Ситуация второй половины XIX в. на территории Белоруссии представляла собой достаточно запутанный клубок религиозных и этнических отношений. Взаимодействие этносов, культур, национальных идеологий происходило практически в каждом моменте правительственной деятельности и акте взаимоотношений населения с администрацией. Политизация самого духа Северо-Западного края давала возможность представлять любое действие определённых группировок населения как антиправительственный демарш. В этом случае правительство оказывалось в патовой ситуации – демонстративное поведение представителей шляхты, подчёркивание ими своей польской ориентации, пренебрежительно-показное отношение ко всему русскому должно было каким-то образом пресекаться администрацией.
Однако администрация боялась это делать, поскольку любое противодействие вызывающему поведению расценивалось пропольски настроенными элементами как насилие над национальностью, культурой и, что было хуже всего для властей, над католической церковью.
Любая попытка поставить бравирующую шляхту в рамки поведения российского подданного воспринималась чуть ли не как желание оскорбить чувства католической части населения, что сразу же давало определённый резонанс в обществе, естественно, негативный для российской администрации. Причём, любое действие пропольски ориентированной шляхты, пускай даже самое циничное, определялось в польском обществе Северо-Западного края как нечто благородное, как священная борьба за идею. Например, обливание кислотой женских платьев, если на них не было траура или во время танцев [1, ч. 1, с. 12]. Кроме того, некоторые польские патриоты считали возможным нарушать элементарные нормы христианской этики. Так, в одном из костёлов, когда прихожане направились к выходу, было произведено нападение на полицейского офицера, который, будучи католиком, пришёл на мессу [1, ч. 1, с. 2]. Отношения российской администрации и польского (как по крови, так и по убеждениям) населения приобретали всё более ярко выраженный характер конфликта, конфликта двух идеологий, двух систем государственного устройства, наконец, конфликта двух цивилизаций и ментальностей.
В Белоруссии того времени помимо активно действующих противостоящих сил российской администрации и польской шляхты существовала ещё и третья, несравнимо более массовая, но так же несравнимо более инертная – белорусское крестьянство. Эта третья сила не влияла на положение в крае, но потенциально была способна изменить ситуацию в пользу какой-либо из активно действующих сторон, поддержав её позицию. За исключением отдельных личностей ни российская администрация, ни польская шляхта не придавали крестьянской массе особого значения.
Надежды на массовую поддержку крестьянами шляхетских идей, естественно, не было. Однако некоторые польские радикалы, находясь под воздействием не только польской национальной идеи, но и социалистической идеологии, выступили за привлечение к антироссийской борьбе крестьянского населения. Причём один из активистов «хлопоманского» направления В.К. Калиновский развил среди шляхетской молодёжи достаточно активную агитацию за привлечение крестьянского населения Северо-Западного края к участию в выступлении. С лета 1862 г. среди белорусских крестьян стали появляться листовки, напечатанные на белорусском языке латинским шрифтом. Однако расчёт на привлечение крестьян к восстанию не оправдался. В борьбе польских повстанцев и российской администрации за крестьянскую массу победила администрация.
Белорусскоязычное наследие повстанцев было достаточно невелико. Например, из чисто пропагандистских материалов к нему относятся лишь листовка «Mużyckaja prauda», которую по какой-то непонятной традиции называют газетой, и различные варианты листовки «Gutarka…». (Более подробную информацию о белорусскоязычных текстах повстанцев можно найти в сборнике:Каліноўскі К. За нашу вольнасць. Творы, дакументы [4], где в комментариях к документам указывается язык их написания). Если учесть, что далеко не все крестьяне умели читать, православные крестьяне не совсем понимали латинский шрифт, а печатная продукция распространялась в основном в западных регионах Белоруссии, то можно предположить, что пропаганда практически не повлияла на крестьянское население. Кроме того, количество листовок было не так велико. Например, для более чем трёхмиллионной крестьянской массы Белоруссии [3, с. 133] вышло всего около тысячи экземпляров «Mużyckaj praudy» (это по более поздним подсчётам Г.В. Киселёва, который подверг критике цифру 3 – 4 тысячи, ранее предлагавшуюся А.Ф. Смирновым) [5, с. 54], то есть на каждый выпуск приходилось примерно по 140 экземпляров. Часть из них не была распространена (их находили в тайниках уже после восстания), кроме того, определённая часть листовок распространялась на других этнических территориях, например, в Польше и латвийской части Витебской губернии [5, с. 39, 42, 66], поэтому некоторое количество экземпляров из информационного потока необходимо исключить. Также достаточно большое количество листовок «Mużyckaja prauda» осело в делах органов охраны правопорядка. Естественно, часть из них была изъята в процессе проведения оперативных мероприятий, но большинство, судя по всему, крестьяне сами приносили властям. Таким образом, ещё некоторое количество листовок исключается из поля активного информационного воздействия.
Если рассматривать вопрос воздействия польской пропаганды на белорусских крестьян, то следует обратить внимание на то, по каким мотивам крестьяне попадали в повстанческие отряды. Часть крестьян перешла в это состояние после разборов шляхты [2, с. 85], то есть они, помня своё происхождение, вполне сознательно поддержали восстановление Речи Посполитой, поскольку возрождение шляхетского государства обещало восстановление их шляхетских прав. На эту категория крестьян, участвовавших в восстании, белорусскоязычная пропаганда не действовала. Они пришли сражаться не за крестьянские идеалы.
Ещё часть крестьян попала в отряды под принуждением. Случаи, когда повстанцы силой забирали крестьян, особенно католического вероисповедания, в повстанческие формирования, судя по жалобам крестьян российской администрации и постоянной их готовности при подходе повстанческих подразделений к деревням спрятаться в лесу, были достаточно частыми [1, ч. 1. С. 401, 413, 414]. Таким образом, ещё некоторая часть крестьян исключается из числа потенциальных реципиентов белорусскоязычной повстанческой пропаганды.
Если предположить, что количество повстанцев во всём Северо-Западном крае не превышало 77000 человек [1, ч. 2, с. LIV], а крестьян среди них было не более 18 % [7, с. 136], то легко можно установить, что в количественном отношении это примерно 13860 человек. Из этого числа надо вычесть крестьян, не являющихся этническими белорусами, крестьян взятых в отряды силой и крестьян-бывших шляхтичей. Тогда можно рассматривать тех, на кого потенциально могла подействовать польская пропаганда. Даже если гипотетически предложить, что все эти 18 % крестьян были белорусами и явились в отряды под воздействием пропаганды, то в процентном отношении от всей крестьянской массы, они составили бы лишь 0,4 %. Таким образом, вся работа революционно настроенных «хлопоманов» по привлечению крестьян к восстанию оказалась неэффективной.
Российская же администрация, напротив, очень удачно использовала белорусских крестьян в борьбе с восстанием. М.Н. Муравьёв, из чувства протеста ушедший после отмены крепостного права в отставку, но в 1863 г. привлечённый к руководству краем, смог в короткие сроки поддержать и развить отрицательное настроение крестьян по отношению к повстанцам. Используя ошибки повстанческой тактики работы с населением, он добился крестьянской поддержки в действиях по подавлению восстания. Крестьяне получили оружие для защиты от повстанцев, которые, пытаясь добыть себе провиант и тёплые вещи, использовали по отношению к ним силу, а иногда доходило и до казней, в том числе и подростков. Исполнители приговора порой даже не знали, за что жертвы подвергались высшей мере наказания [14, с. 10]. Крестьяне также получили возможность заработать, приводя к представителям власти пленных повстанцев. Причём, задерживали не только голодных и обессиленных инсургентов, не могущих оказать сопротивления. Иногда крестьяне подвергали себя риску, пытаясь поймать повстанцев, когда у тех в руках было оружие [12, л. 11 – 11 об.]. Интересен тот факт, что подобный заработок существовал не только среди белорусских крестьян, но и среди польских, которые занимались поимкой восставших на территории этнической Польши [8, с. 40].
К тем, кто поддерживал восставших, но не участвовал в вооружённой борьбе, власти относились достаточно лояльно и не подвергали жестоким репрессиям. Так, за хранение оружия и запрещённой литературы всего лишь накладывали штраф в размере 100 руб. серебром и отпускали «на благонадёжное попечительство» под надзор полиции [11, л. 16 – 17 об]. Если же принять во внимание то, что подавляющее большинство полиции составляли местные уроженцы, то есть люди, сочувствующие польскому национальному движению, то надзор полиции был больше фикцией, чем серьёзным мероприятием.
Арестованные участники восстания содержались в тюремных замках. При этом условия содержания, в частности на территории Белоруссии, были очень либеральными, а надзор за заключёнными – ослаблен. Например, двери камер были всегда открыты, и арестанты могли свободно общаться между собой в любое время суток. Дошло до того, что они начали проявлять «стремление к противодействию и непокорности». Узнав об этих и других нарушениях, М.Н. Муравьёв потребовал соблюдать условия содержания заключённых. Выполняя данное постановление, начальство Могилёвского тюремного замка приказало закрыть двери камер. В ответ заключённые начали угрожать смотрителю, а потом взломали двери и вышли в коридор. Узнав об этом, офицер батальона внутренней стражи построил перед окнами тюрьмы около 20 солдат и приказал им заряжать ружья. Объявив о применении силы и даже оружия при сопротивлении, он перекрыл два выхода из замка и с небольшой группой солдат вошёл внутрь. При появлении военнослужащих арестанты сами разошлись по камерам. Под охраной вооружённого караула слесари починили повреждённые двери, а из камер, двери которых не поддавались восстановлению, заключённые временно были переведены в другие. При расследовании обстоятельств бунта арестанты обвинили тюремное начальство в грубом обращении с ними и пожаловались на плохое качество пищи. Оказалось, что под грубым обращением заключённые понимали восстановление должного надзора, а жалобы на пищу появились только во время расследования и раньше никогда не возникали. Тем не менее, качество пищи было проверено, а образцы хлеба даже были посланы начальству. Оказалось, что пища проходит серьёзную проверку и при малейшем подозрении на недоброкачественность сразу же возвращается поставщику. После осмотра самого тюремного замка выяснилось, что он не приспособлен для содержания заключённых, так как они могут легко бежать из него. Такое же положение было и в других тюрьмах [9, л. 120; 10, 24 – 26 об].
Тем не менее, несмотря на ужесточение режима содержания, арестованным разрешали свидания с родственниками, если же они жили недалеко, то допускались встречи за пределами тюрьмы прямо на дому. Офицер внутренней стражи приводил арестованного к родственникам и наблюдал за свиданием. Время свиданий не было ограничено и сокращалось только при условии антиправительственных высказываний. Иногда, если дома родственников находились по соседству, один офицер приводил сразу двух заключённых и во время свиданий переходил из одного дома в другой [9, л. 48]. Естественно, что при таких условиях контроля нельзя было с уверенностью утверждать, что ничего предосудительного в разговорах не было.
Часть содержащихся в тюремных замках участников восстания по окончании расследования направлялись в ссылку и на каторжные работы. Перед этим желающие могли принять причастие, однако власти сами выбирали ксендзов, исходя из их благонадёжности [9, л. 30, 31, 36]. Всех ссыльных перед отправкой на этап осматривал врач, чтобы выяснить, выдержат ли они длительные переходы [9, л. 22]. Колонны ссыльных сопровождались от одного уездного города до другого этапными командами жандармов внутренней стражи, после чего колонну передавали команде другого уезда. Этапные команды, в основном, были немногочисленными и состояли из 13 – 15 жандармов при одном унтер-офицере и нескольких казаков (чаще всего, четырёх). Воинские начальники уездов постоянно доносили командующему войсками в губернии о передвижении этапа. Однако при таком слабом контроле ссыльные прямо в пути могли встречаться с родственниками и ещё находящимися на свободе участниками восстания, которые передавали им прокламации. Случалось, что разрешения поговорить со ссыльными во время движения просили даже у возглавляющего команду унтер-офицера. Такое положение дел вызывало обеспокоенность властей. Однако за разрешение встречи унтер-офицер получил лишь строгое взыскание, причём военное начальство долго выясняло его фамилию. Чтобы как-то бороться с этим, было предложено назначать начальниками конвоев специальных офицеров. Для усиления команды людьми у властей не хватало сил [9, л. 79, 87, 92, 94, 108 об]. Причём, часто некоторых офицеров, имевших родственные связи в Северо-Западном крае, отстраняли от выполнения полицейских функций, поскольку они нарушали присягу при конвоировании этапов [6, с. 104]. Понимая то, что такие офицеры поставлены в трудное нравственное положение, начальство не обвиняло их в сочувствии восстанию. Они направлялись на гауптвахту и в дальнейшем попросту отстранялись от выполнения конвойных функций.
Причины очень лояльного отношения российских властей к повстанцам были связаны с дворянской корпоративностью. Практически все повстанцы были шляхтичами, все русские офицеры имели если не потомственное, то личное дворянство. После присоединения земель Речи Посполитой к Российской Империи польскую шляхту не ущемляли в правах, а дали ей все привилегии российской элиты. Таким образом, польское благородное сословие автоматически становилось равной русскому, то есть элите титульной нации. Поскольку среди российских дворян были представители не только великорусского населения, но и выходцы с Кавказа, Средней Азии, то никаких серьёзных преград для вливания в их состав представителей ещё одного народа не было. В XIX в. Российская Империя расширялась путём присоединения Закавказья, Средней Азии, Польши, поэтому увеличение количественного состава российского дворянства и его этническое разнообразие не вызывало ни у кого серьёзного противодействия. Именно поэтому польские повстанцы воспринимались российскими офицерами как представители общей корпорации, что сказывалось на отношении победителей к побеждённым.
Часть участников восстания была приговорена к смертной казни. При этом, если повстанец занимал руководящие должности в органах управления восстания, смертная казнь через расстрел заменялась повешением. То же касалось повстанцев, совершивших во время восстания уголовные преступления. Однако для повешения нужны были палачи, а их не хватало, поэтому М.Н. Муравьёв допускал в некоторых случаях замену повешения расстрелом. Казни проходили принародно. Место их совершения оцеплялось войсками, вокруг которых выстраивалась ещё одна цепь из иррегулярных подразделений – казаков и местных ополченцев. В случае надобности оцепление усиливали жандармами и военнослужащими, в функции которых не входило участие в подобных мероприятиях, например, артиллеристами. Такое большое количество оцепления использовалось специально, поскольку огнестрельное оружие (за исключением нескольких человек, состоявших непосредственно при казнённом) не было заряжено [13].
Смертная казнь как самая крайняя мера не использовалась при подавлении восстания широко. Из примерно 77000 участников восстания в Северо-Западном крае было казнено лишь 128 человек, что составляет 0,17 %. Таким образом, власти не стремились использовать широкие репрессии для подавления восстания, а пытались обходиться в основном мерами административного воздействия.
В целом, российская администрация смогла склонить на свою сторону крестьянскую массу, что способствовало скорейшему подавлению польского восстания 1863 – 1864 гг. в Северо-Западном крае.
1. Архивные материалы муравьёвского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863 – 1864 гг. в пределах Северо-Западного края. Ч. 1. – Вильно, 1913.
2. Вяроўкін-Шэлюта У. Разбор шляхты // Энцыклапедыя гістарыі Беларусі. У 6 т. Т. 6. Кн. 1: Пузыны – Усая. – Мн., 2001. – С. 83 – 85.
3. Гісторыя Беларусі. У 2 ч. Ч. 2. ХІХ – ХХ стагоддзі: Курс лекцый / П.І. Брыгадзін, У.Ф. Ладысеў, П.І. Зялінскі і інш. – Мн., 2002.
4. Каліноўскі К. За нашу вольнасць. Творы, дакументы – Мн., 1999.
5. Кісялёў Г.В. Так сейце ж, дзецюкі!.. / З думай пра Беларусь. – Мн., 1966. – С. 5 – 76.
6. Кісялеў Г.В. Пад высокім сцягам Каліноўскага // Памяць: гісторыка-дакумен-тальная хроніка Мядзельскага раена. – Мн., 1998. – С. 102 – 104.
7. Ковкель И.И., Ярмусик Э.С. История Беларуси с древнейших времён до нашего времени. – Мн., 2000.
8. Між айчынным чытачом і замежным калегам. Круглы стол па праблемах беларускай гістарыяграфіі // ARCHE – 2003 – № 2 (25) – С. 34 – 48.
9. Национальный исторический архив Республики Беларусь. Ф. 3256. Оп. 2. Д. 6.
10. Там же. Д. 7.
11. Там же. Д. 12.
12. Там же. Д. 16.
13. Там же. Д. 25.
14. Там же. Д. 29.
15. Хурсік В.У. Трагедыя белай гвардыі. – Беларускія дваране ў паўстанні 1863 – 1864 гг.: Гістарычны нарыс і спісы. – 2‑е выд., выпр. і дап. – Мн., 2002.