Михаил Никифорович Катков

Русско-польские отношения несут в себе конфликтный потенциал уже не одну сотню лет. Нахождение по соседству, претензии на одни и те же земли, спасение у соседей от репрессий своих властей и многие другие взаимодействия породили множество проблем не только в самих отношениях, но в их оценке друг другом, а также сформировали стереотипные взгляды на соседей. Попытка поляков установить свою династию на русском престоле в период Великой смуты начала XVII века и крушение польской государственности прусско-австро-русской силой в конце XVIII века тоже оставили в исторической памяти своеобразное отношение друг к другу. Сосуществование поляков и русских в единой империи было относительно кратким для формирования устойчивых представлений о едином Отечестве и единой исторической судьбе. Более того, польская шляхта к моменту исчезновения Польши с политической карты Европы уже обладала национальным самосознанием, что также дистанцировало часть польских подданных Российской империи, хранивших память о независимом в прошлом польском государстве, от основной массы ее населения. Стоит также заметить, что другие части польских земель с конца XVIII по начало XX века находились в составе Австрии, с 1867 года ставшей Австро-Венгрией, и Пруссии, в 1871 году ставшей Германской империей. Более того, это существование польских земель и польского этноса в составе трех империй выпало на период зарождения европейских национализмов, что тоже сказалось на формировании устойчивых представлений друг о друге.

XIX век породил ряд явлений, которых не было ранее. Одним из них стало широкое распространение журналистики и публицистики, чутко реагирующих на политические, этнические, конфессиональные и иные проблемы. Газеты и журналы стали рупорами мнения различных политических сил, выдаваемых за общественное мнение, и ареной идеологической борьбы. Появилось убеждение, что через печать можно понять запросы общества. Как писал М.Н. Катков: «Печать становится полезною силою в обсуждении общественных вопросов не иначе, как служа непосредственным отражением мнений и желаний самого общества или его законных представителей» [13]. Одним из таких общественных вопросов в России второй половины XIX века был «польский вопрос», который имел достаточно динамичную предысторию.

В 1794 году польские патриоты, протестуя против второго раздела государства, подняли неудачное восстание, спровоцировавшее в 1795 году третий, окончательный раздел. В результате трех разделов Россия получила восточные земли Речи Посполитой, большая часть которых когда-то входила в состав Древней Руси. Высший слой этих земель состоял из поляков или давно ополячившихся представителей местной знати, то есть лиц, имевших польскую идентичность. После разделов Польши часть польского дворянства эмигрировала в Европу, а из оставшихся далеко не все оказались лояльны новой родине.

В результате политики Наполеона в 1807 году на польских землях, входивших после разделов Польши в состав Пруссии, возникло Великое герцогство Варшавское, которое оставалось, пожалуй, самым верным союзником Наполеона вплоть до его низвержения. Польские полки приняли активное участие в русской кампании 1812 года. Но после окончательного поражения Франции в 1815 году практически все Варшавское герцогство вошло в состав России. Так в Российской империи появилось Царство Польское. Оно имело собственную армию, сейм, валюту, польский язык доминировал. Помимо того, Александр I дал Русской Польше конституцию. Западный край, территория которого сформировалась в 1772-1794 годах «губерниями, от Польши возвращенными» (то есть неэтническими польскими землями, находившимися ранее в составе Польши), тоже рассматривался поляками как часть Польши. Более того, на него как на Польшу смотрели и некоторые российские чиновники и интеллектуалы.

В 1830-1831 годах в Варшаве вспыхнуло восстание против России. Оно было подавлено, после чего Царство Польское лишилось ряда привилегий, в частности, армии. Однако «польский вопрос» не исчез. Польские патриоты организовывали тайные общества не только в Русской Польше, но и в Западном крае, и несколько раз планировали поднять восстания. Но их инициативы не были поддержаны местным крестьянством, в том числе и в этнически польских землях, а имперские власти пресекли деятельность тайных патриотических обществ.

В конце 50-х годов XIX века польская активность снова усилилась, и в 1863 году в Варшаве началось очередное польское восстание. Оно возникло в стране в период проведения реформ, что накладывало свой отпечаток на восприятие восстания. Русское общество периода Александра II не являлось носителем консервативных идеалов. Не все чиновники, которые должны были проводить реформы, оказались лояльно настроенными к собственному государству, часть из них сочувственно относилась к польским повстанцам. Это привело М.Н. Каткова к мысли, что такие люди, проводя реформы, готовы ослабить государство [12, с. 73-74].

Ощущение опасности, которую потенциально могли нести такие реформаторы, по мнению ряда историков, в 1863 году подтолкнуло эволюцию М.Н. Каткова от либерализма к консерватизму [12, с. 71]. Именно период восстания, получившего в польской историографии название Январского, стал для М.Н. Каткова временем активной публицистической деятельности, посвященной «польскому вопросу». Не прекращал он заниматься этой темой и позже. Публицистика М.Н. Каткова богата текстами, так или иначе посвященными «польскому вопросу», поэтому проанализировать весь корпус статей в небольшом исследовании не получится. Тема катковского взгляда на «польский вопрос» поднималась в российской историографии ранее. Например, она исследовалась А.А. Теслей [13] и К. Левинсоном [9]. И тот, и другой авторы также не преследовали целью охватить все наследие М.Н. Каткова, связанное с данной темой, останавливаясь на более интересующих их сюжетах.

Формальным поводом для восстания 1863-1864 годов послужил рекрутский набор. В одной из франкоязычных российских газет была помещена статья, разъясняющая европейской публике ситуацию с восстанием. В ней упоминался и рекрутский набор. Причем журналист как бы извинялся перед европейскими читателями за правительство, объявившее рекрутский набор в Польше, и пытался объяснить, что в некоторых случаях законность не может быть соблюдена. М.Н. Катков обратил внимание на этот извинительный тон и достаточно однозначно отреагировал на статью. Так, он указал, что рекрутский набор - мера совершенно законная, поэтому нет смысла извиняться за его проведение. А саму польскую реакцию на этот набор М.Н. Катков объясняет тем, что под него попали в основном горожане, а не жители сельской местности. В польских же городах находился основной костяк оппозиционных сил - «подземной революции, распространяющей далеко свое зловредное действие» [7, с. 7]. Попытка сохранить антиправительственные силы и подтолкнула их руководителей к восстанию. Также М.Н. Катков рассуждает о законности и ее нарушениях. В польском случае он пишет, что законность нарушается для того, чтобы путем временного ограничения прав, путем введения мер общественной безопасности в будущем эту законность восстановить [7, с. 6].

Надо сказать, публицист был «сторонником соблюдения строгой законности в отношениях государства и общества» [10, с. 52]. В качестве вывода к своим рассуждениям о законности и ее нарушении, М.Н. Катков пишет, что наша, то есть российская беда -это «наша шаткость и несамостоятельность, наша неуверенность ни в чем, даже неуверенность в собственном существовании» [7, с. 8]. Тем самым он призывает не объясняться, а тем более не извиняться перед Европой за временные ограничения, введенные в Русской Польше в связи с восстанием, а также не извиняться за вполне естественные действия, к которым относит рекрутские наборы.

М.Н. Катков оказался практически единственным публицистом, конкретно и четко заявившим о российских государственных интересах и своем отношении к восстанию, что было отражено в его статьях. Остальная пресса находилась в состоянии растерянности и неопределенности и не могла сформулировать свое отношение к произошедшему событию. Давало себя знать и критическое отношение к имперским властям многих русских интеллектуалов того времени, которые достаточно благосклонно относились к польской оппозиции. В этой ситуации «решительное выступление Каткова имело характер гражданского поступка» [13].

Говоря о «польском вопросе» в 1863 году, М.Н. Катков делает экскурсы в прошлое. Он напоминает, что ранее Россия находилась в худшем положении, но все равно смогла выстоять, причем в этих экскурсах поляки упоминаются как российские противники. Так, в 1612 году «поляки владели Московским Кремлем, этим жизненным средоточием Русской земли, и дружины их жгли и грабили ее, гуляя по всему ее простору и проникая далеко на север». А в 1812 году «Польша открыла ему [Наполеону -А.Г.] путь внутрь нашей земли, билась с нами под его орлами и вместе с ним присутствовала при московском пожаре» [6, с. 16].

Эти рассуждения являются для М.Н. Каткова некой базой для описания примеров российского патриотизма, который внезапно проявлялся в период кризисов и спасал страну. В 1863 году произошло то же самое: общество (не абсолютно все, но большая его часть) вдруг проснулось и объединилось вокруг императора. В качестве примера М.Н. Катков приводит «единодушное и единогласное принятие верноподданнического адреса по поводу смут, происходящих в Польше, и угроз и оскорблений, которые сыплются теперь со всех сторон на наше отечество» [7, с. 13]. Принятие адреса императору, по мнению Каткова, было естественно, искренне, а одушевление «могущественно сливало людей в одно чувство» [7, с. 13]. Таким образом, собственно «польский вопрос» у него превращается в «русско-польский», что в катковской риторике и идеологических представлениях совершенно логично. «Польский вопрос» не может существовать в вакууме, иначе бы он не вызывал проблем у России, поскольку она никоим образом не сталкивалась бы с этим вопросом.

Апеллируя к истории польской государственности, М.Н. Катков указывает, что «польское государство есть дело польской шляхты, а не польского народа <...>. Польское государство было государством без народа; оно было достоянием шляхты, у которой не было почвы, и которая неминуемо должна была выродиться. Оторвавшись от своего корня, она отрезала себе будущее» [цит. по: 13]. Однако стоит заметить, что вряд ли возможно найти хоть одно средневековое государство, которое было бы «делом народа». Все они были «делом» элит. Представляя Польшу как государство без народа, М.Н. Катков однозначно подводил к выводу о неспособности Польши получить массовую поддержку простых поляков, польских низов.

Интересно упоминание о том, что у польской шляхты «не было почвы». Непонятно, имеет ли публицист в виду лишь отсутствие прогосударственных, патриотических польских чувств у простых поляков или намекает на бытовавшее даже в XIX веке представление о происхождении польской шляхты от сарматов. В этой теории податное население воспринималось как местные жители, завоеванные шляхтой-сарматами. В таком представлении у шляхты действительно «не было почвы» на этих землях, поскольку она сама себя воспринимала как пришлых завоевателей. То есть польская шляхта творила историю, создавала государство, а польский народ был вне этой активности. Интересно, что этот взгляд М.Н. Каткова перекликается с утверждением современного польского философа Б. Лаговского, который говорит, что в «Польше народ не имел истории. На Западе, например, во Франции - народ осознавал себя субъектом истории. Знал, что он играет в ней важную роль - во фрондах, в революциях, особенно в XIX в.» [1, с. 126].

М.Н. Катков выстраивал в своих текстах негативный образ старой Польши, указывая, что «никогда никакая страна не находилась в более жалком положении, чем Польша» накануне разделов, в ней «постоянно господствовали» ужасы, наблюдалось «отсутствие самых элементарных условий общественного порядка», «отсутствие всякой безопасности», «полное господство самой разнузданной анархии» [9]. Естественно, что при таком положении существование государства становится проблемой. То есть М.Н. Катков подводил читателя к мысли о естественном исчезновении польской государственности. В описании польского прошлого он категоричен. Старая Польша не имеет никаких «образцов, годных для подражания», поэтому «гораздо лучше вовсе забыть эту несчастную историю» [цит. по: 9].

«Русско-польский вопрос» перемещается у М.Н. Каткова и в экзистенциальную плоскость. Публицист предполагает, что существование России и Польши одновременно является проблемой борьбы государств друг против друга вплоть до исчезновения одного из них. Поэтому любые попытки поляков восстановить независимость потенциально направлены против России. Одним из элементов этой польской угрозы М.Н. Катков видит борьбу за Западный край Российской империи. Эти земли, ранее в своем большинстве входившие в состав Древней Руси, в XIII—XIV веках были подчинены Литве, а затем и Польше. Постепенно эта территория стала привычно восприниматься как польская, а ее русская история перестала быть актуальной даже для части русских патриотов. Но польские восстания подняли вопрос о Западном крае, который, в отличие от Царства Польского, состоял из «губерний, от Польши возвращенных», то есть не собственно Польши. Уже сама формулировка утверждала, что Западный край Польшей как таковой не являлся. Однако все польские восстания ориентировались на возрождение Польши в границах 1772 года¹, то есть Западный край должен был стать частью Польского государства. Интерес российских интеллектуалов к Западному краю помог им осознать, что масса его жителей не являлась этническими поляками, а сам край - это не Польша.

В желании поляков восстановить Польшу М.Н. Катков видел угрозу для России, которая заключалась в том, что, во-первых, отделение Польши от России покажет слабость последней, не сумевшей сохранить свою территорию, а во-вторых, независимая Польша тут же начнет претендовать на Западный край, то есть угроза для потери российских территорий все равно останется [9].

Один из исследователей катковского взгляда на «польской вопрос», К. Левинсон, рассуждая о Западном крае в риторике М.Н. Каткова, указывает, что край был населен белорусами, украинцами и литовцами, «каковых далеко не все считали, подобно Каткову, русскими». В примечании К. Левинсон пишет, что «Катков отрицал существование белорусского и украинского народов и языков» [9]. Современный исследователь попадает в этом случае в ловушку модернизации истории. Во времена М.Н. Каткова практически никто не считал ни белорусов, ни украинцев отдельными народами, а их речь, соответственно, отдельными языками. Это относится как к российским, так и к зарубежным ученым. Небольшой круг украинофилов был именно небольшим, поэтому определять всех сторонников украинской или белорусской отдельности словосочетанием «далеко не все» по крайней мере некорректно². На самом деле таких было очень небольшое количество. Массовые (именно массовые) представления об отдельности русских (великорусов), белорусов и украинцев (малорусов) появились лишь после революции.

Огромная проблема практически всей нынешней белорусской, украинской и, в гораздо меньшей степени, российской историографии в том, что они в описании XIX века (и других периодов прошлого) игнорируют реальности и представления того времени, активно модернизируя историю, вводя современные представления в прошлое. Так и появляются в худшем случае украинцы и белорусы в период Древней Руси, а в лучшем случае критика людей XIX - начала XX века за то, что они не были знакомы с некоторыми более поздними утверждениями. Именно поэтому стоит понимать, что как раз призывы к признанию этнической обособленности белорусов или украинцев (то есть не как частей одного народа, а как отдельных народов) и являлись маргинальными на период 60-х годов XIX века. Не учитывать это - значит не до конца понимать ситуацию. Поэтому призывы А.И. Герцена о добровольном союзе украинцев, поляков, белорусов и литовцев в целом не воспринимались современниками, мыслившими в других категориях.

Миф о том, что у повстанцев существовало устойчивое представление об этнической ситуации в Западном крае в категориях утверждений, распространившихся после революции, опровергается цитатами самих повстанцев. Так, один из руководителей восстания 1863-1864 годов в Северо-Западном крае К.С. Калиновский³, обращаясь к белорусским крестьянам от имени такого же белорусского крестьянина, писал: «Мы, кто по польской земле ходит, кто польский хлеб ест, мы, поляки из веков вечных» [5, с. 241-242]. Именно так видели белорусов повстанцы. Причем нужно отметить, что К.С. Калиновский представлял в восстании лагерь «красных», то есть он был как раз представителем того крыла, которое делало ставку на крестьян, а не на шляхту, и по расхожим представлениям советской и постсоветской историографии выступало за субъектность белорусов и украинцев.

Еще одна проблема, связанная у К. Левинсона с модернизацией истории, - это анализ того, как М.Н. Катков относится к народной антиповстанческой активности. М.Н. Катков абсолютно не пугается крестьянских выступлений против польских помещиков, будучи уверенным, что это «русский народ восстает в ответ на восстание польских панов» [9]. К. Левинсон подчеркивает это бесстрашие М.Н. Каткова перед народной антиповстанческой активностью, но задается вопросом, а «знал ли Катков о том, что в Литве, например, действовало множество повстанческих отрядов, состоящих из крестьян и насчитывавших порой более тысячи человек. Если да, то его рассуждения о "народном деле” предстают в весьма проблематичном свете» [9].

На этот вопрос можно ответить однозначно. М.Н. Катков об этом даже не подозревал, потому что в реальности этого не было. Отрядов, состоящих из крестьян, не было. Существовали отряды, в которых крестьяне составляли заметный процент, но таковые отряды можно отнести к исключениям. В основном участниками восстания были шляхтичи и разночинцы. Отряды, насчитывающие более тысячи человек разных социальных групп, также были редкостью. Это можно легко проверить как по мемуарам повстанцев, так и по рапортам русских офицеров, участвовавших в подавлении восстания. Даже польские крестьяне в Царстве Польском неохотно поддерживали повстанцев. В Северо-Западном крае эта поддержка была еще меньше. И совсем разочаровал повстанцев Юго-Западный край. Малороссийские крестьяне с удовольствием расправлялись с панами-повстанцами даже без помощи русских войск.

Что же касается множества «повстанческих отрядов, состоящих из крестьян» в Литве, о чем упоминает К. Левинсон, это можно объяснить достаточно просто. К литовским губерниям в то время относились Ковенская, Виленская и Гродненская. Причем Ковенская и часть Виленской были в массе населены литовцами, а оставшаяся часть Виленской и Гродненская - в основном белорусами. Естественно, что везде в том или ином количестве проживало польское население, города в большинстве были населены евреями, поляками и великорусами, существовали также и великорусские старообрядческие поселения. Литовские крестьяне приняли в восстании более активное участие, чем белорусские. Но это было не по причине поддержки лозунгов восстания. Католические священники, связанные с польским подпольем, распространяли слухи о якобы готовящемся переводе католиков в Православие, что возмущало литовцев-католиков. Именно защита веры от якобы готовящегося на нее покушения со стороны властей смогла поднять литовских крестьян на антиправительственное выступление. То есть активность литовских крестьян не была патриотической, она была конфессиональной. Причем провоцировалась она распространением ложных слухов о деятельности имперских властей.

В Гродненской губернии бывшие государственные крестьяне оказались недовольны своим социально-экономическим положением, поэтому приняли участие в восстании по экономическим соображениям. Часть крестьян оказалась на самом деле так называемой разобранной шляхтой, то есть людьми, которые реально являлись или считали себя шляхтой, но не смогли подтвердить свое шляхетство официально. Таких лиц записывали в податные сословия, в том числе и в крестьянское. Такие лица, участвуя в восстании, помнили свое шляхетское происхождение. То есть официально они были крестьянами, а психологически Пшляхтой. И стоит также понимать, что повстанцы массово использовали принудительный увод крестьян в отряды, что давало некую массовость, но абсолютно не сказывалось на боеспособности. Поэтому восстание было в основном шляхетским по социальному составу и польским по своим лозунгам. М.Н. Катков указал на это первым предложением статьи, название которой практически повторяло это предложение: «Польское восстание вовсе не народное восстание: восстал не народ, а шляхта и духовенство» (статья же называлась «Польское восстание не есть восстание народа, а восстание шляхты и духовенства») [6, с. 191].

Можно с уверенностью сказать, почему К. Левинсон модернизирует историю восстания. Дело в том, что он ссылается на книгу «История Польши», изданную в 1955 году. Книга наполнена советскими штампами о том, что восстание против имперских властей должно быть народным и национальным. Причем в советское время как минимум в отношении польского восстания 1863-1864 годов, сложилось убеждение, что если восстание происходило на территории, которую в советский период занимала БССР, значит, это белорусское восстание. Данный миф перекочевал и в постсоветский нарратив. Произошло лишь смещение акцентов. Вместо классового взгляда (против самодержавия восставали крестьяне) появился национальный (против самодержавия восставали белорусы).

В целом М.Н. Катков отражает в своих статьях современные ему представления и реалии. А К. Левинсон, рассуждая о польском влиянии в Западном крае и взглядах на это М.Н. Каткова, подходит к прошлому с применением современных представлений о состоянии этой территории. Естественно, что подобная модернизация лишь запутывает понимание прошлого, внося в него современные актуальности. Вооружать крестьян не боялся не только М.Н. Катков, но и виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев. Именно он сделал ставку на крестьян в качестве силы, способной оказать помощь в подавлении повстанческих выступлений. Надо сказать, что М.Н. Муравьев в этом не ошибся. Крестьянские караулы не только исправно ловили повстанцев, но и принимали участие на стороне русских войск в некоторых боях против мятежников.

Также К. Левинсон уверен, что М.Н. Катков не обращал внимания «на множество случаев иного отношения к восстанию - на случаи солдатского неповиновения в тех частях, что были брошены на подавление, на письма русских офицеров в "Колокол”, на крестьянские выступления не антипольской направленности» [9]. Все перечисленные случаи можно признать реальными, но вот только массовыми они не являлись. Они были частностями, которые не влияли на общие тенденции. Поэтому говорить о «множестве случаев», значит выдавать желаемое за действительное. Также некорректно и утверждение К. Левинсона о том, что крестьяне «шли во множестве под его [польского повстанческого правительства - А.Г.] знамена, вооружаясь косами» [9]. Стоит еще раз повториться, что массовой поддержки среди местного крестьянского населения восстание не получило. М.Н. Катков как раз имел точные сведения о том, что крестьяне и противодействовали повстанцам, и просили российские власти о защите от них. Даже обещание повстанцами земельных наделов не помогло добиться массового расположения крестьян к идеалам восстания.

Но «польский вопрос» для М.Н. Каткова существовал не только как «польско-русский». Он имел еще и конфессиональную сторону, что можно обозначить как «польско-католический вопрос». Одной из проблем этого вопроса было совмещение двух понятий: «поляк» и «католик». Эти термины взаимозаменяли друг друга. Имея сформированное недоверие к польской политической активности как к антироссийской, М.Н. Катков призывал не увеличивать количество поляков в империи, записывая в них всех католиков. Хотя изначально риторика М.Н. Каткова была иная. В июне 1863 года он был уверен в том, что «католическое духовенство есть организованный заговор против православия, заговор, готовый стать под всякое враждебное нам знамя и уже показавший нам громадность своих средств» [цит. по: 13]. Но уже в августе М.Н. Катков меняет тон. Теперь он пишет: «Пусть же остаются католиками, но они должны быть русскими» [цит. по: 13].

М.Н. Катков стремится разорвать сложившееся представление о католиках как о поляках. Для этого он предлагает вводить русский язык вместо польского в католическую проповедь и изучать на русском Закон Божий, чтобы католики не ощущали себя автоматически поляками, а также приглашать в качестве католических священников представителей иных славянских народов, например, чехов. Это должно было, по мнению Каткова, лишить ксендзов польского происхождения монополии на церковное служение, которые «под видом религии внушают и воспитанникам, и вообще духовным детям своим, безумную ненависть к России и дух революции» [7, с. 51].

О том, что Католическая церковь в России заботилась не только о духовном состоянии, но и решала национально-культурные вопросы, пишут и современные польские исследователи. Так, по мнению М. Затыки, Католическая церковь, оказалауслугу «польскому обществу в период утраты независимости в результате начавшихся в конце XVIII века разделов страны. Именно благодаря Церкви, единственному в то время польскому институту, легально действовавшему во всех частях оккупированной Пруссией, Россией и Австрией страны, сохранился национальный дух поляков. Католическая церковь заботилась о национальных традициях, распространяла обычаи и родной язык, а также развивала общественную жизнь. Деятельность духовных лиц приносила плоды: уже в начале XX века, то есть после более чем ста лет аннексии, в основных религиозных обрядах принимало участие более 90% поляков. Таким образом, произошла идентификация двух понятий - поляк и католик» [4, с. 296 - 297].

Солидарна с М. Затыкой и Э. Пшыбыл-Садовская, которая указывает: «Отсутствие государственных структур привело к тому, что Католическая церковь взяла на себя часть функций, обычно принадлежавших светской власти, а именно: развитие национальной культуры, образования, воспитание патриотизма и тому подобное. Церковь зачастую вела борьбу с инокультурным влиянием, поэтому нет ничего удивительного в том, что "поль-скость” начали ассоциировать с католицизмом» [11]. Также Э. Пшыбыл-Садовская подчеркивает, что «произошло отождествление православия с русским языком и русским народом, тогда как протестантизм стали отождествлять с немецким народом и языком. На польском языке говорили в католических церквах (разумеется, во время проповедей и особых богослужений, но не во время мессы, которую совершали на латыни), при храмах создавались школы, в которых обучали польскому языку. В результате всех, кто говорил по-польски, считали католиками. Исходя из этого, католические историки и проповедники выстраивали образ Польши "дораздельного” [то есть до разделов Польши в конце XVIII века-А. Г.] периода, всегда сохранявшей верность католицизму и защищавшей Церковь от раскольников (то есть православных) и еретиков (протестантов). Конечно, этот образ не имел ничего общего с реальностью, ведь Речь Посполитая была многонациональным и многоконфессиональным государством⁴. Но в XIX веке такое видение истории было очень популярным. Если исключить Австрию, то два других угнетателя Польши, будучи "иной веры”, облегчали идентификацию "польскости” с католицизмом. Как утверждает Мачей Струтыньский, "захватчик был вдвойне чужим - он был чужеземцем и иноверцем”». Поэтому «в отсутствие государства "место отчизны заняла Церковь”» [11].

То есть, по мнению польских исследователей, Католическая церковь в России занималась, в том числе, и воспитанием польского патриотизма. Для М.Н. Каткова с его идеей единой русской нации связка «поляк - католик», естественно, виделась опасной. Он указывал, что Католическая церковь приобрела в России такое значение, «какого она нигде не имеет, - значение польской национальности» [цит. по: 3, с. 463], а также что «лучше чисто римский католицизм <...> нежели католицизм польский» [цит. по: 3, с. 464]. М.Н. Катков «настаивал на важности разделения в общественном сознании понятий "поляк” и "католик”. Польские сепаратисты всегда считали католичество важнейшим национальным маркером и отграничителем от России. При этом в "поляки” попадали католики - малорусы, белорусы, составлявшие значительную часть населения Западного края и являвшиеся важнейшим доводом в претензиях поляков на признание его польскими землями» [8, с. 40].

Представление о католиках как о поляках встречается нередко. Например, некто И. Миллер в переписке с редактором «Виленского вестника» А.И. Забелиным описывал одного «католического патера», относя к его к группе «польское духовенство» [3, с. 422]. Разведение понятий «католик» и «поляк» должно было противодействовать претензиям польских патриотов на Западный край как на Польшу. Ведь при разведении понятий в Западном крае оказывались заметными католики, но не поляки. Однако эта попытка создания надконфессиональной гражданской нации, ориентированной в первую очередь на единство языка, а не конфессиональной принадлежности, оказалась неуспешной. Даже для людей начала XXI века понятия «поляк» и «католик» иногда являются идентичными и обозначают одно и то же.

Интересно, что уверенность М.Н. Каткова в том, что не все католики Западного края являются поляками, была независимо от самого публициста повторена белорусскими националистами начала XX века, но уже в отношении не русского народа в широком смысле, а белорусского как особого этноса. Националисты, стараясь сконструировать белорусскую идентичность, тоже утверждали, что не все католики, живущие в Белоруссии, являются поляками (как и не все православные - великорусами), а определителем этничности служит язык. Требование введения в богослужение белорусского языка вместо польского (у католиков) или русского (у православных) также присутствовало у белорусских националистов. Именно языковую общность они ставили выше конфессионального единства. Правда, сами белорусские крестьяне начала XX века не рассматривали себя как отдельный народ, им вполне хватало представления того, что они - русские.

Еще один вопрос, вытекающий из «польского» и жестко с ним связанный, - это «вопрос о крамоле». Проблема революционных антигосударственных действий тоже занимала М.Н. Каткова. Причем он видел в антиправительственной активности достаточно явную логическую последовательность. Так, рассуждая о характере государственных преступлений в России, М.Н. Катков указывает, что эти преступления направлены не только против династии, но и против страны - России, Русской земли. Поскольку династия управляет «историческим движением русского народа, смыкая в себе его прошедшее с будущим», враги династии и враги русского народа-одно и тоже [7, с. 186]. Говоря о государственных преступлениях, М.Н. Катков делает небольшой экскурс в ближайшее прошлое, ограничиваясь «явлениями, происходившими на наших глазах». И первое, о чем вспоминает М.Н. Катков, это то, что «1863 г. был обилен государственными преступниками», то есть польские повстанцы начинают ряд государственных преступников.

Публицист задается вопросом, были ли эти преступники всего лишь противниками правительства или врагами «нашего отечества, единства русского государства, целости Русской земли». И сам же на него отвечает, заявляя, что, борясь с повстанцами, правительство отстаивало не только себя [7, с. 187], то есть повстанцы оказываются врагами не только власти, но и страны в целом. Далее в катковском экскурсе в недалекое прошлое идет Д.В. Каракозов и его «выстрел 1866 года» [7, с. 187], а также нечаевцы, процесс над которыми «показал до очевидности, какими неуловимыми переходами наши государственные преступники сливаются с непреступниками» [7, с. 188].

Таким образом, М.Н. Катков выстраивает прямую связь между польским восстанием 1863 года, выстрелом Д.В. Каракозова и деятельностью С.Г. Нечаева. И позже публицист не изменит своего видения причинно-следственных связей, считая, что вожаки «польской справы» всего лишь изменили свои методы: «Не рассчитывая больше на поддержку европейских держав, они постарались примазаться к так называемой всесветной революции, и в 1864 году на митинге рабочих в пользу Польши, в Лондоне впервые явилась на свет "Интернационалка”, а уже в 1866 году Каракозов стрелял в Царя-Освободителя» [7, с. 237]. И в этом случае выстрелу Д.В. Каракозова предшествует «польская интрига» как причина следствию.

Но М.Н. Катков идеализировал русский народ, считая, что «тайная организация» (то есть революционные силы в России) не является чем-то естественным для русского народа, не имеет с ним ничего общего [7, с. 222]. Крамола происходит из-за границы, «существует какая-то международная организация злоумышленников, которая в каждой стране ищет и находит среду для своего действия», а в России такой средой для революции оказались «образованные сферы» и в первую очередь учащаяся молодежь [7, с. 188]. Однако в случае победы «польской справы», М.Н. Катков пророчит печальную судьбу тем, кто участвовал в антиправительственном движении: «Хорошо бы нашим революционерам, с изумительной рабской покорностью исполняющим предписания таинственных властей, прочесть инструкции Мерославского⁵, учившего польских вожаков ловить русских нигилистов и употреблять их в дело, с тем, чтобы потом, когда Россия рухнет и польское дело восторжествует, беспощадно истреблять их как гадин» [7, с. 237].

Таким образом, редактор «Московских ведомостей» видит бессмысленность революционной антиправительственной деятельности, считая ее практически движением к самоуничтожению, причем самоуничтожению физическому, а выгодополучателями от этого, по мнению М.Н. Каткова, будут руководители «польской справы».

Помимо существования приемлемой для развития тайных организаций среды в виде «образованных сфер», М.Н. Катков видит еще одну проблему для антиправительственной деятельности. И опять же в качестве примера он использует польские события 1863 года Так, в статье «О мерах к пресечению крамолы» М.Н. Катков задается вопросом: «Что способствовало развитию польской революционной организации?». И отвечает на этот вопрос большим перечнем явлений из российской государственной жизни, суть которых сводится к заигрыванию с польской стороной, нежеланию вызвать неудовольствие Европы, боязни решительно пресекать крамолу и т.д. [7, с. 221]. М.Н. Катков делает вывод: «Чем миролюбивее и уступчивее были мы с враждебной силой, тем более росла ее дерзость, и тем более лилось крови» [7, с. 222].

Об этом же, но с большей патетикой пишет и современный исследователь катковских взглядов на «польский вопрос» К. Левинсон: «Покоренный, но не покорившийся народ при самой широкой автономии и самом либеральном режиме управления стремится к свободе - и стремится тем сильнее, чем более близкой и достижимой она кажется, и тем сильнее, чем более он знал ее когда-то» [9]. То есть либерализация государственных отношений к «польскому вопросу» производила впечатление слабости режима, поэтому польские патриоты предполагали более легкую победу. Заигрывание с «крамолой» вызывает агрессию этой «крамолы», которая рассматривает заигрывания как слабость государства. У М.Н. Каткова был рецепт пресечения этого - решительное и последовательное противодействие.

М.Н. Катков сравнивает революционную активность 1870-1880-х годов с польской активностью 1863 года и приходит к выводу, что «те же причины, те же наши недуги» способствовали как развитию польского восстания, так и развитию более поздней революционной активности. Причем Катков указывает, что у польской организации была какая-никакая сила, с которой приходилось считаться, а российская революционная организация сильна лишь «бессилием противодействия» [7, с. 223], да и сама она состоит «из горсти злоумышленников, покорных чужой команде, и не имеющей ничего общего с нашим народом» [7, с. 222]. Уничтожить революционную крамолу можно так же, как когда-то была уничтожена польская справа - решительно и последовательно [7, с. 223]. Примером решительных действий в 1863 году для М.Н. Каткова служит виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев. Этот «государственный человек, вооруженный полномочием», очень быстро прекратил мятеж [7, с. 222].

М.Н. Каткова чрезвычайно беспокоило, что российская власть не сделала, по его мнению, выводов из польского восстания. И в 1877 [7, с. 213], и в 1881 [7, с. 236] годах Катов писал, что уроки 1863 года в России забыты и Россия снова не защищает свои интересы, заигрывая с Европой и внутренней оппозицией. При такой параноидальной уверенности в том, что практически вся российская крамола направляется из-за границы сторонниками «польской справы», М.Н. Катков все же не рассматривает всех подданных польского происхождения в качестве врагов империи. Дело не в поляках так таковых, а «в том яде, который именуется "польской справой”, в тех честолюбцах, которые не покидают надежды восстановить старую Польшу на развалинах России, которые не считают делом поконченным историческую борьбу между этими двумя славянским народами» [7, с. 236].

Катков уверен, что «"польская справа” притихла, но она не исчезла. Мы не довершили начатого, мы обманули себя: меры, которые мы принимали, превратились в полумеры, а полумеры хуже, чем непринятие никаких мер. Мы не освободили польскую народность от яда, которым она заражена и которая делает ее отравой для России; мы только вогнали этот яд глубже внутрь» [7, с. 237]. И в этой его уверенности можно даже предположить какую-то эсхатологичность. «Польский вопрос» видится всюду. В 1882 году в статье, написанной на смерть М.Д. Скобелева, М.Н. Катков процитировал «белого генерала»: «<...> пока польский и западнорусский вопросы будут тяготеть над нами, всякое правильное развитие в лучшем народно-историческом значении этого слова будет крайне затруднительно. В настоящее время, несмотря на потраченные кровавые усилия, все наши границы остались открыты вражьему нашествию, вынуждающему нас содержать такую громадную армию, а польский вопрос, особенно теперь, ввиду неминуемых усложнений, порожденных австрогерманским союзом, держит нас в осадном положении. Только владея Босфором, Россия сможет сознательно и бесповоротно произнести преждевременный [курсив автора - А.Г.] пока возглас разбитого Костюшко "finis Poloniae”» [7, с. 276].

Поэтому и в начале 1880-х годов М.Н. Катков был уверен, что «польская справа» не ушла в небытие. Она трансформировалась в революционные организации как в России, так и в Европе и создает угрозу империи. «Карбонарская сеть», плетущая интриги против России, ранее была лишь польская, но позже она пополнилась «порченными людьми из русских», а «Россия вдруг превратилась будто бы в самую революционную страну мира» [7, с. 272]. «Польский вопрос», проблема возможного возрождения самостоятельности Польши у М.Н. Каткова видится только через польско-русский конфликт, который разрешим лишь поражением одной из сторон. И поскольку в истории уже случилось падение Польши, любые попытки предоставить полякам какую-то национальную автономию будут только разрушать империю, давая напрасные надежды польским патриотам. Понимая, что борьба с империей бесперспективна, польские революционеры продолжили свое дело через революционные организации, не связанные с поляками напрямую. Поэтому, по мнению М.Н. Каткова, практически все российские революционное движение имеет польский след.

Идеалом М.Н. Каткова было «надконфессиональное сообщество подданных сильной и реформистской монархии Александра II, сплоченных не только лояльностью трону, но и единым гражданским языком, принадлежностью к единому цивилизационному пространству» [3, с. 464]. И актуализация «польского вопроса», с точки зрения М.Н. Каткова, представляла определенную опасность для этого идеала. Стоит согласиться с К. Левинсоном, что в текстах М.Н. Каткова присутствует «тревога за империю». Возможно, именно страхом потерять большую страну можно объяснить некоторые, доходящие порой до параноидальной уверенности в тотальном польском заговоре умозаключения М.Н. Каткова. Он не видел врагов всюду, он не рассматривал всех поляков как врагов государства, но он был уверен в том, что существуют силы польских патриотов, жаждущих восстановить польскую государственность. И эти силы не исчезли после поражения в восстании 1863 года, а всего лишь сменили тактику.

Актуальность текстов М.Н. Каткова, посвященных «польскому вопросу», не потеряна и в начале XXI века Даже не зная содержания катковских статей, многие публицисты постсоветской России повторяют те же формулы и примерно так же рассматривают современное положение России.

Некоторые страхи и надежды М.Н. Каткова оказались созвучны современности, что повышает интерес к его публицистическому наследию, а также говорит о существовании устойчивых стереотипов, убежденности в наличии практически вечных алгоритмов развития ситуации, формировании образов врага и бытовании неких политико-эсхатологических представлений. Утверждения, сформулированные М.Н. Катковым в статьях по «польскому вопросу» могут с небольшой коррекцией переноситься на иные межэтнические отношения, если в них возникает реальная или мнимая напряженность.

Вполне возможно, что возвращение текстов М.Н. Каткова в нынешний политический дискурс вызвано тем, что он смог уловить и проговорить представления об архетипических страхах и предложить такие же архетипические методы их преодоления. Нынешняя напряженность в российско-польских отношениях (проблема Катыни, катастрофа польского президентского борта № 1, призывы Варшавы разместить на своей территории американские войска в рамках усиления восточного фланга НАТО и др.) вызывает желание проверить, а как отношения развивались в прошлом. Нынешний имперский дискурс, который существует в России, и претензии некоторых польских сил на контроль над государствами, ныне занимающими пространство бывшего Западного края Российской империи, снова порождают ситуацию, похожую на ту, которая существовала во времена М.Н. Каткова. А это значит, что М.Н. Катков остается актуальным и в XXI веке.

Гронский Александр Дмитриевич,
к.ист.н., доцент, ведущий научный сотрудник Центра постсоветских исследований 
Национального исследовательского института мировой экономики 
и международных отношений им. Е.М. Примакова Российской академии наук (г. Москва).

Опубликовано : Тетради по консерватизму № 3 2018. Стр. 261-272

---------------

1В 1772 году произошел первый раздел Польши. Поэтому апелляция к границам 1772 года предполагает максимально большую территорию польского государства.

2   Большая подборка текстов, как раз утверждающих массовое представление о триединстве большого русского народа содержится, например, в сборнике «Украинский вопрос в русской патриотической мысли» [14]. Лица, уверенные в обратном, в XIX веке были очень немногочисленны.

3   Викентий Константин Семенович Калиновский, известный как Константин Калиновский, был казнен в 1864 году. В 1916 году белорусские националисты белорусизировали его имя, назвав Касцюком, чуть позже его переназвали Кастусем, что и закрепилось до наших дней. Белорусское имя польского повстанца является не более чем мифом. Подробнее об этом см. [2].

4 Нужно отметить, что Польша, будучи «многонациональным и многоконфессиональным государством», все же время от времени выступала как оплот и защитник католицизма. Так, в Польше активно распространялась Контрреформация, а в 1596 году королем была запрещена Православная церковь, поскольку часть ее иерархов (но далеко не все) согласились на унию с Римом. Правда, через непродолжительное время запрет отменили, но переданные униатам православные храмы, так и не вернули.

5 Мерославский, Людвик - участник польского восстания 1830-1831 годов, после его поражения уехал в эмиграцию, во второй половине 40-х годов XIX века участвовал в подготовке польского восстания в Пруссии, в 1863 году назначен диктатором очередного польского восстания, но, проиграв русскому отряду два сражения подряд, бежал в Париж.

 

ЛИТЕРАТУРА

1.  Бухарин С.Н., Ракитянский Н.М. Россия и Польша: Опыт политико-психологического исследования феномена лимитрофизации. М.: Институт русской цивилизации, 2011.944 с.

2.    Гронский А.Д. Конструирование образа белорусского национального героя: В.К. Калиновский //

Белоруссия и Украина: История и культура. Ежегодник 2005/2006. М.: Индрик, 2008. С. 253-265.

3.    Долбилов М.Д. Русский край, чужая вера: Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II. М.: Новое литературное обозрение, 2010. 1000 с.

4.    Затыка М. Роль католической церкви в современной Польше // Вестник Европы. 2015. Т XLII-XLIII. С. 296-300.

5.    Катков М.Н. Идеология охранительства. М.: Институт русской цивилизации, 2009. 800 с.

6.    Катков М.Н. Империя и крамола. М.: ФондИВ, 2007. 432 с.

7.   Кудряшов В.Н. М.Н. Катков в российском имперском дискурсе второй половины XIX века // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 4. С. 40-42.

8.  Левинсон К. М.Н. Катков и польское восстание 1863 года // Интернет-журнал ГЕФТЕР [Электронный ресурс] / Режим доступа: http://gefter.ru/archive/12465 (дата обращения: 06.07.2018).

9.    Перевалова Е.В. Миссия журналистики: взгляд из прошлого (по материалам изданий М.Н. Каткова) // Журналистский ежегодник. 2016. № 5. С. 51-57.

10.    Каліноўскі К. За нашую вольнасць. Творы,дакументы / уклад., прадм., паслясл. і камент.Г. Кісялева. Мінск: Беларускі кнігазбор, 1994. 459 с.

11.  Пшыбыл-Садовская Э. Поляк-католик: истоки и функционирование национального мифа // «ИНТЕЛРОС -Интеллектуальная Россия» [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www. intelros.ru/readroom/nz/nz_56/1920-jelzhbeta-pshybyl-sadovskaja.-poljak.html

12.    Санькова С.М. Государственные реформы и национальный интерес: взгляд из XIX в. // Национальные интересы: приоритеты и безопасность. 2011. № 14. С. 69-76.

13.    Тесля А.А. «Польский вопрос» в публицистике М.Н. Каткова 1863 года //Хронос. Всемирная история в интернете [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://hrono.ru/libris/pdf/tesla_aa_katkov1863. pdf (дата обращения: 15.07.2018).

14.    Украинский вопрос в русской патриотической мысли / сост., предисл., послесл. и примеч. д-ра ист. наук, проф. А.Ю. Минакова. М.: Книжный мир, 2016.800 с.