императору обратились дворяне Санкт-Петербургской губернии, которые заявили в своем адресе: «Вызванные польскими смутами притязания на достояние России возбуждают в нас скорбь и негодование. Завистники наши мнят, что время преобразований, предпринятых Вами для пользы и преуспеяния государства, благоприятствует их замыслам на всецелость Русской державы. Но тщетны были бы их покушения! Испытанное в преданности и самоотвержении дворянство, не щадя сил и жертв, в тесном союзе со всеми сословиями станет на защиту пределов империи» [103, с. 93].

С началом общенационального движения в защиту России и западных русских в газете «День» наряду со многими был помещен и адрес Самарского дворянства, направленный императору Александру II. Автором адреса, написанного в апреле 1863 года по просьбе предводителей дворянства Самарской губернии, был славянофил Ю.Ф. Самарин.

В этом небольшом тексте Самарин высказал ключевые мысли, свидетельствовавшие о том глубоком перевороте в общественном сознании, который произошел с началом Великих реформ. Указывая на политические цели западных «врагов» - использовать польский мятеж для того, чтобы «ослабить и унизить неразгаданную ими Россию», - автор заявлял, что ответом на грозящую опасность станет «народная война» в защиту «чести и целости России» [277]. Консолидированная позиция самарского дворянства, выразителем которой выступил Самарин, стала еще одним подтверждением возникшего общественного согласия по важнейшей проблеме, стоявшей в эпицентре общественно-политической жизни страны²⁹.

Всесословная поддержка, оказываемая императору Александру II, становилась в тех условиях не только показателем общественной легитимации действующего в России политического режима. «Адрес», составленный Самариным, как и множество других, красноречиво свидетельствовали об участии русского общества в обсуждении властных решений верховной власти. В данном случае «адрес Самарского дворянства» демонстрировал решимость общества, основанную на «твердой вере в окончательное торжество правового дела», к самопожертвованию во имя защиты Отечества. Тем самым императору посылался недвусмысленный сигнал, что общество не примет никаких правительственных уступок дипломатическому шантажу со стороны ведущих западноевропейских держав³⁰.

В свою очередь, верховная власть в переговорах с Великобританией, Францией и Австрией по польскому вопросу учитывала твердо выраженное мнение российского общества и заявленную народную волю к сопротивлению внешней агрессии. Для того чтобы образованное общество имело ясное представление о сущности унизительных дипломатических требований западных государств и действиях правительства, направленных на защиту суверенитета и достоинства России, дипломатической переписке был придан гласный характер. Дипломатические депеши вице-канцлера А.М. Горчакова и иностранных дипломатов публиковались в центральных и провинциальных газетах, вызывая оживленное обсуждение в русском обществе. Победа, которую в итоге одержала русская дипломатия, сделала А.М. Горчакова героем дня [93, с. 248].

Поэтому на встрече с дворянством и купечеством Нижнего Новгорода, которая состоялась 5 августа 1863 года, император Александр II мог, не колеблясь, заявить: «По последним полученным мной сведениям, я еще не отчаиваюсь в сохранении мира, но если Богу угодно испытать нас войной, то я твердо уверен, что вы дадите мне помощь и надеюсь, что нашу Россию мы отстоим» [46]³¹.

Следует отметить также, что «адрес» Самарского дворянства стал выражением великодушия, которое проявляло образованное русское общество к своему политическому врагу, заявляя о том, что не испытывает ненависти к тому, кто восстал против России, и не требует мести «за рассчитанные оскорбления и за невинную коварно пролитую кровь» [277]. Тем самым автор адреса выказывал надежду на будущее братское примирение двух славянских народов - русских и поляков, в основе которого - «сознание нашего племенного родства».

«Адрес», написанный Ю.Ф. Самариным, как и многие другие, направленные императору Александру II, содержали представления о мотивах патриотического поведения русского общества, возникшего как реакция на очередной польский мятеж, вновь поддержанный Западом. Патриотические идеи, высказанные А.С. Пушкиным в стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», написанных в 1831 году в честь покорения мятежной Варшавы, вновь обрели политическую актуальность.

В 1863 году сотни таких писем от представителей различных сословий, вероисповеданий и этнических групп публиковали газеты «Северная почта», «Русский инвалид», «День», «Московские ведомости», «Виленский вестник» и другие. Патриотические обращения к императору стали стихийным проявлением общественного доверия к верховному защитнику единства Русской земли [245, л. 7; 266, л. 41, 51-52, 160-162, 202; 212; 205, л. 18, 29, 58, 61; 143]³². Например, только на страницах «Северной почты» в течение весны и лета 1863 года были опубликованы многочисленные «всеподданнейшие письма» старообрядцев Москвы и Петербурга, профессоров Московского, Казанского и Харьковского университетов, дворянских собраний и купеческих гильдий, городских и сельских обществ Западного края, Прибалтики, Центральной России и ее восточных окраин.

Решимость встать на защиту Отечества, заявленная в обращениях к монарху, свидетельствовала о том, что патриотическое общественное мнение воспринимало борьбу с польским мятежом не только как вопрос исключительно государственный. Претензии польских сепаратистов на Западный край России с целью «ополячить и окатоличить несколько миллионов русского народа» обеспечили правительственной борьбе поддержку всех сословий русского общества. Как отмечал славянофил И.С. Аксаков: «Польский вопрос отныне не дипломатический, не государственный, не европейский международный, -а русский, земский вопрос» [79, с. 2]³³.

Широкая общественная поддержка, оказанная российскому императору в период трудных политических испытаний, стала ярким выражением социальной активности общества в условиях начавшегося пореформенного развития страны. Действия представителей всех сословий Российского государства, включая крестьянство, освобожденное от крепостной зависимости, стали демонстрацией народной воли к защите Отечества. Патриотическая общесословная солидарность с самодержавной монархией, заявленная представителями различных конфессий, этнических групп, сословных и профессиональных корпораций, впервые приобрела общенациональный характер.

Массовые проявления русского этнического самосознания, ставшие общественной реакцией на попытку отделения Западного края от России, оказались неразрывно связанными с общенациональным чувством имперского патриотизма и верности монархии [35]. Традиционные представления русских о религиозно-мистической связи, существующей между православным царем и народом, не претерпели изменений, но были дополнены новым опытом политического выражения общерусского самосознания и российского национального единства [293, с. 122-124].

Одним из многочисленных свидетельств чувств и представлений, которые были характерны в это время для западнорусского населения, стал адрес крестьян Кобринского уезда Гродненской губернии: «Враги стращают повернуть нас в прежнее рабство и отнять наше состояние, но мы, видя их гнусные поступки, помня тяготеющее нас иго, не можем хладнокровно взирать на все это. Мы, верные сыны единой благословенной семьи Русской, мужественно будем защищать пределы единого нашего Отечества и докажем врагам на самом деле, что ни обольщения, ни угрозы, не заставят нас отторгнуться от твоей великой благословенной Богом державы» [205, л. 61].

В Западном крае России, ставшем ареной боевых действий, общественная готовность к защите «единства Русской земли» воплотилась в конкретных действиях. Социальной опорой императорской власти и русской армии в Западном крае было в первую очередь православное население: духовенство, крестьяне, мещане и дворяне. Более того, вооруженные выступления этнических сепаратистов, совершаемые ими убийства, грабежи и насилия вызвали сопротивление со стороны крестьянства - прежде всего белорусского и малороссийского. Против мятежных польских «панов» выступили и старообрядцы-великороссы Северо-Западного края [21, c. 77-92; 25; 50, с. 39; 39; 36; 161, л. 14; 215, л. 1, 47, 59; 206; 217].

Освобождение западнорусских крестьян в 1861 году и сепаратистский мятеж 1863 года сделали чрезвычайно актуальным вопрос об упразднении отношений колониальной эксплуатации, которые традиционно базировались на крепостном праве и дворянской собственности на землю. В связи с этим противодействие мятежу, которое начали оказывать православные западнорусские крестьяне, приобрело характер антиколониальной борьбы с польскими помещиками и шляхтой. Это массовое народное сопротивление, как стихийное, так и организованное правительством в форме сельских караулов, вызывало, в свою очередь, патологическую ненависть мятежников, которая выливалась в жестокие расправы над сторонниками российской монархии [12; 96; 138, с. 8-9, 112; 104, с. 410-412; 166].

В результате гибридная война, которая велась сепаратистами в целях расчленения России, приобрела в Западном крае характерные признаки антиколониальной гражданской войны. Специфическими особенностями этой войны явилось вооруженное противостояние высших и низших сословий, разделенных колониальными границами, то есть социально, конфессионально, этнически и лингвистически [215; 217; 184, с. 35]. Предпринятая сепаратистами попытка отторжения края от России и восстановления колониального господства польской элиты способствовали массовому проявлению общерусского этнического самосознания и окраинного российского патриотизма [18, с. 268-296].

Вот как писал об этом И.С. Аксаков: «В самом деле, могли ли мы ожидать, что после нами же поощренной, настойчивой деятельности Чарторыйских, Чацких и им подобных, -после того, как мы же сами, возвратив этот край из польского пленения отдали русский народ польским панам в виде распространения на последних привилегии русского помещичьего права, а на первых - русской же крепостной зависимости, - могли ли мы ожидать, повторяем, что русский народ северо-западных и юго-западных областей, при первом покушении к мятежу той части населения края, которая составляет в нем действительную силу - силу поземельного владения, образованности, богатства и знатности - встанет, как один человек, одушевится единым чувством - нераздельности своей с Россией и преданности своей русскому правительству? .И так - как бы вопреки нам самим, русский народ Северо-Западной и Юго-Западной России оказался верным и своей народности, и своей вере и русской власти» [8, c. 392-393].

Западнорусское население, прежде всего православное, своими защитными действиями, мирными и вооруженными, открыто и прямо заявило о том, что край русский, а не польский, и принадлежит России не только в силу Основных государственных законов, но и по праву народного выбора. Таким образом, вопрос о принадлежности Западного края был решен не только армией и правительством, но и стихийными и организованными проявлениями народного волеизъявления.

Следует отметить, что в западнорусском народном движении, направленном против этнических сепаратистов, принадлежавших к колониальной элите, отчетливо проявилось понимание того, кто является подлинным политическим врагом России и русских. Несмотря на усилия провокационной «освободительной» пропаганды и терроризм мятежников, православное населения Западного края начало осознавать свои общерусские этнические интересы, связывая их с российской монархией и Россией [205, л. 18, 29, 58; 144; 34; 39; 41; 42; 45; 48; 286].

Выражением идейной и моральной правоты западнорусского населения в борьбе с восставшими колониальными угнетателями стали вооруженные действия и монархические манифестации, в которых были сформулированы представления о единстве этническом, общерусском и единстве общенациональном, российском. В свою очередь солидарность с православным западнорусским населением, проявленная русским обществом, Православной церковью, славянофильской и консервативно-патриотической прессой, закрепили в общественном сознании представление о русской идентичности Северо-Западного края. Признание исторической, религиозной и этнической нераздельности края с Россией стало неотъемлемым элементом формирующегося национального самосознания русского населения Российской империи.

 

«Пограничная ситуация» 1863 года и рождение общерусской национальной идеологии

Вторым направлением в решении «русского вопроса» стало формирование новой идеологии, которую Л.А. Тихомиров определил как «русская идея» [299, с. 365]. Проблемы военного и гражданского противостояния, ставшие актуальной повесткой дня общественной жизни России, вызвали потребность в понимании целей, мотивов и смысла борьбы, которую вело правительство против польских сепаратистов. Русское общество нуждалось в осмыслении характера и степени внутренней и внешней опасности, которая угрожала не только существованию государства, но и этнической идентичности и православной вере западных русских - белорусов и малороссов Западного края.

Новая гибридная война, начатая политическими врагами Российского государства, впервые открыла окно возможностей перед независимой от правительства русской общественной мыслью. Созданный правительством идейно-политический кризис, ускоривший созревание мятежа, обернулся неожиданным благом, создав необходимые условия для формирования «русской идеи» как политической идеологии.

События 1863 года наглядно показали, что в возникшей «пограничной ситуации» у правящей бюрократии с ее «передовыми и прогрессивными взглядами» не оказалось идей, столь же сильных и убедительных как те, которыми располагали враги Российского государства. Среди российской бюрократической элиты не было единой точки зрения на отношение к польскому мятежу и к идентичности Северо-Западного края России. Некоторые ее представители продолжали считать, что новые уступки мятежникам в виде предоставления автономии Царству Польскому помогут задобрить агрессивных западноевропейцев и тем самым предотвратят иностранную интервенцию. Часть элиты увлекалась либеральными идеями «равноправия всех народов», часть находилась под влиянием русофобской иностранной печати [189, с. 250-252]. Были и такие, которые, несмотря на численное преобладание православного западнорусского населения, считали Северо-Западный край польским, исходя из этнической идентичности и конфессиональной принадлежности местного дворянства и шляхты [197].

Такие государственные деятели как великий князь Константин Николаевич, глава МВД граф П.А. Валуев, министр народного просвещения А.В. Головнин, шеф жандармов князь В.А. Долгоруков, санкт-петербургский военный генерал-губернатор князь А.А. Суворов и другие в своем отношении к борьбе с мятежом, которую вели армия, местная администрация и западнорусское крестьянство, руководствовались «понятиями европейской цивилизации». Не зная действительной ситуации на местах и не понимая особенностей иррегулярной, гибридной войны, которая велась против России отнюдь не по правилам, они с легкомысленным сословным самодовольством апеллировали к высоким принципам гуманизма и «легальности».

Суровые, но политически необходимые меры в отношении мятежного польского дворянства и ксендзов вызывали у сановных бюрократов благородное негодование, так как, по их мнению, давали повод Западу называть русских «варварами»³⁴. Свойственная этим деятелям верность принципам сословной солидарности с польским дворянством искажала оптику восприятия и различения политического друга и врага. Таких политически инфантильных, лишенных русского самосознания государственных деятелей виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев называл «космополитами и внутренними врагами России», которые «носят только личину русских» и «популярность в Европе» ставят выше интересов России [301, с. 184-186]³⁵.

Существовавшая идейная разноголосица, характерная для российской бюрократической элиты, не только препятствовала выработке единой твердой и последовательной стратегии, нацеленной на подавление мятежа, но и мешала слаженной работе министерств, администрации Царства Польского и генерал-губернаторов Западного края. Примером тому служила деятельность восстановленного императором в сентябре 1862 года Западного комитета, который стал ареной борьбы между безыдейными «космополитами» и русскими патриотами, к числу которых относились виленский генерал губернатор М.Н. Муравьев, военный министр Д.А. Милютин, министр государственных имуществ А.А. Зеленой и другие [259, 118].

Министр внутренних дел П.А. Валуев в своем дневнике вынужден был признать идейное бессилие правительства в борьбе с польским мятежом: «Мы все ищем моральной силы, на которую могли бы опереться, и ее не находим. А одной материальной силой побороть нравственных сил нельзя. Несмотря на все гнусности и ложь поляков, на их стороне есть идеи. На нашей - ни одной» [27].

Действительно, заемные и ученически усвоенные азы западного либерализма, сословный эгоизм и аристократический снобизм доморощенного европеизма не могли стать идейной опорой для проявления твердой политической воли, необходимой для решительной победы над политическими врагами, которыми двигало чувство «настоящей вражды» к России. Идейным антиподом бюрократов-«космополитов» являлся будущий виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев, который «был и умен, и энергичен, и неутомимый работник, но его поразительный успех зависел, прежде всего, от того, что он имел русский гений, а потому и русское историческое чутье. Он понимал, что против нас идет польская историческая идея; он отнесся к ней с точки зрения русской исторической идеи, и без малейшего страха, потому что понимал, что русская идея, пока она остается сама собой, -сильнее польской» [299, с. 365].

В связи с идейно аморфной позицией правительства политическая безопасность России оказалась тесно связанной с безопасностью экзистенциальной, защита которой потребовала появления новых идей и новых смыслов, создаваемых на основе творческого синтеза западных идей и традиционных русских ценностей. Идейная слабость правительства, не испытывавшего уверенности в моральной правоте своих действий в Царстве Польском и Западном крае, была с лихвой компенсирована общественной инициативой [18, с. 287-290]. Почин в создании новых идей, адекватных вызовам гибридной войны, взяли на себя представители консервативной и славянофильской мысли. Экзистенциальные вопросы, которые были поставлены этими мыслителями перед русским обществом в «пограничной ситуации» 1863 года, звучали так: кто мы такие, что нас делает русскими и объединяет в единый народ, за что и против кого мы воюем?

Переломный характер событий 1863 года остро осознавался и политическими врагами Российского государства. С получением первых известий о начале польского мятежа А.И. Герцен писал, что «тут непреодолимое веяние наставшего часа совершению судеб русского мира. Оно-то влечет и будит, исполняет любовью и энергией, пророческим духом и готовностью принесть себя жертвой искупления. ...Наставший час!» [109].

В данном случае А.И. Герцену нельзя было отказать в политической проницательности. «Час», наставший для «судеб русского мира» действительно произвел судьбоносные перемены на западных окраинах России. Вот только они были прямо противоположны тем, на которые рассчитывали и которых добивались «Колокол» и его союзники внутри и за пределами России. Начавшаяся в этот период теоретико-публицистическая деятельность представителей общественно-политической мысли стала идейным выражением защитной реакции «русского мира» на угрозу политической гибели Российского государства и разделения большого русского народа. Творцом и носителем идеологии русского национализма, в рамках которой решался «западнорусский вопрос», стала интеллектуальная элита той части русского образованного общества, которая придерживалась славянофильских и консервативно-патриотических убеждений.

В 1863 году консервативно-патриотическая и славянофильская мысль российского общества была представлена известными именами М.Н. Каткова, И.С. Аксакова, Ю.Ф. Самарина, М.О. Кояловича, А.Ф. Гильфердинга, Н.Н. Страхова, Кс.А. Говорского, публиковавших свои статьи в таких изданиях, как «Московские ведомости», «День», «Северная почта», «Русский инвалид», «Русский вестник», «Вестник Юго-Западной и Западной России» и других. Названные издания стали притягательным идейным центром, вокруг которого происходила консолидация патриотически настроенного русского общества и к которому прислушивалось правящая политическая элита [189, с. 253-254; 194, с. 105].

Появившееся идейно-политическое направление общественной мысли явилось результатом деятельности интеллектуальных лидеров, которые выдвинулись на авансцену русской публицистики. Эти выдающиеся личности из славянофильского и консервативного лагеря в решающий для страны момент явили себя проницательными политическими аналитиками, творцами идей и носителями ценностей, которые оказались востребованными для экзистенциальной защиты патриотических, монархических и религиозно-нравственных устоев русского общества.

В результате творческих усилий вышеназванных лиц начал формироваться комплекс воззрений, которые легли в основу русской национальной идеологии, впервые создаваемой учеными и публицистами по собственному патриотическому почину. «Русская идея» во многом выстраивалась как спонтанная интеллектуальная реакция на события 1863 года. В связи с этим она не представляла собой целостную идеологию как теоретически отрефлексированную систему идей.

Речь шла скорее о конструировании отдельных составляющих идеологии русского национализма и начальной стадии формирования его политического дискурса. Однако примечательно то, что структура этой мобильной, создаваемой по горячим следам идеологии оказалась удивительно традиционной, построенной «по очень давней трехчастной схеме христианской легенды». Как отмечал А.М. Панченко, «непременные элементы схемы: прегрешение, наказание, прозрение, а затем обретение веры» [228].

Представители консервативно-патриотического и славянофильского лагеря по-разному представляли положение Царства Польского в составе России после подавления мятежа. Однако, несмотря на определенные расхождения по решению «польского вопроса», все они проявляли полное согласие в том, что мятеж должен быть подавлен, а жесткие и унизительные дипломатические требования западноевропейских государств к России решительно отвергнуты [103, с. 176-178; 8, с. 42, 185-186; 276, с. 351-357].

Поэтому нарождающаяся «русская идея» в центре внимания поставила «русский вопрос», который вернее было бы назвать вопросом «западно-русским». «Нет ни одной русской газеты, - писал М.Н. Катков, - которая не соглашалась бы, что наш Западный край есть русский край и что он должен быть русским краем, что к этой цели должны клониться все принимаемые в нем меры, и что Россия обязана воспользоваться теперешним польским мятежом, открывшим ей глаза, и серьезно подумать о приближении к этой цели» [103, c. 664]. Превращение «русского вопроса» в «западно-русский» было вызвано в первую очередь тем, что «шляхетско-ксендзовский мятеж» сделал возможным гласное обсуждение положения русского крестьянства в Западном крае России, на который претендовали вооруженные этнические сепаратисты.

Знакомство русских публицистов, ученых, военных и администраторов с социально-экономическими условиями, в которых находилось западнорусское крестьянство, долгое время пребывавшее под властью польских помещиков, повергало их в состояние шока. К этому времени появилось много свидетельств о том, что жестокая эксплуатация, основанная на крепостном праве и культурных различиях, приводила не только к физической и социальной деградации крестьянского сословия, но и размытости его русского этнического самосознания.

Многочисленными очевидцами отмечалось прежде всего, что барщина в Северо-Западном крае была труднее, чем в Великороссии. Известный историк М.П. Погодин писал, что «несчастнее, беднее белорусских крестьян ничего вообразить нельзя: многие едят с солью только по воскресеньям». Другой очевидец быта крестьян Белоруссии в 1863 году генерал-лейтенант З.С. Манюкин оценивал положение крестьян как заслуживающее «самого глубокого сочувствия. Подчиненные помещикам, чуждым им по происхождению и религии, чуждым по традициям и обычаям, они испытали все, что только испытал черный человек на плантациях устьев Миссисипи» [184, с. 6-10].

Колониальный характер эксплуатации западнорусских крестьян русские публицисты и администраторы описывали в категориях своего времени: «Повсеместное угнетение и ополячение крестьянского сословия», «гнет и унижение» со стороны «панов и помещиков», «польско-католическое иго, господствовавшее над русскими», «ополячение и окатоличение» сельского населения, которое «забито, уничтожено, приведено страшным и продолжительным угнетением здешних панов в самое уничижительное положение [256, л. 2, 11, 22; 244, л. 3 об., 13; 249; 157, л. 56, 60 об., 67; 167, л. 1; 53, с. 497; 124, с. 280-281; 135, с. 125]. Специфику колониальных отношений, существовавших в

Западном крае, отметил Ю.Ф. Самарин: «Представьте себе все полновластие крепостного права, весь его произвол, но произвол обдуманный, расчетливый и приправленный безграничным презрением цивилизованного рыцарского племени к отверженному племени хлопов» [160, л. 313].

Колониальное «прегрешение» Российского государства и образованного великорусского общества перед «русской народностью» (белорусами и малороссами) Западной Руси осознавалось в понятии исторической вины. В русской публицистике было дано развернутое определение этой вины, обусловленной предыдущей политикой строительства империи.

Вот как определял историческую вину правящей элиты Российского государства славяновед А.Ф. Гильфердинг: «Но где видела история пример, чтобы народность, господствующая в государстве, народность его создавшая, была в одной части этого государства подавлена другой, покоренной народностью? Чтобы народность завоеванная и потому играющая в официальной жизни государства и перед лицом других стран роль жертвы, на самом деле попирала народность господствующего в государстве племени? Такого диковинного явления не сыскать в летописях древнего и нового мира, его дано было осуществить России, которая в течение трех поколений могла сносить, чтобы под ее властью, в пространных областях ее державы, русская народность была подавляема, преследуема и даже уничтожаема меньшинством иноземцев» [68, с. 318].

Причины такого «явления» славянофильская мысль усматривала в сословном эгоизме российского правящего класса, который, уничтожив политическую власть «польских панов» в 1772-1795 годах, сохранил и упрочил их колониальное господство над западнорусским крестьянством с помощью российской формы внеэкономического принуждения. Российское дворянское государство не захотело увидеть в угнетенных западнорусских «хлопах» Литвы, Белоруссии и Малороссии своих единокровных соплеменников, предпочитая им благородных по происхождению и социально близких польских дворян и шляхту. Однако длительные попытки интегрировать шляхту в состав российского дворянства с помощью колониальной эксплуатации крепостных крестьян Западного края не принесли правительству ожидаемого политического успеха [126, с. 563; 191; 95]. Польско-католическая колониальная экспансия на Восток лишь, приобрела еще более ярко выраженный сословный характер и продолжилась в новых политических и правовых условиях Российской империи.

Восстания 1830-1831 и 1863-1864 годов стали наглядным свидетельством ошибочности попыток инкорпорации Западного края в состав России с помощью наделения польской шляхты привилегиями российского дворянства. При этом следует добавить, что финансирование мятежей, которые возглавляли польские дворяне и ксендзы, осуществлялось за счет средств, полученных от колониальной эксплуатации белорусских и малороссийских крестьян. Однако несмотря на непомерную социальную цену, которую с лихвой заплатило крепостное западнорусское крестьянство за интеграционную политику империи, политический враг России так и не сталее другом. Более того, наделяя шляхту исключительными сословными привилегиями, а римско-католическое духовенство привилегиями веротерпимости, Российское государство само вырастило и экономически обеспечило своего внутреннего врага - дворянско-ксендзовский ирредентизм и сепаратизм.

Анализируя результаты имперской политики в Западном крае, русская общественно-политическая мысль сделала то, что не могло и не решалось сделать правительство. Славянофильские публицисты открыто заявили, что осознание исторической вины за неискупленные грехи сословного дворянского эгоизма и бесконтрольной веротерпимости произошло только тогда, когда с очередным польским мятежом последовало неизбежное политическое наказание. «Мы платимся теперь за всю прежнюю систему действий в Западной Руси», - справедливо отмечал А.Ф. Гильфердинг [68, с. 317].

Славянофильская мысль, решая «западно-русский вопрос», следовала указанной выше логике христианской легенды. Поэтому следующим этапом в формировании «Русской идеи» стало политическое прозрение, которое испытало великорусское образованное общество и которое удачно выразил И.С. Аксаков: «На нас лежит тяжкий грех относительно Западной Руси, на нас лежит великая, святая обязанность - исправить нашу неправду, загладить наши вины, возвратить Русскому народу в Русской земле права Русской народности, угнетению которой мы так долго содействовали» [8, с. 76].

Своеобразным «очищением» общественной совести от «тяжкого греха», совершенного имперским дворянским государством, и «обретением веры» в его искуплении, стали идеи, призванные ответить на вопросы, поставленные перед обществом в «пограничной ситуации» 1863 года. Народная борьба с мятежом в Западном крае открыла для великороссов и сам край как ранее «неведомую» часть России, и русский народ, там проживавший. Сделанное открытие стало толчком к новому осознанию собственной русскости, которое происходило в процессе осмысления общей исторической судьбы и современного положения «русской народности» Западной Руси [8, с. 77].

Идеям и целям польского сепаратизма о разделении большого русского народа, ополячении и окатоличении его православной западной части были противопоставлены идеи общерусского единства, этнического, исторического и религиозного. Носителем русского самосознания на западных окраинах России признавался народ, в первую очередь православные крестьяне, мещане и духовенство, которым противостояли носители польского самосознания - дворянство, шляхта и ксендзы [125, с. 595-605].

Для нарождающегося русского национализма одной из трудных проблем, не решаемых без помощи государства, стало состояние русского самосознания, препятствующее осознанию народом своего достоинства, самобытности и собственных национальных интересов. В силу долгого колониального господства польской элиты, особенно в Северо-Западном крае, этническая идентичность белорусов и малороссов зачастую затемнялась и отождествлялась с идентичностью конфессиональной. Православный, значит - русский, католик, значит - поляк [22; 297, с. 279].

В свою очередь становлению русского самосознания великороссов препятствовали сословные и культурные различия, существовавшие между дворянством и крестьянством. Великороссов всех сословий объединяло в этническую общность единство этническое и церковное, а разъединяли перегородки сословные и культурные. Дворянство являлось носителем западноевропейской культуры, в то время как крестьяне и мещане сохраняли верность русским культурным традициям. В случае же со старообрядцами (поповцами и беспоповцами) русское общество разделяли не только культурные, но и религиозные перегородки [293, с. 30-34].

В силу указанных причин русская национальная идеология 1863 года выстраивала представления об этно-церковной общности большой «русской народности» - белорусов, малороссов и великороссов - как явлении, существующем поверх сословных и культурных барьеров и региональных различий. Православные белорусы и малороссы воспринимались этой идеологией не как другие, а как свои, в принятии русскости которых раскрывается и осмысливается русское самосознание самих великороссов [73, с. 2; 74, с. 9; 126, с. 572-582].

Аналогичные процессы в отношении этнического восприятия великороссов происходили и в интеллектуальной среде представителей Западного края. На страницах славянофильских и консервативно-патриотических изданий произошла историческая встреча идей великорусского этнического самосознания с идеями самосознания окраинного, западнорусского.

Синтез идей двух направлений русской общественно-политической мысли положил начало формированию концепта общерусского самосознания или общерусской идентичности православных белорусов, малороссов и великороссов. «Русская идея», находившаяся в процессе своего становления, вышла за границы великорусского этнического пространства и приобрела общерусский характер только тогда, когда в центре внимания общественной мысли оказался «западно-русский вопрос».

Новая общерусская идеология, которая основывалась на ценностях и традициях русского Православия, монархизма, русской культуры и европейского консерватизма, не нуждалась в создании образа врага и не пропагандировала ненависть к польскому народу и либеральному Западу. Создаваемая на волне национального патриотического подъема, русская идеология во главу угла ставила идеи общерусского единства и защиты национальных интересов православных белорусов и малороссов, увязывая эти цели с обрусением Западного края и сохранением территориальной целостности России [87; 265, л. 42-43; 257; 162, л. 3 об.].

Монархоцентричному русскому национализму периода польского мятежа не был присущ групповой эгоизм, предусматривающий превосходство русских над другими, или неуважение к культурным и религиозным традициям иных народов, в частности, польского, литовского и других. Для защитного русского национализма было характерно неприятие только таких явлений как «латинство» и «полонизм», которые привели к цивилизационному разделению славянского мира и перманентному конфликту «латинской Польши» и «Православной России» [279, с. 301-308, 331, 336-337; 4].

Названные феномены рассматривались как религиозно и политически враждебные, заставляющие считать польскую шляхту и ксендзов в Западной Руси «чужой народностью», а мятежников, взявших в руки оружие, врагами русского царя, русского народа и Российского государства [7]. В связи с этим справедливый характер действий, предпринимаемых правительством и обществом в ответ на вызовы гибридной войны, обосновывался патриотическими общенациональными мотивами защиты Отечества и самодержавной монархии.

Вместе с тем эта национально-консервативная идеология, впитавшая в себя европейские и русские идеи равенства, свободы и справедливости, содержала программу реформирования Западного края, основанную на принципах взаимной ответственности: великорусское образованное общество несет интеллектуальную и религиозно-нравственную ответственность за сохранение и развитие общерусской идентичности белорусов и малороссов, а государство, в свою очередь, защищает православную веру, социально-экономические и культурные интересы жителей Западной Руси.

Общественная программа обрусения края содержала предложения, которые в совокупности можно охарактеризовать как проект национального освобождения белорусов и малороссов от «ига польских панов». В консервативно-славянофильском изложении проект обрусения Западного края главной своей целью ставил социальную модернизацию крестьянства, ускоренный характер которой был обусловлен специфическими, сословно колониальными особенностями региона.

Глубокое понимание сути событий и процессов, происходивших в крае под воздействием мятежа, обусловило появления предложений об ускорении процессов правового, экономического и социального освобождения белорусского и малороссийского крестьянства. Публицисты и ученые указывали на асинхронность процессов социальной модернизации, происходивших в Западном крае. Так, до 1861 года объектом правительственной модернизации являлось только польское дворянство. Его сословный статус, экономическое положение, образование, культура, религия и этничность служили основой для воспроизводства колониальных отношений. После 1861 года объектом социальной модернизации становится западнорусское крестьянство, патриархальность, неграмотность, бедность и угнетенность которого препятствовало интеграции края в состав России [18, с. 80-92].

В этих условиях социальная модернизация крестьянства приобретала догоняющий характер и требовала особых правительственных мер по преодолению культурных различий, обусловивших колониальный характер отношений между сословиями. Процессы социальной модернизации, начатые отменой крепостного права, по своему содержанию являлись одновременно и процессами деколонизации края. Мятеж польских сепаратистов, направленный на восстановление колониального господства дворянско-шляхетского меньшинства, вызвал необходимость придать процессу деколонизации этническую направленность, именуемую в категориях той эпохи располячением края.

Учитывая данное обстоятельство, ученые и представители общественно-политической мысли предлагали покончить с монополией польской шляхты на получение образования и открыть народные училища для западнорусских и литовских крестьян. Деколонизация края, начавшаяся с отмены крепостного права, должна была ускориться и приобрести характер располячения с открытия русского образования для всех сословий и создания собственной западнорусской интеллигенции.

Широкую поддержку и понимание в русском обществе находила мысль о том, что усвоение основ русской культуры и развитие общерусской идентичности невозможно без государственной поддержки и общественной помощи народным училищам и церковноприходским школам, создаваемым православным духовенством. «Помочь им для нас, жителей мирной части России, есть прямой долг и потребность сердца; тут не одно общее человеколюбие говорит, не одно чувство христианского братства; тут поддерживаем и защищаем своих, русских, свой народ, свою веру, себя самих» [74, с. 9].

Еще одним важным направлением защиты крестьянских интересов в процессе располячения края становились предложения о замене польских мировых посредников, польских чиновников и учителей русскими людьми, способными достойно служить интересам белорусов и малороссов. В этих целях признавалось целесообразным запрещение использовать польский язык в образовании и государственных учреждениях. Делу располячения края должно было служить также и распространение русского землевладения, и продажа великорусским переселенцам конфискованных у польских мятежников имений [278; 102; 8, с. 81-93, 308-324; 68, с. 328-333; 126, с. 370-374, 495-502, 558-571, 583-590, 620-624; 305]. Высказанные на страницах консервативной и славянофильской прессы положения «русской идеи» об обрусении и располячении Западного края придали этой идеологии антиколониальный, национально-освободительной характер.

Идеи русского национализма, демонстрируя творческую силу воли патриотически настроенной интеллектуальной элиты, стали ответом русского общества на идейные вызовы гибридной войны. Убедительность этого идейного ответа находила свое подтверждение в положительной реакции общества на идеи русского этнического патриотизма, общерусской солидарности и национальной мобилизации подданных России для отпора внутреннему и внешнему врагу. Идейным выходом из «пограничной ситуации», созданной «польским вопросом», стало создание основ новой общерусской идеологии. В идеологии 1863 года впервые были сформулированы цели, общие как для защиты единства и этнической идентичности русских, так и для обеспечения безопасности Российского государства. Совпадение названных целей позволило воплотить положения «русской идеи» в политическую практику социальных преобразований, осуществленных правительством в Западном крае России.

 

«Русская идея» М.Н. Муравьева и польский мятеж 1863 года

Третьим направлением в решении «русского вопроса», получившего «западнорусское измерение», стала деятельность администрации в Западном крае Российской империи. Под воздействием объявленной России гибридной войны и русской идеологии, создаваемой консерваторами и славянофилами, возник феномен национально-патриотической бюрократии. Ее бесспорным лидером являлся властный и харизматичный виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев, поддерживаемый идейными и политическими соратниками в правительстве и Западном комитете.

Как уже отмечалось, в начале мятежа правительство оказалось идеологически неподготовленным к национально мотивированной политике обрусения Западного края. И в первую очередь это касалось министра внутренних дел П.А. Валуева. Идейный поворот к русской национальной политике и ее практическую реализацию осуществила в основном национально-патриотическая бюрократия, поддерживаемая императором Александром II [260; 53, с. 487].

В частности, идеи русского национализма, высказанные на страницах славянофильской и консервативно-патриотической прессы, нашли свое наиболее полное воплощение в военно-политической и реформаторской деятельности виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьева. Именно Муравьев стал тем выдающимся государственным деятелем, которому удалось успешное решение «западно-русского вопроса». Принципы и методы, применяемые виленским генерал-губернатором, были частично использованы в Юго-Западном крае России киевским генерал-губернатором Н.Н. Анненковым [258, л. 8-35].

Назначенный указом императора Александра II командующим виленским военным округом и главным начальником Северо-Западного края, М.Н. Муравьев пребывал на этом посту с 1 мая 1863 года по 17 апреля 1865 года. Если исходить из понятия политического, которое давал К. Шмитт, то сила М.Н. Муравьева как администратора и политика заключалась в умении различать друга и врага и на этом основании рационально выстраивать свои действия и добиваться успеха. К моменту назначения на пост главного начальника края М.Н. Муравьев, обладавший исключительными административными способностями, имел богатый опыт государственного управления, который включал практику подавления польского мятежа 1831 года и обрусения западных губерний, «от Польши возвращенных», а также участие в Отечественной войне 1812 года [195; 199; 128; 222; 19, с. 49-52].

Чрезвычайная ситуация гибридной войны 1863 года раскрыла в полной мере истинное политическое призвание этого незаурядного человека, ставшего живым воплощением русской власти, сильной и справедливой, грозной и милосердной. Глубокий и проницательный ум Муравьева сочетался с твердыми патриотическими убеждениями, русским самосознанием и способностью жертвовать собой ради спасения Отечества. Именно эти качества потребовались ему в Северо-Западном крае, куда он был призван императором для защиты западных рубежей исторической России [267].

Недолгое служение в Северо-Западном крае превратило представителя высшей бюрократии, одного из немногих действительно талантливых имперских администраторов, в «русского народного вождя» [194]. Это удивительное на первый взгляд превращение не было неожиданным, нужен был особый регион, нужны были чрезвычайные условия, чтобы опыт и практика имперского управления стали формой национального служения интересам «русской народности», Православной церкви и Российского государства. Иными словами, нужен был абсолютный враг, борьба с которым позволила М.Н. Муравьеву «обрести собственную меру, собственные границы, собственный гештальт» [38, с. 131].

Профессор Варшавского университета Платон Кулаковский определял содержание «русской идеи» М.Н. Муравьева следующим образом: «В пору шатаний, уныния и сомнений он ни на минуту не усомнился в мощи зиждительных сил России и доказал всем до очевидности, что Северо-Западный край был всегда и есть русская земля во всех отношениях. Положив этнографическое начало вместе с историческим в основу своей деятельности в Северо-Западном крае, граф М.Н. Муравьев поднял стяг, на котором написано: “собирайтесь, русские люди, воедино, будьте верны русскому царю-самодержцу, своей исконной Православной церкви, своим преданиям - и ничего не бойтесь - за вами вся Россия”» [168].

Перед своим назначением на пост главного начальника Северо-Западного края М.Н. Муравьев предупредил императора о том, какими будут его действия для достижения победы над мятежниками. «Только энергичные меры, не могущие понравиться Европе и даже некоторым из наших правительственных лиц, одни будут в силах восстановить законный порядок в крае, где, под терроризмом революционеров мятеж охватил всю Северо-Западную окраину нашу и даже белорусские губернии до бывших границ 1772 г.» [53, с. 487].

Гибридная война с ее направляемой стихией иррегулярной вооруженной борьбы и организованного жестокого террора стала серьезным экзаменом для российской администрации. Предшественник М.Н. Муравьева на посту виленского генерал-губернатора В.И. Назимов проявил политическое бессилие в борьбе с мятежом. Располагая достаточным количеством войск, которые неизменно наносили поражение отрядам мятежников, Назимов не смог преодолеть инерцию «уступчивого управления» и организовать на местах сильную военно-гражданскую власть. В результате в Северо-Западном крае возникло двоевластие, позволявшее литовскому отделению подпольного «правительства» восстанавливать разгромленные отряды мятежников и создавать новые, держа край в страхе и повиновении [50, с. 76-79; 193; 70, с. 99]. Подавление мятежа затягивалось, что было на руку мятежникам, ожидавшим иностранного вторжения в Россию и общероссийского крестьянского бунта.

Приступая к исполнению своих служебных обязанностей, М.Н. Муравьев обладал непоколебимой уверенностью в том, что край, вверенный императором его управлению, является русским, «составляющим древнее достояние России» [198, с. 186]. Взгляды Муравьева на принадлежность края резко расходились с представлениями, характерными для части высших правительственных чиновников. Вот как писал об этом сам М.Н. Муравьев: «Я неоднократно имел свидания и разговоры об устройстве края с разными правительственными лицами; мне сильно сочувствовали, но, к сожалению, большинство высших лиц увлекалось полонизмом и идеями сближения со взглядами европейских держав на наш Западный край. Они не знали ни истории края, ни настоящего его положения, а еще того менее не знали ни польского характера, ни всегдашних враждебных тенденций его к России. Они не могли понять мысли об окончательном слиянии того края с Россией, они считали его польским (?), ставя ни во что все русское, господствующее там числом население» [197].

Глубоко осознанная уверенность М.Н. Муравьева в моральной правоте действий, предпринимаемых им для защиты государственной и территориальной целостности России, основывалась также и на понимании социального характера польского мятежа в Западной Руси. Муравьев был убежден, что мятеж в Царстве Польском и Западном крае не был общенациональным, следовательно, отнюдь не являлся делом всего польского народа. В его понимании это был мятеж экстремистов и радикалов из высших сословий, массовость которому придавала неразумно допущенная правительством «польская пропаганда», включавшая в себя процессы ополячения и окатоличения местного крестьянского населения³⁶.

Будучи русским дворянином и православным человеком, он видел в польском дворянстве и шляхте не достойных уважения представителей первого сословия империи, а высокомерных и алчных угнетателей, считавших белорусских крестьян «быдлом» и безжалостно их эксплуатировавших. Римско-католическое духовенство своим деятельным участием в подготовке и проведении мятежа давало Муравьеву основания видеть в нем не столько священнослужителей, сколько «политических эмиссаров, проповедующих вражду к русскому правительству и ко всему, что только носит название русского и православного» [53, с. 497, 503]. Подпольная пропаганда, действовавшая в период мятежа, с точки зрения М.Н. Муравьева, представляла собой политически опасную идейную фальсификацию, с помощью которой угнетатели выдавали себя за «освободителей», пытаясь перенаправить стократ заслуженную ненависть крестьян к «польским панам», на вымышленного инфернального «москаля» [198, с. 186-187].

Муравьев, исходя из собственного опыта, прекрасно знал, что основная масса местного крестьянства - это русское православное большинство, угнетаемое численно меньшим дворянско-шляхетским меньшинством. Вооруженное выступление польского дворянства, «совершенно чуждого» западнорусскому населению, рассматривалось Муравьевым как мятеж пришлых угнетателей, поднятый для восстановления своего политического господства над угнетенным и ограбленным крестьянством и разжигаемый за счет средств, полученных от эксплуатации этого же крестьянства.

Сложившееся представление о захватническом, несправедливом характере польского мятежа в русском Западном крае получало свое обоснование и в геополитических амбициях мятежников. Для М.Н. Муравьева не были тайной мотивы и цели, которыми руководствовались лидеры мятежа в своей борьбе за Западный край: «Увлекаясь ...чувством непримиримой вражды к нам и общим желанием своим и всех ненавистников наших в Западной Европе, они беспрерывными крамолами своими, допущенными слабыми и ошибочными действиями начальства, постоянно стремились отторгнуть Западный край от России и, отодвинув нас к пределам Азии, обратить, как они презрительно выражаются, в прежнюю Московию; ибо они хорошо знают, что с лишением западных губерний, мы должны будем потерять и значение наше в Европе» [244, л. 14].

Муравьев ясно понимал, что развернувшаяся борьба за Северо-Западный край России носит не только военный и политический характер. Он также видел в ней обусловленную всей предыдущей историей борьбу национальную и религиозную, от исхода которой зависело, в чьих руках окажется будущее Западной Руси - польских панов и ксендзов или же «русской народности» и Православия. Следовательно, подавление мятежа и наказание мятежников является делом справедливым, идейно оправданным и политически необходимым для защиты национально-территориального единства России и русского народа.

Общенациональный патриотический подъем, который переживало в это время русское общество, а также идеи общерусской солидарности, выражаемые консервативной и славянофильской прессой, лишь укрепляли М.Н. Муравьева в правильности предпринимаемых им действий. В обращении ко всем сословиям края Муравьев писал: «Принимая все средства к восстановлению порядка, и идя законным путем к охранению целостности и единства государства, правительство не остановится в действиях своих ни перед какими препятствиями; опираясь на войско и народ, оно сильно и необоримо, а сознание правоты дела и патриотическое к нему сочувствие всей обширной России множит и крепит эти силы» [41].

Особую уверенность в правоте совершаемого дела придавала М.Н. Муравьеву духовная поддержка, которую оказывали ему митрополит Московский Филарет (Дроздов) и митрополит Литовский Иосиф (Семашко). Вскоре по прибытии своем в Вильну М.Н. Муравьев получил от митрополита Филарета икону Архистратига Михаила с письмом, в котором говорилось: «Ваше назначение - есть уже поражение врагов Отечества; Ваше имя - победа» [194, с. 62; 59]. В ответном письме митрополиту Филарету М.Н. Муравьев откровенно признавал: «Я неожиданно призван волей государя от жизни мирной на поприще брани для подавления крамолы и мятежа. Тяжелая пала на меня обязанность: умиротворить край, карать клятвопреступников мерами казни и крови» [92]. В свою очередь митрополит Иосиф, с которым М.Н. Муравьев взаимодействовал еще в начале 1830-х годов, стал для него наиболее авторитетным советником и сотрудником в церковном строительстве и реформировании Северо-Западного края [19, с. 50-66].

Лев Тихомиров, характеризуя действия виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьева, проявившего твердую политическую волю в подавлении мятежа в Северо-Западном крае, указал на причины политического инфантилизма сановных «космополитов»: «М.Н. Муравьев, в смысле собственно борьбы с мятежом, не применил ничего, кроме самого обыкновенного здравого смысла, но он мог это сделать только потому, что, стоя за русское историческое дело, сознавал себя правым. Он мог бить врага без нервничанья, со спокойной душой, чего не было ни в Варшаве, ни в Петербурге, где, потеряв русскую душу, считали себя виноватыми перед поляками, а потому не могли действовать ни спокойно, ни твердо» [299, с. 366].

М.Н. Муравьев, имевший «русскую душу», обладал безошибочным политическим даром различения друга и врага, так как при решении административно-политических проблем Северо-Западного края он неизменно становился «на исключительную точку зрения русской национальности» [301, с. 167]. Поэтому в знаменитой «Инструкции для устройства военно-гражданского управления в уездах Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Витебской и Могилевской губерний» от 24 мая 1863 года Муравьев имел смелость открыто заявить верному монархии населению края о том, кто является их политическим врагом и врагом Российского государства. В Инструкции говорилось, что мятеж в Северо-Западном крае «главнейше поддерживается помещиками польского происхождения» и что «большая часть неистовств и злодейств совершаются мятежническими шайками, составленными из помещиков, ксендзов и шляхтичей» [304, с. 101-106].

После подавления мятежа и наказания виновных М.Н. Муравьев не изменил своего отношения к тем, кого по-прежнему считал политическим врагом России. Подводя итоги своей деятельности в Северо-Западном крае, он писал в отчете императору в апреле 1865 года: «шляхта, паны и ксендзы были и будут всегдашними нашими врагами» [53, с. 496]³⁷.

Столь же точным было и определение политического друга, который представлял собой прочную социальную опору российской власти в Западной Руси. Союзниками России М.Н. Муравьев называл православное духовенство, без содействия которого «мы не можем надеяться на прочное водворение русской народности в том крае», так как православная вера «составляет „.знамя русского начала и народной жизни» [198, с. 186-187, 191; 93, с. 13; 261, л. 20, 15]. Далее следовали великорусские старообрядцы, которые усердно помогали правительству в подавлении мятежа и «более других сохраняют русскую народность». И, наконец, православная «русская народность» Северо-Западного края и его полиэтническое «сельское население» в целом, которое «составляет основу нашего владычества здесь и поистине предано государю» [244, л. 1-2; 198, с. 194; 53, с. 496-497].

Точное различение друга и врага, в основу которого были положены принципы национальные, социальные и религиозные, позволило М.Н. Муравьеву разработать и сформировать свою знаменитую «систему» управления Северо-Западным краем. Тем самым был создан эффективный военно-политический инструмент, обеспечивший победу России в новой гибридной войне 1863 года. На первом этапе своей деятельности главной задачей виленского генерал-губернатора стало подавление польского мятежа и реализация указов от 1 марта 1863 года и 2 ноября 1863 года о прекращении обязательных поземельных отношений между крестьянами и их бывшими владельцами и переходе временнообязанных крестьян в разряд собственников [37; 184, с. 35-44; 53, с. 497; 233; 214].

И хотя М.Н. Муравьев испросил у императора особые полномочия для введения собственной системы управления Северо-Западным краем, его административные возможности были ограничены стоявшей над ним административной иерархией, в частности, министром внутренних дел П.А. Валуевым, Западным комитетом и Главным комитетом об устройстве сельского состояния [159, л. 1-20]. Однако М.Н. Муравьев сумел весьма рационально использовать объем власти, который был ему предоставлен императором и законом, выстроив жесткую вертикаль управления краем.

К моменту прибытия генерал-губернатора в Вильну ситуация двоевластия в Северо-Западном крае оценивалась им следующим образом: «Везде кипел мятеж, ненависть и презрение к нам, к русской власти и правительству. Над распоряжениями генерал-губернатора смеялись, и никто их не исполнял. У мятежников везде, и даже в самой Виль-не были революционные начальники, в уездных городах окружные и парафиальные, в губернских городах целые полные гражданские управления: министры военные, революционные трибуналы, полиции и жандармы, словом, целая организация, которая беспрепятственно везде действовала, собирала шайки, образовывала в некоторых местах даже регулярное войско, вооружала, продовольствовала, собирала подати на мятеж, и все это делалось гласно для всего польского населения и оставалось тайной для одного нашего правительства» [314].

Прибывшему в Вильну М.Н. Муравьеву нужно было максимально использовать имевшиеся в его распоряжении военные и административные ресурсы для восстановления силы и авторитета русской власти, способной обеспечить решительную победу над мятежом. Для этого нужно было не только рационально и быстро решать вопросы военные, политические и социальные, но и добиваться их неукоснительного исполнения. Так началось военно-административное решение «западно-русского вопроса». Агрессивной стратегии и тактике мятежников М.Н. Муравьев противопоставил контрстратегию системно организованных наступательных действий на всех фронтах гибридной войны.

Будучи командующим виленским военным округом, М.Н. Муравьев ввел новую тактику контрпартизанской борьбы, решительную и действенную, с помощью которой иррегулярные отряды мятежников постоянно преследовались воинскими частями до «совершенного рассеяния и уничтожения». От командующих подразделениями русских войск М.Н. Муравьев требовал самых настойчивых мер по скорейшему истреблению шаек мятежников и очищению от них уездов [237, 145]. В связи с разгромом крупных отрядов неприятеля Муравьевым были созданы «летучие отряды», которые, опираясь на помощь крестьян, довершали уничтожение оставшихся небольших групп мятежников [169; 53, с. 494].

Были исправлены ошибки администрации В.И. Назимова, когда успешные действия войск против иррегулярных партизанских формирований не подкреплялись эффективными мерами по выявлению и разгрому краевой подпольной организации, руководившей мятежом. Сельское население в уездах не получало надежную защиту от террора и грабежей, производимых отрядами мятежников и местной шляхтой [103, с. 137]. В итоге иррегулярные части, скрывавшиеся в сельской местности, беспрепятственно пополняли свои ряды и вооружение, получали укрытие и материальное снабжение от помещиков, ксендзов и шляхты.

Практика неэффективного применения силовых методов продлилась недолго. Новый генерал-губернатор был преисполнен энергии и волевой решимости добиться полной победы над мятежниками и устранить причины, породившие польскую ирреденту и сепаратистский мятеж. Для этого М.Н. Муравьев немедленно ввел военное положение на территории всего края и утвердил в губерниях и уездах сильную и ответственную военно-гражданскую власть, действовавшую в соответствии с изданной им Инструкцией от 24 мая 1863 года. Кардинальные преобразования, произведенные в военно-гражданской администрации, привели к тому, что все распоряжения и приказы М.Н. Муравьева исполнялись точно и беспрекословно.

В итоге, согласно Инструкции, польские помещики, чиновники, шляхта и римскокатолическое духовенство были обезоружены и поставлены под жесткий контроль уездных военных начальников. Для надзора над помещиками и ксендзами привлекались крестьяне, которые должны были участвовать в вооруженных сельских караулах и помогать войскам в преследовании мятежников [184, с. 34-35; 64, л. 20 об.; 36; 215; 216; 217; 203]. В результате процесс пополнения разбитых и создания новых иррегулярных формирований был решительно остановлен, а затем и полностью прекращен. На жителей селений, в окрестностях которых «жандармы-вешатели» терзали и умерщвляли свои жертвы, немедленно накладывались денежные контрибуции. Применение этой чрезвычайной меры, включая и публичные казни осужденных убийц, способствовали ликвидации «терроризма, который держал целый край в оцепенении и страхе» [53, с. 493].

Для прекращения финансирования мятежа М.Н. Муравьев обложил польских помещиков чрезвычайным 10%-ным налогом на доходы, получаемые с имений. Был введен чрезвычайный налог и на собственность римско-католического духовенства. Принцип коллективной финансовой ответственности, применяемый к целым сословиям как пособникам мятежа, оказался весьма действенным. Финансовая, продовольственная и религиозная поддержка мятежа резко пошла на спад [132; 300, с. 29-32; 18, с. 300-302].

Одновременно М.Н. Муравьев начал решительное наступление на идейном фронте гибридной войны. Началось активное противодействие польской подпольной пропаганде и либеральной русофобской прессе за границей. На страницах губернских ведомостей и главной газеты края «Виленский вестник» излагались сведения о ходе военных действий с мятежниками в Царстве Польском и Западном крае, печатались обращения и распоряжения генерал-губернатора, дипломатические депеши, сведения о ходе крестьянской реформы, всеподданнейшие адреса и сообщения о казнях мятежников.

Достоверная информация о положении края и действиях администрации парализовала воздействие на умы населения подпольной польской пропаганды. В Вильну приезжали иностранные корреспонденты, которые знакомились на местах с действиями администрации по усмирению мятежа и достаточно объективно сообщали об этом в западноевропейской прессе [37; 40; 41; 44; 120; 26, с. 252-263].

С помощью судебных и административной мер, предпринимаемых М.Н. Муравьевым твердо, последовательно и системно, активные участники мятежа были выдворены за пределы края, а имения и собственность осужденных на каторгу и высланных помещиков и шляхты подлежали конфискации и секвестру [61, л. 1-19; 63; 202, л. 158-230; 133]. М.Н. Муравьев не остановился перед казнями представителей высших сословий, уличенных судом в организации мятежа, руководстве иррегулярными отрядами и краевой подпольной организацией. Из 128 мятежников, приговоренных судом к смертной казни, большинство составили дворяне и ксендзы. Такой же участи подверглись«жандармы-вешатели» и «кинжальщики» из низших сословий [164; 50, с. 95-98].

В течение лета отряды непримиримых мятежников были разгромлены армейскими и гвардейскими частями, и терроризм в отношении преданных России жителей края был практически подавлен. Усилиями администрации был раскрыт и уничтожен руководивший действиями мятежников в крае отдел подпольного варшавского «правительства» [194, с. 119-128; 50, с. 76-78; 239; 60; 56; 57]. Смирившиеся и сдавшиеся в плен мятежники после соответствующей проверки, публичного раскаяния и принесения очистительной присяги были прощены и оставлены в крае на поручительство своих обществ [53, с. 507; 209].

Иерархически выстроенная система военно-гражданского управления, направляемая властной политической волей М.Н. Муравьева, доказала свою необычайную эффективность в подавлении иррегулярной партизанской и подпольной борьбы. Последовательно и быстро были уничтожены военно-политические, социально-экономические, религиозные и пропагандистские ресурсы мятежа, его вооруженные силы и руководящий подпольный состав, что привело к восстановлению доверия населения к силе и твердости российской власти. Уже в конце июля 1863 года польские дворяне и римско-католическое духовенство Северо-Западного края начали просить о пощаде и монаршем милосердии, обращаясь с верноподданническими адресами к императору Александру II [58, л. 6-7; 148; 149; 150; 152; 153; 161, л. 28; 147; 151; 151, 50-52; 44; 47; 49].

М.Н. Муравьев высоко оценивал действия возглавляемых им войск, которые вели боевые действия в необозримых густых лесах и топких болотах, неутомимо преследуя и уничтожая отряды мятежников: «Доблестные войска армии и в особенности, смею сказать, беспримерная в усердии, мужестве и самоотвержении гвардия вашего императорского величества, могут засвидетельствовать пред целым светом, что ничто не может устоять пред русским народом, когда он движется истинной преданностью своему государю и Отечеству и направляется религиозным побуждением восстановления и утверждения Православия и своей народности» [53, c. 494; 58, л. 5; 171].

Для подпольного польского «правительства» и его литовских эмиссаров битва за Северо-Западный край России оказалась безнадежно проигранной, а двоевластие, сложившееся в результате бездействия предыдущей администрации, было полностью уничтожено. В смертельном противоборстве с подпольным польским «правительством», польским дворянством и римско-католическим духовенством последнее, решающее слово осталось за Муравьевым: «Западный край и по большинству коренного населения, и по историческому праву есть русская земля, исконное достояние русских государей, и только в неразрывном составе с русским народом дворянство здешнего края, называющее себя польским, может ожидать от милости монарха улучшения своего общественного быта, осуществлению которого оно само же ставит ныне преграду своими противозаконными действиями» [41].

Полная военная и идейно-психологическая победа, одержанная М.Н. Муравьевым в первой гибридной войне с этническим сепаратизмом, оказалась столь быстрой и впечатляющей, что западноевропейская дипломатия, шантажировавшая Россию угрозой новой коалиционной войны, вынуждена была отступить. Рационально выстроенная и тщательно продуманная «система управления», созданная М.Н. Муравьевым, стала образцом для подражания и была использована затем в Юго-Западном крае и в Царстве Польском [299, с. 367-368; 301, с. 200].

 

Аграрное решение «западно-русского вопроса»

В ноябре 1863 года период наиболее интенсивного применения силовых методов, направленных на военное решение «западно-русского вопроса», был практически завершен. Особенность названного периода заключалась в том, что подавление вооруженного мятежа осуществлялось одновременно с началом обширной реформаторской деятельности, призванной изменить социально-экономическое положение сельского населения Литвы и Белоруссии.

Гибридная война, вызвавшая ускорение крестьянской реформы 1861 года, выявила со всей полнотой противоречия, характерные для колониальных отношений в Северо-Западном крае. В связи с этим «западно-русский вопрос» требовал решения целого комплекса проблем: экономических, социальных, религиозных, этнических, идеологических и культурных, способных ускорить процессы социальной модернизации Северо-Западного края. Пробным камнем в экономическом решении проблем модернизации региона стал опыт правоприменения указов от 1 марта и 2 ноября 1863 года.

19 марта 1863 года в газете «Северная почта», бывшей официальным органом МВД, была опубликована статья, ставшая своего рода программным манифестом, в котором были даны исторические, идейные и политические обоснования для нового правительственного подхода к проведению крестьянской реформы в Северо-Западном крае России. Указ от 1 марта 1863 года, изданный для литовско-белорусских губерний, предусматривал ускоренное осуществление обязательного выкупа крестьянских наделов в целях перевода временнообязанных крестьян в категорию собственников.

В связи с этим общественному мнению России давалось обстоятельное разъяснение, почему возникла необходимость внесения региональных изменений в крестьянскую реформу 1861 года и на каком основании предпринимаемые правительством меры не могут быть распространены на губернии с великорусским населением. Особенность положения, в котором оказались православные белорусы и малороссы, объяснялась исторически сложившимися отношениями колониальной эксплуатации, описанными в категориях своего времени как угнетение крестьян владельцами, «чуждыми им по племени, по языку и большей частью по религии». Назывались в статье и мотивы, которыми руководствовался законодатель и которые должны быть восприняты теми, кто будет выполнять положения указа в регионе.

Среди таковых автор называл восстановление социальной справедливости в отношении крестьян, этническую солидарность с угнетенными белорусами и малороссами и безопасность государства, которой угрожал региональный польский мятеж. Принципиальное значение статьи заключалось в том, что правительственные действия, направленные на решение сугубо экономических вопросов, впервые интерпретировались как начало национального освобождения белорусского и малороссийского крестьянства от «векового гнета чуждого дворянства» [285]³⁸. Поэтому идеи, высказанные автором статьи, легли в основу формирующейся русской национальной идеологии. «Русский вопрос», вызванный польским мятежом, изначально предстал перед общественным мнением России как вопрос «западно-русский», а социальная модернизация края стала синонимом политики обрусения.

Таким образом, с изданием указа от 1 марта 1863 года, а затем и указа от 2 ноября 1863 года крестьянская реформа 1861 года во всех губерниях Северо-Западного края стала приобретать недостающее ей национальное измерение. Началось экономическое решение «западно-русского вопроса», определявшее условия вхождения миллионов крестьян в товарно-денежные, рыночные отношения.

Реформа 1861 года предоставившая крестьянам личную свободу, отнюдь не улучшила их экономическое положение. В записке императору о проведении крестьянской реформы в Северо-Западном крае М.Н. Муравьев представил впечатляющую картину экономического ограбления крестьян, которое совершили помещики и мировые посредники до начала мятежа. Тем самым было недвусмысленно сказано о вине власти, которая допустила нарушение законности и справедливости в отношении крестьян, сохранивших в своей массе верность правительству в суровых испытаниях 1863 года. М.Н. Муравьев напомнил императору о том, что именно польские помещики были «причиной политических беспорядков» в крае и что теперь необходимо восстановить доверие крестьян к реформе, проводимой правительством, и восстановить справедливость в начавшемся процессе перераспределения земельной собственности между помещиками и крестьянами [167, л. 1-4, 7].

Трудность задач, которые пришлось решать М.Н. Муравьеву, заключалась в том, что, выполняя императорские указы от 1 марта 1863 года и 2 ноября 1863 года о переходе временнообязанных крестьян в разряд собственников, он не мог не учитывать защищаемое законом право частной собственности польских дворян на землю, которую предстояло выкупить крестьянам. По итогам мятежа политические экстремисты и радикалы из числа польских помещиков и шляхты частью были убиты в боях, частью отправлены на каторгу и в ссылку, а некоторые казнены. Их имения были либо конфискованы в казну, либо секвестрированы правительством [173; 137; 210; 202, л. 34-375]. Подавляющее же большинство помещиков, пусть и сочувствовавших, и даже тайно помогавших мятежу, но формально не уличенных в преступлениях, по-прежнему сохраняли правоспособность представителей дворянского сословия и требовали соблюдения своих законных имущественных прав.

Как было сказано выше, М.Н. Муравьев не питал ни малейших иллюзий насчет политической лояльности польского дворянства, несмотря на заявленное им коллективное выражение покорности. Выполняя волю императора, М.Н. Муравьев вынужден был защищать материальные интересы побежденных врагов Российского государства, ревностным защитником которого он являлся. Вместе с тем Муравьев был глубоко убежден, что гуманность и уступки в отношении усмиренных привилегированных врагов «суть преступления перед Россией», в то время как крестьян, православных и католиков, преданных престолу, «необходимо поднять, возвысить и поставить в совершенно независимое положение от польских панов» [53, с. 498].

Решение вставших перед ним политических и нравственных проблем давали вышеназванные императорские указы, которые главному начальнику края предстояло выполнить. Содержание указов не предусматривало экономической мести польским помещикам, чье коллективное содействие мятежу было хорошо известно правительству. Ведь даже и в таком чрезвычайном случае право дворянской собственности на землю, на страже которой стоял закон, должно было соблюдаться неукоснительно. В то же время новые законы о легализации становящейся крестьянской собственности на приобретаемые у помещиков земельные наделы также требовали незамедлительного выполнения.

Решение названных проблем осложнялось тем, что, с одной стороны, выкупная сделка должна была носить «характер исключительно экономический, чуждый политической и религиозной почвы, на которой она совершается» [165, л. 8 об.]. С другой - несправедливость произошедшего обезземеливания крестьян и ограбления их с помощью чрезмерного завышения чиншей и оброков была для М.Н. Муравьева настолько очевидна, что он не мог не оценивать эти действия как умышленно созданную угрозу безопасности Российского государства. Следовательно, Муравьеву предстояло создать такие эффективные механизмы выполнения указов, которые могли бы обеспечить перераспределение земельной собственности и обязательный выкуп крестьянских наделов на тех условиях, которые представлялись ему законными и справедливыми.

Начало подлинной деколонизации края М.Н. Муравьев усматривал в достижении полной экономической независимости западнорусских крестьян от польских помещиков, причем на условиях гораздо более выгодных, чем у великорусских крестьян в губерниях Центральной России.

Приступая к продолжению крестьянской реформы 1861 года в форме названных указов, М.Н. Муравьев ставил своей целью «обеспечить быт сельского населения, преимущественного русского и православного, загнанного, морально и материально уничтоженного польским гнетом и латинской пропагандой». Иными словами, решение аграрного вопроса должно было заложить необходимую социальную основу для проведения политики обрусения края и уничтожить элементы сословной колониальной эксплуатации, сохранявшиеся во временнообязанных отношениях крестьян.

Для реализации названной цели необходимо было сделать принципиальные кадровые перемены в этническом составе непосредственных руководителей крестьянской реформы. «Все мировые посредники, - писал Муравьев, - бывшие до мятежа из местных дворян, как главные деятели восстания и угнетатели русской народности, были мной одновременно отрешены в мае 1863 года от должностей» [53, с. 495].

Для того чтобы восстановить социальную справедливость в отношении крестьян, ограбленных польскими помещиками, М.Н. Муравьевым из губерний Центральной России были приглашены «русские деятели». Так, по призыву Муравьева произошла первая добровольная мобилизация русского дворянства, изъявившего готовность «помочь русскому делу и утвердить в крае русский быт и Православие». Новые мировые посредники из русских дворян, начавшие служить в уездах обширного края, стали надежной опорой Муравьева в его политике освобождения западнорусских крестьян «от тяжкого ига польских панов» [53, с. 493; 70, с. 241].

Сосредоточив в своих руках руководство выполнением указов от 1 марта и 2 ноября 1863 года на территории края, М.Н. Муравьев должен был одновременно защищать экономические интересы западнорусского крестьянства в Западном комитете и Главном комитете об устройстве сельского состояния. Здесь он сталкивался с сопротивлением своим инициативам со стороны некоторых представителей бюрократической элиты, которые, апеллируя к священному праву частной собственности, пыталась защищать экономические интересы социально близких польских помещиков.

Более того, М.Н. Муравьев столкнулся с откровенно абсурдной ситуацией в практике правоприменения указа от 1 марта 1863 года. Согласно закону, до заключения выкупной сделки временнообязанные крестьяне за пользование помещичьей землей должны были выполнять множество тяжелых и обременительных повинностей. И администрация края должна была требовать от крестьян, доказавших свою верность императору, выполнения этих повинностей в пользу польских помещиков, которые в массе своей проявили враждебность к России во время мятежа³⁹. Муравьеву пришлось доказывать министру П.А. Валуеву и председателю Комитета министров П.П. Гагарину, насколько политически ошибочным является подобный сословно эгоистический подход к реформированию земельных отношений.

Свое видение реформы М.Н. Муравьев сформулировал следующим образом: «первая и главная забота правительства должна заключаться в уничтожении влияния помещиков польского происхождения на крестьян, обеспечением сих последних земельными угодьями, уничтожением разорительных для них чиншей и оброков и возвращением крестьянам тех участков, которых помещики их лишили в то время, когда приступлено было к рассмотрению и поверке прежних инвентарей [то есть с 1846 года - А.Б.]» [244, л. 14]. Тем не менее вопреки трагическому опыту сепаратистского мятежа часть «космополитической» бюрократической элиты по-прежнему ставила сословные интересы дворянства выше интересов политической безопасности России [251, л. 2, 8, 13; 253, л. 17-24; 62, л. 1-7].

В самом крае для реализации новых земельных законов М.Н. Муравьевым была проделана огромная организаторская работа по созданию губернских и уездных механизмов правоприменения новых земельных законов и привлечению к этой ответственной работе нового состава исполнителей. Для составления выкупных актов была разработана и утверждена Инструкция, в которой были сформулированы объективные критерии оценки стоимости земли, позволявшие крестьянам платить экономически обоснованную цену за выкупаемые у помещиков наделы [253, л. 10-15; 139; 142].

В результате деятельности М.Н. Муравьева и русских мировых посредников, взявших на себя дело продолжения реформы 1861 года, крестьянское землевладение в крае было увеличено за счет возвращения земель, незаконно отнятых помещиками в 18461861 годах, а также за счет наделения землей обезземеленных крестьян [281; 62, л. 1-3; 141; 3, с. 113; 302]. Было устроено также и крестьянское самоуправление, а места волостных писарей, которые принадлежали ранее шляхте, стали занимать русские семинаристы из Центральной России [167, л. 8-18; 254].

Новое крестьянское самоуправление должно было «содействовать развитию в народе правильного понятия о правах и обязанностях, и ограждать его от произвола и самоуправства» [184, с. 48; 140] со стороны польских помещиков и шляхты. М.Н. Муравьев предпринял меры и для защиты экономических интересов старообрядцев-великороссов, которые на деле доказали свою верность правительству во время мятежа [304, с. 18-19; 213; 265, л. 59-60].

Манифест от 19 февраля 1861 года и указы от 1 марта и 2 ноября 1863 года сохраняли преимущества дворянской земельной собственности и социально-экономическое доминирование польских помещиков в Северо-Западном крае. Выполняя императорские указы, М.Н. Муравьев лишь утверждал новую крестьянскую собственность на землю, выкупаемую с помощью правительства, не меняя сохранявшегося сословного неравенства в земельных отношениях. Однако существенные коррективы, внесенные Муравьевым в практику правоприменения законов, значительно сократили реальные возможности польского дворянства в воспроизводстве сословных колониальных отношений и экономической эксплуатации крестьянства.

Благодаря настойчивым и умелым действиям генерал-губернатора и русских дворянских руководителей крестьянской реформы первый этап выкупной операции завершился в течение двух лет. В отличие от великорусских крестьян, еще долго сохранявших статус временнообязанных, белорусские и малороссийские крестьяне уже в 1863 году стали собственниками земли. К тому же условия общей выкупной сделки оказались экономически гораздо выгоднее, нежели те, которые были навязаны польскими помещиками и мировыми посредниками в период, предшествовавший мятежу [121]. Тем самым было восстановлено доверие крестьян к правительственной реформе 1861 года и созданы экономические, социальные и правовые условия для обеспечения политической безопасности России на ее западных рубежах [252; 251, л. 35-47; 255; 167, л. 1-18].

В результате проведения земельной реформы виленский генерал-губернатор стал для белорусских крестьян своим. Они назвали его «батька Муравьев», писали ему благодарственные письма, заказывали молебны за его здравие и строили часовни и храмы в честь его небесного покровителя архистратига Михаила [89; 183; 300, с. 43-46; 32; 211].

Произведенный М.Н. Муравьевым разрыв экономических и правовых связей, соединявших западнорусских крестьян с их бывшими польскими владельцами, означал решительный поворот в интеграционной политике империи. Прежняя политика закрепления края за Россией с помощью инкорпорации шляхты в состав российского дворянства потерпела крах. Появление указов, ускоривших реализацию крестьянской реформы, свидетельствовало о том, что новым объектом политики внутригосударственной интеграции становится освобожденное и ставшее собственником земли западнорусское крестьянство.

 

Роль общерусской идеологии в политике обрусения Северо-Западного края

Однако для закрепления победы в гибридной войне экономического освобождения западнорусского крестьянства было явно недостаточно. Начавшаяся социальная модернизация края поставила на повестку дня вопросы социокультурной эмансипации крестьянства, распространения русского народного просвещения и государственной помощи Православной церкви. В то же время назрела политическая необходимость в решительных мерах по деколонизации края с помощью политики располячения, которая предусматривала существенные ограничения культурно-религиозного воздействия польского дворянства и ксендзов на белорусское и малороссийское крестьянство.

Идейное обоснование политики обрусения Западного края, сформулированное консервативной и славянофильской мыслью в 1863 году, стало достоянием общественного мнения России. Эти идеи, ставшие составной частью русской национальной идеологии, были восприняты императором Александром II и национально-патриотической бюрократией. Наглядным примером эффективной политической реализации «русской идеи» стала военная и административно-политическая деятельность М.Н. Муравьева, получившая широкую поддержку русского общества и западнорусского крестьянства [194, с. 94-96; 300, с. 57-64]. Понимая необходимость продолжения столь успешно начавшейся политики обрусения края, император в ноябре 1863 года своим рескриптом продлил полномочия генерал-губернатора по управлению Литвой и Белоруссией [163].

«Русская идея» М.Н. Муравьева, обеспечившая победу в первой гибридной войне и успех в проведении крестьянской реформы, получила свое наиболее полное воплощение на втором этапе его деятельности, который последовал за подавлением мятежа. Для того чтобы хронологически более точно определить этот период деятельности М.Н. Муравьева, следует обратиться к воспоминаниям сотрудника главного начальника края. А.Н. Мосолов утверждал, что «все отдельные меры», предпринимаемые М.Н. Муравьевым, «получили более определительности после поездки его в конце апреля (1864 г.) в Петербург». «С этого времени, - пишет А.Н. Мосолов, - поднято и частью разрешено множество вопросов по всем отраслям гражданского управления и политического устройства края; с этого же времени самая деятельность его получила значение не простого усмирения мятежа, а русского народного дела. Православие и русская народность сделались лозунгом нашим, и генерал-губернатор умел придать всем последующим своим действиям этот оттенок» [298, с. 93].

Если выкупная операция, завершавшая процесс освобождения крестьян, совершалась на сугубо экономической основе, то инициированная М.Н. Муравьевым политика обрусения края приобрела теперь открыто декларируемые идеологические и религиозные мотивы. Настало время идейно-политического и социокультурного решения «западнорусского вопроса».

Основные направления новой региональной политики были стратегически осмысленны и детально проработаны М.Н. Муравьевым в «Записке о некоторых вопросах по устройству Северо-Западного края», которая была направлена императору Александру II 14 мая 1864 года. Прочитав Записку, император повелел: «Внести в Западный комитет и обсудить в присутствии генерала Муравьева, не теряя времени» [260]. «Записка» была рассмотрена на заседаниях Западного комитета 17 и 19 мая. Предложения М.Н. Муравьева были одобрены комитетом и после утверждения их императором приобрели силу закона [261, л. 9 об.]⁴⁰.

«Записка» стала программным документом, в котором были изложены идейные и политические мотивы социальной модернизации Северо-Западного края на «русских началах». Реализация нового политического курса предусматривала, во-первых, «упрочение и возвышение русской народности и Православия так, чтобы не было и малейшего повода опасаться, что край может когда-либо сделаться польским», во-вторых, решительное «подавление пришлого польского элемента».

Муравьевские реформы с их ярко выраженным целевым и системным характером были направлены на ускорение процессов интеграции края в состав России на основе «прочного устройства быта крестьян и распространения общественного образования в духе Православия и русской народности» [198, с. 186-187]. Как видим, и в случае мирных преобразований М.Н. Муравьев выстраивал стратегический курс государства, рассчитанный на долгосрочную перспективу, исходя из политического различения друга и врага, на котором основывались его «русская идея» и методы решения «западно-русского вопроса».

Сравнивая разные типы региональной политики, которая проводилась во время мятежа в Царстве Польском и Северо-Западном крае, Л.А. Тихомиров неизменно обращал внимание на идейную мотивацию, которая обусловила волевой напор, продуманность, последовательность и системность в действиях виленского реформатора: «Но, искореняя собственно мятеж, М.Н. Муравьев тем же русским чувством и сознанием понял, что здесь идет спор более глубокий: о русском или польском начале в самой жизни края. И он сделал все, чтобы поднять и укрепить русскую народность. Церковь, язык, школа, освобождение крестьян, их независимость от ополяченной шляхты, посильное оживление умственной русской жизни края - ничего не было забыто» [299, с. 367].

Благодаря яркой, незаурядной личности М.Н. Муравьева проводимая им политика обрусения Северо-Западного края приобрела уникальные, исторически индивидуальные черты, отразившиеся глубоко и надолго на всех сторонах общественной жизни Северо-Западного края. При этом, однако, нельзя не отметить, что основные идеи, реализованные им на практике, были уже сформулированы русской общественно-политической мыслью на страницах «Дня», «Московских ведомостей», «Русского инвалида» и «Северной почты».Записка от 14 мая по-своему аккумулировала идеи социального и национального освобождения западнорусского крестьянства, придав им форму и юридическую силу политического документа.

Правда, в предложениях по обрусению края, высказанных М.Н. Катковым, И.С. Аксаковым, Ю.Ф. Самариным и другими, принцип различения друга и врага в силу разных причин не выражался столь прямо и бескомпромиссно, как это делал М.Н. Муравьев в своих политических записках. Различия с муравьевской интерпретацией «русской идеи» выражались в определенном смещении политических акцентов в программе социальной модернизации края, когда негативная идентификация политического врага отходила на второй план. Русская патриотическая публицистика исходила из представлений, что успехи в политике обрусения края зависят в первую очередь от экономических и социокультурных преобразований, проводимых правительством в пользу западнорусского крестьянства и Русской церкви.

Муравьев же, исходя из собственного понимания сложившегося соотношения социальных сил, был уверен, что реформирование крестьянской жизни, русское просвещение и помощь местному Православию не приведут к обрусению края, если не будут предприняты серьезные и длительные меры против сословно доминирующей польской элиты. Поэтому правительство, в целях обеспечения безопасности и территориальной целостности Российского государства, должно «водворять здесь Русскую народность совершенным подавлением польского элемента. Всякая другая система действия будет гибельна для нас и поведет к тому, что настанет время, когда мы должны будем лишиться всего края» [244, л. 13-17].

Общей основополагающей идеей, на которой базировались обе параллельные программы социальной модернизации края, общественная и государственная, было признание Северо-Западного края русским. Это ключевой тезис был сформулирован в Записке от 14 мая 1864 года и по настоянию Муравьева принят Западным комитетом в качестве официальной позиции правительства. После утверждения основных положений Записки императором, решения комитета были изложены М.Н. Муравьевым в специальном циркуляре губернаторам Северо-Западного края от 7 июля 1864 года. В нем говорилось, что Западный комитет «нашел неподлежащим никакому сомнению признание Северо-Западного края русским, составляющим древнее достояние России» [256, л. 66-67].

Принятое политическое решение открывало путь для реализации совместной программы модернизации края, его обрусения и интеграции в состав России. В русском крае, который превратился во внутригосударственную колонию мятежного польского дворянства, должна была проводиться принципиально иная региональная политика, отличная от прежнего «безыдейного управления».

Предложения М.Н. Муравьева, изложенные в Записке, стали своеобразной политической программой социального и национального освобождения белорусского и малороссийского крестьянства от элементов сословных колониальных отношений, которые сохранялись после 19 февраля 1861 года. Это была программа формирования и развития центростремительных сил и социальных институтов интеграции, положения которой совпадали с антиколониальными и национально-освободительными идеями славянофилов и консерваторов. В ней предусматривались меры по улучшению экономического и социального положения крестьян, развитию русского народного просвещения, обеспечению материального положения православного духовенства, строительству храмов, поощрению переселений русских крестьян и помещиков в Северо-Западный край. По мысли Муравьева, освобожденные и экономически самостоятельные западнорусские крестьяне под водительством материально обеспеченного православного духовенства станут силой, способной самостоятельно противостоять воздействию популистской, сепаратистской и католической пропаганды [198, с. 186-192].

Важным направлением политики деколонизации края становилось формирование новой администрации государственных учреждений и педагогического состава гимназий и народных училищ. События 1863 года наглядно показали, что местная администрация, состоявшая, в основном, из чиновников «польского происхождения», приняла активное участие в мятеже. В то же время финансируемая государством система сословного просвещения, созданная для дворянства и шляхты (гимназии, прогимназии, дворянские училища), не только монопольно формировала кадры будущих чиновников, но и воспитывала их врагами Российского государства. Достаточно отметить, что многие ученики гимназий, также как и чиновники, приняли участие в антироссийских вооруженных выступлениях [187].

Нужно было кардинально изменить этнический состав чиновничества и учителей и радикально перестроить систему и содержание народного просвещения. Для этого еще во время подавления мятежа М.Н. Муравьев начал вторую добровольную мобилизацию русских дворян и разночинцев, которых приглашали из губерний Центральной России для служения и преподавания в Северо-Западном крае [138, л. 1-7; 146; 154; 155; 156].

Происходило постепенное замещение в губернских и уездных учреждениях польских чиновников русскими. На местах оставались только те чиновники «польского происхождения», которые на деле доказали свою преданность российской монархии.В русском крае польская шляхта уже не должна была, как прежде, монопольно занимать должности чиновников и преподавателей.

Создавались народные училища и церковно-приходские школы для крестьян и мещан. Народное просвещение в Виленском учебном округе становилось всесословным и русским по своему содержанию. Принципиальные идейные перемены, внесенные в содержание учебно-воспитательного процесса, превращали систему народного просвещения в инструмент обрусения Северо-Западного края [127; 122, с. 6-7,18-20; 124, с. 8286; 138, л. 1-44; 174; 223, л. 13-15]. Указанные меры, взятые в совокупности, должны были, по мысли М.Н. Муравьева, «упрочить и возвысить русскую народность и православие» [198, с. 186-187].

Областью, где проявились определенные различия с общерусскими идеями славянофилов и консерваторов, стала вторая составная часть политической программы М.Н. Муравьева, в которой содержались предложения, направленные на «подавление польского элемента». Эта часть программы, выражающая личное отношение М.Н. Муравьева к политическому врагу, была продиктована практическим опытом подавления мятежей 1831 и 1863 годов. М.Н. Муравьев чтил память русских солдат и офицеров (числом более 400), погибших при подавлении последнего мятежа и мирных жителей (числом около 500), казненных мятежниками [72, с. 419-453; 53, с. 493].

Поэтому отношение его к побежденному и наружно раскаявшемуся врагу было рациональным и практически обоснованным, следовательно, строгим, а порой и суровым. Выводы, сделанные на основе этого опыта, должны были убедить императора в том, что никакого возращения к политике «примирения» с «принявшим обманчивую маску» политическим врагом быть не может.

Политически целесообразными в данном случае М.Н. Муравьев считал только «меры строгой справедливости», которые необходимо было последовательно и твердо применять в отношении центробежных сил, представленных польским ирредентизмом и сепаратизмом. Защита русского края от «всегда враждебных нам» шляхты и римско-католического духовенства включала в себя комплекс долгосрочных административных мер по предотвращению антироссийской и антирусской деятельности «пришлого польского элемента».

К этому времени работа следственных комиссий, военных судов и Временного полевого аудиториата привела к очищению края от наиболее опасных и активных политических преступников [50, с. 95-98; 53, с. 507]. Однако М.Н. Муравьев настаивал перед императором на необходимости продолжения решительной борьбы с «польской пропагандой», направленной на ополячение и окатоличение западнорусского населения⁴¹. В этой связи особого внимания правительства требовало римско-католическое духовенство, которое необходимо было поставить под жесткий контроль местной администрации [198, с. 186-192].

Названные практические меры по располячению края должны были ликвидировать взрывоопасное наследие прежнего «уступчивого управления» краем, остановить сословную колониальную экспансию и не допустить возникновения нового сепаратистского мятежа.

Пожалуй, нужно указать на еще одно сходство «русской идеи» М.Н. Муравьева с положениями общерусской идеологии, создаваемой в этот период славянофилами и консерваторами. В документах, подготовленных М.Н. Муравьевым для императора Александра II, политический дискурс выстраивался отчасти по той же «очень давней трехчастной схеме христианской легенды», которая была характерна для структуры русской идеологии, создаваемой в «пограничной ситуации» 1863 года.

По такой примерно схеме составлялись «Записка о проведении крестьянской реформы в Северо-Западном крае», «Записка о некоторых вопросах по устройству СевероЗападного края» от 14 мая 1864 года, «Всеподданнейший отчет графа М.Н. Муравьева по управлению Северо-Западным краем (с 1 мая 1863 г. по 17 апреля 1865 г.)», Записка от 5 апреля 1865 года [165, л. 1-22; 198, с. 186-197; 196; 53, с. 487-510]. Во всех названных случаях М.Н. Муравьев неизменно напоминал императору о том, что польский мятеж стал результатом всей предыдущей политики, проводимой правительством в Северо-Западном крае после польского мятежа 1831 года. Произошедшее за это время ополячение и окато-личение края, усилившееся во второй половине 50-х годов, это и есть вина правительства, за которую в 1863 году последовало неизбежное политическое воздаяние.

Прозрение, наступившее вслед за наказанием и осознанием собственной вины, выводило понимание социально-политических проблем края на принципиально новый уровень, поднимая его от сословного к этническому и национальному. Ответом М.Н. Муравьева на экзистенциальные вопросы, поставленные перед обществом и государством «пограничной ситуацией» 1863 года, стала «русская идея», на основании которой должна строиться новая социокультурная и этно-религиозная политика, искупавшая вину и ошибки прошлого «безыдейного» управления.

Западнорусское крестьянство, ставшее главным объектом этой политики, впервые начало рассматриваться не только как социальная группа подданных империи со своими сословными экономическими и правовыми интересами, но и как группа этническая, православная вера и русская идентичность которой настоятельно требовали особой защиты государства. М.Н. Муравьев настойчиво призывал императора увидеть в миллионах белорусских и малороссийских крестьян русских людей, которые по вине правительства оказались в гораздо худшем положении, чем крестьяне-великороссы центральных губерний. Однако именно эти крестьяне, жившие в Западном крае России, в час мятежа оказались верной опорой трона. Эти люди доверились российской монархии и жертвовали собой для ее защиты.

В то же время польское дворянство и римско-католическое духовенство своим участием в мятеже наглядно показало неизменную политическую враждебность к Российскому государству и Русской церкви. Поэтому в целях обеспечения безопасности России на ее западных рубежах необходимо было кардинально изменить сословный, этнический и религиозный вектор региональной политики.

Отныне объектом экономического развития и социальной модернизации становился народ - белорусское и малороссийское крестьянство. Одновременно социальная и экономическая поддержка со стороны государства оказывалась и Русской православной церкви, для укрепления которой была предусмотрена широкая программа храмового строительства [301, с. 146-153].

На этом основании М.Н. Муравьев доказывал императору, что в региональную политику обрусения края следует внести принципиальные новшества. В ней должны преследоваться как имперские, сословные, так и русские этнические и религиозные интересы. Причем русские этнические приоритеты правительственной политики в Северо-Западном крае России должны быть долгосрочными и неизменными. Белорусские и малороссийские крестьяне нужны государству не только как сословие исправных и законопослушных налогоплательщиков, но и как свои, русские, которым нужно предоставить благоприятные условия для социально-экономического и культурного развития. Политический дискурс М.Н. Муравьева ставил своей целью побудить императора к осознанию прежней вины государства и принятию нового политического курса, целью которого являлось «окончательное восстановление русской народности» [198, с. 186].

В общем русле Великих реформ императора Александра II опыт системного решения «западно-русского вопроса» занимает особое место. Реализация общественно-политической программы социальной модернизации Северо-Западного края, осуществленная М.Н. Муравьевым, позволила правительству начать демонтаж колониальных отношений, основанных на социально-экономическом и культурном доминировании польского дворянства. Экономическое и социокультурное освобождение западнорусских крестьян создало условия для превращения этого сословия из объекта колониальной эксплуатации в субъект деколонизациии развития региона. Начавшаяся социальная модернизация способствовала росту производительных сил края и адаптации патриархального крестьянства к рыночным, товарно-денежным отношениям.

Впервые региональной политике «снисхождения и уступчивости» к «польскому элементу» была противопоставлена идейно обоснованная, последовательная и решительная политика обрусения, которая привела к появлению новых субъектов деколонизации края. В роли субъектов деколонизации, обеспечивавших безопасность Российского государства, стали выступать Православная церковь, система русского народного просвещения, русская администрация, учреждения науки и культуры, которые стали оказывать воздействие на этническое и культурное развитие западнорусского крестьянства. Направляемый правительством процесс внутригосударственной интеграции Северо-Западного края в состав России впервые получил новую социальную опору, новые социальные институты и твердые идейные ориентиры для своего дальнейшего развития [18, с. 410-411].

 

Итоги

Мятеж 1863-1864 годов внес принципиальные изменения в традиционное военно-политическое противостояние польских сепаратистов с Российской империей. Вместо регулярных войск на военно-политическую авансцену вышли новые участники, применявшие новые средства и методы борьбы с Российским государством. Использовалась также организационная, дипломатическая, материальная и идейно-пропагандистская поддержка извне, вплоть до угрозы иностранной военной интервенции.

Названные действия, взятые в совокупности, превращали внутренний этнический мятеж сепаратистов в первую гибридную войну, ведущуюся против Российской империи. Инновационный характер этой войны определялся также действиями союзников польских мятежников из числа русских радикалов и экстремистов, подстрекавших русскую армию к измене, а крестьян-великороссов - к общероссийскому бунту.

Российское государство и русское общество впервые столкнулись с тройной угрозой для внутренней и внешней безопасности страны. Правительство империи, имея опыт прежнего безыдейного и «уступчивого» управления западными регионами, в условиях вызова, впервые брошенного гибридной войной, не обладало должной решимостью и умением для быстрого подавления мятежа.

Более того, предыдущая региональная политика правительства способствовала вызреванию глубокого общественно-политического кризиса, который завершился появлением сословного ирредентизма, а затем и вооруженного сепаратизма. Начавшийся мятеж продемонстрировал идейный и политический кризис самого правительства, не готового к эффективным действиям в условиях иррегулярной вооруженной борьбы, руководимой подпольным «правительством», опиравшимся на поддержку Великобритании, Франции, Австрии и Ватикана.

Вспыхнувший мятеж обусловил, в свою очередь, появление своеобразной «пограничной ситуации», которая потребовала появления принципиально новых идей и политических решений, способных дать ответы на экзистенциальные вопросы, поставленные перед русским обществом и бюрократической элитой. Идейно-политический выход из «пограничной ситуации» 1863 года привел к переосмыслению роли общества и национальных идей в осуществлении имперской политики самодержавной России.

Общественным ответом на угрозу отторжения от России Западного края стал патриотический, общенациональный подъем, охвативший все сословия государства. Окраинный русский патриотизм и верность российской монархии проявили и жители Западного края. Массовая общественная поддержка борьбы за сохранение территориальной целостности государства и единства большого русского народа, которую вели армия и правительство, стала мощным социальным стимулом для создания русской национальной идеологии. Создателями этой идеологии стали независимые от правительства интеллектуалы - славянофилы и консерваторы: И.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, М.Н. Катков, А.Ф. Гильфердинг, М.О. Коялович и другие. Идеи этно-религиозной солидарности великороссов с белорусами и малороссами, вобравшие в себя проекты реформирования Западного края, придали создаваемой идеологии общерусский характер. Идейный кризис был преодолен и решаемый интеллектуалами «русский вопрос» стал трактоваться в том числе и как вопрос западнорусский.

В это же время в среде высшей российской бюрократии выделилась группа русских патриотов, разделявших взгляды славянофилов и консерваторов на решение польского и западнорусского вопросов. Появившийся политический запрос общества и правительства на идейно мотивированных администраторов, способных одержать победу в новой гибридной войне, был удовлетворен императором. По указу Александра II главным начальником Северо-Западного края был назначен М.Н. Муравьев.

Опыт решения М.Н. Муравьевым «западно-русского вопроса» наглядно продемонстрировал эффективность применения «русской идеи» в подавлении вооруженного сепаратистского мятежа и реформировании Северо-Западного края. Реализация общерусских идей в политической практике региональных реформ стала уникальным явлением для самодержавной России. Реформы М.Н. Муравьева, поддерживаемые императором Александром II, положили начало социальной модернизации, принявшей форму деколонизации края и национального освобождения западнорусского крестьянства. Это был первый опыт национально мотивированной имперской политики, ставший ответом русского общества и патриотической бюрократии на вызов гибридной войны и попытку реставрации польского колониального господства в Северо-Западном крае России.

Бендин Александр Юрьевич,
доктор исторических наук, профессор Института теологии
Белорусского государственного университета.
Тетради по консерватизму: Альманах. – № 2.  2020.

---------------------------

¹ Царство Польское , занимавшее центральную часть современной Польши , вошло в состав Российской империи по решению Венского конгресса в 1815 году. Столицей Царства была Варшава, в которой находился в момент восстания наместник - великий князь Константин Николаевич. В начале 60-х годов XIX века Западным краем России, или Западной Русью, неофициально назывались две особые территориально-административные единицы. Западный край России делился на Северо-Западный и Юго-Западный края. В Северо-Западный край входило шесть губерний: Ковенская, Виленская, Гродненская, Витебская, Минская и Могилевская. СевероЗападный край находился в подчинении генерал-губернатора, резиденция которого находилась в г. Вильне. В Юго - Западный край входили три малорусские губернии - Киевская , Волынская и Подольская . Генерал -губернатор Юго-Западного края находился в Киеве [201, с. 122; 12].

² Создание конституционного Царства Польского , связанного с Российской империей династическими узами, было воспринято поляками как восстановление польской государственности. В связи с этим поляки назвали императора Александра I своим «воскресителем» [9, с. 80-81].

³ Но « к русским не было ненависти », утверждает Р . Г . Назиров [200].

⁴ «В польских мятежах, - отмечал виленский генерал-губернатор Э.Т. Баранов, - влиятельную роль брало на себя римско-католическое духовенство, внушая народу, что с осуществлением польских мечтаний неразрывно связаны безопасность и свобода римско-католической религии, и для возбуждения в массах религиозного фанатизма устраивало разные духовные процессии, которыми, в свое время, маскировала революционные демонстрации» [256, л 25; 53, с. 490, 502-503; 268, с. 133; 26, с. 66-83; 99].

⁵ Как отмечала русская пресса , « на ксендзов , главным образом , падет пролитая кровь , - они , поль -зуясь своим влиянием, обратили его на служение убийству; они стремятся придать восстанию религиозный характер, т.е., сделать борьбу самой ужасной и непримиримой» [30, с. 62; 181, с. 80-81].

⁶ В своей прокламации «Свобода » революционные экстремисты из организации «Земля и воля » демонстрировали волю к разрушению России и призывали к «неуклонной борьбе с врагом русского народа - императорским правительством» [111]. В свою очередь в прокламации «Молодая Россия», составленной П.Г. Заичневским, содержался призыв к уничтожению и государства, и общественного строя. «Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека, и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один - революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, - все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. ...мы издадим один крик: “в топоры”, и тогда... тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда кто будет не с нами, тот будет против; кто против - тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами» [269].

⁷ В целях провоцирования старообрядцев на участие в общероссийском мятеже А.И. Герцен и Н.П. Огарев в 1862-1864 годах издавали в Лондоне газету «Общее вече» в качестве приложения к «Колоколу».

⁸ Сами мятежники были непоколебимо уверенны в превосходстве «польской цивилизации » в Запад -ном крае над русской, считая, что ополячивание и окатоличивание белорусов и малороссов является неизбежным результатом сложившего соотношения культурных сил. Один из лидеров мятежников С. Сераковский утверждал, «что польский элемент, ... польская цивилизация проникли в плоть и кровь жителей этого края... что польская цивилизация стоит выше других в Западном крае, что она лучше всего соответствует современным стремлениям более развитых личностей этого края» [289].

⁹ Депеша вице-канцлера князя Горчакова к барону Бруннову, российскому послу при великобританском дворе [43]. По точному замечанию Ю.Ф. Самарина, «в отплату за расчленение Польши, Европа призывается теперь к расчленению России» [279, с. 332].

¹⁰ По словам вице - канцлера А . М . Горчакова , « Восстание существует благодаря лишь неслыханной в истории системе террора» [224].

¹¹ «Ему недостаточно простой независимости, - писал М.Н. Катков о требованиях польских мятежников, - он хочет преобладания; ему недостаточно освободиться от чужого господства, он хочет уничтожения своего восторжествовавшего противника. Ему недостаточно быть поляком; он хочет, чтоб и русский стал поляком, или убрался за Уральский хребет. Он отрекается от соплеменности с нами, превращает в призрак историю и на месте нынешней России не хочет видеть никого, кроме поляков и выродков чуди или татар. Что не Польша, то татарство, то должно быть сослано в Сибирь, и на месте нынешней могущественной России
должна стать могущественная Польша по Киев, по Смоленск, от Балтийского до Черного моря» [101, 273].

11a Правительство предпринимало в первую очередь необходимые военные меры защиты, запаздывая с решениями политическими [189, с. 54-56; 301, с. 172-176].

¹² С началом польского мятежа император Александр II пришел к осознанию ошибочности своей преж -ней политики односторонних уступок польскому дворянству и римско-католическому духовенству [189, с. 59].

¹³ По словам министра внутренних дел П . А . Валуева : « В течение тридцати лет правительство не достигло в отношении к сближению Западного края с коренной Россией никаких положительных результатов» [246, л. 1; 248; 86].

¹⁴ Как отмечал виленский генерал-губернатор Э.Т. Баранов: «После мятежа 1831 года последователи польской пропаганды, в лице значительной части местного дворянства и духовенства, нашли возможным обратиться к таким действиям, которые, не быв запрещены законами и ускользая, во время постепенного развития от бдительности высшего начальства, могли бы в последствии оказать влияние на политические убеждения городских и сельских жителей, а при благоприятных обстоятельствах и возбудить народ к участию в мятеже. Замысел этих лиц сосредоточился на поголовном ополячении и окатоличении простого народа, а средством для сего избраны: всеобщее употребление польского языка в качестве официального, повсеместное распространение польской грамотности, польских букварей, катехизисов, учебников и вообще книг, напоминающих в искаженном виде историю самобытной Польши, в соединении с Литвой и Русью, равно привлечение народных масс к усвоению польских обычаев и даже польского костюма» [256, л. 26; 183, с. 8-11; 185].

¹⁵ О том , к чему привела на деле политика односторонних уступок , писал в свое время известный рус -ский мыслитель Л.А. Тихомиров: «Не следует забывать, что в 1863 году Россия переживала скорее русский, чем польский кризис. Ряд ошибок с 1856 года привел нас к такому положению, что русское дело казалось проигранным. Таково было впечатление бунтующих поляков, таково было мнение вяло защищающихся русских; так, наконец, начали смотреть даже державы Западной Европы» [299, с. 351].

¹⁶ Западноевропейское общественное мнение испытывало «ненависть и презрение » к России , рас -сматривая борьбу с ней как противостояние цивилизации с азиатским русским варварством [9, с. 48-49].

¹⁷ Славяновед А.Ф. Гильфердинг писал о том, что часть русских публицистов не была убеждена в моральной правоте «нашего дела», так как находилась под обаянием польского пропагандистского мифа о «священных идеях свободы, отечества и национальности» [68, с. 294].

¹⁸ Следует отметить, что Герцен сотрудничал с зарубежными руководителями мятежа, помогая им не только идейно, но и практически в деле деморализации русской армии и склонению офицеров и солдат к государственной измене - переходу на сторону мятежников. Руководители мятежа использовали «Колокол» и воззвания Герцена к русскому дворянству и русским офицерам для приобретения политических союзников в армии и образованном русском обществе [134, л. 73-75; 135, л. 169].

18a Интересна реакция «передовой » русской молодежи на известия о том , что в Северо - Западном крае крестьяне выступили против мятежной польской шляхты. Один из корреспондентов газеты «День» писал: «Я вчера видел несколько юных русских демократов из Гейдельберга: они очень смущены и не знают, как отнестись к событию. Ждут приказаний из Лондона. По званию “демократов” они обязаны сочувствовать простонародному восстанию везде и всюду, особенно же когда народ восстает за свою народность и против шляхты - но так как эта шляхта поляки, а народ-то ведь русский, то русские гуманисты и не смеют стать прямо на сторону своего народа... Принять сторону русских мужиков нельзя никак; поляки сейчас назовут варваром, казаком, поборником деспотизма, да и у русских иных газет прослывешь, пожалуй, кровожадным и нелибера-лом!» [78].

 18b Глубокое, поистине «чаадаевское» презрение Герцена к России и русскому народу сквозит в его оценке происходившего всесословного празднования в 1862 году 1000-летия Российского государства. По словам А.И. Герцена, мятеж начался «в то самое время, когда торжественно праздновалось тысячелетие нашего ребячества!» [117].

¹⁹ В отличие от А.И. Герцена, разрабатывавшего утопические проекты будущего федеративного устройства славянских государств, славяновед А.Ф. Гильфердинг прямо указывал на подлинные политические цели, которые преследовали мятежники под «стягом Орла, Погони и Архангела»: «Польша становилась в противоречие с необходимым политическим результатом освобождения русского народа, и сперва устами подольских дворян, и дворян, готовивших известный адрес Замойского, а затем тысячами воззваний и газетных статей, наводнивших всю европейскую журналистику и сопровождавших вооруженное вторжение в русские области, захотела снова наложить на этот освобождаемый народ иго чужой национальности» [67].

²⁰ По словам Н.П. Огарева: «Наша революция - реорганизация или по-русски сказать: наш бунт - народное самоустройство» [117].

²¹ Известный западнорусский историк М.О. Коялович, будучи выходцем из Гродненской губернии и хорошо знавший ситуацию изнутри, прямо указывал, «что с польским государством в Западной России невозможно свободное существование и свободное развитие литовского, белорусского, малороссийского элемента!» [75].

²² Стоит напомнить, что старательно провоцируемая мятежниками и их русскими союзниками иностранная интервенция грозила гибелью Российскому государству, не готовому к новой войне с коалицией ведущих западноевропейских государства [189, с. 193].

²³ Император Александр II располагал сведениями о нелегальной деятельности «Комитета русских офицеров в Польше». Обращаясь к солдатам и офицерам лейб-гвардии Измайловского полка в связи с известиями о начале мятежа в Царстве Польском и о жестоких убийствах русских солдат в ночь с 10 на 11 января 1863 года, император заявил: «Но и после сих новых злодейств я не хочу обвинить в том весь народ польский, но вижу во всех этих грустных событиях работу революционной партии, стремящейся повсюду к ниспровержению законного правительства. Мне известно, что партия эта рассчитывает на изменников в рядах наших; но они не поколеблют веру мою в преданность своему долгу верной и славной моей армии. Я убежден, что теперь более, чем когда-либо, каждый из вас чувствуя и понимая всю святость присяги, исполнит свой долг, как честь нашего знамени того требует» [129].

²⁴ Общественные умонастроения относительно позиции «Колокола» выразила славянофильская газета «День»: «Не только бездну роет Герцен между собой и русским народом, не только отлучает он себя навеки от родной земли, но, если он не прекратит своего образа действий, если его возбуждениями прольется хоть одна лишняя капля русской крови - кровь русского народа вместе с народным проклятием, падет ему на голову. И одна ли лишняя капля! Целые реки крови могут потечь - благодаря воззваниям, фальшивым манифестам и всяким соблазнам, расставленным совести безбородых, увлекающихся юношей! Руки ли по локоть в русской крови, в крови русского народа протянет он братски русскому народу?!» [78].

²⁵ Подпольное польское «правительство» объявило крестьянам, что бесплатно наделяет их той землей, которой они владели до реформы 1861 года и отменяет все повинности в пользу их бывших владельцев и налоги, введенные Российским государством. Безземельным крестьянам, которые пойдут в мятеж, были обещаны бесплатные земельные наделы. Соблазнительные экономические обещания нелегального «правительства» отменяли положения государственной реформы о наделении крестьян землей за выкуп и временное выполнение повинностей в пользу помещиков [50, с. 3-4, 20; 51, с. 10-61; 284; 244, л. 4].

²⁶ Как отмечал в 1867 году виленский генерал-губернатор Э.Т. Баранов: «События, случившиеся после 1831 года, приводят к убеждению, что водворившиеся в крае лица польского происхождения, умея во время строгого преследования, присмиреть и как бы подчиниться правительству, впоследствии, при малейшем ослаблении правительственных мер, восстанавливали свой образ действий, стремясь к отторжению Западных губерний Империи в пользу предполагаемого Царства Польского» [256, л. 23; 3, с. 22-23].

²⁷ Согласно статистическим данным МВД за 1864 год, поляков - дворян и чиновников в девяти губерниях Западного края насчитывалось 266 831 человек. Количество польского населения всех сословий составляло 859 100 человек. В то же время все население Западного края насчитывало 10 888 874 человека [247; 12]. В 1863 году российский этнограф Р.Ф. Эркерт издал на французском языке «Этнографический атлас областей, населенных сплошь или отчасти поляками», в котором численность поляков Западного края даже несколько превышала данные, известные МВД. Известный историк М.О. Коялович так определил научную и политическую значимость сведений, которые содержались в этом Атласе: «Теперь оказывается, и оказывается наглядно и популярно, что польская провинция от Немана и Буга до Двины и Днепра, даже за Двину и за Днепр - есть русская область, что целые миллионы поляков этой провинции сводятся на деле к миллиону с небольшим, что составляет десятую долю всего населения Западной России» [126, с. 540].

²⁸ Следует отметить, что русское патриотическое движение, начавшееся «снизу», происходило также и в традиционных формах церковного богослужения. С началом мятежа в Царстве Польском и Западном крае тысячи фабричных рабочих Москвы заказывали в церквях панихиды по убитым русским воинам и молебны о торжестве русского оружия [192].

²⁹ Органический, естественный порыв всесословного патриотизма 1863 года разительно отличался от формальной, организованной сверху кампании верноподданнических адресов и пожертвований в период Восточной войны 1853-1856 годов Ю.Ф. Самарин с иронией писал о том, какими чувствами и мыслями руководствовались тогда дворяне при составлении адресов на имя императора Николая I: «С трудом и напряжением, подбирая слово к слову при сочинении адресов, мы заботились не о том, как бы лучше выразить общую мысль, а как бы не сказать слишком много или слишком мало, как бы верно попасть в тон и угадать, каких именно чувств и мыслей, какого градуса патриотической теплоты желает правительство. И, естественно, выходили адресы бесцветные, натянутые, холодные, вроде риторических упражнений школьников на тему, заданную учителем, или поздравительных писем к престарелым дядюшкам и тетушкам, сочиняемых детьми по заказу дальновидных родителей [276, с. 304].

³⁰ В адресе, составленном дворянством Московской губернии и преподнесенном императору в Зимнем дворце 17 апреля 1863 года, говорилось: «Ваше милосердие, Государь, есть твердость и сила. Так понимает его Ваше верное дворянство; так понимает его весь народ Ваш; так должны понимать его и недруги России» [103, с. 103].

³¹ Министр иностранных дел Великобритании лорд Джон Рассел, выступая в парламенте 8 мая 1863 года, заявил следующее: «Я убежден, что при теперешнем настроении русского правительства, а еще более русского народа [так в тексте - А.Б.], не может быть и речи об отделении какой-либо части этой великой империи. Есть славные воспоминания, есть символы гордости и силы, связанные с Россией, на которые можно посягнуть, но которые едва ли можно уничтожить без продолжительной, кровопролитной войны» [103, c. 147].

³² Как уже отмечалось, всесословное массовое движение в форме «всеподданнейших писем и адресов» вызвало гневную реакцию со стороны А.И. Герцена. В своей ненависти к мощно вспыхнувшему патриотическому общественному движению западник Герцен не скупился на язвительные и уничижительные определения и характеристики. Сама мысль о том, что публично заявляющий о себе русский патриотизм есть явление естественное, органическое, а не искусственное, возникшее по приказу начальства, была для Герцена невыносима. Поэтому он настойчиво уверял читателей «Колокола», что «адреса», идущие от всех сословий к императору, написаны по образцам, составленным в МВД. Политическое негодование Герцена проявилось во множестве злобных эпитетов, которыми он щедро награждал патриотическое воодушевление, в котором пребывало русское общество: «Адресоложество», «Патриотический бред по образцам», «Правительственная фабрикация адресов», «Фабрики адресов» и прочие. В унисон Герцену вторили западноевропейские либеральные журналисты, которые внушали своим прогрессивным читателям, что всеподданнейшие адреса пишутся «по приказанию полиции» [288].

³³ О том, что польский вопрос является вопросом русским, требующим идейно-смыслового, русского ответа, писали в это время Н.Н. Страхов и Ю.Ф. Самарин [298, с. 37-50; 276, с. 354].

³⁴ И . С . Аксаков в заметке о русских «варварах в Париже » не мог удержаться от иронии , глядя на по -ведение соотечественников-дворян в Западной Европе: «Чего не делали мы, чтобы попасть в другой чин, сколько поклонов и миллионов потрачено, чтобы заслужить повышения в европейцы, чтобы своими сочла нас Европа, - ничего не берет!» [76].

³⁵ Русских либералов , разделяющих подобные взгляды , Ф . М . Достоевский презрительно именовал «стрюцкими европеизма, либерализма и социализма» [83]. Подобной оценки вполне заслуживали и названные сановники-«космополиты», руководившие внутренней политикой империи.

³⁶ Следует отметить , что М . Н . Муравьев , хорошо зная следственные дела осужденных мятежников , не ошибался в определении социального состава мятежа. Его точку зрения, которую разделяли современники событий, подтверждают исследования советского историка В.М. Зайцева, по подсчетам которого «На долю дворянского сословия, составлявшего 5,99% населения Литвы и Белоруссии, приходится свыше 62% всех репрессированных» [87; 256, л. 2-4; 265, л. 42-43; 162, л. 1; 136].

³⁷ Эта же мысль была высказана М.Н. Муравьевым и шефу жандармов В.А. Долгорукову: «Помещики же поляки, здешняя шляхта, ксендзы, чиновники католического исповедания и прочие разночинцы все почти без исключения всегда были и будут отъявленными врагами России» [244, л. 13].

³⁸ Положения указа от 1 марта 1863 года распространялись на территорию губерний Виленской, Гродненской, Ковенской, Минской и четырех лифляндских уездов Витебской. Указ от 2 ноября 1863 года действовал на территории Могилевской губернии и уездов Витебского, Велижского, Городецкого, Лепельского, Невельского, Полоцкого, Себежского и Суражского Витебской губернии. Таким образом, действие указов распространилось на все губернии Северо-Западного края.

³⁹ О фактах взыскания с крестьян завышенных оброков в пользу «мятежников - польских панов » с возмущением писал И.С. Аксаков [301].

⁴⁰ Решения, принятые Западным комитетом,«вступали в действие не иначе, как по особым Высочайшим повелениям, получая, таким образом, полную силу закона [282] и отменяя по отношению к СевероЗападному краю действие соответствующих законов общих» [223].

41  По словам А . И . Миловидова , цель ополячения западнорусского населения Северо - Западного края заключалась в том, «чтобы сами русские признали себя поляками, отторгнутыми от Польши» [186].

 

Литература

1. Айрапетов О.Р. Внешняя политика Российской империи, 1801-1914. М., 2006.

 2. Айрапетов О.Р. Польский мятеж 1863 г. и народная война против него [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://regnum.ru/news/polit/2271384.html

 3. Айрапетов О.Р. Царство Польское в политике империи в 1863-1864 годы / Русский сборник: Исследования по истории России / ред.-сост.О.Р. Айрапетов, Мирослав Йованович, М.А. Колеров, Брюс Меннинг, Пол Чейсти. Т. XIV. М., 2013.

 4. Аксаков И.С. Наш враг не Польша, а полонизм /И.С. Аксаков // Сочинения. Т. III. М., 1886. С. 227-237.

 5. Аксаков И.С. Наше знамя - русская народность. М., 2008. С. 67.

 6. Аксаков И.С. О положении русского дела в Белоруссии после мятежа / И.С. Аксаков // Сочинения. Т. III. М., 1886. С. 318-321.

 7. Аксаков И.С. О секвестре польских имений /И.С. Аксаков // Сочинения. Т. III. М., 1886. С. 91-92.

 8. Аксаков И.С. Польский вопрос и западно-русское дело. Еврейский вопрос. 1860-1886 / И.С. Аксаков // Сочинения. Т. III. М., 1886.

 9.  Аксаков И.С. Сочинения. Т. III. М., 1886.

 10. Ананьев С.В. 150-летие начала польского восстания: Историографический обзор // Вестник СГТУ. 2013. № 3(72). С. 193-197.

 11. Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863-1864 гг. в пределах Северо-Западного края / сост.А.И. Миловидов. Ч. 1. Вильна, 1913.

 12. Атлас народонаселения Западно-Русского края по исповеданиям, составлен при Министерстве внутренних дел, в канцелярии заведующего устройством православных церквей в Западных губерниях. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1864.

 13. Бартызель Я. 1863 - вместе в пропасть // Русский сборник: Исследования по истории России / ред.-сост. О.Р. Айрапетов, Мирослав Йованович, М.А. Колеров, Брюс Меннинг, Пол Чейсти. Т. XIV. М., 2013. C. 177-188.

 14. Батюшков П.Н. Белоруссия и Литва. Исторические судьбы Северо-Западного края. СПб., 1890.

 15. Белецкий А.В. Сборник документов музея графа М.Н. Муравьева. Т.1. Вильна, 1906.

 16. Белецкий А. Сорокалетие русской начальной школы в Северо - Западном крае . Вильна , 1902.

 17. Белявская М.И. А.И. Герцен и польское национально-освободительное движение 60-х годов XIX века. М., 1954. С. 77-82.

 18. Бендин А.Ю. Михаил Муравьев-Виленский: усмиритель и реформатор Северо-Западного края Российской империи. М., 2017.

 19. Бендин А.Ю. М.Н. Муравьев и митрополит Литовский Иосиф (Семашко): опыт государственноцерковного сотрудничества // Журнал «Аспект» -международное электронное периодическое издание, предназначенное для публикации произведений в области социальных и гуманитарных наук. 2018. № 2(6).

 20. Бендин А.Ю. Образ Виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьева в современной белорусской историографии // Беларуская думка. 2008. № 6.С. 42-46.

 21. Бендин А.Ю. Польский мятеж в судьбах старообрядцев Северо-Западного края Российской империи // Вестник РУДН. Серия: история России.2011. № 1.

 22. Бендин А.Ю. Проблемы веротерпимости в СевероЗападном крае Российской империи (1863-1914 гг.). Минск, 2010. С. 10-11.

 23. Бендин А.Ю. Роль римско-католического духовенства Северо-Западного края Российской империи в польском восстании 1863 г. // Вестник РУДН. Серия: История России. 2018. Т. 17. № 2. С. 357-387.

 24. Бовуа Д. Гордиев узел Российской империи: власть, шляхта и народ на правобережной Украине (17931914). М., 2011.

 25. Брежго Б.Р. Очерки истории крестьянского движения в Латгалии. 1577-1907. Рига, 1956. С. 114-118.

 26. Брянцев П.Д. Польский мятеж 1863 г. Вильна, 1892.

 27. Валуев П.А. Дневник. Т. I. 1861-1864.М., 1961. С. 258-259.

 28. Веломски А. О Гегеле и политическом реализме: Александр Велёпольский и понимание политики в XIX веке // Русский сборник: Исследованияпо истории России / ред.-сост. О.Р. Айрапетов, Мирослав Йованович, М.А. Колеров, Брюс Меннинг, Пол Чейсти. Т. XIV. М., 2013. С. 139-154.

 29. Вестник Западной России.1866. № 11. С. 110-127.

 30. Вестник Юго-Западной и Западной России. Т. IV. Май. Отдел IV. Киев, 1863.

 31. Вестник Юго-Западной и Западной России. Т. I. Сентябрь. Отдел IV. Киев, 1863.

 32. Виленский вестник. 1864. 11 января

 33. Виленский вестник. 1863. 18 января.

 34. Виленский вестник. 1863. 19 марта.

 35. Виленский вестник. 1863. 23 апреля.

 36. Виленский вестник. 1863. 7 мая.

 37. Виленский вестник. 1863. 1 июня.

 38. Виленский вестник. 1863. 8 июня.

 39. Виленский вестник. 1863. 18 июня.

 40. Виленский вестник. 1863. 20 июня.

 41. Виленский вестник. 1863. 27 июня.

 42. Виленский вестник. 1863. 2 июля.

 43. Виленский вестник. 1863. 13 июля.

 44. Виленский вестник. 1863. 3 августа.

 45. Виленский вестник. 1863. 10 августа.

 46. Виленский вестник. 1863. 15 августа.

 47. Виленский вестник. 1863. 3 сентября.

 48. Виленский вестник. 1863. 10 сентября.

 49. Виленский вестник. 1863. 19 сентября.

 50. Восстание в Литве и Белоруссии 1863-1864 гг.: Материалы и документы. М., 1965.

 51. Восстание поляков в Юго-Западной России в 1863 г. Киев, 1863.

 52. Восстание 1863 года: Материалы и документы: Общественно-политическое движение на Украине в 1856-1862 гг. Киев,1963. С. 113-118.

 53. Всеподданнейший отчёт графа М.Н. Муравьева по управлению Северо-Западным краем // Русская старина. 1902. № 6.

 54. Гавров С.Н. Модернизация во имя империи. Социокультурные аспекты модернизационных процессов в России. М., 2004.

 55. Гарбачова В.В. Паўстанне 1830-1831 гг. на Беларусі. Мінск, 2001.

 56. ГАРФ. Ф. 109. Оп. 1863. Д. 23. Ч. 470. Л. 1-10.

 57. ГАРФ. Ф. 109. Оп. 1863. Д. 23. Ч. 551. Л. 1-11.

 58. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 7.

 59. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 14. Л. 11-13.

 60. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 49. Л. 1-4.

 61. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 51. Л. 1-19.

 62. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 53.

 63. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 57. Л. 1-75.

 64. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 67.

 65. ГАРФ. Ф. 811. Оп. 1. Д. 68.

 66. Герцен А.И. Манифест / А.И. Герцен // Собр. соч.: в 30 т. Т. 15. М., 1958. С. 52.

 67. Гильфердинг А.Ф. За что борются русские с поляками // День. 1863. № 15. С. 11.

 68. Гильфердинг А.Ф. Польский вопрос /А.Ф. Гильфердинг // Собр. соч. Т. II. СПб., 1868.

 69. Гогель Н.В. Иосафат Огрызко и петербургский революционный жонд в деле последнего мятежа. 2-е изд. Вильна, 1867.

 70. «Готов собою жертвовать...»: Записки графа М.Н. Муравьева об управлении Северо-Западнымкраем и об усмирении в нем мятежа 1863-1866.М., 2008.

 71. Гражданин. 1898. 3 октября.

 72. Гронский А.Д. «Не сохранилось даже полного синодика для поминовения этих защитников Отечества...»: Русские солдаты, погибшие в СевероЗападном крае в период Польского восстания 1863-1864 гг. и историческая память // Русский сборник: исследования по истории России / ред.-сост. О.Р. Айрапетов и др. Т. XV. М., 2013. C. 419-453.

 73. День. 1863. № 12. С. 2.

 74. День. 1863. № 14.

 75. День.1863.№ 15. С. 2.

 76. День. 1863. № 16. С. 1.

 77. День. 1863. № 18. С. 7.

 78. День. 1863. № 19. С. 8.

 79. День. 1863. № 21.

 80. День. 1863. № 24. С. 11-13.

 81. Депеша вице-канцлера князя А.М. Горчаковак русскому послу в Париже барону Будбергу // Виленский вестник. 1863. 1 августа.

 82. Долбилов М. Русский край, чужая вера: этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. М., 2010.

 83. Достоевский Ф.М. Дневники писателя. М., 2013. С. 375.

 84. Дьяков В.А., Зайцев В.М., Обушенкова Л.А.Социальный состав участников польского восстания 1830-1831 гг. (по материалам западных губерний Российской империи) // Историко-социологические исследования. М, 1970.

 85. Дьяков В.А., Миллер И.С. Революционное движение в русской армии и восстание 1863 г. М., 1964.

 86. Журналы Комитета Западных губерний / изд. подгот. Т.В. Андреева, И.Н. Вибе, Б.П. Миловидов, Д.Н. Шилов. Т. 1: 1831-1835 гг. СПб., 2017.

 87. Зайцев В.М. Социально-сословный состав участников восстания 1863 г. (опыт статистического анализа). М., 1973. С. 16.

 88. Записки Иосифа, митрополита Литовского, изданные Императорскою Академией Наук по завещанию автора: в 3 т. СПб., 1883. Т. 1. С. 45.

 89. Из бумаг архиепископа Минского Антония Зубко. Минск, 1900. С. 12-13.

 90. Извеков Н.Д. Исторический очерк состояния Православной церкви в Литовской епархии за время с 1839-1889 гг. М., 1889. С. 286.

 91. Из записок И.А. Никотина // Русская старина.1902. № 11. С. 324.

 92. Из записок И.А. Никотина // Русская старина. 1902. № 12. С. 476-477.

 93. Из переписки гр. М.Н. Муравьева об улучшении материального быта православного духовенства в Северо-Западном крае. Вильна, 1899.

 94. Кантор В.К. Трагедия Герцена, или Искушение радикализмом // Вопросы философии. 2010. № 12. С. 76-85.

 95. Каппелер А. Россия - многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 2000. С. 120.

 96. Каревин А. Польский мятеж 1863 г. и малорусские крестьяне Юго-Западного края [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://iarex.ru/ articles/32682.html

 97. Карпович О. «Невинные жертвы» Муравьева, или за что казнили участников польского восстания 1863-1864 гг. // Вестник Брестского технического университета. 2011. № 6. С. 22-34.

 98. Карпович О.В. Социально-сословный состав участников восстания 1830-1831 гг. в Минской губернии // Вестник МГГУ имени М.А. Шолохова.2012. № 2. С. 22-32.

 99. Карпович О.В. Участие римско-католического духовенства в карательных акциях против мирного населения в период восстания 1863-1864 гг. // Ученые записки Брестского государственного технического университета: гуманитарные науки: Сборник научных трудов. Вып. 1 / под ред.М.В. Стрельца, Т.В. Лисовской. Брест, 2019. С. 34-40.

 100. Каспэ С.И. Империя и модернизация. Общая модель и российская специфика. М., 2001. С. 122-124.

 101. Катков М.Н. Польский вопрос // 1863 год: Собрание статей по польскому вопросу, помещавшихся в «Московских ведомостях», «Русском вестнике» и «Современной летописи». Вып. первый. М., 1887. С. 24.

 102. Катков М.Н. Собрание передовых статей Московских ведомостей: 1863 год. М., 1897. С. 428432, 451-455, 473-476, 584-587.

 103. Катков М.Н. 1863 год. Собрание статей по польскому вопросу, помещавшихся в «Московских ведомостях», «Русском вестнике» и «Современной летописи». Вып. первый. М., 1887.

 104. Киприанович Г.Я. Жизнь Иосифа Семашки, митрополита Литовского и Виленского, и воссоединение западно-русских униатов с Православной церковью в 1839 году. 2-е изд. Вильна. 1897.

 105. Колокол. 1863. 1 февраля.

 106. Колокол. 1863. 15 февраля.

 107. Колокол. 1863. 1 апреля.

 108. Колокол. 1863. 15 апреля.

 109. Колокол. 1863. 15 января.

 110. Колокол. 1863.1 мая.

 111. Колокол. 1863. 1 июня.

 112. Колокол. 1863. 10 июня.

 113. Колокол. 1863. 20 июня.

 114. Колокол. 1863. 10 июля.

 115. Колокол. 1863. 20 июля.

 116. Колокол. 1863. 1 августа.

 117. Колокол. 1863. 15 декабря.

 118. Комзолова А.А. Западный Комитет (18621864 гг.) и виленский генерал-губернаторМ.Н. Муравьев [Электронный ресурс] // Режим доступа: https://zapadrus.su/zaprus/istbl/748-zapadnyj-komitet-1862-1864-gg-i-vilenskij-general-gubernator-m-n-muravev.html

 119. Комзолова А.А. Политика самодержавия в СевероЗападном крае в эпоху Великих реформ. М., 2005.

 120. Корнилов И.П. Воспоминания о польском мятеже 1863 года в Северо-Западном крае. СПб., 1900. С. 10-11.

 121. Корнилов А.А. Крестьянская реформа. СПб, 1905. С. 186.

 122. Корнилов И.П. Общие замечания к отчету о состоянии Виленского учебного округа за 1864 год. Вильна, 1865.

 123. Корнилов И.П. Памяти графа Михаила Николаевича Муравьева: К истории Виленского учебного округа. СПб., 1898. С. 6.

 124. Корнилов И.П. Русское дело в Северо-Западном крае: материалы для истории Виленского учебного округа преимущественно в Муравьевскую эпоху.2-е изд., проверен. и доп. (посмертное). СПб., 1908.

 125. Коялович М.О. Лекции по истории ЗападнойРоссии. М., 1864.

 126. Коялович М.О. Шаги к обретению России. Минск, 2011.

 127. Крачковский Ю.Ф. Иван Петрович Корнилов (попечитель Виленского учебного округа1864-1868 гг.). Вильна, 1901. С. 3-19.

 128. Кропотов Д.А. Жизнь графа М.Н. Муравьева в связи с событиями его времени и до назначения его губернатором в Гродно. СПб., 1874.

 129. К столетию героической борьбы «за нашу и вашу свободу»: Сборник статей и материалов о восстании 1863 г. М., 1964.

 130. Кудряшев В.Н. А.И. Герцен и М.А. Бакунин о «польском вопросе» (40-60-е гг. XIX в.) // Вестник Томского государственного университета. 2009. № 326.

 131. Кульчицкий Л. (Мазовецкий). История русского революционного движения (1801-1870 годы). Т. 1. СПб., 1908. С. 365.

 132. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 615. Л. 1-3.

 133. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 784. Л. 4-6.

 134. ЛГИА. Ф. 378 (Политическое отделение). Оп. 1863. Д. 209. Ч. 1.

 135. ЛГИА. Ф. 378 (Политическое отделение). Оп. 1863. Д. 209. Ч. 2.

 136. ЛГИА. Ф. 378 (Политическое отделение). Оп. 1864. Д. 2102. Л. 1-2.

 137. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 606. Л. 11-566.

 138. ЛГИА. Ф. 378.Оп. 1863. Д. 860.

 139. ЛГИА. Ф. 378.Оп. 1863. Д. 888. Ч. 1. Л. 6-9.

 140. ЛГИА.Ф. 378. Оп. 1863. Д. 906. Л. 3-8.

 141. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 910. Л. 1-11.

 142. ЛГИА. Ф. 378.Оп. 1863. Д. 914. Л. 1-10.

 143. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1376. Ч.

 144. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1376. Ч. 1. Л. 7-38.

 145. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1398. Л.

 146. ЛГИА. Ф. 378.Оп. 1863. Д. 1407. Л.

 147. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1423. Л. 1-2.

 148. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1442. Л. 2-3.

 149. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1445. Л. 3-4.

 150. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1447. Л. 1-3.

 151. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1467. Л. 50-52.

 152. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1479. Л. 7.

 153. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1863. Д. 1485. Л. 5.

 154. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1864. Д. 137. Л. 1 -14.

 155. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1864.Д. 139. Л. 1-9.

 156. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1864. Д. 140. Л. 1 -56.

 157. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1866. Д. 46.

 158. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 12.

 159. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 24. Л. 1-20.

 160. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 26. Л. 7.

 161. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 29.

 162. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 43.

 163. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 223. Л. 1.

 164. ЛГИА. Ф. 494. Оп. 1. Д. 48. Л. 2-32.

 165. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 56.

 166. ЛГИА.Ф. 439. Оп. 1. Д. 57. Л. 10.

 167. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 56.

 168. ЛГИА. Ф. 439. Оп. 1. Д. 92. Л. 18 об.

 169. ЛГИА. Ф. 494. Оп. 1. Д. 763. Л. 2-6.

 170. ЛГИА.Ф. 494. Оп. 1. Д. 766. Л. 1-6, 12-17, 19-20, 23-27.

 171. ЛГИА.Ф. 494. Оп. 1. Д. 766. Ч. 2. Л. 1-5.

 172. ЛГИА. Ф. 494. Оп. 1. Д. 767. Л. 103-109; 111-113.

 173. ЛГИА. Ф. 525. Оп. 15. Д. 931. Л. 1-198.

 174. ЛГИА. Ф. 567. Оп. 4. Д. 943. Л. 1 -64.

 175. Лейкина-Свирская В.Р. «Казанский заговор» 1863 г. // Революционная ситуация в России в 1859- 1861 гг. М., 1960. С. 423-449.

 176. Линков Я.И. Революционная борьба А.И. Герцена и Н.П. Огарёва и тайное общество «Земля и воля» 1860- х гг. М., 1964. С. 382-390.

 177. Литовские епархиальные ведомости. 1863. № 10. С. 330-335; № 11. С. 372-383; № 12. С. 410-423; № 13. С. 457-463; № 14. С. 512-520; № 15. С. 567575; № 17. С. 655-659.

 178. Литовские епархиальные ведомости. 1863. № 12. С. 425-432.

 179. Лучына Я. З крывавых дзен // Полымя. 2016. № 7.С. 139-140.

 180. Лыкошина Л.С. Католическое и униатское духовенство Королевства Польского и Западных губерний России и польское восстание 18301831 гг.: дис. . канд. ист. наук. М., 1981.

 181. Лясковский А.И. Литва и Белоруссия в восстании 1863 г. (по новым архивным материалам). Берлин,1939.

 182. Мальте Р. Польские земли под властью Петербурга: От Венского конгресса до Первой мировой. М., 2020.

 183. Миловидов А.И. Заслуги графа М.Н. Муравьева для православной церкви в Северо-Западном крае. Харьков, 1900.

 184. Миловидов А.И. К 50-летию освобождения крестьян Северо-Западного края. Вильна, 1911.

 185. Миловидов А.И. Меры, принятые графом М.Н. Муравьевым к ограждению православного населения от латино-польской пропаганды в Северо-Западном крае. Вильна, 1900. С. 15.

 186. Миловидов А.И. Судьба русской книги в СевероЗападном крае // Христианское чтение. 1903.№ 9-10. С. 494.

 187. Миловидов А.И. Участие молодежи СевероЗападного края в мятеже 1863 года и вызванная им реформа местных учебных заведений (по архивным материалам). Вильна, 1904. С. 13.

 188. Миловидов А.И. Церковно-строительное дело в Северо-Западном крае при графе М.Н. Муравьеве // Вестник Виленского Православного Свято-Духовского братства. 1913. № 1.

 189. Милютин Д.А. Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина 1863-1864. М., 2003.

 190. Миронов Б.Н. Российская империя: от традиции к модерну: в 3 т. 2-е изд, испр. СПб., 2018.

 191. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - нач. ХХ вв.). Т. 1. СПб., 1999.С. 30-34.

 192. Московские ведомости. 1863. 28 марта.

 193. Московские ведомости. 1863. № 113.

 194. Мосолов А.Н. Виленские очерки 1863-1865 гг. (Муравьевское время). СПб., 1898.

 195. Муравьев М.Н. Всеподданнейшая записка могилевского гражданского губернатора Муравьева о нравственном положении Могилевской губернии и о способах сближения оной с Российской империей // Русский архив. 1885. № 5. С. 161-179.

 196. Муравьев М.Н. Записка, лично представленная государю императору в Петербурге 5 апреля 1865 г. // Русский архив. 1885. № 6. С. 197-199.

 197. Муравьев М.Н. Записки о мятеже в Западной России // Русская старина. 1883. № 1. С. 135.

 198. Муравьев М.Н. Записка о некоторых вопросах по устройству Северо-Западного края // Русский архив. 1885. № 6.

 199. Муравьев М.Н. Записка 1831 года об учреждении приличного гражданского управления в губерниях от Польши возвращенных и уничтожении начал, наиболее служивших отчуждению оных от России // Русский архив. 1885. № 5. С. 180-186.

 200. Назиров Р.Г. История Польши. Восстание 1830 г. // Назировский архив. 2014. № 4. С. 70.

 201. Нарыс гісторыі Польскай Дзяржавы і Народа. X-XXI стст. Варшава, 2005.

 202. НИАБ в г. Гродно. Ф. 1. Оп. 22. Д. 1354.

 203. НИАБ в г. Гродно. Ф. 1. Оп. 22. Д. 1375. Л. 8-10, 12,14, 17, 20, 108, 208, 257-258, 273.

 204. НИАБ в г. Гродно. Ф. 1. Оп. 34. Д. 61. Л. 1-2.

 205. НИАБ в г. Гродно. Ф. 1. Оп. 34. Д. 344.

 206. НИАБ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 31740.

 207. НИАБ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 30932. Л. 19 об.

 208. НИАБ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 31347. Л. 1.

 209. НИАБ. Ф. 295. Оп. 1. Д. 1520. Л. 13, 20, 33, 41, 58.

 210. НИАБ. Ф. 299. Оп. 2. Д. 6194. Л. 1-148.

 211. ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1864. Д. 1507. Л. 12-13.

 212. НИАБ. Ф. 1430. Оп. 1. Д. 31298. Л. 15-16, 28, 40, 56, 146, 157.

 213. НИАБ. Ф. 1430. Оп. 1. Д. 31318. Л. 1 -2.

 214. НИАБ. Ф. 1430. Оп. 1. Д. 31347. Л. 4-8, 18-19.

 215. НИАБ. Ф. 1430. Оп. 1. Д. 31402. Л. 1, 47, 59.

 216. НИАБ. Ф. 1430. Оп. 1. Д. 31651. Л. 1.

 217. НИАБ. Ф. 1430. Оп. 1. Д. 31663. Л. 1, 12-14.

 218. Новикова Л., Сиземская И. Идейные истоки русского либерализма // Общественные науки и современность. 1993. № 3. С. 124-135.

 219. Носко М. Репрессии повстанцев 1863-1864 гг. в Гродненской губернии // Навукова-практычная канферэнцыя «Заходнебеларускі рэгіён ў паўстанні 1863-1864 гг.»: зборнік дакладаў, 12-13 красавіка 2013 г. Брэст: БрДТУ, 2013. С. 51-57.

 220. Оганнисян А. Гибридные войны: традиции и новации // Пути к миру и безопасности. 2016. № 1(50). С. 111-119.

 221. Оржеховский И.В., Теплова В.А. «Польский вопрос» и правительственная политика на территории Беларуси в первой половинеХІХ в. // Выбраныя навуковыя працы БДУ. Мінск, 2001.С. 85-87.

 222. Орловский Е. Граф М.Н. Муравьев как деятель над укреплением прав русской народности в Гродненской губернии. 1831-1835и 1863-1865 г. Гродна, 1898.

 223. ОР РНБ. Ф. 52. Д. 62. Л. 15.

 224. Ответ вице-канцлера князя А.М. Горчакова к великобританскому посланнику в Петербурге лорду Непиру // Виленский вестник. 1863. 13 июля.

 225. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ). Ф. 52. Ед. хр. 62. Л. 56-57.

 226. Павлищев Н.И. Седмицы польского мятежа.1861-1864. Т. 4.: Часть первая Т. 5: Часть вторая. СПб., 1887.

 227. Павлов С.И. Теория русского социализма А.И. Герцена // Вестник МГТУ.2000. Т. 3. № 3. С. 480-486.

 228. Панченко А.М. Несколько страниц из истории русской души // Толстой Л.Н. Исповедь: В чем моя вера? СПб., 1991. С. 346-360.

 229. Польское восстание 1830 и 1863 гг. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб., 1898. Т. XXIV. С. 417-422.

 230. Прокудин Б.А. Славянский федерализм в мировоззрении А.И. Герцена и М.А. Бакунина // Вестник Московского университета. Серия 12: Политические науки. 2006. № 6. С. 76-79.

 231. Прудон П. О польском вопросе // Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России / сост. С. Шолкович. Вильна, 1885. С. 85.

 232. ПСЗ. 2. Т. XXXIV. № 37328.

 233. ПСЗ 2. Т. XXXVIII. № 39337.

 234. Ратч В.Ф. Польская эмиграция до и во время последнего мятежа. 1831-1863 гг. // Вестник Западной России. 1866. № 10.

 235. Ратч В.Ф. Сведения о польском мятеже 1863 года в Северо-Западной России. Т.1. Вильна, 1867.

 236. РГВИА. Ф. 1956. Оп. 2. Д. 1935. Л.

 237. РГВИА. Ф. 1956. Оп. 2. Д. 1953. Л.

 238. РГВИА. Ф. 1956. Оп. 2. Д. 1988. Л. 81-83.

 239. РГВИА. Ф. 1956. Оп. 2. Д. 2006. Л.

 240. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 248. Л. 37-38.

 241. РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 44. Л. 204-205.

 242. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 248. Л. 37-38.

 243. РГИА. Ф. 822. Оп. 4.Д. 16089 б. Л. 21, 52, 54-55, 65, 68, 74-75, 80-81.

 244. РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 171.

 245. РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 178.

 246. РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 185. Л. 19.

 247. РГИА. Ф. 908. Оп. 1. Д. 232. Л. 1-5.

 248. РГИА.Ф. 908. Оп. 1. Д. 262. Л. 1-6.

 249. РГИА. Ф 970. Оп. 1. Д. 211. Л. 11 об.

 250. РГИА. Ф. 970. Оп. 1. Д. 876. Л. 24-25.

 251. РГИА. Ф. 1181. Оп. 1. Д. 26.

 252. РГИА. Ф. 1181. Оп. 1. Д. 59. Л. 7-8.

 253. РГИА. Ф. 1181. Оп. 1. Д. 63.

 254. РГИА. Ф. 1181. Оп. 1. Д. 137. Л. 2.

 255. РГИА. Ф. 1181. Оп. 1. Д. 141. Л. 2-10.

 256. РГИА. Ф. 1267. Оп. 1. Д. 3.

 257. РГИА. Ф. 1267. Оп. 1. Д. 4. Л. 54-55.

 258. РГИА. Ф. 1267. Оп. 1. Д. 9.

 259. РГИА. Ф. 1267. Оп. 1. Д. 11. Л. 23-24.

 260. РГИА. Ф. 1267. Оп. 1. Д. 27. Л. 84, 118 об.

 261. РГИА. Ф. 1267. Оп. 1. Д. 28.

 262. РГИА. Ф. 1281.Оп. 7. Д. 34.Л. 68-69.

 263. РГИА.Ф. 1281. Оп. 7. Д. 79.

 264. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 227. Л. 5 об.

 265. РГИА. Ф. 1282. Оп. 1. Д. 248.

 266. РГИА. Ф. 1282. Оп. 3. Д. 559.

 267. РГИА. Ф. 1282. Оп. 3. Д. 769. Л. 1-2.

 268. Революционный подъем в Литве и Белоруссиив 1861-1862 гг.: Материалы и документы.М.;Wroclaw, 1964.

 269. Революционный радикализм в России: век девятнадцатый: Документальная публикация /ред. Е.Л. Рудницкая. М., 1997. С. 143-144, 149.

 270. Реформа 1861 года в истории России: Сборник обзоров и рефератов / отв. ред. В.С. Коновалов. М., 2011. С. 73-74.

 271. Родачин В.М. Гибридные войны и обеспечение национальной безопасности России // Гуманитарные науки: Вестник Финансового университета. 2019.№ 4. С. 93-99.

 272. Романчук А., прот. ВысокопреосвященныйИосиф (Семашко), митрополит Литовский и Виленский: очерк жизни и церковно-общественной деятельности. 2-е изд., стер. М.; Минск, 2018.

 273. Русский инвалид. 1863. 8 марта.

 274. Русско-польские революционные связи: в 2 т. / предисл. И. Миллер; ред. коллегия: В. Дьяков и др. М.; Wrocław, 1963.

 275. Самарин Ю.Ф. По поводу защиты киевской администрации / Ю.Ф. Самарин // Сочинения. Т. 1. М., 877. С. 313-315, 318-19.

 276. Самарин Ю.Ф. Православие и народность. М., 2008.

 277. Самарин Ю.Ф. Проект адреса Самарского дворянства / Ю.Ф. Самарин // Сочинения. Т. 1. М., 1877. С. 299-300.

 278. Самарин Ю.Ф. Современный объем польского вопроса / Ю.Ф. Самарин // Сочинения. Т. 1. М., 1877. С. 346-348.

 279. Самарин Ю.Ф. Сочинения. Т. 1. М., 1877. С. 332.

 280. Самохин К.В. Крымская война как фактор изменения ментальных установок российского социума во второй половине XIX века: модернизация или протомодернизация (методологический анализ) // Грамота. 2020. Т. 13. Выпуск 2. C. 82-89.

 281. Сборник правительственных распоряжений по устройству быта крестьян-собственников в СевероЗападном крае. Вильна, 1864.

 282. Свод Законов, изд. 1857 г. Т. 1. Ч. 1. Ст. 53.

 283. Северная почта. 1863. 15 января.

 284. Северная почта. 1863. 3 марта.

 285. Северная почта. 1863. 19 марта.

 286. Северная почта. 1863. 5 мая.

 287. Северная почта. 1863. 8 мая.

 288. Северная почта. 1863. 28 мая.

 289. Сераковский С. Вопрос польский // Русская старина. 1884. № 1. С. 53-54.

 290. Сераковский С. Вопрос польский // Русская старина. 1884. № 4. С. 48-60.

 291. Сливовская В., Сливовский Р. Герцен, поляки и польский вопрос //Cahiers du Monde russe et soviétique. 1987. Т. 28. № 2. С. 155-172.

 292. Смит Ф.И. История Польского восстания и войны 1830 и 1831 годов. Т. 1-3. СПб., 1863-1864.

 293. Смолич И.К. История Русской церкви. 1700-1917. Часть первая. М., 1996.

 294. Советы ксендза Фелинского // Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России / сост. С. Шолкович. Вильна, 1885. С. 33.

 295. Сорокин Р. М.Н. Муравьев в Литве // Русская старина. 1873. Т. VIII. № 7. С. 114-118.

 296. Сосно В.А. Закрытие католических монастырей и ликвидация их землевладения в Беларусии Литве (30-е гг. ХІХ в.) // Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystésmoter qvienuolijos: istorija ir paveldas. Mokslostraipsniqrinkinys. Kaunas: Vitauto Didžiojo universitetas. Vilnius, 2014. С. 89-94.

 297. Сталюнас Д. Границы в пограничье: белорусы и этнолингвистическая политика Российской империи в период великих реформ // Ab imperio. 2003. № 1. С. 279.

 298. Страхов Н.Н. Борьба с Западом. М., 2010.

 299. Тихомиров Л.А. Варшава и Вильна в 1863 г. / Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском. М., 2014.

 300. Турцевич Ар.О. Краткий очерк жизни и деятельности графа М.Н. Муравьева. Вильна, 1898.

 301. Федосова Э.П. Граф М.Н. Муравьев-Виленский (1796-1866): Жизнь на службе империи. М., 2015.

 302. Хилюта В.А. Крестьянский вопрос и земельная реформа 1861 г. в Западной Белоруссии // Веснік Гродзенскага дзяржаўнага універсітэта імя Янкі Купалы. Серыя 1. 2000. № 2(4). С. 3-9.

 303. Цыганков П.А. «Гибридная война»: политический дискурс и международная практика // Вестник Московского университета. Серия 18. Социология и политология. 2015. № 4. С. 253-258.

 304. Цылов Н. Сборник распоряжений графа Михаила Николаевича Муравьевапо усмирению польского мятежа в северо-западных губерниях 1863-1864. Вильна, 1866.

 305. Шидловский С.О. Из проектов И.С. Аксакова по социокультурному обустройству Северо-Западного края Российской империи // Славяноведение. 2013. № 5. С. 78-85.

 306. Шмитт К. Понятие политического. СПб., 2016.

 307. Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. Т. 1. № 1. С. 40-42.

 308. Шмитт К. Теория партизана. М., 2007. С. 106107,114-115, 252-255.

 309. Щеглов Г., диакон. Жертвы польского восстания 1863-1864 годов // Русский сборник: Исследования по истории России / ред.-сост. О.Р. Айрапетов, Мирослав Йованович, М.А. Колеров, Брюс Меннинг, Пол Чейсти. Т. XIV. М., 2013. C. 224-246.

 310. Щеглов Г.Э. 1863-й. Забытые страницы. Минск, 2005. С. 11-44.

 311. Эткинд А. Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 108-112.

 312. Эткинд А.М., Уффельман Д., Кукулин И.В. Внутренняя колонизация России: между практикой и воображением // Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. 2013. № 2. С. 31-56.

 313. Юдин А. Исторические этапы взаимных отношений церквей Востока и Запада: Введение к книге // Православие и католичество: от конфронтации к диалогу: Хрестоматия. М., 2001. С. 76.

 314. Мураўёў М. Нататкі пра кіраванне Паўночна-Заходнім краем і пра падаўленне ў ім бунту. Мінск, 2016. С. 52.

 315. Hechter M. Internal colonialism: the Celtic fringe in British national development, 1536-1966. Berkeley: University of California Press, 1975.