Первый Славянский конгресс в Праге 12 июня 1848 года

В Средневековье тема славянского единства не получила развития. Она разрабатывалась мыслителями того времени в двух направлениях—единство происхождения и единство веры. В раннее Новое время, в период становления славянских раннемодерных наций, этногенетические легенды, связанные с историей развития отдельных народов, доминировали над дискурсом славянского единства. О нем помнили в основном в контексте легенд о происхождении, но эта тема была явно не главной. Идея славянского единства получает взрывообразное развитие в конце XVIII-XIX вв. в связи с ростом национально-освободительного движения. XX век с двумя мировыми войнами, двумя Балканскими войнами, советско-польской войной и т. д., когда славянские народы оказались по разные стороны фронта, и кратковременным периодом существования национальных государств Восточной Европы (1918-1939) принес разобщение славянскому миру. О его воображаемом единстве оставалась только культурная память. Кратковременный всплеск объединения славян был связан с советским проектом пояса стран «народной демократии» (или «стран кордона», как его именовали на Западе), держался на воле СССР и быстро прекратил существование с его распадом в 1991 г. Средневековые символы и образы уже во второй половине XX в. больше работали на национальные проекты, чем на идею славянской интеграции. XXI век принес славянской идее ее постмодернистскую деконструкцию и утрату представлений о возможных позитивных сценариях будущего славянского мира. Славянская идея сегодня утратила свои позиции и влачит второстепенное существование как идея культурная и усыхающая память о былых временах. Славяне по-прежнему непримиримо воюют друг с другом, причем не только в «горячих войнах», но и в «войнах памяти», бушующих на постсоветском пространстве. Прошлое славян «разоблачается» демистификаторами и деконструкгорами, выступает источником символов для современной исторической политики и образов для исторически ориентированной индустрии развлечений.

***

Будущее государства и народа прогнозируется по тому, как оно использует свое прошлое, для обоснования каких ценностей, ориентиров, символов оно его востребует. Будущее славян также предсказывается по их отношению к собственной истории, прежде всего — к идее славянского единства. Сегодня очевиден распад славянского мира и фактический отказ от приоритета славянской идентичности. Доминируют европейская идентичность и локальные, национальные приоритеты¹, а все связанное с памятью об «общем прошлом» и «славянской взаимностью» (термин Я. Коллара)² дискредитировано и воспринимается как досадный, но пережитый славянскими народами факт их истории. Они гораздо больше хотят быть европейцами, чем славянами.

В связи с этим возникает вопрос: перед нами «конец славянского мира» или просто этап, стадия деградации, которая в будущем обратима?³ Ведь славянская идея уже не раз переживала подъемы и спады⁴. Или славянского единства никогда и не было? Это не более чем идеологический фетиш, который актуализировался в определенные периоды из-за политической и исторической конъюнктуры, но никогда не отражал реальности⁵ — и вот, наконец, дошел до своего полного отрицания?

Исследования последних лет, дискуссии вокруг книг Ф. Курты⁶ и П. Урбанчика⁷ продемонстрировали всю сложность проблемы трактовки ранней славянской идентичности и путей ее возникновения. Мы не будем в нее углубляться, учитывая огромные объемы существующей литературы и многообразие точек зрения на проблему происхождения славян⁸, а остановимся только на одном аспекте: когда и в каком контексте в средневековых славянских текстах (именно славянских) появляется представление о славянском единстве и с чем оно было связано?

Вопрос непраздный, потому что над любым историком, касающимся этой темы, довлеет языковой дискурс — само употребление слова «славяне» предполагает их единство, причем единство, якобы осознаваемое современниками. Но это — современный дискурс, основанный на пафосе «будителей» славянского самосознания в XVIII-XIX вв., научном знании о существовании индоевропейской языковой семьи и славянской языковой группы, результатах археологических поисков прародины славян. Ничего этого хронисты X-XIV вв. не знали и знать не могли. Тем не менее, тема родства славян в их сочинениях присутствует. На чем она была основана?

Здесь важно подчеркнуть, что изображение ранней славянской истории в первых славянских хрониках не может рассматриваться как отражение исторических реалий. Историки иногда пытаются их искать, говоря, что не может же быть «все выдумано». Мол, на страницах нарративных памятников пусть в искаженном виде, но оставили след некоторые реально происходившие события. Как писал А. С. Мыльников, «если согласиться с тем, что легенды суть не подтвердившиеся аутентичными источниками гипотезы, то нельзя не признать, что поиски библейских "первопредков” славян, вера в подлинность так называемой "привилегии'' Александра Македонского или в историчность Чеха, Леха и Руса содержали в иллюзорной форме верные по сути дела догадки. Они касались кардинальных, системообразующих вопросов этногенетической картины славянского мира: возникновение славянской суперэтнической общности; ее постепенное расселение на обширных пространствах восточноевропейского ареала; формирование в ходе этого отдельных, связанных родством происхождения народов, составивших три медиолокальные этнические общности — восточную, западную и южную... Не подтверждает ли это предположений о том, что в эпонимических легендах отложилась историческая память, передававшаяся в дописьменный период изустно, т. е. в фольклорной форме, от поколения к поколению?»⁹

Сегодня вера в рефлексию реальности в этногенетических легендах подвергается критике, мало того, ставится вопрос, что книжники создавали и «запускали» эти легенды, которые потом обретали вторую жизнь как фольклорные (и примеры этому есть). А. П. Толочко¹⁰ справедливо (вслед за Бернаром Гене)¹¹ указывает, что глубина исторической памяти — не более 80 лет, архивов в раннем Средневековье не было. На основе чего и как летописец мог сочинить, например, начальную историю Древней Руси? То же касается хроник Козьмы Пражского, Галла Анонима, «летописи попа Дуклянина» и др. В них более-менее адекватно изложена история, близкая к времени жизни автора-хрониста, когда он мог кого-то расспросить, увидеть какие-то свидетельства, документы и т. д. Все за пределами периода в 80 лет назад является легендой. Хронист, летописец раннюю историю именно создавали, а не фиксировали и не реконструировали. Создавали по образцам, лекалам, которые они прикладывали к какому-то имевшемуся в их распоряжении рассказу, мифу. Вопрос о происхождении и единстве славян в древности целиком относится к этому «темному», конструируемому периоду.

Ориентиров для первых славянских хронистов могло быть только два: библейская концепция истории и греко-римская историческая традиция, относящиеся к ней тексты как образец для концепции и подражания. Но это была не трансляция мифа (хотя какие-то фольклорные элементы могли привлекаться), а его трансформация и сочинение, вписывание в конвенциональные семантические рамки. Таковые задавались в основном Библией и в меньшей степени — авторитетом античных историков. И. Н. Данилевским прекрасно показано, что в основе исторических взглядов автора одной из древнейших славянских летописей — «Повести временных лет» — лежала именно библейская модель¹².

Хронистам нужно было создать концепцию, которая объясняла бы появление, происхождение и цель существования их народа (руси, ляхов, чехов ит. д.). После расселения по земле потомков Ноя (Сима, Хама и Иафета) «на всей земле был один язык и одно наречие» (Быт. 11: 1). После крушения Вавилонского столпа «...смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле» (Быт. 11: 9). То есть в Библии народы изначально являются «языками», «языцеми». Они представляли собой некую единую общность и были разделены по лингвистическому признаку («От сих населились острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих» (Быт. 10: 5)).

Смысл и цель существования народов-«языков» — прийти к Богу, слиться воедино под его властью, обрести единство как богоизбранный народ («...приду собрать все народы и языки, и они придут и увидят славу Мою» (Ис. 66: 18); «Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему» (Дан. 7:14)). Это можно сделать путем правильного выбора веры и служения Богу. При этом, согласно Откровению Иоанна, народы — это воды, на которых сидит Вавилонская блудница («...И говорит мне: воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки» (Откр. 17: 15)). То есть народ может избрать Бога, а может выбрать служение Дьяволу. Народ — это неоформленная вода, в глубинах которой кроются разные силы, и что выглянет из глубин вод — неизвестно.

Согласно Ветхому Завету, цель народа — быть избранным Богом. В еврейской Библии для это используются разные слова: 'ат — богоизбранный народ и goyim — неверные, языческие народы. В Септуагинте это, соответственно, demos, а язычники — ethne (этносы). В православном переводе это народ и языки (языци). Израиль избран Богом, «.. .ибо ты народ святый у Господа, Бога твоего: тебя избрал Господь, Бог твой, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле» (Вт. 7: 6). Богоизбранность народа является не национальным, а религиозным понятием, но объединяет народ, потому что он ощущает себя единым через Завет с Богом, заключенный предками, отцами народа. Следовательно, для такого народа обязательно единство происхождения от единого предка, праотца (у евреев — Авраама). Избранный народ получает от Бога Землю Обетованную (у евреев — Ханаан), которую, впрочем, надо завоевать, отнять у неверных народов. Очень важен язык, на котором говорит богоизбранный народ, — это язык, на котором можно говорить с Богом.

Таким образом, схему «правильного», каноничного возникновения народа можно представить следующим образом: он происходит от единого предка (аналог семьи Ноя, желательно наличие трех сыновей-потомков, которые — как Сим, Хам и Иафет — заложат основы многих народов). Он проделывает некий путь — путешествие, обретение родины ит. д., или иные испытания. Он должен сделать правильный выбор веры и все шаги, необходимые для этого выбора (свои учителя-апо столы, свой язык, на котором он будет говорить с Богом как особый народ, позже — свои святые и т. д.).

Практически все эти компоненты мы видим в ранних славянских легендах, начиная с Житий Константина (написано между 869-880) и Мефодия (после 885 г.)¹³. Обретение своей азбуки благодаря «моравским братьям» дало возможность говорить с Богом на своем языке. Надо иметь в виду, что под славянами здесь в первую очередь понимаются мораване и другие славянские племена Великой Моравии, а в более поздних списках (после перемещения учеников Мефодия, Климента и Наума, на Балканы) — болгары. Славянами для читателей (а также переписчиков и интерпретаторов X-XV вв.) житий были все, кто усвоил кириллицу (мораване, болгары, сербы, русь). То есть к ним, с точки зрения авторов житий, не относятся словенцы, словаки, хорваты, поляки, поморские славяне, после распространения на них латинского богослужения — и чехи. Создатели житий не фиксировали славянское единство по этническому и лингвистическому родству, а выдвигали собственный критерий: придуман новый язык, которым можно говорить с Господом (в дополнение к латыни, греческому и еврейскому). Это славянский язык, и его носители имеют особый статус, потому что они прозрели для правильной веры, просветились благодаря новым апостолам, Константину-Кириллу и Мефодию. Это родство религиозное, но и родство политическое, потому что так или иначе речь шла о народах и землях в сфере влияния Византийской империи.

Библейскую схему воспроизводит ранняя, недатированная часть ПВЛ: появление Руси как части удела Иафета, сына Ноя (то есть среди «языков»: «Афетово бо и то колено варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волъхва, римляне, немцы, корлязи, веньдици, фрягове и прочие»¹⁴), описание летописных племен по аналогии с библейскими «коленами Израилевыми»¹⁵. И. Н. Данилевский аргументировано отождествил «нашу страну» Начального свода, «Русскую землю» «Повести временных лет» и библейскую Землю Обетованную¹⁶. Летописец замыкает круг с помощью Сказания о славянской грамоте, Кирилле и Мефодии и обретении с их помощью языка богоизбранного народа, которым можно говорить с Богом. Словенскую грамоту дал сам Святой Дух. Учитель славянского языка — сам апостол Павел, который учил в Иллирике во время исполнения апостолами своей миссии по несению Слова Божьего языческим народам, и его помощник — апостол от 70-ти Андроник.

Варяжское имя «Русь» выступает только именем, которое закрепилось за славянами, происходящими из колена Иафета и получившими от Святого Духа язык, которым можно говорить с Богом. Тем самым основные компоненты библейской концепции богоизбранного народа были найдены. Осталось обрести Русскую землю как Землю Обетованную, завоевать ее и выполнить высшую миссию народов на земле — стать народом Бога. Собственно, этим сюжетам и посвящены дальнейшие страницы Повести временных лет — Крещению как Завету с Богом и торжеству Православия, просиявшего в Русской земле и ее князьях и святителях. Избавление от хазарской дани и приход в Киев, как отметил В. Я. Петрухин, сопоставимо с библейским Исходом¹⁷.

Изначально этногенетические концепции, на основе которых создавалась история происхождения Руси, имели сугубо религиозную, но не этническую направленность. Мы до сих пор говорили об усвоении и творческом осмыслении русским летописцем ветхозаветной модели. Но над ней в православии довлела новозаветная модель, согласно которой народ, стремящийся стать «народом Божьим», лишается всех этнических черт, они совершенно не важны, потому что своей Кровью Христос «искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени» (Откр. 5: 9). Во Вселенской церкви «... нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Колосаем 3: 11). Именно поэтому из летописи после Крещения (988) стремительно исчезают все славянские племена — никого из персонажей летописец не называет полянином или древлянином или кривичем¹⁸. Возникает восточнославянское единство, единая Русская земля как особое духовное пространство, Богоизбранная земля.

Примечательно, что в поздних списках «Сказания о славянской грамоте» славянский язык был заменен на русский. Константин учит мораван, чехов и ляхов русскому языку, пишет книги русским языком и просвещает народы учением Христа¹⁹. Такая подмена происходит, когда выражения «православная вера» и «русская вера» становятся синонимами. Здесь мы видим опять-таки на первом плане религиозное родство как братьев правильной веры, но не этнические компоненты.

Чешские и польские средневековые хроники, в которых гораздо сильнее чувствуется влияние античной традиции, сочетали библейский сюжет с изобретенной легендой о прародителях народов. И Козьма Пражский, и Далимил, и Прибик из Пулкавы начинали свое повествование с рассказа о Вавилонском столпотворении, рассеянии народов, в числе которых оказываются потомки легендарных прародителей — Чеха, или Леха, или Руса. При этом, признавая славянскую принадлежность поляков, чехов, руси (под которой имеется в виду население Киевской Руси, а в дальнейшем — русины Великого княжества Литовского и Русского), славянской идентичности авторы уделяют мало внимания, она для них не очень важна. Гораздо важнее идентичность политическая — как жителей Чешского или Польского королевств, религиозная — принадлежность к «христианскому миру» под эгидой Рима и папы.

Попытки объединить славян в более-менее крупные державы в Средневековье имели место, но все подобные образования оказались краткосрочными и непрочными, жили от нескольких десятков до полутора сотен лет (Первое Болгарское царство 882-1018 гг., интегрировавшее значительную часть Балкан; Чешское королевство при Пржемысле Отокаре II (1233-1278), раскинувшееся от Судетских гор до Адриатического моря; Сербское царство при Стефане Душане (1331-1355)). Отдельно стоит вопрос, можно ли считать единым государством Киевскую Русь (условные даты 882-1132), но для потомков образ Древнерусской державы (историографически подкрепленный в XX в. концепцией древнерусской народности) стал символом единения восточных славян. Интегрирующим проектом считается «Европа Ягеллонов», но он носил династический, а не этнический характер.

В раннее Новое время происходит бурный рост этногенетических легенд о происхождении народов, причем как развивающих средневековые версии (тема Леха, Чеха и Руса), так и предлагающих новые (происхождение славян от сарматов (чешский историк Дубравский), поляков — от московитов у Мацея Стрыйковского и т. д., украинских казаков — от хазар и т. д.). Их анализу посвящена обширная литература²⁰. Важно, что в них, как показал А. С. Мыльников, закрепляется идея общей славянской прародины и общего легендарного предка-прародителя славянских народов (Пан, Негно, Сармат, Мосох и др. мифологические версии)²¹. Т. е. идея славянского единства продолжает существовать в виде мифа об едином происхождении и последующем разделении на племена и королевства. Правда, наряду с ней развивается множество отдельных этногенетических легенд о происхождении и родстве отдельных славянских народов. Стоит заметить, что обсуждение идеи славянского единства было в основном уделом книжников-интеллектуалов²². В политике и культуре, помимо апелляций к религиозной идентичности, были актуальны династические теории (ср. развитие в XVI в. легенды о Пржемысле в Чехии, о Пясте в Польше, о Палемоне в Литве, об Августе-кесаре и Прусе в российском «Сказании о князьях владимирских»), К прошлому (и существовавшему в нем славянскому единству) обращались при намечающемся в ранее Новое время процессе складывания раннемодерных наций (ср. рост интереса в XVI в. к истории Древней Руси в Великом княжестве Литовском и Русском и в Российском царстве).

К XVIII-XIX вв. все славянские народы оказались в составе европейских империй (Австро-Венгерской, Российской, Германской), а также Османской империи. Для славянского национализма, который в это время начинает расти как идеология антиимперского национально-освободительного движения²³, апелляция к прошлому стала краеугольным камнем. Во-первых, славяне позиционировались как один из древнейших народов Европы, который, как первопоселенец, обладал всеми правами, в том числе правом на свою землю и свободу. Во-вторых, идея славянского единства в древности в своем подтексте имела в виду возможность объединения славян в славянскую сверхдержаву в настоящем²⁴. Такие проекты, как известно, возникали неоднократно, с идеологической опорой на общее происхождение и родство славян²⁵. В-третьих, обращением к единству в прошлом можно было попробовать сгладить все более обостряющиеся противоречия между славянами, которые, достигнув освобождения, прежде всего начинали воевать с соседними родственными народами. В-четвертых, наличие древней истории предполагало существование у славян развитой за много веков культуры. Понимание прошлого славян как «общего культурного багажа» (сохраняющееся до сих пор)²⁶ позволяло манипулировать и приписывать своему народу достижения всех славянских народов. Те же Кирилл и Мефодий, чья миссия проходила в Моравии по приглашению моравской знати, стали культурными героями всего славянства. В XX в. памятники им стоят от Балкан до Владивостока и являются символом принадлежности к единому «славянскому миру».

После кратковременного существования возникших на обломках империй независимых славянских государств в 1918-1939 гг. следующий этап реанимации идеи о славянском единстве пришелся уже на мир после Ялтинской системы. Так исторически сложилось, что в число стран «лагеря социализма» попало большинство славянских государств (Югославия, Болгария, Польша, Чехословакия, СССР)²⁷. Их позиционировали как победителей во Второй мировой войне (партизаны Югославии и Болгарии, воинские подразделения чехов и поляков в составе Советской Армии)²⁸. Университетские курсы по истории южных и западных славян должны были обосновать единство исторической судьбы славянских народов, которые закономерно пришли к объединению в рамках социалистической системы, СЭВ и Варшавского договора²⁹. Концепции, связанные с единством происхождения славян, с их общей прародиной, были востребованы для обоснования братства народов, например: из Киевской Руси выводилось единство возникших на ее основе русских, украинцев и белорусов.

При этом славянский национализм никуда не делся, и связанные с ним идеи выражались иносказательно. Р. Гжесиком показано, как польскими археологами для завуалированного декларирования национализма в годы фактического ограничения суверенитета страны использовалась идея локализации славянской прародины именно на территории современной Польши³⁰. Тем самым она оказывалась колыбелью древнего славянства, что возвышало ее над другими. Похожие концепции выдвигались чешскими учеными в связи с историей «первого славянского» государства Само и Великой Моравии.

К антигерманским идеям о принадлежности князя Рюрика к полабским славянам апеллировали сторонники концепции русского историка А. Г. Кузьмина³¹. Несмотря на разоблачения подделки Краледворской и Зелено горской рукописей В. Ганкой³², из них в университетские учебники по истории СССР под редакцией академика Б. А. Рыбакова попала легенда о поражении монголо-татар под чешским Оломоуцем. Она совершенно не соответствовала исторической действительности, но вписывалась в востребованную идеологически концепцию, трактующую славянские народы (и прежде всего народы Восточной Европы) как щит Западной Европы от нашествия монголо-татар. Пожертвовав собой, славяне спасли западноевропейскую цивилизацию, но сами оказались заторможены в развитии. Эта благородная роль как бы оправдывала очевидную разницу в уровне культуры и цивилизации и темпах роста между славянами и Западной Европой. Перечень подобных примеров можно расширить, но в целом надо сказать, что славянское Средневековье и его мифологические сюжеты очень пригодились советской историографии и идеологии, причем славянский мир изображался хоть и многообразным, но в принципе единым³³.

После «нежных революций» 1989-1990-х гг., распада СССР и Югославии, дружной переориентации славянских стран на вступление в Евросоюз и НАТО оценки «славянского мира» и славянского единства резко изменились, а «мобилизация Средневековья» для актуальных идеологических и исторических нужд стала происходить по новым схемам.

Во-первых, концепт локальности побеждает концепт единства. История славянства приобретает сепаратистский характер. На первый план вышли национальные этногенетические легенды, а все, связанное с интеграцией (в рамках «славянской взаимности» или той или иной империи) отвергается и получает негативные оценки. Сегодня атаке (пока со стороны публицистов националистического толка) подвергается даже Древняя Русь, которая объявлена «советским идеологическим конструктом», созданным для обоснования идеологии единства «братских» народов — русского, украинского и белорусского, которого, по мнению сторонников этой точки зрения, никогда не было. Стало популярным выражение «древнерусское не-единство»³⁴. Перед украинской и белорусской историографиями поставлена задача вместо Древней Руси показать историю Древней Украины и Древней Белоруссии, исходя из современных географических рамок и исключая все, что за них выходит, как «ненациональную историю». Пишется локальная история территорий, городов и местечек.

Для этого и используется дискурс «древнерусского не-единства», который опирается на развивавшуюся в последние годы историографическую деконструкцию истории Киевской Руси. Например, «разоблачение фальсификации» Збручского идола как одного из главных источников по славянскому язычеству³⁵, работы И. Н. Данилевского, направленные на «развенчание мифов»³⁶, и особенно интересные, но спорные книги А. П. Толочко, последовательно разрушившие «татищевский миф»³⁷, пошатнувшие статус «Правды Русской» как источника по социально-экономической истории Киевской Руси³⁸ и и сделавшие попытку дискредитации «Повесть временных лет» как основу видения древнерусской истории³⁹.

На фоне успехов и достижения несомненного эффекта для читателей работ деконструкторов классическая историография Древней Руси выглядит малоубедительно и в основном развивает уже высказывавшиеся идеи, уточняет детали и мелочи. Она не предлагает новых масштабных идей и концепций, которые можно было бы противопоставить деконструкции всей предшествующей историографии (которая без «Правды Русской» и ПВЛ как источников просто безосновательна). Если ситуация не исправится, то сбудется прогноз о «Великой схизме» восточноевропейской историографии, о которой предупреждает А. В. Мартынюк⁴⁰, и через какое-то время историки Восточной Европы просто перестанут понимать друг друга, а в понятие «Древняя Русь» будут вкладывать разный смысл.

Во-вторых, при этом Средневековье оказывается необычайно востребованным, поскольку стереотипы человеческого сознания, особенно в области национальной идеологии, считают необходимым для нации иметь древнюю и славную историю, чем глубже уходящую в прошлое, тем лучше. Мы уже писали о настоящем «монументальном буме», который сегодня охватил страны Восточной Европы: массово ставятся памятники персонажам средневековой истории, нередко одним и тем же в разных странах, причем в местах, где эти герои никогда и не были (например, памятники Кириллу и Мефодию и Илье Муромцу поставлены во Владивостоке)⁴¹. Но эти персонажи приватизируются, перестают быть древнерусскими и становятся героями национальной или локальной истории (памятники князьям — основателям городов и т. д., соперничество из-за Крестителя Руси — князя Владимира, спор о месте коронации литовского короля Миндовга (Новогрудок или Вильно), печально известная полемика об Анне Ярославне Русской или Анне Ярославне Украинской и т. д.). Персонажи древней истории славянства перестали быть символами единства, они стали маркерами особого, национального пути.

В-третьих, в современных национальных историографиях «славянское единство» в принципе не входит в число позитивных ценностей. Таковой считается ориентация на Европу. В прошлом активно выискиваются признаки ранней европейской ориентации. Особенно остро это проявляется в украинской и белорусской исторической политике, где всячески подчеркивается «исконность» европейского выбора вектора развития в противопоставление «московскому пути». Для Восточной Европы это настоящий историко-культурный бум Великого княжества Литовского как средневекового европейского государства с настоящим рыцарством, магдебургским правом, королями и т. д. В Белоруссии реконструируются замки, средневековые крепости, ставятся памятники «неизвестному рыцарю» (в Мстиславле), любовно воспроизводятся быт и интерьеры ВКЛ. Средневековая тематика вводится в гербы городов и государственную символику (в 1991-1995 гг. литовская «Погоня» — средневековый герб Великого княжества Литовского — была официальным символом независимой Белоруссии). В Чехии существует культ гуситского периода истории (1419-1452) как момента, когда чехи достигли наибольшего влияния на исторический процесс в Европе. В историческом самосознании Польши огромную роль играет период средневекового королевства и «Польши Ягел-лонов» как сильного и красивого государства Европы. В Болгарии пересматривается роль в истории страны турецкого ига — оно уже не считается однозначно негативным, а освободительная миссия России подвергается критике, поскольку Россия якобы нарушила «исторический путь» Балкан, вмешалась в жизнь их народов, подвергла их своему влиянию.

Четвертый фактор, почему в странах, возникших на обломках славянского мира, велик интерес к Средневековью — эстетический. Облик средневековых славян стирается тягой к европейскому универсализму. Страны хотят возбудить к себе интерес (туристический, культурный, интеллектуальный), но современные славянские государства мало что могут предложить, что заинтересовало бы мир. А Средневековье с его замками, рыцарями, обязательным музеем пыток, легендами о замурованных дамах, полями великих битв (Косово 1389 г., Грюнвальд 1410 г., Орша 1514 г., Витков 1420 г., Липаны 1434 г., Мохач 1526 г. и т. д.) возбуждает интерес у потребителя исторического знания в широком смысле.

При этом умаляется фактор славянской культурной специфики и делается аспект на европейском культурном универсуме Средних веков. К примеру, в современной туристической индустрии в Праге для гостей столицы нет экскурсий в Табор, Витков, Липаны или к таким национальным святыням Чехии, как Королевские поля или гора Ржип. Зато множество экскурсий по красивым замкам, соборам, памятникам прошлого — но имеющим в своем облике больше общеевропейского, чем славянского или чешского.

Выводы

В Средневековье, когда мы можем благодаря появлению у славян письменности фиксировать их саморефлексию, тема славянского единства не получила развития. Она разрабатывалась мыслителями того времени в двух направлениях — единство происхождения и единство веры. Однако общей конвенциональной платформой для мифов о происхождении оказалась только библейская основа, в дальнейшем, вплоть до раннего Нового времени, каждый славянский народ сочинял свои этногенетические легенды. Что же касается религии, то с самого начала проявился раскол по линии западная церковь — восточная церковь, и вплоть до Нового времени с ростом светскости общества он был непреодолим.

В раннее Новое время, в период становления славянских раннемодерных наций, этногенетические легенды, связанные с историей развития отдельных народов, доминировали над дискурсом славянского единства. О нем помнили в основном в контексте легенд о происхождении, но эта тема была явно не главной.

Идея славянского единства получает взрывообразное развитие в конце XVIII-XIX вв. в связи с ростом национально-освободительного движения. К этому времени большинство славян оказалось в составе той или иной империи, и лозунг славянского единения воспринимался как программа прекрасного будущего свободных братских народов. Для обоснования будущего актуализируются знания о прошлом, и приобретает канонический характер тезис о едином происхождении и тесной связи в древности, интеграции в рамках единых средневековых государств и союзов. Эти союзы изображались как прообраз великого будущего объединенных славян. Но оно не наступило из-за врагов, которые напали и поработили, подчинили и включили в свою империю. И только теперь славяне получили шанс сбросить иноземное иго и воссоздать свои былые на заре славянского мира свободу и единство.

XX век с двумя мировыми войнами, двумя Балканскими войнами, советско-польской войной ит. д., когда славянские народы оказались по разные стороны фронта, и кратковременным периодом существования национальных государств Восточной Европы (1918-1939) принес разобщение славянскому миру. О его воображаемом единстве оставалась только культурная память. Кратковременный всплеск объединения славян был связан с советским проектом пояса стран «народной демократии» (или «стран кордона», как его именовали на Западе), держался на воле СССР и быстро прекратил существование с его распадом в 1991 г. Средневековые символы и образы уже во второй половине XX в. больше работали на национальные проекты, чем на идею славянской интеграции.

 

XXI век принес славянской идее ее постмодернистскую деконструкцию и распад представлений о возможных позитивных сценариях будущего славянского мира. Отсутствие будущего мешает настоящему. Славянская идея сегодня утратила свои позиции и влачит второстепенное существование как идея культурная и усыхающая память о былых временах. То, что в ней появляются такие пассионарные, но спорные бренды (опирающиеся на средневековую семантику), как славянское неоязычество, славянское фэнтази как отрасль жанра, славянская тема в интернет-сообществах⁴² и т. п., говорит о кризисе идеи. Ориентированность на прошлое не может служить развитию конвенциональной славянской идеи для будущего, и даже приблизительно непонятно, как она может быть сформулирована. Славяне по-прежнему непримиримо воюют друг с другом, причем не только в «горячих войнах», но и в «войнах памяти», бушующих на постсоветском пространстве. Прошлое славян «разоблачается» демистификаторами и деконструкторами, выступает источником символов для современной исторической политики и образов для исторически ориентированной индустрии развлечений. Исходя из этой ситуации, перспективы реанимации идеи славянского единства в обозримом будущем не просматриваются.

Филюшкин Александр Ильич, 
доктор исторических наук,
Санкт-Петербургский государственный университет

Studia Slavica et Balcanica Petropolitana 2017. № 2 (22).

--------------------------

¹ Мягков Г. П., Недашковская H. II. Идеологемы национальной идентичности как социокультурный фактор: Славистика на пути к отрицанию «славянского единства» // Вестник экономики, права и социологии. 2007. № 4. С. 109-113.

² Thomas G. Ján Kollar’s Thesis of Slavic Reciprocity and the Convergence of the Intellectual Vocabularies of the Czech, Slovak, Slovene, Croatian and Serbian Standard Languages // Canadian Slavonic Papers = Revue Canadienne des Slavistes. 1992. Vol. 34. No. 3. P. 279-299; Šmahelová H. Kollárova vize slovanské vzájemnosti // Česká literature. 2002. Vol. 50. No. 2. P. 125-148.

³ См., например, статью о перспективах возрождения панславизма: Suslov М. Geographical Metanarratives in Russia and the European East: Contemporary Pan-Slavism // Eurasian Geography and Economics. 2012. Vol. 53. No. 5. P. 575-595.

⁴ Костурова-Парашкевова M. О возможности существования славянского единства в настоящем времени // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2013. № 4 (25). С. 38-43.© А. И. Филюшкин, 2017

⁵ Лескинен М. В. Славянское единство: От лингво-культурной классификации к политической мифологизации // Славяноведение. 2013. № 6. С. 52-61.

⁶ Curta F. The Making of the Slavs between etnogenesis. invention and migration // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. № 2 (4). C. 155-172; Иванов С. А. «В тени юстининовых крепостей?» Ф. Курта и парадоксы раннеславянской этничности // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. № 2 (4). C. 5-12; Шувалов П. В. Изобретение проблемы (по поводу книги Флорина Курты ) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. № 2 (4). C. 13-20.

⁷ Алимов Д. E., КибинъА. С. Рец. накн.: Urbańczyk P. Trudne początki Polskil. Wroclaw. 2008// Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010. № 1 (7). C. 213-236.

⁸ Критике подвергся даже, казалось бы, незыблемый постулат о праславянском языковом единстве, сегодня лингвисты предпочитают говорить о славянских диалектах: Popowska-Taborska Н. Przydatność badań językowych do rekonstrukcji wczesnych dziejów Słowian // Polszczyzna północno-wschodnia. Metodologia badań językowych. Wroclaw; Warszawa; Kraków. 1989. S. 97-05; Schuster-Sewc H. The fall of the Slavic language unity (the proto-slavic) and the genetic developments of the Slavic language // Zeitschruft fur Slawistik. 2007. T. 52. No. 3. S. 314-325.

⁹ Мыльников А. С. Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI - начала XVIII века. СПб., 1996. С. 281.

¹⁰ Толочко А. П. Очерки начальной Руси. Киев; СПб., 2015.

¹¹ Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада. М., 2002.

¹² Данилевский II. Н. Повесть временных лет: Герменевтические основы изучения летописных текстов. М„ 2004.

¹³ Флоря Б. Н. Сказания о начале славянской письменности и современная им эпоха // Сказания о начале славянской письменности. М., 1981. С. 10-12.

¹⁴ ПСРЛ. Т. 1. М., 1999. Стб. 4.

¹⁵ Толочко А. П. Очерки начальной Руси. С. 68-71.

¹⁶ Данилевский II. Н. Повесть временных лет... С. 143.

¹⁷ Петрухин В. Я. «Русь и вен языци». Аспекты исторических взаимосвязей: Историкоархеологические очерки. М„ 2011. С. 42.

¹⁸ А. П. Толочко считает деление летописцем восточных славян на племена подражанием Библии, заимствованием библейской схемы (Tolochko О. Р. The Primary Chronicle’s «Ethnography» Reveseted: Slavs and Varangians in the Middle Dnieper and the Origin of Rus’ State // Franks, Northmen and Slavs: Identities and State Fonnation in Early Medieval Europe. Turnhout, 2007. P. 170-171). Историки неоднократно отмечали совпадения с Библией: в частности, число славянских племен явно совпадает с числом колен Израилевых — по 12 (см.: Петрухин В. Я. «Русь и всиязыци»... С. 42).

¹⁹ Мареш В. Ф. Сказание о славянской письменности (по списку Пушкинского дома АН СССР) //ТОДРЛ. 1963. Т. 19. С. 174-175.

²⁰ АІыльнйков А. С. 1) Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI - начала XVIII века. СПб., 1996; 2) Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности. XVI - начало XVIII века. СПб., 1999.

²¹ Мыльников А. С. Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды... С. 259.

²² Golub I, Bracewell IE The Slavic Idea of Juraj Kriźanić // Harvard Ukrainian Studies. 1986. Vol. 10. No. 3-4. P. 438-491.

²³ Kunze P. The Sorbian National Renaissance and Slavic Reciprocity in the First Half of the Nineteenth Century // Canadian Slavonic Papers = Revue Canadienne des Slavistes. 1999. Vol. 41. No. 2. P. 189-206’

²⁴ Рафалъский II. Славянская идея как проект наднациональной интеграции // Родина. 2013. № 6. С. 64-66.

²⁵ Kohn Н. Pan-Slavism: Its History and Ideology. Notre Dame, 1953; Прокудин Б. А. Идея славянского единства в политической мысли России XIX века. М., 2007; Французова О. А. Панславизм и идеи славянской интеграции в представлениях чешских радикалов первой половины XIX века // Общество и цивилизация. 2015. T. 1. С. 11-17; Киселев В. С. Панславизм и конструирование национальной идентичности в русской и польской словесности XIX в. // Русин. 2015. № 3. С. 108-127; Амелина E. М. Русские мыслители о славянском единстве // Соловьевские исследования. 2016. № 1 (49). С. 6-17.

²⁶ Колин К. К. Славянская культура как стратегический фактор обеспечения единства и безопасности славянского мира // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2014. № 1 (26). С. 13-18.

²⁷ Родионова II. В. Актуализация темы славянского единства в советской идеологии 1940-х годов // Вопросы гуманитарных наук. 2015. № 2 (77). С. 21-28; Applebaum R. The Friendship Project: Socialist Internationalism in the Soviet Union and Czechoslovakia in the 1950s and 1960s // Slavic Review. 2015. Vol. 74. No. 3. P. 484-507.

²⁸ Кикешев H. II. «Славяне! Мы объединимся для борьбы и победы». Славянское движение в СССР в годы Великой Отечественной войны // Военно-исторический журнал. 2008. № 8. С. 25-29.

²⁹ Waskovich G. Poland’s place among the Slavs // Polish Review. 1962. Vol. 7. No. 3. P. 84-91.

³⁰ Гжесик P. Этногенез славян в польской исторической рефлексии XX-XXI вв. // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2017. № 2. C. 107-121.

³¹ Кузьмин А. Г. Начало Руси: Тайны рождения русского народа. М., 2003.

³² Лаптева Л. П. Краледворская и Зеленогорская рукописи и их оценка в России XIX и начала XX вв. // Studia slavica. Budapest. 1975. T. 21. S. 67-94.

³³ Толстая C. M. Аспекты, критерии и признаки славянской культурной общности // Common elements in Slavic folklore. Зборник радова. Српска академща наука и уметности, Балкано-лошки институт. Belgrade, 2012. С. 17-31.

³⁴ Древняя Русь после Древней Руси: дискурс восточнославянского (не)единства / Отв. сост. А. В. Доронин. М„ 2017.

³⁵ Комар А., Хамайко Н. Збручский идол: Памятник эпохи романтизма? // Ruthenica. Кпі'в, 2011. Т.Х. С. 166-217.

³⁶ Данилевский II. Н. 1) Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.): Курс лекций. М., 1998; 2) Русские земли глазами современников и потомков (XII-XIV вв.): Курс лекций. М„ 2001.

³⁷ Толочко А. «История российская» Василия Татищева: Источники и известия. М.; Киев, 2005.

³⁸ Толочко А. П. Краткая редакция Правды Русской: Происхождение текста. Кйів, 2009.

³⁹ Толочко А. П. Очерки начальной Руси. Киев; СПб., 2015.

⁴⁰ Мартынюк А. В. «Великий раскол» восточнославянской медиевистики: Семь тезисов к дискуссии // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2017. № 1. C. 146-153.

⁴¹ Филюшкин А. II. Когда и зачем стали ставить памятники историческим персонажам Древней Руси? // Древняя Русь: во времени, в личностях, в идеях. 2017. Т. 7. С. 382-397.

⁴² О славянской теме в Интернете см.: Щербинин А. II, Щербинина Н. Г. Славянский мир как политический конструкт // Русин. 2015. № 4. С. 47-50.

 

Литература

• Азимов, Денис Евгеньевич: Кибинь, Алексей Сергеевич. Рец. на кн.: Urbańczyk, Przemysław. Trudne początki Polskil. Wrocław, 2008 // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010. № 1 (7). Ć. 213-236. Амелина, ЕленаМихашювна. Русские мыслители о славянском единстве // Соловьевские исследования. 2016. № 1 (49). С. 6-17.
• Гене, Бернар. История и историческая культура средневекового Запада. Москва: Языки славянской культуры, 2002. 491 с.
• Гжесик, Рыишрд. Этногенез славян в польской исторической рефлексии XX-XXI вв. // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2017. №2. C. 107-121.
• Данилевский, Игорь Николаевич. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.): Курс лекций. Москва: Аспект-Пресс, 1998. 399 с.
• Данилевский, Игорь Николаевич. Повесть временных лет: Герменевтические основы изучения летописных текстов. Москва: Аспект-Пресс, 2004. 370 с.
• Данилевский, Игорь Николаевич. Русские земли глазами современников и потомков (XII-XIV вв.): Курс лекций. Москва: Аспект-Пресс, 2001. 389 с.
• Иванов, СергейАркадьевич. «Втениюстининовыхкрепостей?» Ф. Курта и парадоксы раннеславянской этничности // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. № 2 (4). C. 5-12.
• Кикешев, Николай Иванович. «Славяне! Мы объединимся для борьбы и победы». Славянское движение в СССР в годы Великой Отечественной войны // Военно-исторический журнал. 2008. № 8. С. 25-29.
• Киселев, Виталий Сергеевич. Панславизм и конструирование национальной идентичности в русской и польской словесности XIX в. //Русин. 2015. № 3. С. 108-127.
• Колин, Константин Константинович. Славянская культура как стратегический фактор обеспечения единства и безопасности славянского мира // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2014. № 1 (26). С. 13-18.
• Комар, Алексей; Хамайко, Наталья. Збручский идол: Памятник эпохи романтизма? // Ruthenica. Кйів, 2011.Т. X. С. 166-217.
• Костурова-Парашкевова, Мария. О возможности существования славянского единства в настоящем времени // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2013. № 4 (25). С. 38^13.
• Кузьмин, Аполлон Григорьевич. Начало Руси: Тайны рождения русского народа. Москва: Вече, 2003. 630 с.
• Лаптева Л. П. Краледворская и Зеленогорская рукописи и их оценка в России XIX и начала XX вв. // Studia slavica. Budapest. 1975. T. 21. S. 67-94
• Лескинен, Мария Войттовна. Славянское единство: От лингво-культурной классификации к политической мифологизации// Славяноведение. 2013. № 6. С. 52-61.
• Мареш, Вацлав Франтишек. Сказание о славянской письменности (по списку Пушкинского дома АН СССР)//ТОДРЛ. 1963. Т. 19. С. 174-175.
• Мартынюк, Алексей Викторович. «Великий раскол» восточнославянской медиевистики: Семь тезисов к дискуссии // Štúdia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2017. № 1. C. 146-153.
• Мыльников, Александр Сергеевич. Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI - начала XVIII века. Санкт-Петербург: Центр «Петербургское востоковедение», 1996. 314 с.
• Мыльников, Александр Сергеевич. Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности. XVI - начало XVIII века. Санкт-Петербург: Центр «Петербургское востоковедение», 1999. 398 с.
• Мягков, Герман Пантелеймонович; Недашковская, Надежда Игоревна. Идеологемы национальной идентичности как социокультурный фактор: Славистика на пути к отрицанию «славянского единства» //Вестник экономики, права и социологии. 2007. № 4. С. 109-113.
• Петрухин, Владимир Яковлевич. «Русь и вси языци». Аспекты исторических взаимосвязей: Историкоархеологические очерки. Москва: Языки славянских культур, 2011. 384 с.
• Прокудин, Борис Александрович. Идея славянского единства в политической мысли России XIX века: Генезис, основные направления и этапы развития: Дисс. ... канд. полит, наук. Москва: Московский государственный университет, 2007. 180 с.
• Рафальский, Игорь. Славянская идея как проект наднациональной интеграции // Родина. 2013. № 6. С. 64-66.
• Родионова, Прина Витальевна. Актуализация темы славянского единства в советской идеологии 1940-х годов//Вопросы гуманитарных наук. 2015. №2 (77). С. 21-28.
• Толочко, Алексей Петрович. «История российская» Василия Татищева: Источники и известия. Москва: Новое литературное обозрение; Киев: Критика, 2005. 544 с.
• Толочко, Алексей Петрович. Краткая редакция Правды Русской: Происхождение текста. Кйів: Інстйтут історіі Украінй НАН Украінй, 2009. 136 c.
• Толстая, Светлана Михайловна. Аспекты, критерии и признаки славянской культурной общности // Сошлют elements in lavic folklore. Зборник радова. Belgrade: Српска академща наука и уметности, Балканолошки институт, 2012. С. 17-31.
• Филюшкин, Александр Ильич. Когда и зачем стали ставить памятники историческим персонажам Древней Руси? // Древняя Русь: во времени, в личностях, в идеях. 2017. Т. 7. С. 382-397.
• Флоря, Борис Николаевич. Сказания о начале славянской письменности и современная им эпоха // Сказания о начале славянской письменности. Москва: Наука, 1981. С. 10-12.
• Французова, Ольга Александровна. Панславизм и идеи славянской интеграции в представлениях чешских радикалов первой половины XIX века // Общество и цивилизация. 2015. T. 1. С. 11-17.
• Шувалов, Петр Валерьевич. Изобретение проблемы (по поводу книги Флорина Курты ) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. № 2 (4). C. 13-20.
• Щербинин, Алексей Геннадьевич; Щербинина, Нина Гарръевна. Славянский мир как политический конструкт//Русин. 2015. №4. С. 37-62.
• Applebaum, Rachel. The Friendship Project: Socialist Internationalism in the Soviet Union and Czechoslovakia in the 1950s and 1960s // Slavic Review. 2015. Vol. 74. No. 3. P. 484-507.
• Curta, Florion. The Making of the Slavs between etnogenesis, invention and migration // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. № 2 (4). P. 155-172.
• Golub, Ivan: Bracewell, Wendv. The Slavic Idea of Juraj Kriźanić // Harvard Ukrainian Studies. 1986. Vol. 10. No. 3M. P. 438-491.
• Kohn, Hans. Pan-Slavism: Its History and Ideology. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1953. 356 p.
• Kunze, Peter. The Sorbian National Renaissance and Slavic Reciprocity in the First Half of the Nineteenth Century // Canadian Slavonic Papers = Revue Canadienne des Slavistes. 1999. Vol. 41. No. 2. P. 189-206. Popowska-Taborska, Hanna. Przydatność badań językowych do rekonstrukcji wczesnych dziejów Słowian // Polszczyzna północno-wschodnia. Metodologia badań językowych. Wrocław; Warszawa; Kraków, 1989. S. 97-105.
• Schuster-Sewc, Heinz. The fall of tlie Slavic language unity (tlie proto-slavic) and the genetic developments of the Slavic language // Zeitscliruft fur Slawistik. 2007. T. 52. No. 3. S. 314-325.
• Smahelová, Hana. Kollárova vrze slovanské vzájemnosti // Česká literatom. 2002. Vol. 50. No. 2. P. 125-148. Suslov, Mikhail. Geographical Metanarratives in Russia and the European East: Contemporary Pan-Slavism // Eurasian Geography and Economics. 2012. Vol. 53. No. 5. P. 575-595.
• Thomas, George. Ján Kollar’s Thesis of Slavic Reciprocity and the Convergence of the Intellectual Vocabularies of the Czech, Slovak, Slovene, Croatian and Serbian Standard Languages // Canadian Slavonic Papers = Revue Canadienne des Slavistes. 1992. Vol. 34. No. 3. P. 279-299.
• Tolochko, OleksiyP. The Primary Chronicle’s «Ethnography» Reveseted: Slavs and Varangians in the Middle Dnieper and the Origin of Rus’ State // Franks, Northmen and Slavs: Identities and State Formation in Early Medieval Europe. Turnhout, 2007. P. 170-171.
• Waskovich, George. Poland’s place among the Slavs //Polish Review. 1962. Vol. 7. No. 3. P. 84-91.