В Белоруссии периоду белорусской истории с конца XVIII в. до начала ХХ в. посвящено изучение истории в 9 классе[1]. С конца XVIII в. белорусские земли вошли в состав Российской империи, поэтому, как замечают авторы, «возникли новые условия для формирования белорусского этноса, развития экономики и культуры Белоруссии»[2]. Российская администрация не старалась вести жёсткую политику на вновь присоединённых землях. «Российские власти допускали компромиссы в своей политике на присоединённых землях, чтобы получить лояльность новых подданных империи»[3]. «В качестве законодательства в судебной сфере продолжал действовать Статут Великого княжества Литовского 1588 г.»[4] Несмотря на достаточно гибкую имперскую политику, авторы учебника всё же ставят в укор российской администрации то, что местные жители могли работать в чиновничьем аппарате, но не имели возможности занимать должностей губернаторов и генерал-губернаторов, которые «занимали только чиновники, которые верой и правдой служили самодержавию»[5]. Но ведь назначение на высшие посты оппозиционно и даже враждебно настроенных лиц, как минимум, не логично. Если бы имперская власть на высшие должности приводила антироссийски настроенных местных магнатов, тогда можно было бы ставить вопрос о дееспособности высшей власти в империи. Именно поэтому такое решение властей стоит рассматривать как абсолютно логичное.

Также российскую администрацию учебник упрекает за то, что «в Белоруссии отменялось магдебургское право»[6]. На самом деле, магдебургское право (городское самоуправление по определённому немецкому образцу) российской властью было отменено лишь в городах, являвшихся в бывшей Польше центрами воеводств, и частновладельческих городах. Во всех же остальных городах магдебургское право отменили ещё тогда, когда они находились в составе Речи Посполитой[7]. Однако учебник про это не упоминает вообще.

Культура Белоруссии в Российской империи, если судить по учебнику, переживала трудные времена. Самое главное, что она развивалась в условиях, когда отрицались самобытность и отличительность белорусского народа. «Царское правительство считало белорусский язык диалектом русского языка», – указывают авторы учебника[8], но не называют те структуры или организации, которые считали иначе. В начале XIX в. таких попросту не было. Почему-то в укор лишь российской администрации авторы ставят отношение к простому народу: «Белорусские крестьяне, как и другие податные сословия, интересовали власти Российской империи в первую очередь с точки зрения пополнения доходов казны»[9]. Однако любое правительство рассматривало своих подданных примерно также, поэтому вряд ли стоит упрекать в подобном поведении лишь российские власти.

Особый интерес представляет параграф, озаглавленный «Белоруссия в период войны 1812 г»[10]. Понятие Отечественная война 1812 г. полностью выведено из учебников. Сейчас эта война представляется как борьба этнических великоросов с наполеоновским нашествием. Странно описывается русская армия. Собственно русские оцениваются отрицательно. В частности, упоминается, что российская армия применяла на своей территорию тактику «выжженной земли»[11]. Но когда речь заходит о конкретных личностях или событиях, тон меняется. Например, гибель генерала Кульнева описывается с некоторым пафосом: «Последним усилием генерал завернулся в шинель простого солдата, потому что пожелал умереть как простой рядовой великой российской армии»[12]. Имя Кульнева иногда используется в белорусской патриотической пропаганде, поскольку его имение находилось в Витебской губернии, т.е. на территории современной Белоруссии, именно поэтому есть определённая привязка к территории, а отсюда и попытка придать генералу некоторые белорусские черты. Также пафосно говорится и о сражении под Салтановкой. Действия Раевского авторы учебника оценили как легендарный подвиг[13]. Кроме того, упомянуто мужество российских воинов при Бородино[14]. Особо следует отметить одну деталь очень важную в белорусской идеологической риторике. Белоруссию называют республикой-партизанкой, имея в виду Великую Отечественную войну. Партизаны являются символом народного сопротивления, это понятие позитивно воспринимается большинством населения. Каждый советский школьник, изучая историю, читал о партизанском движении периода Отечественной войны 1812 г. Но по современным белорусским взглядам оказалось, что партизанских отрядов в 1812 г. не существовало. Вместо него появились всего лишь «отряды самообороны», да и те организовывались только «с целью защиты своего имущества»[15]. В конце параграфа присутствует следующее задание: «Определите причины противодействия белорусских крестьян французским войскам»[16]. Текст параграфа и цитата из единственного источника подталкивают школьников именно к отрицанию иных мотивов в деятельности белорусских крестьянских «отрядов самообороны». Таким образом, белорусским крестьянам полностью отказано в каких-то иных причинах сопротивления нашествию, кроме как заботой о сохранении собственного имущества. Естественно, что жители территорий, недавно вошедших в состав Российской империи, были настроены менее патриотично, т.к. у них общегосударственный патриотизм ещё только начинал формироваться. Но вряд действия абсолютно всех «отрядов самообороны» стоит списывать на стремление защитить своё имущество. Более того, даже летучие партизанские отряды русской армии называются «небольшими войсковыми отрядами»[17]. Получается, что в Белоруссии не было никаких партизанских действий. Тем не менее, летучие армейские отряды определялись как партизанские уже в то время, т.е. действия партизанских отрядов на белорусских землях были. Можно вспомнить, что именно партизаны Д.В. Давыдова взяли Гродно.

Нелогично и отрицание того, что война 1812 г. была для некоторых территорий страны Отечественной. Если тогдашние белорусские крестьяне были подданными Российской империи, а в Российской империи война стала Отечественной, почему это не должно касаться жителей Белорусско-Литовских губерний? Они же ведь тоже были частью государства. Тем более, что авторы учебника заявляют, что «в победу России в войне 1812 г. внесли вклад и солдаты-рекруты из белорусских губерний». И что интересно, подчёркнуто, что большинство из этих рекрутов были как раз в тех частях русской армии, которые прославились в Бородинском сражении[18]. А ведь эти солдаты сражались и умирали за своё Отечество – Российскую империю.

В этом же параграфе упоминается о предвоенных проектах автономии для бывших польских территорий. В учебнике приведён ряд цитат из проектов, которые лишь подчёркивают отношение бывшей элиты Речи Посполитой к потерянной стране. Так, в записке М.К. Огиньского, поданной Александру I, говорится: «Часть Польши, присоединённая к Российской империи, составляла когда-то отдельное самостоятельное владение – Литву […]»[19]. Далее Огиньский продолжает: «[…] если бы со времени присоединения к России забранных польских земель была создана одна провинция, сохранено имя Литва […][20]». Таким образом, Огиньский утверждает, что к России в конце XVIII в. была присоединена часть Польши, которая лишь когда-то была самостоятельным государством. Это утверждение Огиньского – жителя поздней Речи Посполитой говорит само за себя. Бывшая элита Речи Посполитой не говорила о федеративном государстве Речь Посполитая. Земли былого Великого княжества Литовского для них были Польшей. Хотя в настоящее время в массовом сознании укоренилось представление о том, что местная «белорусская» шляхта всё равно помнила свои «литвинские» корни и противопоставляла себя собственно Польше.

Интересно, что из всего параграфа «Белоруссия в период войны 1812 г» школьнику нужно запомнить всего два понятия: автономия и «план Огиньского» [план по приданию автономии присоединённым к России землям Речи Посполитой – А.Г.]. Таким образом, весь смысл параграфа о 1812 г. – это стремление к автономии, как будто именно это было самым важным в 1812 г.

После Отечественной войны 1812 г., которую в Белоруссии упорно не признают Отечественной, в литовско-белорусских губерниях появились тайные патриотические общества учащейся молодёжи. По белорусским учебникам очень сложно сказать, были ли члены этих обществ белорусскими или польскими патриотами. В учебнике корректно и расплывчато заявлено, что члены обществ действовали на пользу Отечеству[21]. А вот что они понимали под Отечеством, учебник скромно умалчивает. Видимо, если бы в заявлениях тайных обществ звучали белорусские нотки, то эти цитаты уже давно бы были в каждой книге о том периоде, а поскольку общества были польскими патриотическими, их деятельность скромно обозначают как пользу для Отечества. В вопросах к параграфу есть и такой: «Можно ли считать филоматов [одно из таких обществ – А.Г.] патриотами своего Отечества?»[22] Что в этом случае понимать под Отечеством, не ясно. Но вряд ли современный школьник в состоянии проанализировать самоопределение шляхты того времени, поэтому для ученика Отечество однозначно выступает синонимом Белоруссии. В вопросах в конце книги авторы опять возвращаются к тайным обществам 20‑х гг. XIX в. В частности, вопрос звучит так: «Докажите, что участникам обществ филоматов и филаретов было присуще чувство литвинского патриотизма»[23]. В настоящее время «литвинство» является новой формой белорусской идентичности. Поэтому политоним «литвины» сейчас ряд заинтересованных лиц объявил этнонимом и старается навязать это утверждение всем остальным[24].

Отдельной идеологической проблемой в белорусской историографии стоят польские восстания XIX в. Восстание 1830 – 1831 гг. в начале 90‑х гг. пытались объявить белорусским выступлением против русского владычества, но с течением времени белорусские историки стали относиться к восстанию более спокойно. В анализируемом учебнике оно названо просто восстанием 1830 – 1831 гг. в Польше, Литве и Белоруссии. Указывается, что крестьяне и мещане в основном присоединялись к повстанцам под принуждением, а лозунг восстания гласил «за Польшу, за Отечество наше»[25]. Одним из руководителей восстания 1830 – 1831 гг. был «проводник польской Демократии» (именно так о нём пишут в учебнике) И. Лелевель[26]. Т.е. восстание, исходя из этих фактов, явно польское. Но в обобщающем уроке сказано, что восстание 1830 – 1831 гг. российскими властями лишь «воспринималось как бунт польской шляхты против правительственной политики»[27]. А если оно так лишь воспринималось, значит, на самом деле оно было не польским. Таким образом, в разных частях учебника звучит разная оценка одного и того же события.

Одним из серьёзных идеологических вопросов конца ХХ – начала XXI в. стал вопрос об унии, т.е. греко-католицизме, который белорусские оппозиционные политики рубежа ХХ – XXI вв. хотели даже объявить «национальной религией белорусов». В 1839 г. уния была отменена, а бывшие униаты возвратились в лоно Православной Церкви, из которой они были выведены в конце XVI в. Учебник сообщает, что при отмене унии «были утрачены многие старые книги, иконы, скульптуры и др. Верующие имели трудности с привыканием к новым иконостасам, русским молитвенным книгам, пониманием языка присланных из России священников»[28]. Однако ещё за два десятилетия до отмены унии, униатское руководство стало постепенно ориентироваться на православные обряды и книги[29]. Поэтому верующие не должны были иметь серьёзных трудностей «в привыкании» к православию.

В параграфе, посвящённом культуре первой половины XIX в., такие личности как Адам Мицкевич, Владислав Сырокомля, Игнат Домейко указаны как польско-белорусские культурные деятели. У людей подобного плана, по мнению авторов учебника, «жило, хоть часто и подсознательное, чувство исторической отдельности, любви к Отечеству – литвинский патриотизм»[30]. Что касается литвинского патриотизма как чувства исторической отдельности, то его очень хорошо описал академик Е.Ф. Карский: «… этот патриотизм был “белорусский”, но сущность его была польская. Он был белорусский по любви к территориальной родине и её пейзажной и бытовой обстановке, но вся жизнь белорусского народа понималась с чисто польской точки зрения: этот народ играл только служебную роль; его бытовое содержание, его поэзия не могли ожидать какого-нибудь собственного самостоятельного развития и должны были только послужить к обогащению польской литературы и поэзии, как самый народ должен был питать польскую национальность, в которой он считался»[31].

Иногда встречаются явное желание выдать распространённые явления за единичные, не сообщая, что они не были редкостью. Например, о девушке, в которую был влюблён А. Мицкевич, сказано, что она «была очень образованным человеком: знала несколько языков, современную литературу, играла на фортепиано, красиво пела»[32]. Однако, практически все девушки дворянского происхождения в то время знали не один язык, играли на музыкальных инструментах, пели и читали современную литературу. Видимо, попытка зафиксировать то, что первая любовь великого поэта не могла быть обычной помещичьей дочкой, привела к тому, что стандартный набор достоинств дворянской девушки того времени начал восприниматься в категории «очень образована». Получается, что остальные дворянки не умели играть на музыкальных инструментах и петь, не читали современной литературы и не знали иностранных языков.

Итогом первой половины XIX в. можно считать фразу «Самосознание белорусов в первой половине XIX в. имело преимущественно культурно-просветительский характер»[33]. Как самосознание может носить культурно-просветительский характер, непонятно.

Вторая половина XIX в. в учебнике начинается событиями 60‑х гг. Это отмена крепостного права и польское восстание 1863 – 1864 гг. Последнее событие наиболее интересно, поскольку до сих пор основная масса белорусских исследователей считает его не столько польским, сколько белорусским, а одного из руководителей повстанцев в Северо-Западном крае – Константина Калиновского до сих пор воспринимают как белорусского национального героя[34].

Восстание 1863 – 1864 гг., по мнению авторов учебника, было направлено «против самодержавия, сословного и национального неравенства», его целью было «возрождение государственности на землях бывшей Речи Посполитой»[35]. Нужно учитывать, что повстанцы стремились возродить не какую-нибудь условную государственность, а польскую. Направлено же оно было против самодержавия, что логично для польских повстанцев. Что же касается сословного и национального неравенства, то тут вопрос сложный. Дело в том, что часть повстанцев действительно выступала против сословного неравенства, но только часть. И говорить о восстании в целом вряд ли корректно. По поводу же национального равенства вопрос ещё более сложный. В восстании никаких белорусских лозунгов не звучало, поэтому про национальное равенство как направление восстания говорить проблематично. Касательно восстания на белорусских землях учебник почему-то даёт немного другой перечень того, против чего выступали повстанцы. Восстание «в Белоруссии было направлено против самодержавия, остатков крепостного права и сословного неравенства»[36]. Заметим, что про национальное белорусское самоопределение не говориться. Но «красные» – радикальная группа повстанцев – стояли, в том числе, и за самоопределение народов[37]. Подробнее самоопределение не описывается. Также без подробностей указывается, что К. Калиновский был сторонником идей «наделения угнетённых народов правом на самоопределение своей судьбы»[38].

К. Калиновского авторы учебника называют несвойственным ему, но укоренившимся за годы пропаганды именем Кастусь, хотя известно, что это белорусофицированное имя он получил только в 20‑е гг. ХХ в. – период, когда активно формировалась белорусская национальная героика социалистического толка и была необходимость найти «национальных героев», борющихся за права белорусского народа и против самодержавия.

Орган восстания в Северо-Западном крае – Литовский провинциальный комитет – «объявил себя Временным провинциальным правительством Литвы и Белоруссии и обнародовал программные документы, которые дублировали программу польских повстанцев»[39] – пишет учебник. Обратим внимание, что в названии комитета и правительства есть слово «провинциальный», что уже подчёркивает привязанность Северо-Западного края к Польше, с точки зрения повстанцев, но никак не его отдельность. Не корректно говорить о дубляже программы именно польских повстанцев. В этом случае возникает ощущение того, что в Северо-Западном крае были не польские повстанцы. Местная шляхта была в крайнем случае, давно ополяченными местными жителями, но это не даёт права заявлять о каких-то отдельных белорусских или литовских требованиях, самосознание шляхты было польским. Все требования повстанцев Северо-Западного края были такими же польскими, как и повстанческие требования в самой Польше.

Достаточно корректно сказано об участии в восстании крестьян. Ранее утверждалось, что белорусские крестьяне массово шли за своим вождём К. Калиновским. Однако на самом деле восстание было шляхетским. Крестьяне обычно забирались в отряды силой. Но часть из них пошла против властей добровольно. Это была отдельная категория бывших государственных крестьян. Учебник объясняет, что государственные крестьяне были недовольны реформами конца 50‑х – начала 60‑х гг. XIX в., поэтому, даже получив свободу, они приняли более активное участие в польском восстании[40]. Опять же, это подтверждает то, что никакой национальной идеи у повстанцев не было. Те белорусские крестьяне, которые приняли участие в восстании добровольно, делали это не по национальным мотивам, а по социально-экономическим.

Вообще, за исключением мелких моментов, восстание описано достаточно корректно. Но в вопросах к параграфу просят выяснить, в чём заключалось духовное завещание К. Калиновского белорусскому народу[41]. «Духовным завещанием» называют «Письма из-под виселицы», написанные Калиновским в тюрьме и тайно переданные на свободу. Кстати, в этих «Письмах …», Калиновский обращается к «мужицкому народу», т.е. крестьянам, а не к белорусам. Учебник не упоминает о том, что К. Калиновский написал ещё и «Письмо Яськи-гаспадара к мужикам земли польской», в котором прямо заявил: «мы, что живём на земле Польской, что едим хлеб Польский, мы, Поляки из веков вечных»[42].

Далее авторы пишут, что «после восстания 1863 – 1864 гг. самоопределение белорусов происходило в границах белорусского национального движения, на своей собственной этнической основе. Этому способствовал процесс складывания белорусской нации, который в границах Российской империи проходил в условиях отсутствия у белорусов собственной государственности»[43]. На самом деле, в Российской империи процесс происходил в условиях отсутствия национальной государственности. Однако такое заявление намекает, что будто где-то в другом месте эта государственность была. Белорусы не являлись в то время субъектом истории, поэтому и за границами Российской империи никто не предоставил белорусскому национализму возможности формировать нацию.

Наверное, одним из самых идеологизированных вопросов любого учебника истории, написанного в локальном постсоветском государстве, является проблема становления нации и национального самоопределения. Не обошло это стороной и белорусские учебники. Так, в «Истории Белоруссии» сказано, что «в условиях многоэтничной России особую остроту приобрёл национальный вопрос о реализации права народов на свободное, добровольное этническое, государственное, культурное самоопределение. Национальная интеллигенция стремилась пробудить самосознание белорусов и выработать национальную идею – представления, в которых народ отражает своё понимание себя как общности людей (нации) и смысла своего исторического существования»[44]. В итоге получается некое противоречие, если речь идёт о «добровольном этническом, государственном, культурном самоопределении», тогда народ должен сам определяться с тем, к каким этносу, культуре и государству он принадлежит, но «представления, в которых народ отражает своё понимание себя» почему-то вырабатывает интеллигенция, а не народ. Тогда возникает вопрос с добровольным определением. Вообще, в конце XIX в. для массы белоурсов вопрос национального самоопределения вряд ли стоял. Например, академик В.А. Тишков считает, что в дореволюционной России только два национализма – польский и финский – могли претендовать на некую самостоятельность[45]. Об остальной активности подобного плана он пишет: «”Национальные движения” в империи Романовых были маргинальной формой культурных и социально-политических манифестаций, крайне редко облекаемых в риторику национализма, а тем более в его сепаратистской форме»[46]. Таким образом, В.А. Тишков не считает местные попытки возвести региональную самобытность в ранг субъекта политики даже заявкой на национализм. Что же касается конкретно белорусской проблематики, она лишь подтверждает слова Тишкова[47].

Ещё с советской поры белорусский национализм, переименованный в белорусское национальное движение, рассматривался как явление, поддерживаемое абсолютным большинством белорусского населения. В противовес ему выступал западнорусизм – идеология и практика, утверждавшая, что белорусы являются частью русского народа, но имеют культурно-региональные отличия от велико- и малорусов. Западнорусистских взглядов придерживалось более 80 % белорусского населения дореволюционной России. Учебник также рассказывает о западнорусизме. Повествование достаточно корректно. Однако о его влиянии на массы не сообщается. Авторы наоборот стараются показать, что появившееся в первой половине XIX в. белорусоведение было сугубо антизападнорусистским и на неоспоримых фактах опровергало западнорусскую идеологию. Например, в 1860‑е – 1910‑е гг. были собраны фольклорные материалы, которые «наперекор официальным установкам царского правительства подтвердили факт существования самостоятельного белорусского этноса»[48]. (Кстати, если почитать собрания фольклорных и прочих материалов, тогда впечатления об этом не сложится). В гуманитарных исследованиях на этих землях было преимущественно белорусоведческое направление. Далее перечисляются люди, которые это направление развивали: Павел Шейн, Евдоким Романов, Евфимий Карский и Митрофан Довнор-Запольский[49]. Если вспомнить, что ранее в этом же учебнике указывалось, что белорусоведение и западнорусизм были противоположностями, то надо признать, что из четырёх перечисленных белорусоведов трое первых принадлежали именно к западнорусскому направлению, а Довнар-Запольский выбрал ориентацию белорусской отдельности не сразу. Таким образом, современным исследователям надо признать, что белорусоведение создали те, кто не верил в белорусов как отдельный народ. Также в учебнике транслируется стандартная ошибка, которая присутствует даже в академической энциклопедии белорусского языка[50]. Проблема касается сборника И.И. Носовича. Составитель назвал книгу, как пишут белорусские авторы, (естественно, по-белорусски) «Слоўнік беларускай мовы»[51], что в переводе на русский звучит как «Словарь белорусского языка». Однако, если посмотреть на обложку оригинального издания, то там написано «Словарь белорусского наречия», что по-белорусски должно звучать как «Слоўнік беларускай гаворкі». Таким образом подменяются понятия «язык» и «наречие».

Особо интересным является пассаж о белорусоведческой деятельности академика Е.Ф. Карского. Как пишут авторы учебника, «Карский показал самостоятельность белорусского языка в семье других славянских языков, обозначил территориальные границы его распространения и создал соответствующую карту. Исследователь научно обосновал национальную самобытность белорусов как самостоятельного славянского народа, который создал свою богатую и оригинальную культуру и имеет древние традиции. Исследование Е. Карского стало настоящей “энциклопедией белорусоведения”». В другом месте сообщается, что Карский изначально был «неправильного» мнения о белорусах и белорусском языке, считая белорусов частью русского народа, а их язык – наречием, но впоследствии будущий академик исправился. Вот как об этом пишет учебник: «Влияние западнорусизма испытали и некоторые белорусские учёные и деятели культуры. Например, уроженец Гродненщины, основатель белорусского научного языкознания и литературоведения Евфимий Фёдорович Карский изначально рассматривал белорусскую общность как “ветвь русского народа”, а белорусский язык – как “западнорусскую ветвь среднерусских говоров”. Он считал, что обучение белорусскому языку не должно идти далее начальной школы, среднее высшее образование и наука могут обеспечиваться через “общерусский язык”. В дальнейшем Я. Карский обосновал самобытность белорусов как самостоятельного славянского народа, осветил важнейшие этапы белорусского языка, его специфические особенности»[52]. Однако, если же почитать собственно Карского, то такого впечатления не сложится. Академик Карский вплоть до своей смерти в 1931 г. не считал белорусов отдельным народом, а белорусскую речь отдельным языком. Это можно проверить по его текстам, например, по классическому трёхтомному труду «Белорусы»[53], по текстам кануна Октябрьской революции, когда имперская цензура уже не действовала, а большевистская ещё не появилась[54], по книгам советского периода[55], а также по отношению к нему белоруссоязычных писателей в 20‑х гг. ХХ в.[56] Миф о том, что Карский доказал самостоятельность как белорусского народа, так и белорусского языка до сих пор сохраняется даже в исследовательской среде[57].

Тем не менее, несмотря на то, что белорусоведение создали и развили исследователи, не признававшие самостоятельности белорусов и стоявшие в основном на западнорусистских позициях, в учебнике постоянно предпринимаются попытки развести западнорусизм и белорусоведение. В частности, один из вопросов, на которые школьники должны дать ответ, звучит так: «В чём сущность взглядов приверженцев западнорусизма? Сравните эти взгляды с белорусоведением»[58]. Уже по факту противопоставления белорусоведения и западнорусизма подчёркивается то, что эти два понятия не могли сосуществовать. Однако именно исследователи и фольклористы, придерживающиеся западнорусских взглядов, по сути, создали белорусоведение как науку. Только эта наука, по мнению западнорусов, рассматривала не самостоятельный народ с самостоятельным языком, а ветвь русского народа со своим наречием.

Совершенно необходимым для создания представлений об историчности собственной нации представляются заявления, связанные с развитием национального самосознания. В учебнике по истории Белоруссии таким документом представляется Всероссийская перепись 1897 г. Авторы учебника пишут: «О формировании национального самосознания свидетельствовали отношения жителей Белоруссии к языку. По переписи 1897 г. белорусский язык признали родным 60 % учителей, 40 % чиновников, 29 % почтово-телеграфных служащих, 20 % работников медицинских учреждений». «Перепись 1897 г. засвидетельствовала, что большинство жителей Белоруссии уже усвоило название “белорусы” и придерживалось его. Термин “Белоруссия” и название “белорусы” последовательно закреплялись за всей территорией проживание белорусского народа»[59]. Однако нужно заметить, что далеко не все опрашиваемые называли свой родной язык сами, за них это делали переписчики, которые знали, что есть белорусское наречие (ещё раз повторюсь, языком речь белорусов в то время не считали ни учёные, ни администрация), на котором и должны говорить белорусские жители. Поэтому местных уроженцев записывали в белорусы, не считая их отдельным народом. На рубеже XIX – начала ХХ в. белорусское население в массе не знало понятие «белорус», называло себя русскими, а к попыткам переименования иногда относилось достаточно агрессивно[60].

Традиционна в белорусских учебниках критика российской системы образования, которая велась на государственном языке и в русле научных достижений того времени. Так, упрёки авторам дореволюционных школьных учебников в том, что «учебники, которые готовились для школ Северо-Западного края, характеризовались своим западнорусским объяснением истории»[61], несостоятельны уже потому, что концепция отдельной белорусской нации появилась позже, а в научном дискурсе того времени существовал триединый русский народ.

Случается в учебниках и достаточно интересные обвинения российских властей в борьбе с белорусским «национальным движением». Например, при описании ситуации начала Первой русской революции. «Манифест 17 октября 1905 г. отменил все запреты, которые тормозили развитие национальных языков в Российской империи[62]. Однако объявленные свободы не выполнялись. Летом 1906 г. в деревне Николаевщина Минского уезда произошёл нелегальное собрание народных учителей. […] Собрание было раскрыто полицией. Его участникам, среди них и Я. Коласу, довелось отсидеть в Минской тюрьме»[63]. По сути, данная цитата обвиняет российскую полицию в преследовании учителей, которые говорили о переводе образования на белорусский язык. Более того, полиция преследовала учителей уже после того, как был издан Манифест, в котором якобы отменялись запреты на использование языков. Однако обратим внимание на то, что съезд был нелегальным, т.е. он нарушал законодательство в любом случае, и не важно, о чём на съезде говорилось. Таким образом, восстановление административного порядка подаётся как борьба с белорусским языком и невыполнение императорского Манифеста.

Описание Первой мировая войны в анализируемом учебнике по истории Белоруссии, изданном 2009 г., практически не отличается от того, что было в советских школьных учебинках. Уже ставшие классическими фразы «жестокий военно-полицейский режим», «царская армия»[64], «ура-патриотические настроения»[65] создают у школьников представление о том, как к этому нужно относиться. По фразам из учебника складывается впечатление, что подданные России резко отрицательно отнеслись к войне, а все проявления патриотизма были инсценированы. «Царское правительство проводило многочисленные “патриотические” манифестации и молебны за победу “славянского оружия”, сбор денег на “оборону Отечества”», минчане собрали и передали Николаю II большую сумму денег на «нужды войны»[66] – пишется в учебнике. Жителям России попросту отказывается в каком-либо патриотизме[67]. Однако реальные факты опровергают эти утверждения. Население Белоруссии было настроено достаточно патриотично[68].

Естественно, что деятельность белорусских националистов в период войны оценивается положительно, а их преследования объявляются не имеющими под собой оснований. В качестве примера подаётся ситуация, возникшая вокруг белорусской газеты «Наша нива», которая «осуждала войну и показывала её бессмысленность. За это редакцию газеты обвиняли чуть ли не в предательстве России»[69]. Но, если утверждать, что война бессмысленна, в том числе и для России, тогда нет смысла защищать свою территорию. Естественно, к рассуждениям, ведущим к подобным умозаключениям, власти воюющего государства должны были относиться, как минимум, настороженно.

Претензия к тому, что идеи никому не известных белорусских националистов не разделяли и не поддерживали, относятся также и к некоторым европейским странам. Так, один из лидеров белорусского национализма В.У. Ластовский в Лозанне призвал европейские народы помочь Белоруссии утвердить политические и культурные права, «но правительства европейских стран, втянутые в мировую войну, остались глухи к потребностям белорусской нации»[70].

После Февральской революции в России начался неконтролируемый рост всевозможных общественных организаций. Белорусский национализм также попытался захватить умы местного населения. Авторы учебника указывают, что «особенностью политического положения в Белоруссии в условиях двоевластия стало появление третьей силы (помимо Советов и буржуазных органов власти), которая представляла собой белорусское национальное движение»[71]. На самом деле эта третья сила была практически неизвестна, поэтому хоть какое-то её влияние на ситуацию проследить нельзя. Французская исследовательница Э. Каррер д’Анкосс в книге «Евразийская империя» пишет о ситуации, сложившейся после Февральской революции 1917 г. вокруг белорусского вопроса: «[…] интеллигенция мечтала о создании собственно белорусской культуры […] (речь о нации ещё не идёт!)»[72]. Это подтверждается ещё и тем, что Временное правительство отказалось вести переговоры об автономии Белоруссии, т.к. не считало белорусов отдельным народом[73]. Да и сама белорусская интеллигенция «с огромными трудностями формировалась в 1880 – 1890‑е гг. из среды преимущественно католической шляхты, крестьян, мещан. Она была немногочисленная и недостаточно организованная, фактически не дошла до осмысления самостоятельности своего положения»[74]. Зачем вести переговоры с тем, кто не дошёл «до осмысления самостоятельности своего положения?» Вообще, этой фразой о том, что сами лидеры национализма не осмысляли себя как самостоятельный субъект исторического процесса, можно подытожить досоветский период белорусской истории.

В целом, учебник истории Белоруссии периода конца XVIII – начала ХХ в. имеет относительно много претензий. Самое главное, пожалуй, это так называемая модернизация истории, когда идеи и реалии современности переносятся на прошлое, когда их вообще не существовало или они были в ином состоянии. Модернизация истории прослеживается так или иначе практически по всему тексту. Также учебник описывает проявление патриотизма, но не указывает, что этот патриотизм был польским по сути (это касается в первую очередь, описания деятельности польских тайных обществ 20‑х гг. XIX в.), что вводит школьников в заблуждение относительно устремлений носителей патриотизма. Помимо того, авторы используют штампы советского времени (например, при описании Первой мировой войны). К тому же в учебнике содержаться фактологические ошибки (например, «Словарь белорусского языка» вместо «Словаря белорусского наречия», указание, что Манифест 17 октября 1905 г. отменил запрет на использование национальных языков). Всё это создаёт не очень объективный взгляд на историю Белоруссии в составе Российской империи.

Александр Дмитриевич Гронский, кандидат исторических наук, доцент,
заместитель заведующего Центром евразийских исследований филиала РГСУ в Минске