В.Васнецов. Гусляры.
Идея глубинной этнической общности тех, кого сегодня принято называть русскими, белорусами и украинцами, основана на представлении об их общем этническом предке – древнерусской народности. В соответствии с господствующим с советских времен взглядом, эта народность в позднее Средневековье разделилась на три этноса, давших начало современным русским, белорусам и украинцам. В рамках белорусского и украинского национализма концепция древнерусской народности подвергается критике и отрицанию – в противовес этому утверждается изначальная этническая обособленность предков современных белорусов и украинцев от русских. Напротив, в рамках общерусской концепции утверждается, что русская народность, сформировавшаяся во времена Киевской Руси, никогда не распадалась, и попытки этнонационального обособления белорусов и украинцев носят искусственный и злонамеренный характер.
Отрицание белорусскими и украинскими националистами древнерусской народности носит сугубо идеологический характер и легко опровергается историческими источниками, которые подробно задокументировали процесс этногенеза на землях Древней Руси. Складывание народности на этих землях носило вполне классический характер: интеграция славянских племен (с включениями балтских, финно-угорских и иных групп), замещение племенных наименований единым этнонимом, складывание общего письменного языкового стандарта и городской культуры. Причины, запустившие консолидацию племен в единую народность, также достаточно очевидны: развитие торговли между Скандинавией и Византией (путь «Из варяг в греки») способствовало оживлению хозяйственной активности в ареале расселения славянских племен, а также складыванию властной организации, взявшей под контроль важную торговую артерию и прилежащие территории. Важным фактором древнерусского этногенеза также стало религиозное своеобразие. Христианство восточного обряда практически сразу поставило культурный барьер между формирующейся Русью и латинским миром. В то же время, православие пришло на Русь в адаптированной для славян «кирилло-мефодиевской» версии, что способствовало поддержанию культурной дистанции с «материнской» византийской цивилизацией. Таким образом, процессы внутренней интеграции в сочетании с четко очерченными внешними барьерами определили пространство русского этногенеза и сам культурный облик русской народности, изначальный ареал формирования которой занимал территории, ныне входящие в состав современных Белоруссии, Украины и России.
Таким образом, факт существования древнерусской народности не вызывает сомнения. А вот происходил ли ее последующий распад?
Как и большинство аграрных этносов, древнерусская народность была достаточно рыхлой. Мы можем судить о ней только по дошедшим до нас артефактам письменной культуры, т.е. культуры городов и аристократии, и очень мало знаем о степени диалектных и этнических различий на уровне крестьянских масс. Однако, как уже не раз говорилось, именно культура, язык и самосознание «верхних» слоев аграрных народностей обеспечивало их внутреннюю связность. Поэтому, говоря о проблеме распада древнерусской народности, мы говорим о распаде культуры и самосознания прежде всего ее элитных групп.
В политическом плане древнерусская народность была организована в типичную конфедерацию княжеств, которую в историографии принято обозначать как Древнерусское государство. Эти княжества объединялись общим правящим домом и были встроены в иерархическую систему наследования власти, что, однако, не мешало им враждовать и соперничать друг с другом. По мере разрастания правящего дома центробежные тенденции все больше брали верх над центростремительными, однако политическое дробление не означало распада народности – ведь многие этносы могли существовать в состоянии политической раздробленности сколь угодно долго, при условии сохранения культурных и экономических связей. Классический пример здесь – Германия или Италия, которые были собраны в единые нации после столетий политической фрагментации.
Однако монголо-татарское нашествие на Русь похоронило остатки политического единства Руси вокруг Киева в качестве общерусского центра. После этого русское этническое пространство разделяется на две половины, западную и восточную, которые на протяжении нескольких столетий будут эволюционировать неодинаково. Восточная Русь достаточно быстро консолидировалась вокруг нового политического центра – Москвы. Это новое восточнорусское государство со временем стало плацдармом для мощной этнополитической экспансии на пространстве северной Евразии, которая, собственно, и создала Россию как один из геополитических центров Нового времени. При этом была сохранена относительная культурная герметичность и внутренняя обособленность от Европы, определяющая цивилизационное своеобразие России.
Западнорусские земли оказались втянутыми в структуры под эгидой внешних политических центров, Литвы и Польши. Польско-литовско-западнорусское объединение запустило процесс формирования новой восточноевропейской империи. Как это обычно бывает, имперское строительство ознаменовало начало культурной унификации и этнической ассимиляции, и русский этнический элемент оказался в качестве ассимилируемого.
Союз Польши и Литвы, со временем переросший в Речь Посполитую, стал проектом польской этнокультурной экспансии на земли Литвы и Западной Руси. Литовские элиты, установившие контроль над Западной Русью, сперва встали на путь русской этнической ассимиляции и конкуренции с восточнорусскими центрами за доминирование в рамках русского этнического ареала. Впоследствии, соблазнившись перспективой династического союза с Польшей, не успевшие окончательно обрусеть литовские князья резко развернули вектор этнической политики в регионе. Начался процесс образования единого польско-литовского правящего класса на базе польской культуры и католицизма.
Западнорусские элиты оказались перед непростым выбором – либо интеграция в правящий класс нового объединения, что означало ассимиляцию, либо сохранить русскую идентичность, но неизбежно войти в конфликт с логикой развития польско-литовского государства.
С одной стороны, ассимиляция в данном случае облегчалась изначальной этнической близостью между русскими и поляками. Кроме того, польская культура позднего Средневековья и раннего Нового времени, будучи в целом вторичной и провинциальной по отношению к западноевропейской, выступала в качестве ретранслятора культурных и технологических новшеств, идущих с Запада, который уже вступал в стадию бурного развития, знаменовавшего переход к капитализму. Русь, напротив, переживала глубокий кризис, обусловленный татарским нашествием и упадком цивилизационного ядра средневекового православного мира – Византии. В сочетании с привилегированным статусом польской культуры в польско-литовском союзе, это обусловливало ее престиж и привлекательность и способствовало ассимиляционным процессам на подчиненных Литве и Польше русских землях.
С другой стороны, русская народность, оказавшаяся под польско-литовским владычеством, обладала развитой культурой и самосознанием, которые были во многом антагонистичны Польше. В первую очередь, это было обусловлено религиозной разницей – принадлежность к конкурирующим версиям христианства обусловливала и этнический антагонизм между русскими и поляками. Поэтому ситуация, когда в привилегированном положении оказались католические элиты, а православие стало подвергаться ползучей и все нарастающей дискриминации, привела к потере Литвой значительной части ее русских владений – Верховских княжеств и Смоленска, которые перешли под власть Москвы. В результате за Литвой остались только те русские земли, которые либо непосредственно примыкали к литовскому ядру (Белоруссия), либо были удалены от Москвы и находились вне зоны ее досягаемости (Волынь, Киев).
Эти земли в итоге стали основной ареной драмы польского этнокультурного наступления и русского сопротивления ему. Как это обычно и происходило в аграрных империях, в ходе польско-литовского имперского строительства, кульминацией которого стало образование Речи Посполитой, наиболее подверженной ассимиляторскому воздействию оказалась западнорусская аристократия, которая довольно быстро переключилась на престижную культуру формирующейся империи, сменила веру и тем самым успешно влилась в ряды польско-литовского правящего класса. «Польскость» и «русскость» превращались не только в этнические маркеры, но и маркеры социального престижа, где польская этничность маркировала принадлежность к «высокой» имперской культуре, а русская – принадлежность к нижним или, в лучшем случае, средним слоям.
Поскольку Речь Посполитая была сугубо аристократическим государством, где аристократия противопоставляла себя не только крестьянам, но и горожанам, города здесь выступали в качестве во многом оппозиционного начала. Эта оппозиционность городов позволила русской идентичности удержаться в них гораздо дольше, чем в аристократической среде. Несмотря на угасание западнорусской аристократии, церковь и города еще долгое время оставались резервуарами русской этнической идентичности и сопротивлялись натиску полонизации.
Конечно, общая негативная для русской этничности динамика наблюдалась и здесь. Западнорусские города были достаточно слабы, чтобы оказывать долговременное и устойчивое сопротивление ассимиляционной политике Речи Посполитой. Православная церковь была также слаба и зависима от католической аристократии, что, в конечном счете, подтолкнуло часть западнорусского духовенства заключить унию с Римом, что спровоцировало мощный раскол и дополнительно ослабило русский этнос перед лицом наступающей полонизации.
Процессы польской ассимиляции затрагивали и те социальные группы, которые оказывали ей сопротивление. Наиболее наглядно это проявлялось в языковой сфере и выразилось в появлении такого феномена как западнорусский, или, как его называют в современной Белоруссии, старобелорусский письменный язык. Собственно говоря, появление этого языка обычно и служит доказательством того, что на восточнославянских землях под властью Литвы и Польши из русской народности стал выделяться новый, отдельный этнос.
Древнерусский язык как язык городской и аристократической культуры Древней Руси вырабатывался в результате синтеза церковнославянского языка и местных восточнославянских диалектов. Именно из церковнославянского (а через его посредство – из других языков, прежде всего, греческого) в русский язык приходила вся «высокая» лексика, характерная для развитой культуры аграрной цивилизации. В этом же ключе развивалась и языковая традиция Московской Руси, письменный язык которой оставался изолированным от западноевропейских влияний вплоть до «культурной революции» Петра I, когда поток иностранных заимствований стал ложиться на это устоявшееся «славяно-русское» ядро.
В Западной Руси эта языковая герметичность была нарушена намного раньше из-за тесного контакта с Польшей. Близкое родство русского и польского языков и привилегированный статус последнего закономерно вели к тому, что западнорусский лексикон стремительно насыщался полонизмами, а посредством польского – латинизмами, германизмами и другими западными заимствованиями. Так называемый письменный западнорусский язык представлял собой макароничную речь, причудливо смешивавшую польские заимствования, местные диалектизмы и церковнославянизмы, причем, как убедительно показал Е.Ф. Карский, этот язык дрейфовал в сторону все большей полонизации, так что под конец своего существования, по сути, представлял собой польскую речь, переданную кириллицей.
Различия между западнорусским письменным языком и языком Московской Руси привели к тому, что в Посольском приказе в Москве появились переводчики с «белорусского письма», что тоже обычно используется в качестве аргумента в пользу этнического обособления восточных славян Литвы и Польши от населения Московского государства.
Вместе с тем, сам факт появления разных языковых стандартов в разных частях Руси еще не говорит об этническом разделении, поскольку для народностей, в отличие от наций, не характерна жесткая языковая стандартизация, и наличие нескольких региональных вариантов письменного языка было обычным делом. Не был внутренне однородным и так называемый западнорусский язык, что сегодня позволяет задним числом подразделять его на «старобелорусский» и «староукраинский».
Кроме того, нельзя забывать, что средневековая культура Западной Руси оставалась тесно связанной с православной церковью, в рамках которой продолжала развиваться консервативная традиция, остававшаяся под сильным влиянием церковнославянского. «Славяно-российский» язык оставался в Западной Руси в качестве «высокого» сакрального языка, в то время как письменный и разговорный западнорусский воспринимался как «простая мова», т.е. язык более низкого стилевого регистра.
Возникшая раздвоенность между «простой мовой» и более высоким «славянским» языком вызвала потребность в «лексиконах», т.е. словарях, переводивших «славянскую» лексику на полонизированный «простой» язык.
С насаждением унии языковая полонизация Западной Руси усилилась, но и в ее рамках старую «славяно-русскую» традицию полностью заглушить не удалось, и даже накануне разделов Речи Посполитой типографии униатских монастырей печатали издания, по языку максимально приближенные к русскому (классический пример – «Букварь», изданный виленским Троицким монастырем в 1767 г.)
Благодаря консерватизму церковной языковой традиции этнокультурная связь между Московской и Западной Русью поддерживалась, несмотря на полонизацию повседневного языкового обихода последней. Русское самосознание восточных славян Литвы и Польши не вызывает сомнений и фиксируется многими источниками. Не вызывает сомнений и осознание своей тесной связи с Московской Русью церковными и культурными элитами Западной Руси.
По мере роста давления на православие в землях Литвы и Польши западнорусские деятели все активнее обращаются к московским царям в качестве защитников и покровителей. В 17 веке происходит массовый исход православной западнорусской элиты в Москву, где она активно включается в местную жизнь и готовит почву для реформаторской деятельности Петра I. В это же время оформляется и концепция собирания всех исторических русских земель вокруг Москвы.
Таким образом, несмотря на политическое разделение и несходство социокультурной эволюции, русская идентичность и осознание глубокой этнокультурной связи между западом и востоком Руси никуда не исчезли. Более того, возраставшее давление полонизации способствовало обострению чувства общерусского единства и осмыслению Московского государства в качестве нового геополитического ядра всех русских земель.
В то же время, в Западной Руси происходил активный процесс польской ассимиляции, который в первую очередь охватил западнорусскую аристократию, но в значительной степени затронул городские слои и простонародье. И если на уровне аристократии полонизация обретала завершенный характер, то на уровне простонародья она вела к появлению гибридных культурных форм – макароничных полонизированных диалектов, бытовых привычек и обычаев, возникших или видоизмененных под польским влиянием. Впоследствии это приводило к многочисленным антагонизмам и взаимной неприязни при контакте с выходцами из Великороссии, что также зачастую трактуется как признак этнического раскола. Однако в рамках аграрных народностей сознание низовых социальных групп по определению является размытым и локальным, и антагонизмы между представителями разных региональных групп не являются чем-то необычным. Кроме того, подобные антагонизмы наблюдались не только между представителями западной и восточной Руси, но и внутри восточнорусских групп.
Говорить о распаде русской народности и ее разделении на три новых этноса в 14-16 вв., как это делает советская историография, неправомерно. В Западной Руси русская этничность и основанное на ней общерусское самосознание, хоть и с большим ущербом для себя, пережили века польско-литовского господства. После разделов Речи Посполитой и объединения почти всех земель исторической Руси в рамках Российской империи возникли объективные предпосылки для консолидации всех этнических групп восточных славян в единую русскую нацию. Однако сохранение на западнорусских землях мощного пласта польской аристократии, естественным образом противившейся подобной этнополитической консолидации, действий западных держав, заинтересованных в ослаблении России, а также ряда специфических особенностей развития самого российского общества, привели к тому, что в политическое пространство были выпущены альтернативные национальные проекты – белорусский и украинский.
Всеволод Владимирович Шимов,
Кандидат политических наук, доцент кафедры политологии БГУ.