\ Первая часть \ Вторая часть\ * \ Четвертая часть\ Пятая часть\
Природа белорусско-украинского сепаратизма
Говоря о дезинтеграционных тенденциях, не следует забывать, что эти тенденции были, прежде всего, связаны не с неким «особым путем», отличным от России, выбранным Белоруссией и Украиной, а с попаданием Западной Руси в зону польско-католического геополитического и культурного влияния. Именно это влияние и было основным фактором, оказывавшим «возмущающее» воздействие на самосознание предков белорусов и украинцев. Причем это воздействие было двояким.
С одной стороны, польско-католический экспансионизм порождал сопротивление западнорусского православного населения и побуждал его искать помощи и поддержки у набиравшего силы Московского государства. Таким образом, польская экспансия парадоксальным образом стимулировала контакты между Западной и Восточной (Московской) Русью и не давала «угаснуть» идее общерусского единства. Более того, нарастающее давление со стороны католиков способствовало росту престижа и авторитета Московского государства – защитника православных - в глазах западнорусов. Благодаря этому общерусская идентичность из «киевоцентричной» постепенно становится «москвоцентричной».
Итогом этих тенденций и стала общерусская национальная идея, причем, как было показано выше, свое развитие она получила не только на западнорусских землях в составе Российской империи, но и в Галиции и Карпатской Руси, подконтрольных Австро-Венгрии. К этому времени окончательно оформляется «москвоцентричный» характер русской идентичности (неслучайно именно в 19 в. А.С. Пушкин произнесет сакраментальную поэтическую фразу «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось»). Великороссия становится геополитическим и культурным лидером русского мира; созданные здесь культурно-языковые стандарты начинают восприниматься как образцы людьми русской ориентации в Западной Руси. Белорусский и украинский (малорусский) языки воспринимаются как провинциальные региональные варианты общерусского языка, литературным стандартом которого становится созданный на преимущественно великорусской основе язык «московско-петербургского» периода. Подобное восприятие не несло в себе ничего обидного и унизительного для белорусов и украинцев/малорусов, отражая объективное для того времени соотношение культурных потенциалов трех частей исторической Руси.
Особо следует подчеркнуть, что общерусская идея вовсе не отказывала белорусскому и малорусскому/украинскому языку в праве на существование и развитие и вполне лояльно относилась к существованию региональных литературных норм. Однако в отличие от белорусского и украинского национализма, видевших в распространении русского литературного в Белоруссии и Украине угрозу местным языкам, общерусская идея рассматривала сосуществование общерусской литературной нормы наравне с местными наречиями как органичное и взаимодополняющее. В чем-то общерусская языковая доктрина перекликалась с чехословакизмом и его концепцией чехословацкого языка, включающего два варианта литературной нормы. Вот как, в частности, формулировал свой взгляд на соотношение белорусского и русского литературного языков западнорусский лингвист и этнограф Е.Ф. Карский: «Литература белорусская, отличающаяся жизненностью, как провинциальная, будет существовать и развиваться. Что же касается белорусского языка, которым говорит простой народ, то, желая ему всякого процветания в будущем даже до мирового значения, я по вопросу о введении его сейчас в науку как языка высшего и даже среднего преподавания держусь приблизительно такого же взгляда, какой был высказан в последнее время и одним беспристрастным поляком (проф. И.А. Бодуэном-де-Куртенэ), именно, «что белорусский язык столь близок к языку великорусскому, что ему вряд ли удастся удержаться рядом с этим последним. Для нужд изящной литературы и для нужд науки, белорусы будут, вероятно, пользоваться и впредь языком, выросшим на великорусской почве» - прибавим от себя – не без участия других русских наречий, в том числе и белорусского».
Таким образом, общерусская национальная идея была объективным следствием этнополитических процессов на пространстве исторической Руси, свидетельствующим, что культурная связность этого пространства никогда не прерывалась.
С другой стороны, длительное господство Польши в Западной Руси способствовало упадку и ослаблению западнорусской культуры, вытеснению людей русской ориентации из политической и культурной жизни государства, стимулировало польскую ассимиляцию местного населения, прежде всего, аристократии. Рост католического экспансионизма способствовал оттоку значительной части русских православных элит в Московское государство: так, после Кревской и Городельской уний, зафиксировавших привилегированное положение католиков, произошел массовый исход русских князей, включая обрусевших Гедиминовичей, в Москву. Впоследствии многие видные западнорусские православные деятели, такие, как Симеон Полоцкий, также предпочитали эмиграцию в Москву политической борьбе с польско-католическим экспансионизмом у себя на родине. Все это снижало «иммунитет» западнорусского общества, подрывало его способность к сопротивлению культурной и политической экспансии с Запада. С другой стороны, ситуация в ВКЛ и РП способствовала выдвижению на первые позиции в западнорусском обществе конформных элементов, готовых пожертвовать ради политического благополучия традиционной религиозной и культурно-языковой идентичностью.
Все это способствовало глубокому упадку западнорусской культуры в 17-18 вв. Западнорусская культура низводится на уровень «попа и холопа», облик же «высокой» культуры определяет полонизированная аристократия и мелкая шляхта. Имена многих видных деятелей польской культуры и истории этого периода связаны с территорией нынешних Белоруссии и западной Украины, что порождает в польском сознании восприятие этих земель как «своих». Кардинально преобразуется культурный ландшафт - в этот период архитектурный облик Западной Руси в значительной степени определяется католическими костелами и монастырями, помпезными зданиями иезуитских коллегиумов, усадьбами польских помещиков и т.п. Большинство архитектурных памятников, сохранившихся на территории Белоруссии, относятся именно к «польскому» периоду, что нередко создает искаженное представление об истории и культуре страны.
Мощное польское присутствие существенно осложняло и тормозило интеграцию Западной и Восточной Руси в рамках Российской империи: поляки грезили о возрождении Речи Посполитой в ее «исконных» границах и стремились заручиться поддержкой среди западнорусского населения, агитируя его в пропольском и антироссийском духе. Несмотря на то, что в 19 в. Западная Русь уже входит в состав России, здесь по-прежнему идет ожесточенная борьба за умы и сердца западнорусов. Помимо собственно поляков и ополяченных, в Западной Руси сложились группы с деформированной «переходной» идентичностью, явившиеся продуктом неполной, незавершенной полонизации. Они во многом утратили связь с русской традицией, но в то же время все еще сохраняли особую «местную» идентичность, отличную от общепольской.
Формированию подобной «переходной» идентичности, в частности, поспособствовало униатство. Уния в свое время была попыткой компромисса определенных западнорусских кругов между лояльностью польско-литовскому государству и сохранением русской идентичности. В конечном счете, уния превратилась в очередной инструмент полонизации, в то же время, сохраняя многие элементы православной обрядовости и старой русской идентичности и не давая униатам окончательно слиться с поляками. Это, в свою очередь, способствовало по мере ослабления Польши возникновению в униатской среде русофильского течения, лидеры которого во главе с И. Семашко осуществили в 1839 г. воссоединение унии с православием. В то же время, очевидно, что последствия унии сказывались еще долго после ее формальной ликвидации, сохранялась определенная отчужденность и напряженность между «древлеправославным» и бывшим униатским населением. Поэтому неудивительно, что бывшая униатская среда становится весьма благодатной для сепаратистских белорусского и украинского проектов, направленных против как русского, так и польского присутствия.
Помимо бывших униатов, к этой группе следует отнести и определенную часть мелкопоместной шляхты, сильно полонизированной, но сохранившей связь с местной «почвой». Эта группа впитала в себя все предубеждения польской культуры против России; в то же время, увлекшись местным этнографическим и фольклорным своеобразием, многие ее представители начали противопоставлять себя и полякам. Именно из этой социальной категории вышли многие отцы-основатели белорусской литературы – В. Дунин-Марцинкевич, Ф. Богушевич, Я. Купала и пр.
Помимо вышеобозначенных причин, появлению белорусского и украинского сепаратизма способствовала и социально-политическая обстановка в Российской империи, связанная со сложностью и запутанностью т.н. «крестьянского вопроса». Разрешение антагонизма между малочисленным, однако наиболее влиятельным дворянским сословием, составлявшем опору самодержавия, и бесправным положением крестьянского сословия, к которому принадлежала основная масса населения империи, было основной болевой точкой российской общественно-политической жизни 19 – начала 20 вв. Реформа 1861 года несколько сняла напряжение, но так и не смогла снять сам «вопрос» с повестки дня. Как следствие, в среде интеллигенции начинают развиваться всевозможные радикальные течения народнического и социалистического толка, направленные на «освобождение» крестьян от имперского самодержавного «гнета».
Белорусско-украинский сепаратизм стал во многом одним из проявлений этого протестного народнически-социалистического движения. Характеризуя механизмы зарождения украинского национализма, О. Неменский отмечает, что «именно на идее «хождения в народ» и вырос в Малороссии свой сельский национализм. Этому способствовало и то, что оторванная от городской среды старая сельская культура сохраняла заметное своеобразие различных исторических регионов, в культуре верхов почти не выраженное. А в условиях продолжительного господства крепостнических отношений село было более архаичным, чем где-либо в Западной Европе. Именно ситуация сильнейшего отрыва городской культуры от деревенской, общего признания необходимости «идти в село – искать корни нашей культуры» позволила увидеть в региональном сельском диалекте нечто «исконное» и требующее возрождения, а к городской культуре отнестись как к чему-то искусственному и наносному. Само слово «народ» в русском языке обрело значение «сельского люда», что разительно отличает русскую культуру от, например, польской, в которой слово «naród» закрепилось за шляхтой. И если русское общество было озабочено вопросом, как вернуть в «народ» культурные верхи общества, то польская мысль одновременно с этим трудилась над вопросом, как включить в «naród» большие сельские массы, проявившие свою пассивность и безразличие к национальным задачам во время польских восстаний». Сказанное в полной мере может быть отнесено и к Белоруссии. Таким образом, идея «освобождения» крестьянства, увлечение региональным сельским этнографическим колоритом, общий протестный и негативистский настрой в отношении империи определенных слоев интеллигенции породили в Белоруссии и на Украине сепаратистские движения.
Эти движения вслед за О. Неменским правомерно охарактеризовать как «сельский национализм», основанный на поэтизации местного сельского фольклорно-этнографического своеобразия и противопоставлении этого своеобразия общерусской городской культуре. На первых порах оба национальных движения, «левые», «социалистические» по своей сути, концентрировались преимущественно на текущей социальной проблематике, будучи мало озабоченными конструированием национально-исторических мифов. В фокусе как белорусской, так и украинской литературы, возникших в этот период, был простой крестьянин, «мужик», и его бытовые трудности, порожденные несправедливым социальным порядком империи. Эта особенность – концентрация на «тяжкой доле мужика» - позволила охарактеризовать западнорусскому лингвисту и этнографу Е. Карскому современную ему белорусскую литературу как «ноющую».
Впоследствии, осознав необходимость создания собственного исторического мифа, белорусское и украинское движение столкнулись с серьезными проблемами. В отличие от общерусского национального мифа, опиравшегося на солидную научную и доказательную базу, обосновать многовековое бытие самостоятельных белорусского и украинского народов, и уж тем более их стремление к государственному суверенитету, было практически невозможно.
Украинское движение имело определенную историческую мифологию, связанную с казачьим движением 16-17 вв., однако закономерно буксовало, пытаясь продлить «украинскую» историю еще дальше в прошлое, где «Украина» неизбежно «растворялась» в Руси. Это привело к неуклюжим попыткам объявить древнерусское прошлое исключительным достоянием Украины, предпринятым исторической школой М. Грушевского и «творчески» развиваемых в современной Украине. В советское время эту проблему попытались решить посредством концепции распада древнерусской народности на три самостоятельных восточнославянских этноса, примерной датой распада был объявлен 14 в.
В белорусском национальном движении дела с исторической мифологией обстояли еще хуже. Собственно, об этом свидетельствует вся ранняя белорусская литература, бывшая абсолютно неисторичной и сконцентрированной исключительно на сельском микрокосме «мужика». Собственно, само использование этнонима «белорусы», заимствуемого из общерусской триады великорусы-малорусы-белорусы, говорит об «исторической нищете» белорусского национализма. Одной из первых ярких попыток создания белорусского исторического мифа можно считать известное стихотворение Максима Богдановича о «литовской Погоне», в котором обосновывается преемственность Белоруссии по отношению к Великому княжеству Литовскому. Однако проблема литвинского мифа заключалась в том, что в тот период он являлся «панской» идеологией, т.е. региональной идеологией местных польских помещиков, чья идентичность выражалась по формуле «роду литовского, нации польской». Учитывая, что в образе «польского пана» воплощалось чуждое для белорусского «мужика» угнетающее социальное начало, перспективы усвоения белорусским крестьянством «литвинской» мифологии были, по меньшей мере, сомнительными. Кроме того, «литвинскую» мифологию активно использовал и адаптировал к своим нуждам литовский этнический национализм. «Литвинский» миф, неразрывно связанный с местной традицией католицизма, был вполне органичен как для поляков, так и для литовцев; для белорусов, несмотря на многовековое пребывание в составе ВКЛ, «литвинская» идея так и осталась чуждой. Тем не менее, поскольку помимо ВКЛ русской идее в Белоруссии ничего больше противопоставить нельзя, белорусские националисты с маниакальным упорством возвращаются к «литвинским» мифам, пытаясь присвоить историческое наследие этого государства примерно так же, как «сознательные украинцы» пытаются «украинизировать» Древнюю Русь.
Наконец, еще одним фактором, подпитывавшим как белорусское, так и украинское движение, была своеобразная психологическая мотивация. Белорусское и украинское движения наибольшую активность проявили в литературно-художественной сфере. Однако их критики из общерусского лагеря всегда отмечали достаточно низкое качество литературных произведений на белорусском и украинском языке. Они объясняли это тем, что побудительным мотивом к созданию белорусской и украинской литературы явилась именно посредственность литераторов, не выдерживающих конкуренцию в общерусском культурном пространстве. Вот как это сформулировал российский общественно-политический деятель, белорус по происхождению Иван Солоневич: «Я — стопроцентный белорус. Так сказать, «изменник родине» по самостийному определению. Наших собственных белорусских самостийников я знаю как облупленных. Вся эта самостийность не есть ни убеждение, ни любовь к родному краю — это есть несколько особый комплекс неполноценности: довольно большие вожделения и весьма малая потенция — на рубль амбиции и на грош амуниции. Какой-нибудь Янко Купала, так сказать белорусский Пушкин, в масштабах большой культуры не был бы известен вовсе никому. Тарас Шевченко — калибром чуть-чуть побольше Янки Купалы, понимал, вероятно, и сам, что до Гоголя ему никак не дорасти. Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. Или — третьим в деревне, чем десятым в Риме.
Первая решающая черта всякой самостийности есть ее вопиющая бездарность. Если бы Гоголь писал по-украински, он так и не поднялся бы выше уровня какого-нибудь Винниченки. Если бы Бернард Шоу писал бы на своем ирландском диалекте — его бы никто в мире не знал. Если бы Ллойд Джордж говорил только на своем кельтском наречии — он остался бы, вероятно, чем-то вроде волостного писаря. Большому кораблю нужно большое плавание, а для большого плавания нужен соответствующий простор. Всякий талант будет рваться к простору, а не к тесноте. Всякая бездарность будет стремиться отгородить свою щель. И с ненавистью смотреть на всякий простор». Возможно, И. Солоневич излишне резко оценил литературные дарования Я. Купалы и его соратников, однако то, что мотив «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме» был весьма привлекателен для многих литераторов средней руки, представляется вполне правдоподобным.
Таким образом, возникновение белорусского и украинского движений в Новое время было обусловлено целым комплексом причин. Это и «возмущающее» воздействие со стороны Польши, стремившейся сохранить Западную Русь в зоне своего геополитического влияния, и неразрешенность «крестьянского вопроса», региональным проявлением которого был в том числе белорусско-украинский сепаратизм, и, наконец, субъективные причины психологического свойства, побуждавшие отдельных региональных деятелей (прежде всего, литераторов средней руки) противопоставлять себя как империи, так и большой русской культуре в целом.
Следует отметить, что само по себе наличие автономистских и сепаратистских тенденций, а также напряженность в отношениях между центром и регионами – явления вполне нормальные и закономерные для такого крупного и внутренне разнообразного государства, как Россия. Белорусский и украинский сепаратизмы в этом отношении не были уникальны и стояли в одном ряду с другими русскими региональными сепаратизмами, заявившими о себе к началу 20 в. – сибирским областничеством и сепаратизмом донского казачества («донской» сепаратизм убедительно описал в своем выдающемся романе «Тихий Дон» М. Шолохов).
Украинский и белорусский сепаратизмы отличались от двух последних лишь тем, что заявили о себе гораздо громче, что было связано со специфическим положением Западной Руси на геополитическом и цивилизационном пограничье. «Возмущающее» воздействие со стороны внешних сил – не только Польши, но также Австрии и Германии – оспаривавших геополитическое лидерство России на этой территории, было важным фактором, подливавшим масло в огонь местных сепаратизмов. Это придавало им большую значимость и заметность в сравнении с аналогичными по своей сути сибирским или донским сепаратизмами, подобной «подпитки» не имевшими.
Таким образом, белорусский и украинский национализм можно рассматривать как «обычные» русские региональные сепаратизмы, получившие в силу стечения исторических обстоятельств гипертрофированное развитие. Но даже несмотря на эту гипертрофию они, очевидно, не обладали должным конкурентным потенциалом, чтобы на равных бросить вызов большой русской культуре (в т.ч. по причине того, что «игры в национализм» нередко становились уделом посредственностей, неспособных реализоваться в масштабах Большой культуры). Если бы сбылось известное пророчество П.А. Столыпина о 20 годах покоя для России, белорусский и украинский сепаратизм, скорее всего, остались бы на уровне безобидных региональных движений, вполне характерных для крупной внутренне неоднородной страны.
\ Первая часть \ Вторая часть\ * \ Четвертая часть\ Пятая часть\