В Отделе письменных источников Государственного Исторического музея, в архиве семейства Уваровых (Ф.17) среди бумаг министра народного просвещения (1833–1849), президента Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (1818–1855) графа Сергей Семеновича сохранился документ не вполне ясного предназначения — записка под названием «Взгляд на нынешнее положение дел в Остзейских губерниях». О том, зачем она могла понадобиться Уварову, можно судить пока только на основании ее содержания и датировки. Ее автор, отнюдь не забывая о выдающихся заслугах многих балтийских немцев перед Российским государством, крайне отрицательно оценивал внутренние порядки Остзейского края, пороки которых считал исторически обусловленными, в связи с этим находил закономерным наличие в современных условиях перспективы распространения Православной веры среди латышских и эстонских крестьян и считал епископа Рижского Иринарха (Попова) жертвой немецких интриг. Записка датирована октябрем 1841 года.

         Незначительное количество русских, проживавших в Остзейском крае, в церковно-административном отношении первоначально относилось к ведению Псковской епархии. В 1836 году впечатленный ростом старообрядческой общины в Риге император Николай I распорядился назначить туда для борьбы с расколом викарного епископа. Первый епископ Рижский Иринарх (Попов) в 1841 году оказался свидетелем волнений лифляндских крестьян, вызванных неурожаями и голодом.

         По распоряжениям Николая I  от 20 ноября 1836-го и 2 июля 1841 года из Курляндской губернии в Херсонскую было переселено около 2250 евреев с освобождением их на 25 лет от налогов и рекрутских наборов. Среди латышских крестьян стали распространяться слухи, что им, как и крещеным евреям, в Таврии дадут землю. Православный епископ казался латышским крестьянам единственным начальником, способным донести до них монаршую справедливость, поскольку из всех более-менее им доступных был единственным русским среди сонма немцев. В архиерейском доме за несколько лет участилось появление представителей обездоленных крестьян, приходивших за милостыней и ответами на свои вопросы, получавших в подарок православные катехизисы. Приходящих записывали, а те принимали такие записи за регистрацию всех желающих переселиться на юг. Надежды на то, что переселение ускорит переход в Православие, побудили многих перейти в Православную Церковь, о чем епископ сообщил обер-прокурору Святейшего Синода. Недовольство местных помещиков и евангелических пасторов не замедлило вырасти, и генерал-губернатор барон М.И. (К.М.) фон дер Пален назначил летом 1841 года комиссию для расследования причин крестьянских волнений, которая главной из их признала деятельность епископа Рижского и свой отчет направила также и ему. Министр внутренних дел граф А.Г. Строганов к этому расследованию первоначально отнесся с доверием и написал резолюцию, одобренную императором: епископ Иринарх подвергся порицанию, и ему впредь было запрещено иметь какие-либо дела с латышскими крестьянами.

Но позже министр внутренних дел изменил свою позицию и дважды докладывал Николаю I, что истинной причиной волнений были не действия епископа Рижского, а бедственное положение местного крестьянства.[I] Император, по-видимому, к такому мнению прислушался и начал предпринимать шаги к постепенному сглаживанию конфликтов и противоречий. В октябре 1841 года преосвященный Иринарх от рижского викариатства был освобожден, получив, затем, повышение: 31 декабря был сделан епископом Вологодским и Устюжским. Однозначно и решительно на стороне Лифляндского дворянства стоял начальник III Отделения собственной императорской канцелярии шеф жандармов генерал-адъютант граф А.Х. Бенкендорф. В его всеподданнейшем Нравственно-политическом отчете за 1842 год говорилось: «Религиозное рвение Преосвященного Иринарха, даже по отбытии его из Риги, оставило неблагоприятное в том крае впечатление. После него священник единоверческой церкви Емельянов, желая привлечь крестьян  Венденского уезда в православие, начал распространять между ними слухи, что земли, ими занимаемые будут предоставлены в их собственность. Таковые внушения, а равно вредные толки псковских торговцев, бродивших по Лифляндии, и некоторые стеснительные распоряжения Министерства Государственных Имуществ, — усилили неудовольствия лифляндских крестьян до того, что волнения между ними приняло в 1842 году оборот весьма опасный; но эти беспокойства прекращены были в самом начале мерами необходимой строгости правительства и похвальною заботливостью Лифляндского дворянства об улучшении быта поселян.»[II]

Подобный подход к положению дел в Остзейском крае, при котором точка зрения местного дворянства была всецело определяющей, императора Николая Павловича уже существенно не удовлетворял. Новый епископ Рижский Филарет, назначенный 21 декабря 1841 года, перед отъездом в свое  викариатство был принят лично императором. Генерал-губернатора Палена не поддерживали новый министр внутренних дел Л.А. Перовский и новый начальник III Отделения и шеф жандармов генерал-адъютант граф А.Ф. Орлов, сменивший в сентябре 1844 года скончавшегося Бенкендорфа. 17 марта 1845 года Пален был освобожден от должности Остзейского генерал-губернатора с повышением: был сделан членом Государственного совета. Переход в Православие латышам был разрешен, и в одном из рижских храмов было введено богослужение на латышском языке. Последовавшая за этим новая волна крестьянских беспорядков в крае не стала неожиданной для Петербурга. Николай I следил внимательно за идущими здесь процессами. Всеподданнейший Нравственно-политический отчет за 1845 год начальника тайной полиции давал подробную и обстоятельную картину происходившего: «В марте месяце некоторые жители города Риги изъявили желание присоединиться к православию, и в то же время представители лифляндского дворянства, опасаясь возобновления прежних волнений, ходатайствовали о принятии мер против этого. Опасения дворян признаны напрасными, и по высочайшему повелению объявлено, что латышам можно дозволить присоединение к православию с тем только, чтобы они просили не через поверенных, а лично, и богослужение для них отправлять на латышском языке в одной из наших церквей. В июне в Дерптском и Венденском уездах распространились слухи, что наступил срок к приписке на перемену веры, и Лифляндские крестьяне потекли толпами к священникам в Ригу, Верро и Дерпт. Местное начальство принимало все меры осторожности к устранению беспорядков. Крестьянам было внушаемо, чтобы они не иначе являлись, как с увольнительными видами от помещиков и не  более одной десятой части населения, но латыши приходили даже без видов, по 300 и боле человек; им объяснили, что от перемены веры они не получат никаких мирских выгод, но крестьяне оставались в убеждении, что положение их должно улучшиться и что если не Государь Император, то Наследник Его дарует им казенные земли. Весьма естественно, что с этими событиями соединились ропот дворян и беспорядки со стороны крестьян. Последние бросали работы, оказывали дерзости и ненависть; и в октябре месяце волнение возрастало до того, что Дерптский уездный предводитель дворянства ходатайствовал о присылке войск для сохранения спокойствия.»[III]

В целом, Орлов рисовал более сложную и противоречивую, но вместе с тем и более объективную и взвешенную картину сложившейся в Остзейском крае обстановки, чем его предшественник Бенкендорф: «Едва ли можно определить причины настоящих событий. Русские объясняют, что стремление латышей к перемене веры происходит от их собственного желания; что протестантское духовенство для сохранения своих выгод интригует против этого стремления и всеми силами старается удержать крестьян в прежней вере; что лифляндские дворяне, принимая настоящие события за опасное волнение, представляют дело в ложном виде. Напротив того, высшие и средние сословия в Лифляндии доказывают, что крестьян подстрекает православное духовенство, что латыши переменяют веру без всякого убеждения единственно для избежания помещичьей зависимости, и что перемена исповедания, не обещая прочных успехов православию, есть не религиозный, а политический переворот, грозящий бедствиями краю. Опять повторим, трудно определить, на которой стороне здесь справедливость, но, тем не менее, общее стремление латышей обратиться к православию возросло до такой степени, что останавливать этот порыв столько же опасно, как и содействовать ему. Поэтому Государем Императором Высочайше повелено: предоставить латышей относительно перемены веры собственному их убеждению, но строго преследовать тех, которые осмеляться подстрекать их к беспорядкам; равно наблюдать, чтобы лифляндские дворяне и протестантское духовенство не отклоняли желающих от православия.» Орлов шел еще дальше, указывая Николаю Павловичу на серьезные противоречия между правительственной политикой и административной и сословной обособленностью Остзейского края: «Замечают еще, что было бы полезно отменить в остзейских губерниях те из местных привилегий, которые не согласны с обстоятельствами времени и находятся в противоречии с распоряжениями нашего правительства. Например, министр народного просвещения старается распространять в тех губерниях русский язык, а на основании привилегий в присутственных местах там производятся дела только на немецком языке и даже не примут просьбы на русском языке! Ныне распространяется в Остзейских губерниях православное  исповедание, а по местным привилегиям православные там не могут заниматься иностранным торгом, потому что это предоставлено Большой гильдии, в которую записываются одни лютеране; русские не допускаются ни к каким ремеслам в городах, потому что мастером может быть только лютеранин; наконец, русский дворянин не может пользоваться всеми правами своими в Остзейских губерниях; словом, — православная вера и русские в Остзейских губерниях унижены пред местными верою и жителями». Заключение Орлова недвусмысленно обозначало положение дел в Прибалтийском крае как серьезную проблему внутренней политики правительства: «Таким образом, высшие и средние сословия в Остзейских губерниях, отделяя себя от общих прав и обязанностей господствующего народа в России, держат себя как бы в самобытном положении. Поэтому, особенно ныне, с распространением в Остзейских губерниях православия, надлежало бы постепенно и осторожно ослаблять силу тех местных привилегий, которыми ограничиваются права русских, и поставить там православных в то положение, в котором господствующий народ должен находиться в пределах империи».[IV]

Таким образом, в середине 1840-х гг. император Николай I вполне представлял себе всю ту совокупность проблем, которую, впоследствии, в изменившихся исторических условиях русские либеральные публицисты второй половины столетия назовут «остзейским вопросом».

К 1848 году в Православие перешло уже около 38 000 латышей и 70 000 эстонцев.[V] В 1850 году Николай I издал указ об учреждении самостоятельной Рижской епархии.

Публикуемый здесь «Взгляд на нынешнее положение дел в Остзейских губерниях» был изложен на бумаге во время, очевидно, близкое к увольнению 7 октября 1841 года преосвященного Иринарха с должности епископа Рижского и к произошедшему ранее, 23 сентября того же года, назначению министром внутренних дел Л.А. Перовского, на единокровной сестре которого был женат министр народного просвещения С.С. Уваров. Содержание записки не оставит сомнения у читателя, что в вопросе о ситуации, сложившейся в Прибалтийском крае, Уваров, если влиял на своего шурина, то не иначе как в духе, противоположном позиции начальника тайной полиции А.Х. Бенкендорфа.

Бенкендорф же, если не прямо содействовал, то, по меньшей мере, благоприятствовал назначению Уварова главой ведомства народного просвещения. В 1827 году по поводу назначения преемника преклонному годами министру народного просвещения адмиралу А.С. Шишкову он даже писал императору о нежелательности кандидатуры князя К.А. Ливена, которого, тем не менее, Николай I после Шишкова и назначил: Хотя Ливен и является во всех отношениях отличным русским человеком, его имя – большое препятствие для такого назначения, публика будет неприятно удивлена, если он будет назначен на пост, где господствующая религия столь тесно связана с образованием, и это оружие будет пущено в ход против министра, который является лютеранином. Оружие это действительно очень сильно, и если священники, вероятно, будут пользоваться им по совести, то фрондеры – со злостью, поэтому этого назначения следует избежать»[VI] Именно через Бенкендорфа Уваров получил предложение императора возглавить министерство. Первые годы его управления начальник тайной полиции в своих ежегодных отчетах давал положительные характеристики его деятельности во главе ведомства народного просвещения. Но, впоследствии, тон его суждений об Уварове круто изменился.

Присутствие среди бумаг министра народного просвещения записки 1841 года о положении в Остзейском крае свидетельствует, как минимум, о не снижавшихся усилиях С.С. Уварова по поиску дополнительной поддержки своих политических планов, направленных на расширение использования русского языка в качестве официального в научной жизни и учебной сфере Дерптского учебного округа, что полностью соответствовало общим установкам императора Николая I.

Записка приводится по писарской копии (Ед. хр. 39. Л. 72–94). В приложении к ней помещена краткая историческая справка о Прибалтийском крае, там же хранящаяся также в виде писарской копии (Ед. хр. 39. Л. 62–70). В публикации сохранены стиль и особенности написания подлинников, авторские подчеркивания выделены курсивом.

 

I.

Взгляд на нынешнее положение дел в Остзейских губерниях.

 

         Всякого беспристрастного наблюдателя, в особенности Русского, привыкшего к могучему триединству Отечества, раскрывающемуся в православии, самодержавии и народности, если он проведет несколько времени в нашем Прибалтийском Крае и будет иметь случай узнать тамошние отношения; рассмотреть ближе состав обитающих там племен и управляющих ими постановлений, неприятно поразит какое-то странное разнообразие, какой-то более или менее явный разлад частей, несвязанных коренною, зиждущею силой. Сначала это может показаться развитием жизненным, органическим, хотя довольно уродливым, но опыт мало помалу открывает тут следы разложения, среди которых уцелевшие постановления средних веков, призраки, чуждые настоящему порядку вещей и современным потребностям, бродят как выходцы из могилы еще не заклятые, смущая покой живых. Явления сии, впрочем, не случайны: основа их, скрывается глубоко в роковых событиях, в духе народов, населяющих  Лифляндию, Эстляндию и Курляндию. Чтобы вернее, отчетливее понять причины нынешнего положения дел в этих странах, вникнем в подробности.

         Уже взор Тацита видел на берегах Балтики Леттов и Финнов; резкое перо его обозначило отличительные черты, с незначительными изменениями сохраненные ими до сих пор. Лишенные предприимчивости, равнодушные к благам жизни духовной и вещественной, не по чувству смиренной кротости, но по природному закоснению, они никогда не были завоевателями, всегда покорялись иноземцам и переходили из рук в руки, подобно мертвой массе. Провидение судило их на вечное младенчество: из недр их не образовалось ни среднего класса, на дворянства, не образовалось тех сословий, коими народы, без сознания, в сосредоточенном виде, выражают свои ощущения, свои мысли, свою волю, самостоятельно распространяя собственный круг действия в мир. У коренных обитателей нынешних Остзейских Губерний все это постоянно было чужое, прививное, наносное, несвязанное с ними ничем, кроме влияния силы и насилия. Каждый Латыш или Чухна, выходя из крестьянского состояния, делается Немцем или Русским, пересоздается, стыдится своего происхождения; нельзя принадлежать к высшему разряду общества и вместе оставаться Латышем, оставаться Чухной: на туземных языках названия Эст, Летт и названия крестьянин — синонимы.

         Еще задолго до основания Российского Государства, Славяне, переселенцы с Юга, проложили себе пути между Финскими племенами, частью истребили их, частью отбросили вправо и влево, гнали их перед собой и рано основали прочные усадьбы на отдаленном Севере, притискивая, сгущая рассеянную Чудь к берегам Варяжского моря, откуда ей бежать уже было некуда. Тут начинается первое знакомство наших предков с полосою, где ныне Лифляндия, Эстляндия, и, вероятно, их первые там завоевания. Известно, по крайней мере, что ближайшие потомки Рюрика собирали с Латышей и Чухон дань и что Ярослав, сын Владимира Св[ятого]. построил Дерпт, по его Христианскому имени названный Юрьевым[1]. Но власть Русских не могла надолго утвердиться в крае, беспрестанно громимом нападениями сильных соседей, когда сама Россия вся кипела усобицею, мятежами; когда свирепели внешние и внутренные войны. Пользуясь этими беспокойствами, под благовидным предлогом обращения идолопоклонников к Христианству, Католицизм, опираясь на меч Немецких Рыцарей, стал быстро распространять свою светскую власть, от устья Западной Двины до Финского залива, исторгнув надолго из рук России ее неотъемлемое достояние. Здесь не место входить в лабиринт Истории не должно, однако, выпускать из вида нити, связывающей с прошедшими событиями нынешнее положение дел, в котором, среди современного шума, явно слышен отголосок древних лет. Орден Меченосцев и города, заселенные сволочью, нахлынувшею из Германии, погасили и без того бледные искры народной самостоятельности в Остзейских природных жителях, наложив на них ярмо иноземного, иноязычного дворянства, иноземного иноязычного среднего состояния; навсегда и окончательно подавив естественное развитие сих сословий из недр покоренных племен. Латыши и Чухны, от силы обстоятельств, в гражданском и даже нравственном отношениях, остались какими-то искаженными недоносками: это тела, у которых не выросло голов, не выросло благородных орудий организма, завоевание, впоследствии, приделало к ним орудия искусственные. Можно ли, после этого, ожидать сочувствия между столь разнородными частями и удивляться, если, при малейшем движении, вдруг происходят: расстройство, недоразумение, смятение? Вот почему, несмотря на несходство времен, на различия Правительств, господствовавших в Остзейском Крае, на противоположность прежнего крепостного и нынешнего лично-свободного быта, отношения между помещиками и крестьянами, между дворянством и простым народом там изменились мало; вот почему брожение, теперь обнаружившееся, по вероятности, продолжится, открыто или тайно, до тех пор, пока благоразумными мерами не уничтожат его подлинных причин и тем не предупредят могущих случиться в будущем затруднений, даже несчастий. Дворянство не даром величает себя доселе Рыцарством (Ritterschaft…), напоминая умышленно — для нас уже мерцающее в тумане минувшего, по его понятиям — еще живое, право старинных Меченосцев.

         С самых отдаленных времен, Латыши и Чухны находились в зависимости от сопредельных с ними, более честолюбивых и деятельных племен; по неволе были завлекаемы в кровавые распри, для них совершенно чуждые; стояли безмолвными свидетелями происшествий, в коих не прямо участвовали страдательною толпою, делаясь жертвами посторонних выгод; но окончательно расплачивались за все они: на них налягали невыносимые тяжести, над ними разражалась туча бедствий. Право сильного есть единственное право им коротко знакомое. Конечно, с тех пор как мощная десница России осенила берега Балтийского моря, шум внешних бурь и тревоги военные умолкли на полях Ливонских; снаружи водворился мир, но внутри мира не было: здесь, по-прежнему, хотя в ослабленном виде и с соблюдением необходимых приличий, доныне кипит глухая борьба племен, сословий, вероисповеданий, законов, предрассудков закоренелых, учреждений цветущих и увядших, расчетов вещественных и стремлений духовных. Кто превратит этот печальный хаос в вожделенный порядок, кто соединит расторгнутое и уже неспособное связаться само собою, кто сольет сии, без определенной цели волнующиеся враждебные стихии в стройное целое и заставит их дружно течь около общего средоточия? Одно всесильное слово Монарха! Оно одно может уврачевать глубокие язвы, нанесенные краю предшествовавшими обстоятельствами, недоумением, себялюбием и мелочными страстями; оно одно может вдохнуть новую жизнь в это болезненное тело, полуиссохшее, полураспухшее! Но пока священный глагол не прозвучал, все коснеет в старом положении и со дня на день запутывается.

         Взаимное отчуждение, скажу более — взаимная неприязнь составных частей гражданского Общества, в Остзейских Областях, заметна на каждом шагу, — в делах важных и ничтожных, между людьми образованными и невеждами. Там, без тени повода, Латыши удаляются от Чухон, Чухны от Латышей. Немцы от тех и других, но, в особенности, от Русских. Студенты от бюргеров, бюргеры от студентов, Гернгутеры от рационалистов и наоборот; Курляндцы от Лифляндцев, Лфляндцы от Курляндцев, последние, вместе, от обитателей Эстляндии; у Лифляндцев снова резкое деление: жители Дерпта холодны к жителям Риги, отплачивающимся тою же монетой. Наконец, поселяне ненавидят все это сонмище Немцев, которое, пользуясь обширными, исключительными правами, тяготеет на их плечах, тучнеет от их трудового пота, между тем как сами они чахнут и томятся. Прибавьте к вышесказанному бесконечное многоразличие городских[VII] и сельских постановлений, смешений законов: Папских, древних Римских, общих и частных Германских,[VIII] Рыцарских, Польских, Шведских, Датских, Ганзейских, Русских, старинных приноравливаемых к новому и новых по старому роем корыстолюбивых стряпчих, заводящих и поддерживающих тяжбы из пустяков единственно для денежной прибыли, и перед вами явится истый образ столпотворения. Прискорбная, хотя, к сожалению, верная картина! Обратимся к другому.

         Большинство Остзейского дворянства, особенно в Лифляндии, составлено теперь из недорослей (иногда седых), ничего в мире не ставящих выше чести родиться тамошним помещиком. Напыщенные гордостью неимоверною, ни на чем существенном не основанною, шутовски смешною в глазах всякого мыслящего; с младенчества повитые в предрассудках и предубеждениях касательно России, о которой не имеют никакого понятия; воспитанные в прихотях воли, в праздности и порядочном невежестве, эти люди мало помалу убедили себя, по справедливому выражению одного умного писателя «что только у них светит солнце, цветет земля, и что они созданы природою как алмазы в рудниках Потози, для украшения рода человеческого»!!! К подобному мнению, сколь оно ни забавно, сии Господа естественно приведены своими исключительными привилегиями, тяжкими, оскорбительными для прочих сословий, а для крестьянского, во многих случаях, преимущественно в неурожайные годы или при тощей почве, почти невыносимыми. Такие льготы имеют еще общую сторону относительно народа в России господствующего. Остзейский дворянин, приобретая поместья или поселяясь в наших Губерниях, пользуется безусловно всеми правами дворянства Русского, а Русский дворянин, кто бы он ни был, в Прибалтийских Областях, лишен прав своего звания, и если купил там вотчину, то не допускается на выборы. Впрочем, и вотчину он может усвоить тогда лишь, когда это угодно местному дворянству: ибо в течение года и шести недель, считая от покупки, каждый туземный дворянин властен взять на себя сие самое имение, заплатив Русскому сумму, означенную в купчей. Это называется правом близости (Näherecht). В Курляндии нет даже и такого снисхождения.

Самое воспитание, получаемое молодыми людьми дворянства Остзейского Края, как мы сказали, весьма недостаточно: предоставленные систематически [IX] на собственный произвол в те лета, когда человек вообще неспособен благоразумно пользоваться свободою; когда она для него скорее зло, нежели добро, они учатся кое-чему, с грехом пополам, на медные деньги; гоняются за зайцами, ходят на охоту, и потом отправляются, как говорится для дальнейшего образования за границу, откуда, истощенные телом и душею, кроме смертной бледности на лице, разрушенного здоровья, пустого кармана и жидовских бород на подбородках, кажется, ничего не вывозят. Возвратясь с этим богатым запасом, они уединяются в свои деревни для восстановления сил, истраченных, по тамошнему мнению, при многотрудном собирании, в разных местах, важных статистических сведений, и слух идет, что тогда усталые путешественники неутомимо занимаются Сельским хозяйством; но сии занятия совершаются тихо, скромно и так скрытно, как Элевзинские таинства[2], недоступные взорам непосвященных. Болтливая молва разглашает, будто бы в это время недоросли только переливают из пустого в порожнее: играют до упаду в вист[3], превращают ночь в день, а день в ночь; совещаются заботливо о покрое новых фраков и сюртуков; холят свои прически à la jeune Allemagne[4], скучают от нечего-делать, и, наконец, забыв Лифляндскую Губернию, мечтают о каком-нибудь небывалом Лифляндском Герцогстве, готовясь ревностно к пресловутым званиям Орднунг-Рихтеров, Ландрихтеров, Ланд-ратов[5] и т.д. Некоторые из юных Рыцарей[6], поболее учившиеся, вступают в Дерптский Университет; впрочем, из них редкие посещают лекции, еще меньшее количество подвергается экзамену: они выходят без аттестатов, и, не ведая как отворяются двери в аудиториях, не зная в лицо почти ни одного Профессора, после, целую жизнь твердят: Ich habe studiert[7]; все, однако ж, почитают их беспрекословно кивотами мудрости и опыта. Исключения, разумеется, есть, но они составляют необычайность, а потому не могут быть приняты в соображение.

Судьба поселян, несмотря на свободное состояние поныне большею частью зависит не от постановлений, для них изданных, но от личных качеств помещиков, к коим Латыши и Чухны питают наследственную ненависть, называя Господина Сакса-Саксонец, Немец[X], и зная, по преданию, что земля теперь возделываемая их руками, орошаемая их потом и присвоенная инородным нашествием, некогда принадлежала им самим.  В 1819-м году Остзейские крестьяне отпущены на волю[8]; устройством их быта занялось дворянство, которое, имея в виду единственно свои частные выгоды, и то преходящие, незаметным образом, как вскоре оказалось, но довольно хитрыми средствами, обратило эту волю в обманчивый призрак, под личиною коего угнетение и нужда, местами, увеличились еще решительнее прежнего. Тут разорвались последние связи, соединявшие высшее сословие с низшим. Когда существовало крепостное положение, помещик, в неурожайные годы, кормил своих крестьян, поддерживал их в разных обстоятельствах, был их природным заступником. Теперь эта священная обязанность исчезла: если поселянин в силах работать, Господин[XI] дает ему поле, если нет — отнимает, и изгнанного никто уже не берет к себе; он может идти на все четыре стороны, скитаться по миру с сумою за плечами, или прекратить разом бедственную жизнь. Достойно замечания, что, сравнительно, нигде в России, между простым народом, нет столько самоубийств, как в Остзейских Губерниях. Преклонные лета равномерно там не обеспечены: протрудившись десятки годов, пахарь в будущем часто видит одну голодную смерть или убогую нищету. Долговечность необыкновенно редка: человек лет пятидесяти имеет наружность старика дряхлого.  Стоит взглянуть на длинную, грязную хижину Чухны или Латыша, мало чем разнящуюся от берлоги зверя, одиноко темнеющую в лесу или в болотистой топи; стоит отведать хлеб, который они едят, — это черствое, серое тесто, испеченное пополам с золой, угольями, песком и соломой; стоит взглянуть на их лица, пасмурные, одичалые, убитые нуждой и горем, чтобы легко понять их желание — оставить неприязненную родину и искать убежища под другим небом. Помещики, стремясь, при личной свободе, держать их сколько можно, в безусловной от себя зависимости, придумали запутывать бедняков в неоплатные долги, нечувствительно обвивающие их навсегда цепями кабалы и повергающие в жестокую необходимость — повиноваться малейшим прихотям неумолимого заимодавца. К этому много способствует свободное винокурение: питейные дома, словно западни, встречаются на каждом шагу, и около них беспрестанно толпятся, с растрепанными волосами, полунагие, обвешанные лохмотьями чухны, алча утопить в одуревающей водке свои невзгоды. Но всякая лишняя чарка, выпитая на мелок, есть петля, раскинутая владельцем земли, который, тут, как на охоте, ловит себе неизменных работников[XII], поздно раскаявающихся в легкомыслии. Кроме того, дни недели, посвященные барщине и отдельной выгоде крестьянина, в самом начале были распределены к исключительной пользе дворян; теперь же, при быстром совершенствовании сельского хозяйства, пропала самая тень соразмерности, так, что мужик, для исполнения возложенных на него трудов, страшась жестокого наказания, должен проводить часть ночей без сна, и забыть собственное поле, обыкновенно отводимое в местах менее плодородных, засеваемое зернами тощими, полузатхлыми. От того в Остзейских губерниях земледельческое домоводство (разумеется Господское) цветет, дворянство пухнет избытком и гордостью, а простой народ со дня на день сохнет, беднеет и край, в настоящем смысле, разоряется. Крестьянские суды, где Начальниками управители и помещики, находятся в руках высшего сословия: мужики заседают в них только для вида, не смея ни высказывать своих мнений, ни останавливать распоряжений тех людей, от которых сами вполне зависят. Вот истинные причины происходящих ныне в Лифляндии беспокойств, прекращения коих можно ожидать лишь от коренного изменения в отношениях крестьян к помещикам[XIII]. Движение религиозное, случайно соединившееся с движением Гражданским, составляет вопрос особый, заслуживающий отдельного рассмотрения.  Приступим к нему.

В конце двенадцатого и начале тринадцатого столетий, Католицизм, не кротостью не буйством проповеди, а тяжелым мечем Немецких Рыцарей покорил себе полудиких идолопоклонников Остзейских, и Латинский крест долго осенял берега Балтийского моря, озаряя победным светом своим только главы завоевателей. Он сиял наружным символом Христианства, коего благодать не согревала сердец народа, осужденного на безмолвие оружием, но не убежденного, не проникнутого верою, глухого для древнего языка Римлян, на котором бесплодно было возвещено ему Евангелие; не видавшего в пастырях Церкви ни того смирения, не тех небесных добродетелей, ни тех примеров доблестного самоотвержения и мученической преданности, о коих они беспрерывно толковали. Он не раз бывал свидетелем, как Епископы Римские обнажали кровожадное железо за блага земные; как суета мира прельщала души иноков, и, потаенно уходя в священные рощи, ночью приносил жертвы богам своих предков. Подобные явления продолжались почти безостановочно до наших времен: ибо последнее заклание, Перкуну и Юмале[9], животных, открыто было, если не ошибаюсь, пред сим за сорок или тридцать пять лет. Протестантизм, заступивший место прежнего вероисповедания и сперва распространившийся между поселянами и гражданами простыми, тогда носил на себе отличительные черты восстания против дворянства и служил только орудием для ограничения прав сего сословия, после, еще довольно долго, остававшегося католическим. Когда этот переворот совершился вполне, в самом крае не нашлось людей, способных поучать Латышское и Финское племена истинам религии на их природных наречиях; не было заведений, где бы такие люди могли даже образоваться: необходимость заставляла выписывать Пасторов из Германии и Швеции; но они не понимали своих прихожан, а прихожане их не понимали. Столь разительная несообразность существовала до  Екатерины Великой, повелевшей учредить Семинарию для Лютеранского духовенства в Остзейских Губерниях, с непременным требованием знания туземных языков от каждого, посвящающего себя там званию служителя Евангелической церкви. С этих-то пор, собственно, правила Христианской веры стали разливаться между простыми обитателями Лифляндии,  Эстляндии и Курляндии, дотоле безмысленно смотревшими на одну ее внешность, богатую и пышную при Католицизме, при Протестантизме — бедную и обнаженную.

Реформация, поколебав основы, казавшиеся незыблемыми, Папской власти в значительной части Европы, — с одной стороны, открыла необъятное поприще для врожденной пытливости ума; раздвинула широко пределы наук; подвергнув исследованию почитавшееся неприкосновенным, подвергла исследованию все: с другой стороны, породила томительное сомнение, и, уничтожив велелепие храмов, погасив отрадный блеск большей части назидательных обрядов, забыла, что у человека, кроме ума, есть еще и сердце и воображение; кроме зрения внутреннего, еще зрение вещественное. Сгоряча, в необузданных порывах своего негодования, в разгаре борьбы с Римским Первосвященником, она совершенно выпустила из вида, что природа наша на земле непостижимо сложена из духа и тела, что сам Божественный Искупитель мира, дабы соприкоснуться греховному человечеству, облекся в плоть, как облеклась в нее потом и Церковь, дабы тем ощутительнее, тем успешнее действовать не только  на мысль, но и на чувства людей. Следствия ложного направления протестантского ранее или позже всюду были одинаковы: холодность, убийственное равнодушие к предметам веры, неудовлетворенное стремление, или явное отпадение от начал Реформации, произвольное искажение чего-либо более утешительного и заманчивого. Напрасно Лютер, своей Аугсбургской исповедью думал остановить разлив неукротимого потока преобразований: нарушив сам повиновение, он потерял право настоятельно требовать его от других, смелчайших нежели он, хотя, может статься менее благонамеренных нововводителей. Вековая плотина была невозвратно разорвана, и Аугсбургские правила существуют теперь только по имени, как памятник тщетных усилий, у подножия коего ни один странник с благоговением не останавливается. Учение запальчивого Доктора Вюртембергского, вдавшись в несогласимые крайности, частью переродилось в мрачный раскол Гернгутеров[10], почитающий всякое, даже самое невинное удовольствие преступлением, частью, скользким путем рационализма, опираясь на творения Паулуса[11] и Даута[XIV] дошло до гибельной критики Штрауса[XV][12], на челе которого уже ярким, зловещим племенем горит звериное число Апокалипсиса.

Это последнее движение, в Протестантских  странах, не коснулось, покамест, простого народа; но нет сомнения, что услащенный халипсами нашего века, заразительный яд[13] некогда проникнет и в его девственные недра. Поселяне сохранили еще много душевной теплоты; зима мудрования еще не успела сковать их чувств; доселе она морозит только высшие круги общества: так снег и лед одевает вершины гор, а на их подошвах благоухают цветы и стелется зелень. Однако ж, общее влияние Реформации, в низших слоях гражданства, не смотря на то, принесло свои горькие плоды. Она, ограничив богослужение почти одними личными качествами пастора, его способностью худо или хорошо составлять проповедь; разрушив величественный ряд преданий церковных, непосредственно, лучезарною целью восходящий к сонму Апостолов и к страшным таинствам Голгофы, заставила своих последователей, в которых еще уцелела потребность живой веры, обратиться к иной сени, где бы они могли вкусить вожделенный покой и заклясть свои сомнения. Гернгутеризм, в людях непритворно, искренно ему преданных, есть переход к чему-то существеннейшему. Такое направление, принятое Протестантизмом, не остановится, пока не встретит Церкви положительной, Церкви предания; пока не встретит воплощения завещанных Апостолами истин; точно так же, как его направление ученое и теоретическое не остановится, пока не встретит Антихриста.

На эти две отрасли Лютеранского вероисповедания, уже лишенные корня, разделяются мнения и в Остзейском крае, хотя первая, к счастью несравненно сильнее второй: она обвивает собою толпы из низших сословий и довольно много лиц из высшего. Первая прочно утвердила в Эстляндии, Пернове, Дерпте; вторая бесцветно прозябает в Риге, где она служит знаменем для большей части пасторов и прихожан. В виду сего треволнения суетного, недосягаемая бурям человеческого разрушения, смиренная и тихая, но важная и незыблемая как вечность, крестом своим отражая первый луч, блеснувший на Востоке с животворящего Креста Господня, считая в числе сынов своих державного Владыку России, вздымается Церковь Православная, кивот победы, щит закона, последний оплот Отечества, о который шумно разбились волны врагов его: Монголов, Ляхов, Шведов, Французов. Все это не безызвестно иноплеменникам, обитающим в пределах Империи. Трудно ли понять после сего, что они, поражены величием событий, привлечены благолепием храмов и богослужения, без особых стараний нашего духовенства, чувствуют наклонность к святыне столь могучей, в сравнении с коею их учреждения наги, бренны и ничтожны. Действительно, живя в Остзейском крае, легко быть свидетелем, — как в воскресные дни церкви Русские часто наполняются Латышами и Чухнами, которых никто туда не гонит и не приглашает[XVI]; как они добровольно ставят перед иконами свечи, а многие соблюдают посты и даже отправляются на поклонение в Печерский монастырь[14], находящийся в девяноста верстах от Дерпта. Такие явления красноречивее всего доказывают сочувствие Прибалтийских Лютеран из простого народа к православию, не возбуждаемое никакими мерами понуждения или хитрости, но давно таящееся в глубине душ и готовое обнаружиться при первом удобном случае. Однако ж, сильна ли вообще привязанность Леттов и Финнов к господствующей в нашем Государстве Церкви? Есть ли это признак непреодолимого, ни от каких внешних обстоятельств независимого, решительного стремления присоединиться к ней, во что бы то ни стало? Нет! — ибо племена сии, вследствие ли природного расположения, или подавленные гнетом тяжелого развития своих исторических отношений, теперь уже неспособны к желаниям страстным, к порывам воли твердой: все их ощущения, самые живые облечены корою равнодушия, подернуты туманом неопределенности и только суровая необходимость может их выводить из тесного круга, где медленно обращаются их неясные помышления. Но если это искусственно подготовленное движение, вдруг, без предыдущего, по внезапному вдохновению или наущению постороннему, возникшая мысль, расчетливо выраженная перед правительством, с одним лишь намерением улучшить вещественный быт? Опять нет! — Протестантское вероисповедание в том виде, как оно представлено Аугсбургскими правилами, не удовлетворяет своих последователей, особенно низших сословий в Остзейских губерниях: — доказательств тысячи! — В Гернгутерстве они ищут теплоты религиозных дум, и не обретая оной, останавливаются пред мирною скинию Православия, где Божество, так сказать, осязаемое для человека[XVII], доступнее его сердцу и воображению. К тому же, Латыши и Финны очень хорошо знают, что Грековосточную веру исповедует Царь их, нежно ими любимый, исповедует его святейшее семейство, что она есть вера Правительства, вера могущественной России, коей они доселе только усыновленные дети. Все эти причины вместе подали им повод, во время беспокойств, происходивших в Лифляндии, присовокупить к жалобам своим на помещика желание, во многих уже прежде явное соединиться с господствующею Церковью в надежде, что они одним подкрепят другое, — потребностью внутренней требование Гражданское. Было ли, в последнее время, какое-нибудь содействие такому направлению со стороны нашего духовенства или нет, — не знаю; но это ни мало не переменяет сущности самого вопроса. Вне всякого сомнения, однако ж, остается продолжительное влияние, оказанное на иноплеменников Империи Российскою Церковью в нераздельном составе, а не ее священниками, обыкновенно неимеющими никаких близких с ними сношений. Если бы в Германии, как в Областях остзейских, возвышались наши храмы и торжественно отправлялось бы наше богослужение, мы, вероятно скоро увидели бы подобное же следствие.

Их всего вышеупомянутого легко заключить, что, во-первых, участи Лифляндского, лично свободного, крестьянина нельзя сравнивать с участью крестьянина Русского крепостного, который, в своем Господине, видит единоплеменника, говорящего тем же языком как и он, ходящего вместе с ним молиться Богу, естественного покровителя и заступника в нуждах; во-вторых, что Протестантизм пустил в Прибалтийском крае весьма слабые корни, если целые тысячи сейчас готовы отречься от него за лучший кусок хлеба; что однако ж, в третьих, причины, пробудившие в народе желание покинуть религию предков, в которой он вырос, какова она ни есть; желание покинуть Родину, ища убежище от притеснений, должны быть, сами по себе слишком важны, чтобы добродушно приписывать их мимоходному несоблюдению кое-каких административных приличий Рижским Епископом. Изобретатели этой выдумки, впрочем довольно хитрой, внутренно сами над ней смеются. Преосвященный Иринарх[15] был выставлен готовым отводом, с целью — на время необходимое для разных проделок, отвлечь внимание Правительства от положительно-истинных оснований  волнения Лифляндских поселян. Но, в Риге, Немцам противен собственно не Иринарх, не Филарет[16], не Сидор, не Карп, а не по нутру вновь учрежденная там кафедра Епископа Русского вообще, и в умышленной, щепетильной, беспрестанной борьбе с Преосвященным, они гораздо более метили на самое место, нежели на особу, случайно его занимавшую, в уповании, — свергнуть ее, опрокинуть и подножие, на котором она стояла. От чего столько хлопот, столько ненависти, столько злобы, под маскою Немецкой честности, прямоты, беспристрастия? Многие, наперекор действительности, притворно (ибо сами очень хорошо знают в чем дело) хотят видеть во всем этом негодование, щекотливость оскорбленного религиозного чувства, несвойственного, впрочем, людям, верующим только в свой карман. Но ларчик открывается проще. Епископ назначен в Ригу для успешнейшего присоединения к православию раскольников, не пользующихся гражданскими правами наравне с другими: чем большее число отпадших от Церкви обратились к Истине, тем более будет участников в Городских льготах, тем более встретят Немцы совместников, тем значительнейший понесут убыток. Вот разгадка тайны!

Перейдем к другому предмету, и скажем несколько слов о том почему Остзейские мещане (бюргеры) просили Русского городового положения[17]. Налоги, обременяющие их для поддержания чиновников магистрата, не ими избираемых, но получающих огромные оклады из городских доходов, весьма велики; чтобы покрывать сии издержки, ремесленники принуждены удерживать цехи в том виде, в каком эти учреждения существовали в Средние века. Количество часовщиков, портных, сапожников и проч. Утверждено однажды и навсегда: не может быть их ни более, ни менее; столяр, делающий комоды, не пользуется правом делать стулья и кресла. Производители, обязанные вносить в ратушу значительные подати, не могут произвольно устанавливать плату за работу: куда не обратись, везде одна цена. От того дороговизна жизни, например, в Дерпте, совершенно несоразмерна с условиями местности, и, при соревновании, при соперничестве многих делателей в одном и том же занятии, понизилась бы в половину. Но такая дороговизна необходима для горсти людей председательствующих и заседающих в Магистрате, извлекающих весьма искусно из этого порядка или беспорядка чистую себе прибыль. За два года пред сим, они умели представить требования, может статься, опрометчиво, неосторожно выраженные, тамошних граждан каким-то бунтом, а между тем, несмотря на огромные сборы с сих последних, пожарные орудия Дерптские в таком жалком положении[XVIII], что существует, кажется, только для забавы, и что если бы не помогали Студенты, то при малейшем порыве огня, весь город подвергался бы опасности обратиться в груду пепла.

Говорить ли о духе, господствующем в высших сословиях о стремлении ученом и литературном в Остзейском крае? Можно утвердительно, без ошибки, сказать, что там, в разных отношениях, отсела гуща немецкой вещественности; но нет глубоких идей, вознесших Германию так высоко в мире умственном: ее Философия, ее изумительные исследования в области отвлечения, ее величавая поэзия, ее Гердеры, Шиллеры, Гете, Шеллинги, Гегели, исполины мысли и слова, там известны разве по именам. В обществе нет этой бескорыстной любознательности, этой, если хотите, беспокойной и несколько поверхностной пытливости, которыми отличаются образованные Русские. Там всякая наука мало помалу приводится к одному знаменателю — желудку, и делается хлебною…[XIX]. Жаль, что Прибалтийский край, самою природою назначенный в посредники между Германией и целою громадою нашего Отечества, имея столько средств и способов передавать Европе Русское, а России Европейское, по странному стечению обстоятельств и вековым предубеждениям, доселе не понимает или не хочет понять своего естественного, полного будущности призвания, упорно коснея в одиночестве, утопая в мелочных сплетнях чуждой Германии, почти чуждой России.

Замечательно, впрочем, что при столь ложном положении, при такой запутанности окружающих отношений, одна часть училищная и учебная безостановочно, видимо со дня на день совершенствуется, неуклонно достигая цели, указанной ей Правительством. Это невольно бросается в глаза каждому добросовестному наблюдателю, каждому неослепленному смешными предрассудками. Дерптский Университет, — во время оно вертеп бесчинства, разврата, буйства, пьянства, убежище праздности и лени, где посещать лекции почиталось стыдом; где Студенты оставались без всякого занятия по пятнадцати и двадцати лет, где они поминутно резались и стрелялись за сущие вздоры; дрались с жителями города, которые, при малейшем их сомнительном движении на улице, трепетали в домах за себя, за своих жен и детей; где весьма часто мостовые камни летали сквозь оконные стекла в комнаты Профессоров — Дерптский Университет, мерами кроткими, без насилия, теперь приведен в порядок, коему, во многом, могут позавидовать самые благоустроенные заведения. Родилась умственная деятельность, прилежание, порочный дух непокорства и наглости рассеялся, как смрадный дым. Прежде, между Студентами было принято — одеваться в отвратительные, засаленные, покрытые пятнами и пухом рубища; ныне они ходят в опрятных мундирах, плотно застегнутых на все крючки и пуговицы. В этом роде даже появляется щегольство. Другие училища подражают высшему, шествуя ровным шагом по сему утешительному пути.

Заключим искренним желанием, чтоб жители Остзейских Губерний, из коих столь многие служили опорами Престолу и Отечеству, столь многие напитали поля наших побед своей кровью, — скорее оставили пустые расчеты, забыли прошлые предубеждения, посевающие только раздор и дружнее простерли руки неодолимой, могущественной, тысячелетней годами, юной надеждами России.

Октябрь, 1841 года.

 

II.

Приложение.

 

Записка о Прибалтийском крае.

 

         Прибалтийские земли, так называемые остзейские губернии: Лифляндия, Эстляндия и Курляндия, вместе с Семигалией, издревле составляли законное достояние Русских, которым платили дань, хотя и пользовались внутренним управлением, более  или менее независимым. Исландский летописец Стурлезон[18] повествует о завоевании Русскими Летголы и Ливи, или древней Ливонии; Эсты или Чудь участвовали с Новгородцами в призвании Варяго-Руссов.

         Почти в одно время с основанием русского Государства, преемники Рюрика водворяли гражданскую жизнь в земле Ливонской, собирали в постоянные жилища полудиких, рассеянных по лесам Леттов и Эстов, строили остроги и города, и установлили быт общественный. Вся Ливония платила дань Владимиру Святому и только во время междуусобиц при сыновьях Владимировых, Чудь или Эсты усиливались отложиться от Руси. Уже Ярослав воевал с ними, покорил снова всю Ливонию и на земле Чудской, в 1030 году, построил Юрьев Ливонский (Дерпт) в государствование Мономаха, сын его Мстислав[19] два раза побеждал Чудь (1116–1123) и за владел городом Оденпе или Медвежьей Головою в Ливонии; в княжение Мстислава, Новгородский князь Всеволод[20] два раза ходил на Эстонцев (1130–1131).

         Ливонские земли, большей частью, оставались неизвестными Европе до 1158 года, когда Бременские купцы, отыскивая и стараясь завести новые торговые связи, были прибиты бурею к Ливонским берегам на пути из Визби[21]. С тех пор начали Бременцы чаще посещать эти страны, учредили торговлю с ними, и поселились там оседло.

         В 1186 году — это было в княжение Великого князя Всеволода Георгиевича[22] — монах Августинского ордена, Мейнгард[23] прибыл в Ливонию с Немецкими купцами; по сказанию древнейшего Ливонского летописца, просил у Полоцкого Князя Владимира[24], который господствовал до самого устья Двины, позволения мирно обращать язычников в Христианскую веру. Владимир согласился, и даже одарил Мейнгарда. Усердный католик Немецкий основал первую Христианскую Церковь в Икскуле, — но вместе с нею и крепостцу (недалеко от нынешней Риги), крестил волею и неволею; ввел там веру Латинскую и сделался первым Епископом. Преемники его, утверждаемые главою Бременской церкви в сане Епископов, действовали уже силою оружия. Папа отпускал грехи всякому, кто под знамением креста лил кровь язычников на берегах Двины. Однако прочное духовное  владычество в тех странах удалось водворить лишь  третьему Епископу, после Мейнгарда, Альберту[25] (Albert) который пришел к берегам Двины с крестоносцами в 1200 году, построил Ригу, перенес туда Епископство, и в 1201 году основал орден Христовых Воинов или Меченосцев.[26]

         Русские назывались господами в Ливонии, имели крепость на Двине, Кокенойс (ныне Кокенгузен)[27], собирали дань с жителей; но не препятствовали Альберту, который волею и неволею крестил идолопоклонников. Альберт сам, от времени до времени, приносил дары Полоцкому Князю Владимиру, уверяя, что Немцы думают единственно в распространении истинной веры; но искал господства мирского, не менее духовного. Ливь желала, чтобы Русские освободили их от тиранства рыцарей. Летописец Ливонский рассказывает, что Князь Владимир убеждал Альберта не тревожить язычников и не принуждать их к крещению; говорит, что Немцы должны следовать примеру Русских, которые довольствуются подданством народов, оставляя им на волю верить Спасителю или не верить. Епископ ответил: крестить идолопоклонников велит Бог и Папа. Князь Владимир объявил войну пришельцам, осаждал Икскуль, но снял осаду, когда приближился флот Датского Короля Вольдемара[28], который в угодность Папе, пришел оборонять новую церковь Ливонскую. Большая часть жителей крестилась. Современный Летописец рассказывает, что Латыши бросали жребий, какую веру принять Немецкую или Русскую!

         Альберт уступил рыцарям треть покоренной Ливонии; выгнал Русских из Куконойса и принудил Удельного Князя двинского Всеволода подарить свою область Богородице, т. е. ему, Епископу. Северная часть Ливонии оставалась еще независимою от Немцев. Рыцари желали покорить и ее, вместе с Эстонией. Мстислав Новгородский[29] осаждал крепость Оденпе и брал дань с жителей. Немецкий Летописец прибавляет, что он крестил своих некоторых язычников и хотел прислать своих попов; но Альбертовы Миссионеры предупредили Русских.  Вскоре рыцари опустошили огнем и мечом всю Эстонию, дотоле цветущую. Народ целые веки забывал насилия своих жестоких просветителей; торжествуя праздники усопших с обрядами языческими, он говорил мертвому «иди в мир лучший, где Немцы уже не могут господствовать над  тобою, а будут твоими рабами».

         Вольдемар II, Король датский, высадил многочисленное войско на берега Эстонии, заложил Ревель; победил жителей, возвратился в Данию, оставив в Ревеле воинов и Епископов, чтобы утвердить Христианскую веру, к неудовольствию Рижских Немцев, которые считали уже себя господами Эстонцев. Шведы также прибыли в несчастную землю и хотели крестить. Бедные жители не знали кого слушаться. Вскоре вспыхнул общий мятеж: граждане Феллина, Юрьева, Оденпе согласно изъявили ненависть к Немцам, умертвили многих Рыцарей, священников, купцов. Северная Ливония отреклась от Христианства и разрушила церкви. Туземцы хранили приверженность в Руси и к Русским; старейшины их призвали русских в города свои, уступили им часть богатства, отнятого у Немцев, и посылали дары к Новгородскому Князю, моля о защите. Ярослав[30] собрал около 20000 воинов и вступил в Ливонию. Русские приняты были как друзья в Юрьеве, Оденпе и других местах; но не могли устоять против многочисленности неприятеля. Епископ Альберт созвал всех рыцарей, купцов и сам выступил в поле. В Вольмаре Латыши, в Дерпте Эсты, заодно с Русскими, держались до последней крайности, отражая нападение неприятеля; одоленные несоразмерно сильнейшим врагом, они вместе обрекли себя на погибель неизбежную. Неприятелю достались облитые кровью развалины.

         Под конец XIII столетия Датский Король Канут VI[31] овладел прибалтийскими областями; преемник его Вольдемар III[32], в 1347 году уступил за 19000 марок серебра права свои Немецкому ордену, с которым соединился орден Меченосцев.

         С той поры Ливония, Курляндия, Семигалия и Эстония поступили во владение Немецких рыцарей. Но между народом и повелителями его старинная ненависть и вражда оставались неизгладимыми.

Латинский католицизм, внесенный насилием, не укоренился в сердцах народа; от того не трудно было в XVI столетии протестантизму вытеснить его. Введению реформации Лютеровой покровительствовал в Ливонии Плеттенберг[33]. Около 1522 года Андрей Кнёпкен[34], учитель в Трентове, в Померании, внес семена Лютеранского учения.  Епископ Каминский, видя, что Кнёпкен рассеивает между обучавшимся у него юношеством учения еретические, закрыл его школу. Он перешел в Ригу проповедовать Евангелие; вскоре присоединился к нему на помощь Сильвестр Тегельмейстер, из Ростока, человек фанатический. Подстрекаемая его проповедями против икон, чернь Рижская и Ревельская вторглась в церкви и сокрушила вместе с образами все древние памятники. Водворением в Ливонии, Эстонии и Курляндии новое учение обязано равнодушием народа к Христианству, которое он знал только как иго, наложенное силою его предкам. Нигде не видно было, — говорил Граф де Бре — ни истинной любви к вере, ни послушания голосу совести; Епископы, рыцари, дворяне и граждане — все заботились только о своих временных выгодах, об увеличении власти, о спасении доходов. Все холодно, все рассчитано в этом движении; не видно ни порывов убеждения, ни доблестных жертв совести и долгу! Бог был предлогом, — а истинною причиною — выгоды мирские. [35]

Россия, развлеченная бедствиями Монгольского нашествия, не могла отстаивать свои права на земли прибалтийские. Свергнув иго Татарское, уврачевав свои раны и сложившись внутри крепко и единодержавно, она снова обратилась к прежнему достоянию своему на севере. Уже Иоанн III Васильевич воевал с Ливонией и Швецией. Царь Грозный потребовал от Немецких рыцарей обратно области, которых назывался отчичем и дедичем. Ливония, ослабевшая от внутренних раздоров, не могла защищаться. Заключив мир со Швецией, которая заступилась за Ливонцев, Иоанн направил свои силы против Ливонии. Царские ратники завоевали Нарву, Дерпт, Вейсенберг, Феллин и проч. Епископ Эзельский, Иоанн Мюнхгаузен[36], продал остров Эзель и епископства Виск и Пиллау Датскому Королю Фридриху II[37], который отдал их в удел своему брату Магнусу[38]. Эстония покорилась Эрику IV[39] Королю Шведскому. Наконец Готгард Кеттлер, Гроссмейстер Ливонских рыцарей, уступил страну сию Сигизмунду-Августу, Польскому Королю, удержав за собою Курляндию и Семигалию, которые образовали Герцогство, зависящее от Польши, и перешли в потомство Кеттлера[40]. Сигизмунд Август[41] приготовил сильное войско для удержания за собою будущего своего стяжания. Царь собрал 200000 воинов для продолжения войны; но усилия обоих Государей не имели важных последствий. Война с переменным успехом длилась. Иоанн видя, что Ливонцы боятся его власти, привлек к себе и принял под свое покровительство Магнуса, у которого шведы отняли Эзель; выдал за Магнуса свою племянницу и наименовал его Королем Ливонским. Ливонцы охотно покорились Магнусу; но тяжкое иго Иоанна было невыносимо для Магнуса; быв Королем только по имени, он замышлял сделаться независимым. Царь задержал его. Магнус отрекся от титла Королевского и удалился в Польшу. Счастье Иоанна изменилось. Война с Стефаном Баторием[42] кончилась  миром в 1652 году: Царь отказался от Ливонии. Война со Швецией прекратилась перемирием: Швеция удержала за собою завоевания свои. Ингерманландию, Карелию и Эстонию. Во весь период самозванцев и междуцарствий, Ливонские земли были яблоком раздора, за которое спорили Шведы, Русские и Поляки, почти целое столетие (с 1561 по 1660 год). По воцарении Михаила Федоровича, заключенным 27 Февраля 1616 года в селе Столбове миром, отрекся он от всех домогательств на Лифляндию и Эстляндию. Сын Михаила Алексей, обратив свое орудие против Шведов, ввел войска в Ингерманландию, Карелию и Ливонию. Ниеншанц, Нарва, Дерпт и другие города и крепости покорились русским. Успехи оружия их были остановлены под Ригой. При посредничестве Германского Императора Фердинанда III[43], заключено перемирие со Швецией: границы России остались те же, какие были до войны.

Петр Великий укрепил наконец навсегда права России на край прибалтийский. Войны началась несчастною для Русских осадою Нарвы; в последствии Русские войска, предводительствуемые Шереметевым, увенчались победами в Ливонии; они овладели Нарвою, Дерптом, Мариенбургом[44] (1702) и др. Рига, Динаминд[45], Пернов[46], Кегсгольм[47] и Ревель покорились оружию Петра — завоевание Эстляндии, Лифляндии и Карелии кончилось. Ништадтский мир 30 августа 1721 года оставил за Россией Ливонию, Эстонию, Ингрию, часть Карелии, остров Эзель и Даго. Заметим, что Петр I^й, подтвердив капитуляцию, заключенную при сдаче города Риги Генерал-Фельдмаршалом Графом Шереметевым с неприятельским Комендантом и Лифляндским Дворянством, под статьей, которой обеспечивалась неприкосновенность тогдашнего Перновского Университета, написал собственноручно: «Согласен на сохранение заведения, с тем, чтобы там преподавался непременно Русский язык.»

Совершенно новое внутреннее образование получила Лифляндия в 1783 году: из Лифляндии сделано Рижское Наместничество, а из бывшей в соединении с ней Эстляндии — Наместничество Ревельское. Император Павел I^й, в 1797 году, восстановил название Лифляндии и Эстляндии.

Курляндия, по прекращении владычества Немецкого ордена, образовав особое Герцогство, оставалась в потомстве последнего Гермейстера[48] Готгарда Кеттлера до XVIII столетия. В 1710 году, Герцог Курляндский Фридрих Вильгельм вступил в супружество с Царевной Анной; он умер 1711 года, и с тех пор Россия приобрела решительное влияние на выбор Курляндских Герцогов. Анна Иоанновна оставалась Правительницей некоторое время, под защитой Императора Петра. Хотя дядя ее супруга, Фердинанд, вступил в управление Герцогством, но жил за границей; однако он дерзнул оскорбить поместное право Курляндского Дворянства. Тогда, в отсутствие бездетного Фердинанда, Верховный Удельный Суд (…[XX]) в Польше учредил управление страной; но действительная цель этой меры была — ближайшее соединение Курляндии с Польской республикой. Недовольные тем чины (т.е. помещики), и Оберраты Герцогства, вопреки запрещению со стороны Правительства, собрались в 1726 году на ландтаг и постановили, что после Герцога Фердинанда, наследие Престолом должно принадлежать Морицу Саксонскому, побочному сыну Польского Короля. Этот выбор, противный Государственным учреждениям, не имел никакого последствия. Когда в 1730 году Анна Иоанновна, по кончине Петра II, взошла на Российский Престол, то повелела войскам своим занять Курляндию и объявила Польскому двору, что хочет охранить Курляндию в ее праве на самостоятельное управление под властью Герцогов, как ленное владение республики. Фердинанд умер, и в 1737 году Императрица Анна сделала Герцогом Курляндским любимца своего Бирона. Чрез три года императрица скончалась; Бирон сослан был в Сибирь. Чины Курляндские (1741 года) выбрали зятя (…[XXI]) Правительницы, Герцога Брауншвейгского. Верховный ленный владетель не утвердил выбора, и Герцогское достоинство перешло к Польско-Саксонскому Принцу Карлу, в пользу которого императрица Елизавета отказалась от всяких притязаний на Курляндию. Курляндия присягнула ему в 1759 году; но по возвращении Петром III из Сибири Бирона, императрица Екатерина II восстановила его в Герцогское достоинство в 1763 году. Герцог Карл должен был уступить ему титло свое. Польша, с своей стороны, признала Бирона Герцогом, снова отдала ему Курляндию в ленно; но в 1769 году он уступил правление сыну Петру. Управление его было самое смутное; прямого возмущения не было, но дворянство и граждане постоянно враждовали между собою; обе партии попеременно искали защиты то при Дворе Петербургском, то в Варшаве. Примеру их последовал и сам Герцог. Когда в 1792 году произошла революция в Польше, то едва не воспоследовало такое же восстание в Курляндии, против власти Курляндского Дворянства. Помещики обратились к Екатерине II с просьбою о защите; а в 1795 г. Марта 18, Курляндский ландрат, состоявший впрочем из дворян, определил: безусловно передаться России. Депутация от чинов объявила это решение Герцогу, который в то время жил в Петербурге, и потребовало его согласия на то; у Герцога не было сыновей, а пять дочерей: он согласился.

Карл Фридрих Вильгельм Бирон, племянник последнего Герцога, жил в Силезии. Отец его, Густав, в 1809 отрекся за 36000 талеров Альберт[а][49] ежегодно, за себя и за наследников своих, от всяких притязаний на Курляндское Герцогство.

В остзейских землях крепостное состояние крестьян введено со времени господства Немецкого Ордена; рыцари основали там обширные поместные владения. Пока господствовала аристократия рыцарского ордена — она еще строго сторожила аристократию денежную; крестьянин, за легкую службу владельцу, имел свою собственность; но еще не был приписан к земле, и не мог быть прогнан с места, где родился, и из семьи, в которой вырос. После прекращения власти ордена, власть помещиков и их представителей (Оберратов) не имела уже никаких ограничений; крестьянские маетности укреплены были в дворянские имения, чтоб образовать большие и обширные экономии под одною дирекцией. Бедствие народа возрастало с быстротою ужасающей. В ленном союзе Курляндии с Польшей положение крестьян сделалось еще несчастнее. Остзейские магнаты все более и более установляли, по образцу Польских магнатов, отношения к своим крестьянам. В высочайшей степени мрачна и безотрадна картина угнетения крестьян в остзейских губерниях, которую представляют сочинения Меркеля: (…) и Петри[50] (…)[XXII] Указом Императора Александра в 1804 году смягчено тягостное иго и возмутительное угнетение, наложенное тиранами-рыцарями на крестьян остзейских. В последствии времени еще более облегчено положение их: в 1818 году Император Александр утвердил постановление (…)[XXIII] Курляндского Дворянства, которое объявило свободными крестьян в Курляндии и определило отношения между ними и помещиками. В Лифляндии и Эстляндии крепостность также уничтожили.