Арифметика русификации: статистика этноконфессионального состава населения Северо-Западного края Российской империи (середина XIX в.)

«Возвращая свободу крепостному населению, реформа 19 февраля восстанавливала в стране нормальный государственный состав. До нее Россию можно было называть Русским государством только в условно преувеличенном смысле. Это не было государство русского народа», – писал В.О. Ключевский спустя 50 лет после издания Манифеста 19 февраля 1861 г.[1] С Великими реформами 1860-х гг. начинается разрушение сословной иерархии и движение России к гражданскому обществу. Реформы предполагали постепенное включение масс в общественную жизнь, увеличение их политической мобильности. С помощью реформ Российская империя должна была пройти путь от государства с четко выраженной вертикальной социальной иерархией до государства с населением более или менее политически равноправным, а также этнически, религиозно и культурно однородным. В этом отношении, как и писал Ключевский, Россия должна была стать «государством народа». Но государством какого народа? Представители правящей бюрократии, во многом ориентировавшиеся на западноевропейскую модель национального государства, не могли не задумываться о тех объединяющих началах, которые поддерживали бы в жителях Российской империи чувства принадлежности к общему отечеству. В качестве одного из объединяющих начал выступала «русская» идентичность, которая постепенно все более ассоциировалась с определенной этнической идентичностью, что было связано с развитием не только идеологических, но и научных представлений, дополнявшихся данными этнографии, лингвистики, истории, географии, а также статистики. Однако в 1850–1860-е гг., которые можно назвать переходным периодом, происходило формирование лишь общих понятий и критериев, существенную роль в котором играла постановка вопроса о границах тех территорий, которые могли рассматриваться в качестве «исконных» районов расселения русских. С этой точки зрения, одними из наиболее спорных территорий были земли бывшего Великого княжества Литовского, вошедшие после разделов Речи Посполитой в конце 18 века в состав Российской империи.

В дореформенный период эти земли официально именовались «западными губерниями» или «губерниями, от Польши возвращенными». С середины 1830-х гг. активно разрабатывалась (прежде всего, историком Н.Г. Устряловым) теория, согласно которой вхождение западных губерний в состав империи Романовых в конце 18 в. было, с одной стороны, закономерным завершением процесса объединения двух насильственно раздробленных частей одного целого – Руси восточной (Московского государства) и Руси западной («Литвы»), а с другой - объединением «русского народа».[2] Но несмотря на это, традиционным и преобладающим в первой половине 19 в. был взгляд на Западный край, как на «часть Польши». Этот государственнический и династический взгляд был представлен, в частности, в опубликованной в 1835 г. работе Ю.А. Гагемейстера «О распространении Российского государства с единодержавия Петра I до смерти Александра I». Автор рассматривал территориальное расширение государства, в т.ч. включение западных окраин, одновременно и как результат волеизъявления государей, и как следствие особого геополитического положения России, «естественные пределы» которой были заключены «среди четырех морей».[3]

В одном из авторитетных изданий середины 19 в. – «Статистических очерках России» К.И. Арсеньева – четыре северо-западные губернии (Минская, Гродненская, Виленская и часть Ковенской) включались в понятие «Литва».[4] Очевидно, под «Литвой» здесь подразумевалась историческая провинция Речи Посполитой. Вопрос о том, кем следует считать жителей этих четырех «литовских» губерний, решался формально. Еще в 1819 г. К.Ф. Герман, один из основоположников отечественной статистики, без какого-либо анализа причислил все население бывшей Речи Посполитой к полякам.[5] Вплоть до пореформенного времени этот тезис серьезно не оспаривался и не дискутировался.

К середине 1860-х гг., благодаря усилиям представителей просвещенной бюрократии, было накоплено значительное количество материалов по статистике народонаселения, в т.ч. и населения Северо-Западного края. О необходимости собирать такие материалы на государственном уровне было заявлено в середине 1850-х гг., в связи с подготовкой отмены крепостного права и обсуждением вопроса о проведении в Российской империи всеобщей переписи населения. Осенью 1856 г. на заседаниях Русского географического общества (РГО) рассматривался вопрос об участии представителей научного сообщества в разработке программы предстоявшей (в 1858 г.) 10-й ревизии. Обсуждение состоялось по инициативе председателя РГО вел. кн. Константина Николаевича, к которому с таким предложением обратился академик П.И. Кеппен. Кеппен, видный статистик и этнограф, был одним из первых, кто начал серьезно заниматься статистическими исследованиями этнического состава населения окраин России. В частности, он был автором специальных работ, посвященных литовцам и евреям.[6] В начале 1850-х гг. Кеппен опубликовал первую в России карту этнического состава населения Европейской части империи (по состоянию на 1834 г.), а также погубернские данные о народах страны, в том числе и сведения о населении Северо-Западного края.[7]

Для рассмотрения предложений П.И. Кеппена Совет РГО избрал особую комиссию, в которую, кроме него, вошли В.П. Безобразов, К.С. Веселовский, Ю.А. Гагемейстер и Е.Н. Ламанский. По мнению этой комиссии, следовало распространить перепись на все сословия и всех инородцев Российской империи, а также расширить формы «ревизских сказок», добавив, в том числе, дополнительные графы о вероисповедании и племенной принадлежности переписываемых[8]. Хотя предложения комиссии по ряду причин не были поддержаны Советом РГО, Совет все же ходатайствовал о создании в структуре Министерства внутренних дел специальных подразделений, которые занимались бы сбором и анализом статистических материалов, в т. ч. о национально-конфессиональном составе населения.[9] Как известно, в 1863 г. при МВД были образованы Центральный статистический комитет под руководством П.П. Семенова (Тян-Шанского) и Статистический совет, в числе членов которого были представители РГО. Важной вехой в работе этих учреждений был составленный по поручению РГО «Географическо-статистический словарь Российской империи» под редакцией Семенова, в подготовке которого участвовали А.П. Заблоцкий-Десятовский, Д.А. Милютин, К.С. Веселовский и др. Первый том этого словаря был опубликован в 1863 г.[10]

Важную роль в изучении этноконфессионального состава населения Российской империи сыграли офицеры Генерального штаба. Без сомнения, значение военного ведомства для статистических исследований середины 19 в. было огромно, и большая заслуга в этом деле принадлежала основоположнику русской военной статистики Д.А. Милютину.[11] Еще в курсах лекций 1840-х гг. он обосновывал необходимость изучения численности и состава населения, как важнейшего критерия обороноспособности государства. Армия, вбиравшая в себя представителей и центра, и окраин, рассматривалась им в качестве отражения «нации» как совокупности граждан. В «Первых опытах военной статистики», опубликованных в 1847 г., Милютин на примере Германского союза доказывал, что военно-политический потенциал страны зависит от размеров и оснащенности войск, но в не меньшей мере от единства армии, которое, в свою очередь, определялось единством всей «нации». По его убеждению, единая (а, следовательно, наиболее боеспособная) армия появлялась только тогда, когда каждый солдат проникался идеей «общего отечества».[12] Таким образом, неоднородность, «разноплеменность» населения Милютин рассматривал как серьезное препятствие к созданию единой нации и как почти безусловно негативный фактор для развития государства.

Значительный интерес военного ведомства к Северо-Западному краю был вызван его стратегическим пограничным положением. Сбор статистических материалов офицерами Генерального штаба начался в 1857 г., а завершить его планировалось к 1 января 1858 г., т.е. почти в одно время с проведением 10-й ревизии. Но работа растянулась на несколько лет, офицеры лично объезжали губернии, собирая сведения на местах из самых разнообразных источников. По сравнению с подобными обследованиями, проводившимися офицерами Генерального штаба в конце 1840-х гг. и опубликованными в виде многотомного «Военно-статистического обозрения Российской империи», новым было стремление собрать и проанализировать возможно более полные сведения, причем не только о численности различных социальных групп (что имело очевидное фискальное значение), но и об этническом составе населения. В обследованиях конца 1850-х – начала 1860-х гг. был использован огромный цифровой материал как правительственных учреждений (губернских правлений, статистических комитетов, канцелярий губернаторов), так и различные частные сведения (инвентари помещичьих имений, неизданные историко-географические сочинения и т.д.). Описания Виленской, Гродненской, Ковенской и Минской губерний, опубликованные Военным министерством в серии «Материалы для географии и статистики России», а также Ковенской губернии – в серии «Материалы для военной географии и военной статистики России», вышли в свет в 1861–1864 гг.[13], т.е. в период, когда под влиянием событий Польского восстания 1863–1864 гг. этот регион оказался в центре внимания российских правительственных кругов и общественного мнения.

Кроме того, офицеры Генерального штаба участвовали в сборе статистических сведений о конфессиональном составе населения западных губерний. Эта работа была начата в 1859 г. Министерством внутренних дел, командировавшим на места чиновников для осмотра и возобновления служб в ветхих православных храмах в помещичьих имениях. В 1863 г. П.Н. Батюшков, заведовавший делами по постройке православных церквей в Западном крае и обеспечению быта православного сельского духовенства, и подполковник Генерального штаба А.Ф. Рихтер, объехавший в 1862 г. несколько уездов Минской губернии и наблюдавший там за состоянием местных церквей[14], обобщили эти материалы и подготовили их к изданию.[15] Это труд вышел значительным для того времени тиражом в 10.000 экземпляров.[16]

Собранные к началу 1860-х гг. статистические материалы об этноконфессиональном составе населения позволили пересмотреть традиционный взгляд на Гродненскую, Минскую и Виленскую губернии как на губернии «литовские». В мае 1863 г. в «Военном сборнике», официальном органе военного ведомства, была помещена специальная редакционная «заметка о племенном составе населения губерний: Ковенской, Виленской и Гродненской». В этой публикации отмечалось, что «литовскими» правильно называть лишь губернии Ковенскую и часть Виленской, тогда как Гродненская «есть вполне русская (выделено в тексте – А.К.) губерния, т.е. населенная почти исключительно русским народом». Это утверждение обосновывалось данными статистики, согласно которым подавляющую часть населения Гродненской губернии составляли русские.[17] Ту же мысль, но уже в отношении Минской губернии, отстаивал подполковник Генерального штаба И. Зеленский в своем военно-статистическом описании этой губернии.[18]

С начала 1860-х гг. стала заметна и другая тенденция – включать в понятия «Западно-русские губернии», «Западно-русский край», «Западная Россия» все северо-западные губернии, в т.ч. Виленскую и Ковенскую. Это проявилось, в частности, в названиях опубликованных в 1863 г. работ: П.Н. Батюшкова и А.Ф. Рихтера – «Атлас народонаселения Западно-русского края по вероисповеданиям» и полковника Р.Ф. Эркерта – «Этнографический атлас Западно-русских губерний и соседних областей».[19]

Однако в целом картина, представленная в статистических исследованиях этноконфессионального состава населения Северо-Западного края, оказалась далеко не однозначной. «Географическо-статистический словарь Российской империи» П.П. Семенова отчетливо продемонстрировал достижения и слабые места статистики того времени. Словарь включал только данные о России, без Финляндии и Польши, и содержал богатый материал о национально-конфессиональном составе населения центральных районов. В эту публикацию также вошли сведения о населении западных губерний, рассматривавшихся в качестве части России. Однако составители словаря, распределив материал по губерниям, испытывали затруднения в тех случаях, когда дело касалось терминологии, и когда необходимо было классифицировать населявшие Россию «племена» и «народности». В итоге, замешательство вызвал наиболее очевидный и, казалось, простой вопрос: как определить русских?

Характерно, что еще в 1856 г. члены особой комиссии РГО, обсуждавшие программу 10-й ревизии, не видели никаких затруднений в том, каким образом необходимо определять «народность» населения разных областей империи. «Весьма неосновательно было бы суждение тех, – говорилось в особой записке комиссии, – которые могли бы думать, что таким показанием затруднилось бы составление [ревизских] сказок. Возможно ли, чтобы человек не знал, русский ли он или татарин, тунгус или бурят?».[20] Однако, как показали, например, данные, представленные в конце 1850-х гг. приходскими священниками для исследований РГО, крестьяне западных губерний, как правило, затруднялись с выбором национальной идентификации.[21] В «Географическо-статистическом словаре Российской империи» вопрос об определении «русскости» оказался открытым: там были статьи, посвященные литовцам, полякам и др., но парадоксальным образом отсутствовали специальные статьи о «русских», «великоруссах» и «белоруссах» (sic!). И только «малоруссам» давалось довольно глухое определение, как «одному из главных племенных видоизменений русского народа».[22] Наряду с этим, в словаре содержалось понятие «Белоруссия», определение которому давалось не с точки зрения этнографии и статистики, а с исторической перспективы русско-польского противостояния: это «название, даваемое части России, находившейся долгое время под владычеством Литвы и только впоследствии снова возвращенной России». Примечательно также, что, согласно этому словарю, в «Белоруссию» входили губернии Витебская и Могилевская, но не «литовские» губернии Минская и Гродненская.[23]

Своеобразный итог статистическим исследованиям 1850–1860-х гг. был подведен в подготовленном Военным министерством «Военно-статистическом сборнике», один из выпусков которого, опубликованный в 1871 г. под редакцией Н.Н. Обручева, был целиком посвящен России.[24] По словам авторов этого сборника, русские составляли «три главные группы: великоруссов, малороссов и белоруссов».[25] Но в статистической таблице, представлявшей племенной состав населения Европейской России по губерниям, эти группы не выделялись и были объединены в общую графу «русские».[26] Вопрос об определении понятий «русские» и «великоруссы» решался здесь не в этнолингвистических, а в территориально-административных категориях. Великоруссами признавалось «сплошное население центральной России».[27] Расплывчатость этой дефиниции усугублялась тем, что определение «центра России» не было устойчивым, оно не всегда включало такие губернии Европейской России, как Смоленская, Вологодская или Пензенская.[28] Вместе с тем, для определения «белоруссов» административно-территориальные категории оказывались еще менее пригодными. Собранные в 1850–1860-х гг. статистические данные показали, что было невозможно локализовать расселение белорусов только в границах «западно-русских» губерний (Витебской, Могилевской, Минской и Гродненской). «Военно-статистический сборник» констатировал, что они также населяли части губерний: Виленской, Ковенской, Волынской, Подольской, Черниговской, Смоленской и Орловской, а также встречались «в небольшом числе» в губерниях Херсонской и Пензенской.[29] Более того, в Смоленской губернии, по данным на 1859 г., белорусы составляли «наиболее распространенное племя».[30]

Однако, если авторы статистических исследований, проводившихся под эгидой различных ведомств, и задавались вопросом о классификации «русских», очевидно, что это задача была для них второстепенной и, возможно, слишком щекотливой. Как представляется, существенную роль в этом вопросе играло сознательное нежелание исследователей противопоставлять одну группу «русских» другой (белорусов – великорусам, малороссов – белорусам и т.д.), без чего какая-либо классификация, основанная на различиях в идентичности, была немыслима. Более важной виделась необходимость отделить на западных окраинах империи восточных славян от литовцев, латышей и прочих «племен», а внутри славянского мира провести черту между русскими и поляками. В начале 1860-х гг., одновременно с новым разграничением северо-западных губерний на «литовские» и «русские» (или «западно-русские»), предпринимается попытка провести границу, которая обозначила бы на карте крайние пределы расселения русских, но при этом не обязательно совпадала с территориально-административным делением. При проведении этой границы главным подспорьем служили цифровые данные, фиксировавшие количественное преобладание той или иной «народности» в различных местностях. Как правило, исследователи, собиравшие и анализировавшие такие данные, выделяли какой-либо один признак, который считался ключевым для определения этнической идентичности населения. Чаще в качестве такого признака выступала конфессиональная принадлежность, реже – родной язык.

Взяв за основу вероисповедание, П.Н. Батюшков и А.Ф. Рихтер выделили границу расселения «русских», которая почти полностью совпала с обозначенными ими пределами распространения православия. Она проходила «по Инфляндским уездам Витебской губернии на Ново-Александровск, Козяны, Ошмяны, Радун, Гродно, Белосток и Дрогочин».[31] На восток от этой «демаркационной черты» жили «русские», на запад – литовцы и латыши. Поляки и евреи были рассеяны по всему пространству Западного края, и четкое разграничение в расселении между ними и «русскими» отсутствовало. В «Этнографическом атласе» Р.Ф. Эркерта нанесенные на карту границы расселения «русских» соответствовали на территории Северо-Западного края административным границам Витебской губернии, заходили за пределы Виленской и Гродненской и пересекали только Ковенскую губернию, включив в «русскую» область Новоалександровский, Вилькомирский и Ковенский уезды. Наряду с этим Эркерт поделил все пространство «русской» области на множество неравномерных зон, различные оттенки цвета которых обозначали степень концентрации «русских». Для составления этой карты он использовал статистические данные, показывавшие, сколько «русских» приходилось на 100 жителей в каждом уезде.[32]

В военно-статистических обозрениях северо-западных губерний, составленных офицерами Генерального штаба, также были намечены границы этнического «соприкосновения». В каждом из этих описаний были выделены местности с наиболее смешанным и сложным по своему этническому составу населением. Если попытаться обобщить эти материалы, то можно прийти к заключению, что граница расселения «племен», выделенная офицерами Генерального штаба, представляла собой не линию на карте, а широкий пояс, протянувшийся с северо-востока на юго-запад. Его очертания в целом повторяли направление «демаркационной черты», проведенной в «Атласе» Батюшкова и Рихтера. Этот пояс включал в себя уезды: Люцинский, Режицкий, Динабургский, Дрисненский – в Витебской губернии;[33] Новоалександровский, Вилькомирский и Ковенский – в Ковенской губернии;[34] Дисненский, Вилейский, Ошмянский, Трокский, Виленский, Лидский – в Виленской губернии;[35] Новогрудский – в Минской губернии;[36] Слонимский, Гродненский, Волковысский, Сокольский, Белостокский, Бельский – в Гродненской губернии.[37] Таким образом, эта полоса «соприкосновения племен», делившая на неравные части пять северо-западных губерний – Витебскую, Ковенскую, Виленскую, Минскую и Гродненскую – не соответствовала ни одной из полуофициальных классификаций этих губерний на «литовские» и «русские». Так, Витебскую губернию населяли латыши, в Минской встречались литовские поселения, а в Ковенской – белорусские. Особенно сложным был этнический и конфессиональный состав Гродненской губернии, где помимо белорусов значительные группы составляли поляки, малороссы, литовцы и евреи. В частности, по наблюдениям П.О. Бобровского, поляки-мазуры были сконцентрированы в крайней западной части этой губернии – в уездах Сокольском, Белостокском и Бельском. Но католики не составляли там сплошной массы населения, а были разбросаны между православными.[38] При этом польский язык этого населения оказывал влияние на язык их восточнославянских соседей. «В уездах Бельском и Белостокском, – писал Бобровский, – от близости поляков и частого с ними сообщения язык, местами белорусский, местами малороссийский, подчинился некоторым изменениям, отчего образовалось несколько оттенков того и другого языка, которыми говорят жители русского происхождения».[39]

Как показали авторы военно-статистических обозрений, в ряде случаев было затруднительно определить этнический облик населения Северо-Западного края, а значит, и выразить его в точных, распределенных по графам цифрах. Например, М. Лебедкин, затрудняясь с идентификацией, отдельно выделял славянские племена «кривичей» и «бужан» соответственно в Виленской и Гродненской губерниях, а также «ятвягов», которых он не смешивал ни с литовскими племенами, ни со славянскими. По его мнению, жившие в Полесье «ятвяги», хотя и говорили «белорусским наречием с литовским произношением», резко отличались от литовцев и белоруссов «грубыми нравами и свирепой наружностью».[40] Сложности часто возникали в тех случаях, когда конфессиональная принадлежность и язык изучаемого населения не совпадал с такими идентифицирующими парами, как «православный – русский», «католик – поляк» или «католик – литовец». Обозревавший Виленскую губернию капитан Генерального штаба А. Корево отмечал неопределенность идентификации населения, проживавшего в Виленском, Трокском, Ошмянском и Лидском уездах: эти крестьяне говорили по-белорусски, но были католиками и сохраняли обычаи и традиции литовцев.[41] Д. Афанасьев, составивший обзор Ковенской губернии, указывал на то, что местное католическое духовенство, представляя светским властям сведения о численности своих прихожан, вольно или невольно искажало общие данные, т.к. включало в число литовцев католиков-белоруссов.[42] Общим для авторов военно-статистических обзоров было осознание, что приводимые ими цифровые материалы, характеризовавшие численный состав населения северо-западных губерний, в силу неполноты статистических данных и несовершенства методики определения этничности, не могли претендовать на абсолютную точность.[43] Тем не менее, даже неполные и неточные статистические данные об этноконфессиональном составе местного населения имели важное значение для расширения знаний о Северо-Западном крае и формирования представлений о нем.

Признание в 1863 г. северо-западных губерний «русскими», доказывавшееся в трудах по статистике, предшествовало такому же официальному утверждению, исходившему от высшего государственного учреждения. Инерция официального делопроизводства и его терминологии была такова, что даже в сентябре 1862 г., когда дворянство Подольской губернии представило императору адрес с требованием о присоединении этой губернии к Царству Польскому, целью созданного по этому случаю Западного комитета было, как заявлялось в его журнале, обсуждение мер, «относящихся к сближению возвращенных от Польши губерний (курсив мой – А.К.) с остальными частями Империи».[44] Только в мае 1864 г. Западный комитет официально признал Северо-Западный край «русским, составляющим древнее достояние России».[45]

Инициатором этого заявления был виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев, который 15 мая 1864 г. представил Александру II особую записку.[46] Одним из главных аргументов Муравьева было утверждение о преобладании в Западном крае «русских». Конкретизируя, он указывал статистическую величину: в крае 5/6 населения «вполне русского, исповедующего православную веру».[47] На чем же основывался Муравьев, приводя эту пропорцию? Возможно, тем самым он подразумевал, что в пяти из шести северо-западных губерний (т.е. за исключением Ковенской губернии) подавляющее большинство населения составляли православные. Однако допустимо также предположить, что в данном случае Муравьев мог воспользоваться итогами статистики. Такое же соотношение населения приводилось в работе Р.Ф. Эркерта «Взгляд на историю и этнографию западных губерний России»[48], опубликованной в начале 1864 г. и вызвавшей интерес русского общественного мнения.[49] Эркерт, рассматривая разные критерии «разграничения русской и польской народностей» в западных губерниях, «самым правильным» считал подход, основанный «на теперешнем вероисповедании жителей». По его приблизительным оценкам, в девяти западных губерниях проживало на тот момент 6.454 тыс. «русских» и 1.257 тыс. «поляков», иначе говоря, получалось «отношение 5 к 1».[50] Хотя прямыми свидетельствами знакомства Муравьева с работой Эркерта мы не располагаем, такая возможность была весьма вероятной, т.к. это сочинение числится среди книг, находившихся в личной библиотеке виленского генерал-губернатора.[51]

Другой интересный пример использования статистических данных – известный указ 10 декабря 1865 г. о запрете лицам «польского происхождения» приобретать землю в западных губерниях. В его мотивации говорилось: «В девяти западных губерниях на 10-ти миллионное население, преимущественно малороссийское, белорусское и частью литовско-жмудское, имеется сравнительно весьма ничтожное по численности население польского происхождения, в качестве преимущественно помещиков и мещан».[52] Характерно, что в этой декларации была указана хотя и округленная, но точная цифра общей численности населения Западного края, а также перечислены его основные этнические группы (причем малороссы и белоруссы не были объединены в «русских»), но вовсе не были упомянуты евреи, а численность населения «польского происхождения», составлявшая, по данным статистики того времени, около 1 млн человек[53], была названа «сравнительно ничтожной». В цитировавшейся выше записке М.Н. Муравьева, напротив, приводилось более или менее достоверное соотношение численности «русских» и «поляков» в Западном крае, но было проигнорировано достаточно значительное литовское и еврейское население.

Вместе с тем, данные этногеографии, ставшей в начале 1860-х гг. важной составной частью исследований этноконфессионального состава населения Российской империи, оставались по большей части невостребованными. Эти данные не были целенаправленно и последовательно использованы правительственными кругами ни при разработке крестьянского вопроса, ни в программе расширения в западных губерниях русского поместного землевладения, ни в конфессиональной политике. Опыты 1865–1867 гг. по обращению в православие католиков Виленской губернии в местностях с наиболее этнически «размытым» населением были инициированы местными чиновниками, а не были результатом общей стратегии, исходившей от центра.[54] Пожалуй, единственным исключением можно считать выдвигавшиеся в 1863–1865 гг. М.Н. Муравьевым, А.Л. Потаповым, а также Министерством внутренних дел проекты реорганизации административно-территориального деления северо-западных губерний. Несмотря на все их различия, эти проекты объединяло то, что предполагавшиеся в них изменения административных границ губерний, направленные на уменьшение в Западном крае территории польского влияния, следовало производить за счет присоединения или изъятия именно тех уездов, которые входили в зоны наиболее ярко выраженного этноконфессионального «соприкосновения». В частности, Муравьев предлагал создать новую губернию с преобладающим «русским» населением – губернию Динабургскую, в состав которой должны были войти уезды Динабургский, Люцинский, Режицкий, Дрисненский из Витебской губернии, Дисненский – из Виленской, Новоалександровский – из Ковенской. Однако ни один из проектов нового административного разграничения северо-западных губерний по ряду причин не был принят.[55]

Таким образом, в 1850–1860-х гг. статистические данные прочно вошли в официальный дискурс. В основе исследований, проводившихся в России под началом различных правительственных учреждений, лежала позитивистская убежденность, разделяемая как теми, кто эти исследования проводил, так и теми, кто их заказывал, в том, что данные статистики объективно отражают реальность, поэтому они жизненно необходимы для рационального управления государством. Однако статистические исследования не только упорядочивали картину действительности, но и усложняли ее. Особенно явно проявлялось это в тех работах, направленных на изучение населения различных областей Российской империи, в которых желание наиболее полно выразить этническое разнообразие противоречило необходимости это разнообразие классифицировать. Но именно эта сложность, выражавшаяся во множестве статистических показателей, в ряде случаев ускользала от тех, кто был причастен к формированию правительственного курса на окраинах империи.

Собранные в ходе специальных обследований значительные материалы, характеризовавшие этноконфессиональный состав населения Северо-Западного края, были использованы, прежде всего, в качестве орудия пропаганды, как одно из доказательств «исконно русской» принадлежности этого края. Российские правительственные круги оказались наиболее восприимчивы к тем выводам статистических исследований, которые обосновывали демографическое преобладание «русских» над «поляками» на этих территориях, в то время как остальные сведения, будь то численность литовского или еврейского населения, использовались ими весьма выборочно и произвольно. На страницах сочинений, посвященных изучению статистики населения Северо-Западного края, идее реставрации исторических границ Речи Посполитой был противопоставлен совершенно иной пространственный образ, намечавший этнические границы и зоны активного и напряженного этноконфессионального «соприкосновения». В итоге, «Литва историческая» была уменьшена до размеров «Литвы этнической», которая охватывала только Ковенскую и Виленскую губернии. Освободившееся же место заняла «Западная Россия». Однако представители власти, признавая северо-западные губернии «русскими», в своих расчетах далеко не всегда учитывали неравномерность расселения там «русского» населения, его смешанность с другими этническими и конфессиональными группами, а также нередко предпочитали игнорировать неоднозначность самого понятия «русские».