Доклад кандидата богословия, протоиерея Александра Романчука на Международной научной конференции памяти графа Михаила Николаевича Муравьева-Виленского «Готов собою жертвовать..», прошедшей 27 ноября 2016 года в рамках Свято-Михайловских чтений. Приводим полный текст доклада, видео с выступлением  о. Александром на конференции будут размещены спустя некоторое время.

 

 

***

 Тезисы доклада, зачитанные протоиереем Александром Романчуком во время работы конференции

 

 Полный текст доклада.

Усмирение шляхетского мятежа 1863-64 гг. стало самой яркой страницей государственной деятельности М.Н. Муравьева в Северо-Западном крае Российской империи. Его усилия в этот период охватывали практически все стороны жизни местного населения, том числе и религиозную. На первый взгляд конфессиональная политика Муравьева в 1863-65 гг., уже охарактеризована историками разных историографических школ с соответствующими их политическим и культурным взглядам оценками. В то же время здесь есть одна сторона, которая, как представляется, до сих пор не осмыслена, а именно, –  какую личную религиозную цену заплатил Михаил Николаевич Муравьев за свой успех подавления бунта и почему такая цена от него потребовалась.   

Чтобы ответить на эти вопросы нужно обратить внимание на хорошо известный факт – казни ксендзов, осуществленные по распоряжению виленского генерал-губернатора военными трибуналами. Как известно, первые две такие казни были проведены публично уже через неделю после приезда Муравьева в Вильно – 22 и 24 мая 1863 г., а всего до 1 января 1865 г. смертные приговоры были приведены в исполнение в отношении то ли 7, то ли 8 католических священников. При этом нужно особо отметить, что Муравьев не требовал от католического священноначалия снять с первых двух расстрелянных ксендзов сан, что делалось позднее. Они были казнены не столько как нарушившие закон граждане, сколько именно в качестве католических священников. При этом их обвинение состояло лишь в чтении манифеста революционного правительства и призывах людей поддерживать мятеж. Это было государственное преступление, но для него кара смертью и в то время, и сейчас представляется слишком суровой.

В истории белорусско-литовских земель убийства священников разных конфессий случались неоднократно. Этому способствовало пограничное положение края и частые войны, носившие выраженный оттенок межконфессионального противостояния. Как правило, священнослужителей убивали в разгар военных действий, в обстоятельствах всплеска эмоций, с яростью, сопровождавшейся дикими издевательствами над жертвами. В ряду таких печальных событий казни ксендзов в 1863 г. стоят особняком. Они были осуществлены в рамках строгой законности, без эмоций, с соблюдением всех формальных процедур, пусть и упрощенных в условиях военного положения. При этом известно, что вынесение и приведение в исполнение смертных приговоров в отношении представителей католического духовенства было задумано М.Н. Муравьевым еще до прибытия в охваченные мятежом губернии как хорошо рассчитанная мера по замирению края. Существует свидетельство, согласно которому сразу после своего назначение на должность виленского генерал-губернатора, прочитав донесение В.И. Назимова о положении дел в белорусско-литовских губерниях, Муравьев сказал своим обычным тихим голосом: «Первое, что я сделаю по приезде в Вильно, – это расстреляю ксендза»[1].

Какой для Михаила Николаевича была религиозная цена этой его меры? Он не мог не понимать, что все сделанное им в рамках его ответственности государственного деятеля не будет встречено обществом единодушно, будет подвергнуто жесткой, в некоторых случаях несправедливой критике, но будет понято. Однако, отправляя на смертную казнь первых двух ксендзов, он не только до крайности обострял градус борьбы, но и переводил ее в религиозную сферу, а это превышало его компетенцию. Фактически он поставил перед собой вопрос: имеет ли в глазах у Бога русский православный мир такую ценность, чтобы ради него карать смертью инославных христианских священников? Ответив для себя на этот вопрос утвердительно, виленский генерал-губернатор не мог рассчитывать на понимание ни со стороны современников, в том числе и православного духовенства, ни со стороны потомков. Это означает лишь одно, – отправив на казнь ксендзов, Михаил Николаевич выводил себя из-под человеческого суда и выносил это свое деяние на другой – Высший Суд, приговор которого никто не может предсказать.

Михаил Николаевич не был атеистом, для которого Суд Божий – это пустое понятие. Он был верующим человеком. О религиозных мотивах своей деятельности по усмирению мятежа 1863-64 гг. он не оставил пространных рассуждений. Тем не менее, в «Записке об управлении Северо-Западным краем», он сообщает, что размышляя о подходах к уничтожению бунта, ввиду особой трудности этого предприятия он решился на, как он пишет, «все самопожертвования, как материальные, так и моральные», что он «с полным упованием на Бога взялся за дело»[2]. «Самопожертвование моральное» в терминологии тех лет было равно самопожертвованию религиозному. Следовательно, «с упованием на Бога» Михаил Николаевич решился на то, чтобы в полной мере нести религиозную ответственность за свои действия. Иначе говоря, карая смертью католических священников, он осознанно превышал свою ответственность государственного сановника, пусть даже с диктаторскими полномочиями, выводил себя из-под человеческого суда и повергал свои действия перед Судом Божиим, т.е. сознательно ставил под вопрос спасение своей души.

Нуждается ли граф Михаил Николаевич Муравьев в наших оправданиях? Нет, не нуждается. Человек, который обдуманно с верой ставит себя перед Судом Творца, принадлежит уже не этому миру, но вечности. Все наши слова о том, что ксендзы были главной духовно-идеологической силой мятежа, что другие средства в отношении католического духовенства в тех обстоятельствах были уже исчерпаны и показали свою недостаточность, что мятежники, в свою очередь, жестоко убивали православных священников и тем самым тоже вынесли свои деяния на Суд Божий, что Муравьев казнями ксендзов быстро и эффективно достиг своих целей, а следовательно, не допустил значительно бóльших жертв, ничего для души Михаила Николаевича не значат. Все эти обоснования нужны нам, но не ему. Он с непоколебимой верой сделал то, что сделал и уже получил свое воздаяние, о котором мы узнаем только в конце времен. Можно лишь сказать, что как бы кто не относился к виленскому генерал-губернатору, как бы кто его ни поносил, но никто не вправе отрицать, что граф Муравьев-Виленский в 1863 г. сознательно с твердой верой совершил акт личного духовного самопожертвования.  

Однако, осознав масштаб религиозной жертвы Михаила Николаевича, мы сталкиваемся с одним очень важным вопросом. Как известно, в таких драматических событиях обязательно кто-то виноват. Кто же был виновником того, что графу Муравьеву пришлось идти на религиозное самопожертвование и проливать кровь католических священников? Чтобы ответить на этот вопрос нужно, в первую очередь, дать реальную оценку шляхетского мятежа 1863-64 гг.

Приходится сказать, что подавление вооруженного выступления сторонников восстановления Речи Посполитой не является поворотной точкой в исторической судьбе белорусского народа, как полагают многие историки. Дело в том, что мятежники проиграли не тогда, когда их отряды были разгромлены правительственными войсками, а тогда, когда белорусские православные священники (и воссоединенные из унии в 1839 г., и их дети – молодое поколение православных священнослужителей) не поддержали пропаганду ксендзов и шляхетских революционеров, не ответили согласием на их призыв возродить церковную унию. Наоборот они заняли твердую православную и проправительственную позицию. В результате М.Н. Муравьеву пришлось иметь дело не с широкомасштабным народным восстанием, а с мятежом представителей высшего сословия, не имевшим опоры в массах.

Можно с полным правом говорить о том, что события 1863-64 гг. на белорусских землях стали проверкой убеждений православного духовенства и его паствы. Но эти убеждения не могли сложиться за короткое время активной фазы мятежа. Они сформировались ранее. Это произошло в ходе подготовки и совершения воссоединения униатов с православными в 1839 г. Кроме того, взгляды православного белорусского духовенства выдержали испытание недальновидной конфессиональной политикой правительственных кругов Российской империи в 1840-50-е гг. Так что поворотным пунктом в истории белорусов, изменившим вектор их национально-культурного развития, нужно считать Полоцкий собор 1839 г., а не усмирение мятежа 1863-64 гг. Известно, что так полагал сам граф Муравьев, который в своих действиях по разгрому мятежников смог твердо опереться и на православное духовенство, и на православный белорусский народ. В этом он видел заслугу митрополита Иосифа (Семашко)^[3].

Таким образом, мятеж 1863-64 гг. представлял собой драматичное и кровавое, но бессмысленное с исторической точки зрения событие. Оно случилось из-за недооценки правительственными кругами Российской империи последствий Полоцкого собора 1839 г. В целом Петербург не сумел оценить значение воссоединения униатов и воспользоваться его плодами. «Один раз, – пишет А. Пыпин, – прошла в крае сильная полоса исторического движения – это уничтожение унии (1839); этот знаменательный факт мог бы навести местное общество на новые мысли о положении народного вопроса, но бытовая рутина была еще так сильна, что это событие произвело, кажется, меньше впечатления и действия, чем можно было бы ожидать»^[4]. Пожалуй, единственным российским чиновником, который осознал масштаб и значение совершившейся в Северо-Западном крае в 1839 г. перемены был камергер В. Скрипицын. В одном из своих рапортов, адресованных обер-прокурору Н.А. Протасову в 1839 г., он написал, что воссоединение униатов представляет собой не шаг на пути к интеграции белорусско-литовских губерний в имперское тело, а решающую победу России на этих землях^[5]. Его голос услышан не был.

Неадекватная оценка важности конфессионального фактора российским правительством в 1840-50-е гг. не только затормозила и исказила развитие православной церковной жизни в Белоруссии. Она привела к тому шагу, который воодушевил польское латинское духовенство, а через него и польское патриотическое общество, дал толчок восстановлению польских сил, подорванных после подавления восстания 1830-31 гг. Одновременно этот шаг парализовал белорусское православное духовенство и дезориентировал представителей правительственных структур Северо-Западного края. Речь идет о заключении конкордата между Российской империей и Римской курией в 1847 г. Сам этот конкордат не давал католикам никаких привилегий и просуществовал недолго. Император Николай І заключил его в надежде приобрести влиятельного союзника в противостоянии европейской революции. Не более. В то же время порожденные союзом России и Рима тенденции оказались непредсказуемыми и неконтролируемыми. Они привели к прямо противоположным ожидаемым Николаем І результатам. После 1847 г. Православие на белорусских землях утратило инициативу и динамичность развития, которые оно приобрело сразу после Полоцкого собора 1839 г. В свою очередь представители государственной администрации после 1847 г. смысл своей деятельности могли видеть только поддержании видимого спокойствия в крае. Но этого мало, конкордат послужил причиной нарастания конфронтации между православным духовенством и высшим российским чиновничеством. Ведь расширение позиций Православной Церкви в белорусско-литовских губерниях реально раздражало католическую знать и дестабилизировало обстановку. В условиях, когда российская монархия рассматривала дворянство как свою главную опору, это заставляло высших чиновников края в большинстве случаев поддерживать местную шляхту, а не православные иерархию и духовенство. Отсюда закономерным выглядит то, что митрополит Иосиф (Семашко) в конце 1840-х и в течение 1850-х гг. не сумел выстроить не то чтобы конструктивные, но даже просто нормальные отношения с виленскими генерал-губернаторами. Причем, ни с консерваторами по своим убеждениям, ни с либералами.

Еще одним следствием недальновидности конфессиональной политики Российской империи стало оставление значительной массы белорусов в костелах, превратившихся там в «костельных поляков», потерянных для белорусского нарда и враждебных России, а также продолжение существования унии на Холмщине.

Таким образом, вооруженное выступление патриотов Речи Посполитой было подготовлено самим российским правительством. Среди прочих предпосылок трагических событий 1863-64 гг. в белорусско-литовских губерниях нужно называть недооценку правительственными кругами империи конфессионального фактора, приведшую к непродуманному заключению конкордата с Римом. Ответственность за это несет, вне всякого сомнения, император Николай I. Именно его ошибки, совершая религиозное самопожертвование, пришлось исправлять М.Н. Муравьеву. Образно говоря, конкордат с Римом в 1847 г. был написан не чернилами, но кровью тех ксендзов, которых виленскому генерал-губернатору пришлось поставить перед расстрельной командой в 1863 г.

В 1859 г. митрополит Иосиф (Семашко) сказал будущему Дмитровскому епископу Леониду, в то время архимандриту Заиконоспасского монастыря: «Не знаю, примет ли от меня Бог это дело (разрыв унии – А.Р.), но знаю, что я действовал искренно, без всяких посторонних видов»^[6]. В этих словах архиерея-воссоединителя звучит настоящее православное смиренное понимание того, что нельзя предугадать суд Божий, а также указание на главное религиозное и нравственное основание его деятельности – искренность и бескорыстие. Думается, что такие же слова применительно к усмирению шляхетского мятежа 1863-64 гг. мог бы сказать о себе и граф Михаил Николаевич Муравьев-Виленский.

Итак, предприняв краткую и несовершенную попытку осмысления религиозного обоснования репрессивной политики графа Муравьева в отношении некоторых членов католического духовенства при усмирении шляхетского мятежа 1863-64 гг., хочется заметить, что привилегией сильного является как критический взгляд на себя самого, так и признание силы убеждений и величия духа противников. Православные не могут сказать – оправдан ли за казни ксендзов Судом Божиим виленский генерал-губернатор, но он действовал согласно законам государства и оказался способен взять на себя полную ответственность, даже ценой сомнения в спасении собственной бессмертной души. Указывая на этот факт, было бы чрезвычайно интересно узнать – какую религиозную оценку действиям мятежников, убивавшим в 1863-64 гг. православных священников, могут дать те, кто в наши дни восхваляет шляхетский бунт. Имена, сословное положение и католический духовный сан людей, вешавших  представителей православного духовенства, хорошо известны. Так же хотелось бы познакомиться с мнением оправдывающих мятеж 1863-64 гг. по поводу духовного облика тех католических клириков, которые участвовали в боевых действиях повстанческих отрядов с оружием в руках.  

 Протоиерея Александра Романчука,
кандидата богословия.

 

 

---

 

 [1] Михаил Николаевич Муравьев 1 мая 1864 // Русская старина. – 1883. – Т. 39. – С. 653.

[6] Цит. по Сушков Н.В. Воспоминания о митрополите Литовском и Виленском Иосифе и об уничтожении унии в России. С. 37.

 

 Литература:

1. Муравьев, М.Н. Записки его об управлении Северо-Западным краем и об усмирении в нем мятежа в 1863 – 1864 годах / М.Н. Муравьев // Русская старина. – 1882. – Т. 36. – С. 387 – 432, 623 – 644.
2. Михаил Николаевич Муравьев 1 мая 1864 // Русская старина. – 1883. – Т. 39. – С. 653.
3. Пыпин, А.Н. История русской этнографии / А.Н. Пыпин. – Минск : БелЭн, 2005. – 256 с.
4. РГИА. Ф. 797. Оп. 87. Д. 18.  
5. Сушков, Н.В. Воспоминания о митрополите Литовском и Виленском Иосифе и об уничтожении унии в России / Н.В. Сушков. – Москва : Университетская типография, 1869. – 39 с.