С включением белорусско-литовских земель в состав Российской империи на её западных окраинах на протяжении XIX - начала XX вв. происходила сложная борьба за установление политических, конфессиональных и этнолингвистических границ. Результаты этой борьбы должны были определить принадлежность территории и населения этих земель либо к Речи Посполитой, либо к Российской империи.
Представления о польской идентичности Литвы и Белоруссии, бытовавшие в это время, определялись не только их историей, т.е. принадлежностью к бывшей Речи Посполитой. Местная элита - дворянство, католическое духовенство и интеллигенция состояли в основном из поляков и ополяченных белорусов и литовцев. Насчитывая не более 6% населения западных губерний, польское меньшинство занимало, тем не менее, доминирующие позиции в крае[1].
Утратив политическую власть над западнорусскими землями в 1772-1795 гг., помещики и часть шляхты приобрели в Российской империи привилегированный статус дворянства, сохранив, тем самым, социально-экономическое и религиозное и культурное господство над белорусским и малороссийским (до 1861г. крепостным) населением края[2].
Как отмечал известный российский славяновед В. Ф. Гильфердинг: «Во времена присоединения к России Западного края наша политическая система страдала двумя недугами: неполнотой сознание русской народности и крепостным правом, с которым соединялся аристократический взгляд на простой народ. В силу этих недугов польскому дворянству и шляхетству даны были все права и преимущества над западнорусским крестьянством и духовенством.
Прямым последствием такого положения дел было то, что горсть «чужеземцев» и отчасти туземцев, перешедших в их лагерь, в течение большей половины текущего столетия с напряженной энергией и успехом работала в русском крае во имя Польши и для Польши, работала во всех сферах его политической жизни: религиозной, учебной, административной, экономической и общественной. Польская среда пользовалась всеми преимуществами русского привилегированного сословия и в то же время враждебно относилась ко всему русскому»[3].
Следует отметить, что эта региональная польская элита рассматривала себя в качестве «старого» или «дворянского» народа, который обладал тысячелетней традицией государственности, имел богатую историю, культуру и развитый литературный язык. Римско-католическая церковь, имевшая в России статус «терпимой», традиционно воспринималась как польская, или «панская» вера[4].
В свою очередь католическое духовенство и миряне рассматривали «господствующую» Православную церковь не только в качестве «схизмы», но и веры «хлопской», русской, – то есть простонародной, имевший низкий социокультурный статус. Совокупность данных обстоятельств наделяло польскую элиту чувством религиозно-культурного, социального и этнического превосходства над русскими вообще, и белорусами в частности[5].
Различия между доминирующим католическим меньшинством и крестьянским православным большинством носили сословный, конфессиональный, культурный и частью этнический характер, то есть имелись признаки колониальной ситуации. Для такого вывода определяющим являлось не отношение к средствам производства, конституирующее классы в индустриальном обществе, но отношение к знакам различий, конституирующим власть. Колониальная ситуация основана на культурной дистанции между теми, кто осуществляет власть, и теми, кто подвергается эксплуатации. Нет культурной дистанции – нет колониальной эксплуатации. Эта дистанция маркируется разными средствами – расовыми, этническими, лингвистическими, религиозными, юридическими, одним словом, культурными[6].
Существование культурной дистанции между господствующей польско-католической элитой и эксплуатируемым православно-белорусским большинством, позволяют характеризовать Северо-Западный край накануне восстания 1863 г. в качестве региона, имевшего признаки внутрироссийской польской колонии.
Особенность сложившейся конфликтной ситуации заключалась в том, что часть доминировавшей в крае польско-католической элиты, не примирившаяся с утратой польской государственности, воспринимала российскую власть в качестве политического врага, а свое положение расценивала в категориях национального угнетения[7].
Противоборство, в котором столкнулись интересы российского правительства и Православной церкви с одной стороны, и интересы Католической церкви и польского национального движения с другой, после подавления польского восстания 1863 г. продолжилось в новых формах и в новых политических, социально-экономических и культурных условиях пореформенного развития. Задачами правительства в этот период становились меры по ослаблению позиций Католической церкви, сужению сферы влияния в обществе польского языка и польской культуры, ограничению польского помещичьего землевладения[8].
Меры, предпринятые правительством по отношению к польскому дворянству и Католической церкви, явились составной частью политики системного обрусения Северо-Западного края, начатого администрацией Виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьёва. Целью этих мер являлось упразднение социокультурного, религиозного и экономического доминирования польского католического меньшинства над православным крестьянским большинством.
Курс на обрусение края в той или иной степени затрагивал все этнические группы, населявшие Литву и Белоруссию. Но только по отношению к доминировавшему польско-католическому меньшинству обрусение рассматривалось как административно-правовая, экономическая, социальная, религиозная и культурная реконкиста, призванная повернуть вспять польско-католическую экспансию, достигшую своего высшего пика к 1863 г.
В силу указанных причин, начатая правительством в 60-е годы XIX века социально-экономическая модернизация, связанная с отменой крепостного права и развитием рыночных отношений в крестьянской среде, имела в Северо-Западном крае свои уникальные, отличительные черты. Своеобразие этих черт проявлялось в том, что на процесс модернизации накладывались процессы обрусения и деколонизации края.
Вызов польского сепаратизма был не только политическим, но и социально-экономическим, культурным и религиозным, т. е. экспансионистским. Этот проект преследовал главную цель – аннексию Литвы и Белоруссии у Российской империи и присоединение её к независимой Речи Посполитой. Поэтому ответ администрации М.Н. Муравьёва приобретал адекватный характер, т.е. включал комплекс мер, призванных удержать Литву и Белоруссию в составе России. При этом основная ставка делалась на православных белорусов, которые рассматривались в качестве главной социальной опоры империи на её западных окраинах.
В этот период для населения края преобладающими являлись идентичности религиозного и сословного характера, сохранялись многочисленные локальные этниконы – витебцы, могилевцы, гомельцы, пинчуки, бужане, литвины, чернорусы, тутейшие и т. д.
Можно сказать, что в дореформенный период этнического самосознания белорусов как такового не существовало, имелись лишь его элементы, связанные, прежде всего, с региональной и конфессиональной принадлежностью. К этому объективному выводу пришли сами «национальные» исследователи, заявляя, что, «самоназвание белоруса еще не имело общеэтнического и собственно национального содержания и осознавалось как топоним». В прочем, это не помешало им одновременно утверждать, что к середине XIX в. белорусы являлись «самостоятельным этносом»[9]. Авторов «Энциклопедии Истории Беларуси» не смущало противоречие, очевидное с точки зрения современной этнологии, в которой утвердилось понимание, что: «Лишь наличие этнического самосознания с определенностью говорит о существовании этнической общности»[10].
Принимая во внимание вышесказанное, нужно особенно подчеркнуть, что только М. Н. Муравьёв впервые заявил о необходимости формирования русского этнического самосознания в белорусской крестьянской среде как актуальной политической задаче[11].
М. Н. Муравьёвым была разработана система мер, которые в их совокупности можно определить как конкретную программу социально-экономической, культурной и этнической модернизации белорусского крестьянства. Содержание этой «системы» свидетельствовала о том, что имперская политика в Северо-Западном крае радикально меняет свои приоритеты. Прежние политико-стратегические задачи сохранения российского господства, реализация которых предусматривала компромиссные отношения с польской землевладельческой элитой и Римско-католической Церковью на основе сословной солидарности и принципов имперской веротерпимости, приобретали новое социально-этническое и конфессиональное измерение. Выбор, сделанный в пользу защиты интересов крестьянства и Православной церкви, определил новый вектор политической стратегии и тактики, который был направлен на ускорение процессов интеграции западных окраин империи с центральными губерниями России[12].
Политический курс М.Н. Муравьёва, его ближайших последователей и соратников, вошел в историю Белоруссии как «западнорусское возрождение» 60-х гг. XIX в[13]. С точки зрения политической практики это означало: защиту социально-экономических интересов крестьянства, укрепление социальных и культурных позиций православия, развитие народного просвещения и рост на этой основе русского этнического самосознания белорусов. Эта политика была созвучна настроениям, преобладавшим в русском образованном обществе, а также пробудившемуся русскому национальному самосознанию, и в свою очередь способствовала его становлению[14].
По словам В. Ф. Гильфердинга: «Разве мы теперь не платим, в настоящее время, за вину тех поколений, которые презрев русскую народность в Западной Руси, оставили её под ногами польской шляхты и тем питая притязания поляков на возвращение «забранного края»…
Подавление вооруженного восстания есть только и самое легкое начало дела, дело будет собственно впереди, дело возвращения русской народности в Западной Руси того значения, которое ей принадлежит по праву. Дело это потребует постоянного участия всего русского общества в дружном содействии правительству. Оно потребует не столько действий против польского элемента, сколько действий в пользу русского народа»[15].
Одним из важных условий, необходимых для преодоления культурных различий, придававших отношениям элиты и крестьянского большинства колониальный характер, стали правительственные меры по ограничению доминирующего положения польской культуры с ее высокоразвитым литературным языком. Для этого народное образование (светское и церковное), строилось на основе изучения русского и церковнославянского языков. Русский в качестве языка обучения и преподавания не вытеснял белорусского наречия, но служил средством социальной мобильности белорусов как язык общеимперской и общерусской коммуникации, то есть выступал как инструмент этнической и социальной модернизации белорусского населения.
Церковнославянский язык изучался как богослужебный язык Русской Церкви. Белорусское наречие оставалось средством коммуникации в крестьянской среде. В условиях, когда на территории Северо-Западного края противостояли друг другу два главных проекта этнического строительства – русский и польский, конкурентоспособным и социально престижным по отношению к польскому языку мог быть только язык русский. Он изучался и распространялся не только как язык государственный, но и как социально престижный язык развитой дворянской культуры[16].
К середине 60-х годов вся система народного образования в Северо-Западном крае по инициативе М.Н. Муравьёва была коренным образом перестроена. Русский язык, в качестве языка преподавания стал господствующим на всех ступенях школьного обучения. Польский язык был полностью устранен из школы и как предмет изучения, и как язык преподавания Закона Божьего для учащихся-католиков. С этого времени обязательным языком изучения Закона Божьего, преподаваемого ксендзами-законоучителями для местных католиков, становился язык русский[17].
Указанные меры должны были служить практическим подтверждением решения Западного комитета 1864 г. о том, что «Северо-Западный край является русским, составляющим древнее достояние России»[18].
Следует отметить, что понятие русский, бытовавшее в этот период, не являлось этнонимом в его современном значении. Для этого понятие было характерно двойственное этническое и конфессиональное содержание, делавшее его инклюзивным, расширительным. Принадлежность к православию означала включение этнического самосознания (идентичности) белорусов в более широкую категорию русского. Согласно традиционным представлениям, существовавшим до первой советской переписи населения 1926 г., все «народности», принадлежавшие к Православной церкви - малороссы, великороссы и белорусы - считались русскими. По словам В.А. Тишкова: «…те, кто сегодня называются русскими, в те времена назывались великороссами, украинцы в свою очередь назывались малороссами, а вместе с белорусами они считались русскими. Но русскими могли считать или считали себя также представители других национальностей и вероисповеданий, в случае, если они принимали, или были от рождения православными»[19].
Поэтому понятия «русский», «западнорусский», «белорус», употребляемые в официальных документах светских и церковных и периодической печати Северо-Западного края второй половины XIX - начала XX вв., не исключали друг друга, а наоборот, являлись синонимами.
В Российской империи при переписях население разбивалось на группы по религиозному и языковому принципу. При распределении населения по «народностям» за основание принимался родной язык. Из религиозно-этнической общности русских белорусы выделялись в качестве «народности» с помощью государственных процедур – переписей населения. В таком случае вероисповедный критерий отходил на второй план и на основе общего языка, православные и католики выделялись в единую народность - белорусов. На этом основании правительство идентифицировало католиков, говорящих на белорусском языке, в качестве белорусов, принадлежавших к этнической общности русских.
Политика системного обрусения края не ставила своей целью насильственно ассимилировать белоруса, переделать его в великоросса, как это бездоказательно утверждает белорусская «национальная» историография[20]. Подобные архаические представления целиком укладываются в рамки примордиализма. Белорусским историкам, разделяющим эти взгляды, свойственна наивная вера в социальный конструкт одномерной и взаимоисключающей этнической идентичности как некоего базового архетипа человеческого бытия. Этническую идентичность они рассматривают как неотъемлемую психологическую часть «я», а её изменения как неестественные и навязанные человеку извне. Господствующее в «национальной» историографии примордиалистское понимание этничности приводит к утверждению жесткой нормы единственной, обязательной и кровной национальной принадлежности[21]. Неудивительно, что политика системной русификации Северо-Западного края интерпретируется с точки зрения «предписанной» этими «национальными» историками «единственной», идеологически препарированной белорусской идентичности.
В действительности же, речь шла о процессах интеграции этнически родственных белорусов в состав религиозно-этнической общности русских. Этот процесс протекал на основе либо общих конфессиональных и культурных ценностей, как это было в случае с православными белорусами, либо на основе ценностей культурных, как это было в случае с белорусами-католиками. В иерархии идентичностей два уровня этнического сознания белорусский – русский, не исключали друг друга, а составляли множественность, включавшее в себя все более высокие уровни. В этом случае самоидентификация осуществлялась через осознаваемую отличительность как один из элементов множественной идентичности[22]. В случае с белорусами, проживавшими в Северо-Западном крае Российской империи, эта иерархия идентичностей выстраивалась по принципу: «я – белорус, и я – русский»
В результате политики обрусения русское самосознание белорусов не приобретало иноэтничное содержание, как это зачастую происходило в результате католического присутствия и связанного с ним влияния польской культуры. По мысли известного русского лингвиста Н.С. Трубецкого, в силу изначально высокой степени этноязыковой однородности восточнославянского культурного пространства, это русское самосознание включалось в совместные цивилизационные усилия великороссов, малороссов и белорусов по созданию «высокой» русской культуры[23].
Осуществляя политику системного обрусения края, государство с разной степенью интенсивности и последовательности конструировало ответы на польско-католические вызовы в экономике, религиозно-этнической и социокультурной областях. Опираясь на местные исторические традиции русского самосознания, оно с помощью системы образования, Православной церкви и других социальных институтов, формировало этническую самоидентификацию белорусов как взаимоисключающую оппозицию идентичности польской. В сознании населения начало утверждаться имперское представление о том, что принадлежность к «русской народности», (термин, употребляемые в официальных документах) в отношении белорусов означала этническую общность с двухуровневой самоидентификацией: «я – белорус, и я – русский». Учитывая конфессиональный критерий русскости, самоидентификация усложнялась: «я – православный, я – белорус, и я – русский».
В свою очередь католическое духовенство, за отдельными исключениями, предпочитало рассматривать свою белорусскую, малороссийскую и частично литовскую паству в качестве польской или, если воспользоваться удачным термином Д. Сталюнаса, «потенциально» польской. Настаивая на польской идентичности своей непольской паствы, католическое духовенство конструировало этническое самосознание не только своих прихожан, но также и конфессиональных соперников-православных. Польская идентичность католических прихожан формировалась в качестве оппозиционной идентичности белорусов-православных, которые воспринимались католиками как русские. И наоборот, католики-белорусы воспринимались православными как поляки. В повседневной жизни при определении этнической принадлежности низших сословий, прежде всего крестьян-белорусов, критерием служила конфессиональная принадлежность.
В народной среде католики считались поляками (или, по крайней мере, «потенциальными поляками»), а православные – русскими, («потенциальными» русскими»)»[24].
Самосознание этнических белорусов-католиков, которое на протяжении десятилетий формировалось польскоязычным костелом, можно было выразить в терминах: «я – католик, значит, я – поляк»[25].
Интересы местного католицизма, поддерживаемого Римской курией в последовательном и настойчивом отстаивании своей традиционной польской идентичности, и политика обрусения белорусов-католиков, осуществляемая российским правительством, находились в постоянном противоречии[26].
Иногда эти противоречия перерастали в длительные конфликты между государством и Римско-католической церковью. Эта «терпимая» в империи Церковь носила национальный, польский характер, и правительство видело в ней главного виновника полонизации белорусов и малороссов[27]. В этом противоборстве, правительство, ограниченное в своих действиях законодательством о веротерпимости, оказывалось порой в весьма затруднительном положении. Так, предпринятая указом от 25 декабря 1869 г. попытка ввести в дополнительное католическое богослужение вместо польского, русский язык, не увенчалась успехом, встретив решительное сопротивление иерархии, духовенства, паствы и самой Римской курии[28].
Упорство, с которым Католическая церковь, опираясь на местное дворянство и шляхту, защищало польский язык в костеле, отвергая языки местные – русский, белорусский, литовский, приводило к формированию католических приходов с разной степенью польской этнической идентичности. Более отчетливой она была в Виленской, Гродненской и Минской губерниях, и менее отчетливой в Могилевской и Витебской. Польский язык в дополнительном богослужении Католической церкви становился инструментом этнической мобилизации прихожан. Сплочение приходов происходило не только на религиозной, но и на формируемой духовенством, дворянством и шляхтой польской культурной традиции. Тем самым, полонизируемое католическое население переживало процесс не только религиозного, но и этнического обособления от своих этнически родственных православных соседей – белорусов и малороссов. Католическое духовенство и светские этнические активисты стремились к тому, чтобы белорусская паства идентифицировала себя по принципу: «я - католик, значит, я - поляк». Аналогичные процессы полонизации происходили и среди литовцев[29].
Неудивительно, что инициированный правительством процесс системного обрусения края столкнулся с рядом серьёзных препятствий. Так, отсутствие правовых условий для легального изучения польского языка, используемого в костеле для проповедей, совершения Таинств, чтения молитв и понимания латинского католического богослужения (богословская сущность которого разъяснялась по-польски), неизбежно вызывало необходимость организации тайного начального обучения. Создание нелегальных польских школ становилось формой борьбы за сохранение польской идентичности белорусов-католиков[30].
Издание указа 17 апреля 1905 г., позволившего Римско-католической церкви увеличить за счет православных число своих прихожан на несколько десятков тысяч человек, расширило возможности этой «терпимой» Церкви противостоять процессам обрусения католиков-белорусов. Так, пункт 14 указа предусматривал преподавание католического Закона Божия на «природном» языке учащихся – белорусском, литовском и польском[31].
Однако в вопросе правоприменения этого пункта указа возник конфликт между министерством народного просвещения и католическим духовенством. Католическая сторона настаивала на том, чтобы учащиеся-белорусы изучали Закон Божий только на польском языке, считая «природным» языком, язык молитвы, в то время как МНП считало необходимым использовать для этой цели языки семейного общения, т. е. русский или белорусский[32].
В связи с указанным обстоятельством религиозно-этнические конфликты между католиками и православными не только не уменьшились, но в некоторых случаях приобрели ещё более острый характер, новое социальное измерение и масштабы. Вопрос о «природном» языке учащихся католиков оказался тесно связанным с польской богослужебной практикой костела и деятельностью тайных польских школ. Попытка правительства приостановить усилившиеся процессы полонизации белорусов и на этот раз встретили сопротивление не только со стороны иерархии, духовенства и мирян, но и Римской курии[33]. Меры по сохранению русской идентичности белорусов-католиков, предпринимаемая МВД в новых правовых условиях, вновь обострили противоречия между государством и католическим духовенством.
Правительство, стремясь найти выход из сложившейся ситуации, в апреле 1914 г. провело Совещание представителей МВД и губернаторов Северо-Западного края, на котором были разработаны меры по борьбе с полонизацией белорусского населения[34]. Однако начавшаяся вскоре Первая мировая война заставила МВД свернуть намеченный политический курс.
В конечном итоге, в длительном противостоянии с государством Католическая церковь смогла отстоять польскую идентичность своей белорусской паствы. В тоже время взятый М.Н. Муравьёвым курс на системное обрусение и деколонизацию края, несмотря некоторые социальные издержки и непоследовательность в действиях правительства, принес свои положительные результаты. Это касалось не только интересов сохранения единства Российской империи, но и процесса формирования этнической общности белорусов, который в результате усилий российского правительства и Православной церкви стал реальностью. Однако этническая общность, возникавшая на рубеже XIX - XX вв., формировалась на основе самосознания, включавшего в себя представления о русском единстве. Поэтому вполне объяснимым является тот факт, что белорусского этнического национализма с его политической сепаратистской составляющей в качестве общественного движения в Белоруссии так не возникло[35].
Этнический национализм существовал, но лишь качестве явления культурного и в социальном отношении маргинального, который имел влияние в слоях весьма немногочисленной католической и оппозиционно настроенной интеллигенции, группировавшейся вокруг газеты “Наша ніва”.
Таким образом, вплоть до 1917 г. и позже белорусское население, в подавляющем большинстве своем православное, на массовом уровне не испытывало потребности в государственном оформлении своего существования в качестве особого народа, отличного от великороссов и малороссов[36].
Опубликовано в сборнике "История народов России". Материалы XV Всероссийской
научно-практической конференции. Москва, Российский университет дружбы народов. 19-20 мая 2011 г.
Материал в электронном виде для публикации на сайте "Западная Русь" предоставлен автором.
[1] Бабин В. Г. Государственная образовательная политика в Западных губерниях во второй половине XIX - начале XX в. / Власть, общество и реформы в России (XVI - начало XX в.): Материалы научно-теоретической конференции 8-10 декабря 2003 г. СПб., 2004. С. 199-200.
[2] Сборник статей, разъясняющих польское дело в Северо-Западном крае. Вып. второй. Сост. С. Шолкович. Вильна., 1887. С. 295.
[3] Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. Вып. первый. Сост. С. Шолкович. Вильна, 1885. С. IV-V.
[4] Каппелер А. Россия – многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 2000. С.177; МиловидовА.И. Меры, принятые графом М.Н. Муравьёвым к ограждению православного населения от латино-польской пропаганды в Северо-Западном крае. Вильна, 1900. С. 17.
[5] Сборник статей, разъясняющих польское дело в Северо-Западном крае. Вып. второй. Сост. С. Шолкович. Вильна, 1887. С. 278.
[6] Эткинд А. Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации. Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 108 – 112.
[7] Миловидов А. И. Меры, принятые графом М. Н. Муравьёвым к ограждению православного населения от латино-польской пропаганды в Северо-Западном крае. Вильна, 1900. С. 4.
[8] Комзолова. А. А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае в эпоху Великих реформ. М., 2005. С. 338-341
[9] Церашковіч П.В., І.У. Чаквін. Беларусы // Энцыклапедыя Гісторыі Беларусі. Минск, 1993. Т.1. С. 471-472.
[10] Коротеева В. В. Очерк 3. Этнические символы и символическая природа этничности: концепции Дж. Армстронга, Э. Смита и Э. Хобсбаума // Ценности и символы национального самосознания в условиях современного общества. М., 1994. С. 45.
[11] Бендин А. Ю. Граф М.Н. Муравьёв Виленский и национальное пробуждение белорусского народа в 60-е гг. XIX в. // Исторический поиск Беларуси: альманах. Минск, 2006. С. 53 – 77.
[12] Политические записки графа М.Н. Муравьёва. // Русский архив. 1886. № 6. С. 187-199; Граф М.Н. Муравьёв. Глава III. Записки его об управлении Северо-Западным краем и об усмирении в нём польского мятежа 1863-1864 гг. // Русская старина. 1883. № 1. С.134 -139; Всеподданнейший отчет графа М.Н. Муравьёва по управлению Северо-Западным краем // Русская старина. 1902. № 6. С. 487-510
[13] Миловидов А.И. Заслуги графа М.Н. Муравьёва для Православной церкви в Северо-Западном крае. Харьков, 1900. С. 3-4;
[14] Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII-нач. ХХ вв.) СПб.,1999. Т. 1. С. 37.
[15] Сборник статей, разъясняющих польское дело по отношению к Западной России. Вып. первый.Сост. С. Шолкович. Вильна, 1885. С. 34 -35.
[16] Сборник статей, разъясняющих польское дело в Северо-Западном крае. Вып. второй. Сост. С. Шолкович. Вильна, 1887. С. 447; Сталюнас Д. Границы в пограничье: белорусы и этнолингвистическая политика Российской империи на западных границах в период великих реформ // Ab imperio. 2003. №1. С. 261-292.
[17] Свод Законов Российской империи. Т. 11, ч. 1. СПб., 1893. Ст. 3549.
[18] Литовский государственный исторический архив. Далее: ЛГИА. Ф. 378. Оп.1864. Д. 2096. Л. 3.
[19] www.valerytishkov.ru. Тишков В. А. И русский, и российский // Вестник Российской нации. 2009. № 2 (4).
[20] Біч М. Беларускае адраджэнне ў XIX – пачатку XX ст. гістарычныя асаблівасці, узаемаадносіны з іншымі народамі. Минск, 1993. С. 4; Снапкоўская С.У. Гісторыя адукацыі і педагагічнай думкі Беларусі (60-я гг. XIX – пач. XX ст.). Минск., 2001. С. 132; Яноўская В. Гісторыя хрысціянскай царквы на Беларусі. Минск, 2002. С. 140; В. В Грыгор’ева, У. М.Завальнюк, У. І.Навіцкі, А. М. Філатава. Канфесіі на Беларусі (к. XVIII – XX ст.) Минск, 1998. С. 71.
[21] Тишков В. А. Реквием по этносу: исследования по социально-культурной антропологии. М., 2003. С. 111, 232.
[22] www.valerytishkov.ru. Тишков В. А. И русский, и российский // Вестник Российской нации. 2009. № 2 (4); Тишков В. А. Реквием по этносу: исследования по социально-культурной антропологии. М., 2003. С. 114 -115.
[23] Шевченко К. В. Исторический поиск Беларуси. Альманах. Минск, 2006. // Русский сборник. Исследования по истории России. Ред. - сост. О. Р. Айрапетов. Т. V. М., 2008. С. 328-329.
[24] Сталюнас Д. Границы в пограничье: белорусы и этнолингвистическая политика Российской империи на западных границах в период великих реформ // Ab imperio. 2003. № 1. С. 279.
[25] Российский государственный исторический архив. Далее: РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 201. Л. 21.
[26] Сборник статей, разъясняющий польское дело по отношению к Западной России. Вып. первый. Сост. С. Шолкович. Вильна, 1885. С. 325.
[27] Национальный исторический архив Беларуси. Далее: НИАБ. Ф. 295. Оп. 1. Д. 3107. Л. 22.
[28] Бендин А. Ю. Проблемы веротерпимости в Северо-Западном крае Российской империи (1863-1914 гг.) Минск, 2010. С. 74 -128.
[29] Литовский государственный исторический архив. Далее: ЛГИА. Ф. 378. Оп. 1906. Д. 411. Л. 19-27; Ф. 378. Оп. 1906. Д. 412. Л. 12.
[30] НИАБ. Ф. 2001. Оп. 1. Д. 1922. Л. 12.
[31] РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 5. Л.18 – 20; Законодательные акты переходного времени 1904 -1908 гг. / Под. ред. Н.И. Лазаревского. 3-е изд., перераб. и доп. по 1 сентября 1908 г. СПб., 1909. С. 34 – 38; Циркуляр по Виленскому учебному округу за 1906 г. Вильна, 1906. С.122 - 123.
[32] ЛГИА. Ф. 567. Оп.12. Д. 6384. Л.145; Ф. 567. Оп. 12. Д. 6385. Л. 52; Ф. 694. Оп.1. Д. 2811. Л.93.
[33] РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 1067. Л. 1 об.
[34] РГИА. Ф. 821. Оп. 150. Д. 172. Л.1-3, 61-71 об.
[35] Радзік Р. Прычыны слабасці нацыятворчага працэсу беларусаў у XIX-XX ст. // Беларускі гістарычны агляд. Т. 2. Сшытак 2. Снежань 1995. С. 213.
[36] Лёсік Я. Аўтаномія Беларусі. Минск, 1917. С. 5 – 6; Резник А.Н. К вопросу о государственности БНР, или так была ли БНР государством? Минск, 2002, С. 20-34.