Изучение жизни графа М.Н. Муравьева на протяжении последних десятилетий чаще всего вращается вокруг его деятельности на военно-административных постах. Не желая подробно вдаваться в оценки того, что было сделано в этот период в крае, необходимо лишь отметить, что в суждениях исследователей на эту тему в последнее время все более и более вырисовывается тенденция к позитивной оценке роли этого крупного государственного и военного деятеля в исторической судьбе белорусского народа. На смену упрощенным и оскорбительным представлениям о нем, как о «людоеде», «вешателе, распространяемых в обществе деятелями русского революционного и польского национально-освободительного движения, а также либералами всех мастей, в общественное сознание проникают более глубокие и взвешенные трактовки т. н. «системы Муравьева». Сегодня читающей аудитории стали доступны не только «Записки графа М.Н. Муравьева», труды о нем историков историков XIX – начала ХХ веков, но собственные ранее неизвестные суждения графа о своей службе в крае в 1863-1865 годах.
Перед отъездом из Вильно в своей прощальной беседе с митрополитом Литовским и Виленским Иосифом (Семашко), М.Н. Муравьев в частности, сказал: «Я и моя система осуждена лишь теперь, когда мятеж подавлен. Я ведь знал, что система моих действий не будет нравиться. Но она, и ничто иное погасило мятежников. Рассмотрим, в чем меня обвиняют. Начнем с пустяков. Есть немало русских людей, которые по малому смыслу, а пуще всего ради холопства перед Европой, собиравшейся отнять у нас Польшу и Западный край из кожи лезут представить меня невежественным варваром…В самый разгар мятежа я получал по почте ежедневно множество анонимных ругательных писем на всех языках, изо всех стран Европы. Были прелюбопытные – их у меня целая коллекция с угрозами кинжала, яда, с вызовами на поединок, с карикатурами эшафотов и виселиц со мной. Угрозы были не совсем пустые: жонд за мою голову обещал сначала 25 тысяч рублей, а потом и больше.
Но так ли справедливы жалобы на мою жестокость? Вот статистика: 128 человек повешено или расстреляно, 972 сослано на каторгу. А знаете сколько повстанцами повешено и убито тех из числа местного населения, кто остался верен долгу? Более двух тысяч человек…Ни один из западноевропейских метяжей не был укрощен с меньшим числом жертв, чем польский бунт 1863 года».
В заключение Муравьев сказал своему собеседнику: «Большая будет задача для будущего историка разобраться в различных россказнях обо мне, прежде чем сказать обо мне правду. Если бы я мог дать ему совет, я бы ему предложил добросовестно изучить архив виленского генерал-губернатора за эти два года и главное – остановить свое внимание на истории крестьянского дела при мне».
Заметим при этом, что хотя и с большим запозданием, но такие добросовестные историки нашлись. Именно они (Я.И. Трещенок, А.А. Комзолова, А.Ю. Бендин и др.) убедительно показали, что власть и система Муравьева не только подавляла и усмиряла. Она умиротворяла, устаивала, стремилась усовершенствовать управление. Генерал-губернатор М.Н. Муравьев был не только «вешатель», но и талантливый администратор и организатор. Внесенные по его инициативе изменения в ход крестьянской реформы в крае заметно улучшили положение белорусских крестьян по сравнению с центральными губерниями империи и содействовали ускорению социально-экономического развития Беларуси. Много им было сделано для народного образования, культуры, православного храмостроительства. Как человек своего времени, Муравьев прекрасно понимал, что помимо *субъективных устремлений отдельных лиц и групп, существуют еще и объективные интересы государства и общества.
Государственный интерес России не мог допустить превращения Польши в плацдарм для антирусской политики, в открытые ворота для внешних вторжений как это уже неоднократно случалось в истории. О том, как разыгрывалось на белорусских землях «польская карта» граф прекрасно знал из своего опыта восприятий событий 1812 года, а также русско-польской войны 1830-1831 годов. Конечно же, он понимал, что России в будущем придется примириться с национальной Польшей, но с Речью Посполитой в 60-е годы она примириться не могла.
Что же касается самой Беларуси, то в 1863 году самостоятельным субъектом политики она еще не выступала. Для российских правящих кругов она была Западной Россией, отличавшейся от Центральной только преобладающим польским землевладением, влиянием католицизма и еврейской чертой оседлости. Так воспринимала ее и сама местная интеллигенция православной ориентации, составлявшая течение «западноруссизм». Для той Польши, которую мечтали возродить мятежники, Беларусь была «кресами всходними», восточными окраинами. Для православного белорусского народа места в этой Польше вообще не предусматривалось.
Так распорядилась история, что возродиться как этнос и как нация Беларусь смогла лишь в государственном союзе с Россией. Никакой альтернативы этому не существовало, и народ ощущал это на подсознательном уровне. Устремление польских повстанцев и национальные интересы белорусского народа решительно расходились. Впрочем, и с долгосрочными национальными интересами самого польского народа цели мятежников также не имели ничего общего. Их попытки возродить Речь Посполитую были историческим тупиком. Они олицетворяли давно изжившую себя идею «великой Польши от моря до моря» и были заведомо обречены на поражения. Как политик государственник и военный человек М.Н. Муравьев прекрасно это понимал.
Основу мировоззрения Н.М. Муравьева несомненно составляли высокие чувства гражданственности и патриотизма, которые формировались в нем с ранних лет под воздействием традиций семьи и армии, службе в которой генерал отдал большую часть своей жизни. Важное место в развитии качеств защитника Отечества сыграла в жизни Муравьева война 1812 года. К сожалению, в современной исследовательской литературе при изложении его биографии этот период освещается предельно лаконично, ограничиваясь лишь указанием на то, что будучи участником этой войны, он получил ранение при Бородино и едва не погиб. Другие подробности, связанные с этим фактом, как правило, почти не упоминаются, вероятнее всего, из-за нежелания представить облик исторического деятеля во всем его многообразии.
Сам М.Н. Муравьев о своем участии в Отечественной войне 1812 года никаких записей не оставил. Поэтому основным источником по данной теме следует признать мемуары его среднего брата Н.Н. Муравьева (1794-1866), переизданные московским издательством «Правда» в 1989 году. Затрагивали данную тему и биографы графа М.Н. Муравьева – Д.А. Кропотов, А.О. Турцевич, Е.Ф. Орловский, а также М.Н. Вахрушев – автор «Истории 101-го пехотного Пермского полка» (Спб, 1897)», шефом которого в 1860-е годы был генерал-губернатор Северо-Западного Края.
Первоначальное образование и воспитание М.Н. Муравьев, как и его старшие братья Александр и Николай получил под руководством своей матери. О ее благотворном влиянии на него и братье М.Н. Муравьев впоследствии вспоминал: «Если мы вышли порядочными людьми, то всем этим обязаны единственно покойной матушке». Что касается отца, то Н.Н. Муравьев – основатель Школы колонновожатых, готовившей офицеров для Генерального штаба, очень мало имел времени для занятий с сыновьями. С Михаилом же он занимался вместе с учителем Гатто. Последний занимался с мальчика латинскому языку, арифметике, геометрии и географии, а отец преподавал ему историю, алгебру, геодезию и военные предметы. Наука давалась Михаилу нелегко, зато раз заученное запоминалось ему навсегда. Кроме того, у него рано обнаружилась способность быстро схватывать внешне отвлеченную идею и весьма остроумно переводить ее на практическую почву. Эта способность вызвала у нее огромный интерес к математике. Став в 14 лет студентом физико-математического отделения Московского университета, он основал городское общество математиков, целью которого стало бесплатное чтение популярных лекций по математике и военным наукам.
Проходившие в начале XIX века войны России с Францией, Швецией и Турцией, быстрое продвижение наполеоновский войск к границам империи активизировало здесь рост патриотических настроений, в том числе и в среде дворянской молодежи. Под их влиянием М.Н. Муравьев оставил университет и поступил в декабре 1811 года в Петербургскую школу колонновожатых. Здесь его способности были оценены по достоинству, давая ему возможность в будущем пойти по преподавательской стезе, но Муравьева это не прельщало. В январе 1812 года, после производства его в прапорщики по квартирмейстейской части, он вместе с братьями Александром и Николаем был отправлен для прохождения службы в Вильно при начальнике штаба Западной армии графа Л.Л. Беннигсене.
По прибытию в Вильно братья Муравьевы поселились в доме Стаховского на Рудницкой улице. Средства к существованию у них в то время были весьма ограниченные из-за денежных затрат на офицерское обмундирование, снаряжение и прочее, поэтому по словам Николая Муравьева, братья в ту пору «перебивались напополам с нуждой»: «Скоро начались увеселения в Вильне, балы, театры, но мы не могли в них участвовать по нашему малому достатку, а когда купили себе лошадей, то даже перестали в одно время даже чай пить».
В мае 1812 года М.Н. Муравьев вместе с братом своим Николаем был командирован в 5-й гвардейский корпус, который стоял тогда в местечке Видзы. С началом войны и вынужденного отступления корпуса вглубь страны братья перенесли вместе с войсками немало лишений. «С выездом нашим из Видз, - вспоминал М.Н. Муравьев, - мы почти все время были на коне и ни одного разу не жаловались на походную жизнь. Лошадей мы часто сами убирали и ложились отдыхать подле них в сараях, на открытом воздухе, около коновязи». Трудности походной жизни перемещались с выполнением братьями нелегких служебных обязанностей, включая участия в Бородинском сражении. В ходе его братья старались не упускать из виду друг друга, хотя жизнь каждого их них в ту пору висела буквально на волоске.
Вот как описывает эти тревоги, спустя годы, Н.Н. Муравьев: «Перед самой атакой кавалерии я находился с братом Александром в селении Горках, как прискакал с каким-то известием к главнокомандующему от Семеновского полка князь Голицын Рыжий, состоявший адъютантом при Беннигсене. Бурка его была в крови; обратившись к нам, он сказал, что это кровь брата нашего Михайлы, которого сбило с коня ядром. Голицын не знал только, жив ли брат остался или нет. Не выражу того чувства, которое поразило нас при сем ужасном зрелище и вести. Мы поскакали с Александром на левый фланг по разным дорогам, и я вскоре потерял его из виду».
Встревоженные участью брата, Николай и Александр осматривали груды мертвых и раненых, спрашивали всех о нем, но ничего в тот момент не могли о нем узнать, тем более, что вскоре «завязалось кровавое кавалерийское дело», в которое оба были вовлечены. 27 августа Александр еще до рассвета вновь отправился на поле сражения отыскивать тело Михаила, объездил буквально все поле, но не нашел его. Поиски продолжились и на следующий день. Вот как описывает их Николай Муравьев:
«28-го рано поутру мы снова отправились отыскивать брата Михайлу; ехали медленно, среди множества раненых и всех расспрашивали, описывая им приметы брата, но ничего не узнали. Наконец подпоручик Хомутов, который мимо ехал, сказал нам, что он 27-го числа видел брата Михайлу жестоко раненным на телеге, которую вез московский ратник, и что брат поручил ему известить нас о себе. Равнодушие товарища Хомутова, не известившего нас о том накануне, заслуживало всякого порицания, и он не миновал упреков наших. Мы продолжали путь свой и разыскания. Проезжая через селения, один из нас заходил во все избы по правой стороне улицы, а другой по левой; но в этот день мы его не нашли. Я остался ночевать в главной квартире, Александр же поехал далее.
29-го числа я отправился в Москву. В горестном положении увидел я столицу. Повсюду плач и крик, по улицам лежали мертвые и раненые солдаты. Жители выбирались из города, в коем проявлялись уже беспорядки; везде толпился народ. Я прискакал в дом князя Урусова, полагая найти там отца и братьев. Старый кучер подъехал ко мне испуганный и, не узнав меня, принял лошадь. Я вбежал с шумом, но Александр, встретив меня, остановил: «Тише, тише, – сказал он, – Михайла умирает; у него антонов огонь показался, и теперь ему операцию делают». Осторожно вошедши в батюшкин кабинет, я увидел брата Михайлу лежащего на спине. Доктор Лёмер (Lemaire) вырезывал ему снова рану и пускал из нее кровь. Михаила узнал меня, кивнул головой, и во все время мучительной операции лицо его не изменилось. Приятель его Петр Александрович Пустрослев тут же находился. Дом был уже почти совсем пуст. Князь Урусов выехал с батюшкой в Нижний Новгород, куда все московское дворянство укрылось. В доме оставалось только несколько слуг наших и те вещи, которые не могли вывезти вскорости. Я вышел из комнаты раненого. Лёмер, окончив операцию, подал некоторую надежду на выздоровление брата, впрочем, очень малую.
К вечеру Александр рассказал мне случившееся с Михайлой, по его собственным словам. Во время Бородинского сражения Михайла находился при начальнике главного штаба Беннигсене на Раевского батарее, в самом сильном огне. Неприятельское ядро ударило лошадь его в грудь и, пронзив ее насквозь, задело брата по левой ляжке, так что сорвало все мясо с повреждением мышц и оголило кость; судя по обширности раны, ядро, казалось, было 12-фунтовое. Брату был тогда 16-й год от роду. Михайлу отнесли сажени на две в сторону, где он, неизвестно, сколько времени, пролежал в беспамятстве. Он не помнил, как его ядром ударило, но, пришедши в память, увидел себя лежащим среди убитых. Не подозревая себя раненым, он сначала не мог сообразить, что случилось с ним и с его лошадью, лежавшею в нескольких шагах от него.
Михаила хотел встать, но едва он приподнялся, как упал и, почувствовав тогда сильную боль, увидел свою рану, кровь и разлетевшуюся вдребезги шпагу свою. Хотя он очень ослаб, но имел еще довольно силы, чтобы приподняться и просить стоявшего подле него Беннигсена, чтобы его вынесли с поля сражения. Беннигсен приказал вынести раненого, что было исполнено четырьмя рядовыми, положившими его на свои шинели; когда же они вынесли его из огня, то положили на землю. Брат дал им червонец и просил их не оставлять его, но трое из них ушли, оставят ружья, а четвертый, отыскав подводу без лошади, взвалил его на телегу, сам взявшись за оглобли, вывез его на большую дорогу и ушел, оставят ружье свое на телеге. Михайла просил мимо ехавшего лекаря, чтобы он его перевязал, но лекарь сначала не обращал на него внимания; когда же брат сказал, что он адъютант Беннигсена, то лекарь взял тряпку и завязал ему ногу просто узлом.
Потом пришел к брату какой-то раненый гренадерский поручик, хмельной, и, сев ему на ногу, стал рассказывать о подвигах своего полка. Михаила просил его отслониться, но поручик ничего слышать не хотел, уверяя, что он такое же право имеет на телегу, при сем заставил его выпить водки за здоровье своего полка, отчего брат опьянел. Такое положение на большой дороге было очень неприятно. Мимо брата провезли другую телегу с ранеными солдатами; кто-то из сострадания привязал оглобли братниной телеги к первой, и она потащилась потихоньку в Можайск. Брат был так слаб и пьян, что его провезли мимо людей наших, и он не имел силы сказать слова, чтобы остановили его телегу. Таким образом, привезли его в Можайск, где сняли с телеги, положили на улице и бросили одного среди умирающих.
Сколько раз ожидал он быть задавленным артиллериею или повозками. Ввечеру московский ратник перенес его в избу и, подложив ему, пук соломы в изголовье, также ушел. Тут уверился Михайла, что смерть его неизбежна. Он не мог двигаться и пролежал, таким образом, всю ночь один. В избу его заглядывали многие, но, видя раненого, уходили и запирали дверь, дабы не слышать просьбы о помощи. Участь многих раненых! Нечаянным образом зашел в эту избу лейб-гвардии казачьего полка урядник Андрианов, который служил при штабе великого князя. Он узнал брата и принес несколько яиц всмятку, которые Михаила съел. Андрианов, уходя, написал мелом по просьбе брата на воротах: Муравьев 5-й.
Ночь была холодная; платье же на нем было изорвано от ядра. 27-го поутру войска наши уже отступали через Можайск, и надежды к спасению, казалось, никакой более не оставалось, как неожиданный случай вывел брата из сего положения. Когда до Бородинского сражения Александр состоял в ариергарде при Коновницыне, товарищем с ним находился квартирмейстерской части подпоручик Юнг, который пред сражением заболел и уехал в Можайск. Увидя подпись на воротах, он вошел в избу и нашел Михайлу, которого он прежде не знал; не менее того, долг сослуживца вызвал его на помощь. Юнг отыскал подводу с проводником и, положив брата на телегу, отправил ее в Москву. К счастию случилось, что проводник был из деревни Лукина, князя Урусова. Крестьянин этот приложил все старание свое, чтобы облегчить положение знакомого ему барина, и довез его до 30-й версты, не доезжая Москвы. Михаила просил везде надписывать его имя на избах, в которых он останавливался, дабы мы могли его найти. Александр его и нашел по этой надписи. Он тотчас поехал в Москву, достал там коляску, которую привез к Михайле, и, уложив его, продолжал путь. Приехав в Москву, он послал известить Пустрослева, который достал известного оператора Лёмера; но когда сняли с него повязку, то увидели, что антонов огонь уже показался. Я приехал в Москву в то самое время, как рану снова растравляли...»
Н.Н. Муравьев подчеркивал, что М.Н. Муравьев не забыл своего спасителя: «Спустя несколько лет после сего Михайла приезжал в отпуск к отцу в деревню и отыскивал лукинского крестьянина, чтобы его наградить, но его не было в деревне: он с того времени не возвращался и никакого слуха о нем не было; вероятно, что он погиб во время войны в числе многих ратников, не возвратившихся в дома свои. Я слышал от Михайлы, что в минуту, когда он, лежа на поле сражения, опомнился среди мертвых, он утешался мыслию о приобретенном праве оставить армию, размышляя, что если ему суждено умереть от раны, то смерть сия предпочтительна тому, что он мог ожидать от усталости и изнеможения, ибо он давно уже перемогался. Труды его и переносимые нужды становились свыше сил. Если же ему предстояло выздоровление, то он все-таки предпочитал страдания от раны тем, которые он должен был через силы переносить по службе. По сему можно судить о тогдашнем положении нашем! Мы с Александром были постарее Михайлы и оттого могли лучше его переносить усталость и труды, но истощалось и наше терпение».
«Приехав в Москву, вспоминал Николай, - я разделся, чего давно уже не удавалось мне сделать, и нашел себя в плохом положении. В Смоленске еще открылись у меня на ногах цинготные язвы. Хотя я их несколько раз сам перевязывал, но в Москве с трудом можно было отодрать присохшие бинты. Платье и белье были на мне совсем изорваны и покрыты насекомыми. Я переоделся и от того одного уже почувствовал облегчение. Однако денег у нас не было ни гроша, а надобно было отправить раненого брата в Нижний Новгород к отцу; надобно было ему достать в дорогу лекаря и снабдить кое-каким продовольствием. Я поехал к бывшему тогда в Москве полицмейстеру Александру Александровичу Волкову, двоюродному брату отца. У него во всех комнатах лежали знакомые ему раненые гвардейские офицеры, за которыми он ухаживал. На просьбу взаймы денег он вынул бумажник и дал мне счесть, сколько их у него оставалось. Я нашел 120 рублей, и он мне отдал половину. С 60 рублями я возвратился домой. Александр, с своей стороны, также достал несколько денег, и мы отдали их Михайле.
Заложив оставшуюся в сарае коляску парой, мы отправили на ней раненого. За ним же ехала телега с поклажей, а за телегой шли оставшиеся дворовые люди: старики, бабы и ребятишки. Пустрослев также отправлялся в Нижний Новгород; он поехал вместе с братом, и с ними известный врач того времени Мудров, который полюбил брата, лечил и спас его во второй раз от смерти. Александр проводил обоз сей верст 20 за Москву и там простился с Михайлою, не надеясь когда-либо с ним опять свидеться; потому что когда сняли перевязку, то нашли, что антонов огонь вновь открылся. С тех пор я более ничего о нем не слышал до времени обратного занятия нами Вильны.
Как известно, за Бородинский бой М.Н. Муравьев был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени. В начале 1813 года, оправившись от ран, он вернулся в армию и, состоя при начальнике главного штаба русской армии, участвовал в битве под Дрезденом. Память о пережитом в «грозу 12-го года» не покидала братьев Муравьевых и в последующем. Вспоминая Бородинскую битву, чуть не унесшую жизнь Михаила, Н.Н. Муравьев писал: «В 1816 году я посетил Бородинское поле сражения и нашел на нем еще много костей, обломки от ружейных лож и остатки киверов. Батареи наши еще не были срыты. Стоило только несколько взрыть землю на Раевского батарее, чтобы найти человеческие остовы. Я поднял одну голову со вдавлением в одной стороне (вероятно картечью) черепом и послал ее в Петербург к брату Михайле».
Судя по всему, тяготы и лишения тех военных лет закалили молодого офицера и выработали в нем те качества воина, которые стали важной составной частью его характера и всей последующей военно-административной деятельности. Заметим, что граф М.Н. Муравьев был единственным из гродненских губернаторов первой половины XIX века, который принимал непосредственное участие в войне 1812 года и заграничных походах русской армии в Европу
кандидат исторических наук, профессор Гродненского государственного университета имени Янки Купалы
Опубликовано в журнале социальных и гуманитарных наук "Аспект". №3. 2017г.
Текст доклада на Международной научной конференция памяти графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского
«Готов собою жертвовать..», прошедшей 27 ноября 2016 года в рамках Свято-Михайловских чтений.
Использованная литература:
- Черепица, В.Н. Михаил Осипович Коялович. История жизни и творчества. /В.Н.Черепица. – Гродно: ГрГУ,1998. - 247с.
- Трещенок, Я.И. История Беларуси. Досоветский период. /Я.И.Трещенок. – Могилев: МГУ им. А. Кулешова, 2004. – с. 224-225.
- Кропотов, Д.А. Жизнь графа М.Н.Муравьева в связи с событиями времени и до назначения его губернатором в Гродно. /Д.А.Кропотов. – Спб, 1874. – с. 3-17; История 101-го пехотного Пермского полка 1788-1897. Составил М.Н.Вахрушев, штабс-капитан 101-го пехотного Пермского полка. – Спб,1897. – с.224-225.
- Турцевич, А.О. Краткий очерк жизни и деятельности графа М.Н.Муравьева. /А.О.Турцевич. – Вильно, 1898. – с.5-7; Орловский Е.Ф. Граф М.Н.Муравьев как деятель над укреплением прав русской народности в Гродненской губернии 1831-35 и 1863-65 гг. – Гродна: Губернская типография, 1898. - с.17-21.
- Муравьев, М.Н. Избранные страницы 1800-1825. /М.Н.Муравьев. – М.: «Правда», 1989. – с.126-129.