Среди наиболее важных и сложных проблем российской жизни второй половины XIX века был вопрос остзейский, или прибалтийский. Практически все мыслители России, в первую очередь «вождь охранительной России», редактор газеты «Московские ведомости» Михаил Никифорович Катков (1818-1887), уделяли данному вопросу огромное внимание. Причина была понятна - слишком важное значение имел Остзейский край в жизни Российской империи. Роль М.Н. Каткова в польском вопросе достаточно хорошо известна и исследована учеными. Между тем остзейский вопрос был для России того времени не менее (а может, и более) важным, чем польский, учитывая значение края.

Остзейским краем именовались три прибалтийские губернии - Эстляндская, Курляндская и Лифляндская (ныне это территория Эстонии и Латвии). Присоединенные к России в XVIII веке, эти губернии сохранили многие особенности местного управления - так называемый особый остзейский порядок. Наряду с Великим княжеством Финляндским, Царством Польским (до 1831 года) прибалтийские губернии, которых даже в русской прессе часто называли на немецкий манер остзейскими (напомним, что в Германии Восточным морем - Остзее - называют Балтийское море), оставались почти не интегрированными в состав России. Вся власть - политическая, экономическая, культурная и даже духовная находилась в крае в руках местного немецкого дворянства и бюргерства, прямых потомков тевтонских «псов-рыцарей» XIII века. Покорив в те времена этот край, где проживали данники Руси, которые впоследствии стали называться эстонцами и латышами, рыцари создали свое государство - Тевтонский орден, более трех веков угрожавший всем соседям и жестоко угнетавший покоренных аборигенов.

Последствиями завоевания Ливонии стали такие этнические и социокультурные изменения, которые определяют развитие Прибалтики вплоть до нашего времени. Прежде всего общество, возникшее в Ливонии и просуществовавшее с некоторыми изменениями до второй половины XIX века, было следствием завоевания и колонизации. В результате завоевания потомки завоевателей составляли всю властвующую элиту целых семь веков, а основное население было сведено на уровень рабочего скота. Язык и сословная принадлежность почти совпадали с этнической, а потому основной категорией определения социальной принадлежности человека служили понятия: Deutsch (немец) и Undeutsch (ненемец). Под словом «немец» почти до середины XIX века в Прибалтике понимались не немцы по национальности, а представители правящего класса, «господина». Понятие Deutsch объединяло дворянство, духовенство, купцов, ремесленников и интеллигенцию. «Немцы» считались на этих землях «народом господ» - Herrenvolk. К Undeutsch относились эстонцы и латыши - крестьяне, а также низшие слои городского населения. Само понятие Undeutsch носило презрительный оттенок, обозначая человека низшего сорта.

После присоединения Лифляндии и Эстляндии Петром там сохранились все старые привилегии местных немецких баронов и бюргерства, в том числе и сословная система дворянского управления и суда. В 1895 году к России была присоединена Курляндия, тоже сохранившая прежнюю систему управления, оставшуюся со времен Курляндского герцогства. Под российской властью остзейские немцы управляли Прибалтикой точно так же, как в XIII веке.

В крае существовал особый свод законов (остзейское право), судопроизводство, управление, отличные от системы общероссийской государственности и характеризовавшиеся господством немецкого языка, лютеранства, то есть особый режим права (Landesstaat). Особые законы, касавшиеся управления Прибалтийских губерний, некоторые юристы даже именовали «конституцией». Кстати, и борьбу за сохранение своих привилегий тоже нередко называли конституционализмом. Органы немецкого дворянства осуществляли функции по внутреннему управлению краем. Вплоть до начала Первой мировой войны губернатор в каждой из трех остзейских губерний являлся представителем центральной власти и был вынужден действовать так, чтобы не уменьшать привилегий дворянства. Большинство российских губернаторов и генерал-губернаторов сами происходили из остзейских баронов или были женаты на прибалтийских немках. Стоит ли удивляться, что в 1846 году при генерал-губернаторе состояло всего шесть русских чиновников. Остзейский порядок оставался незыблемым плоть до Александра II (1855-1881).

Слово «остзеец», под которым подразумевали прибалтийского немца (в отличие от петербургского немца-мастерового или поволжского крестьянина-колониста) и, что более существенно, сторонника сохранения немецких привилегий в крае, к середине XIX столетия стало обозначать своего рода политическую партию, имевшую огромное влияние в жизни.

Во второй половине XIX столетия в прибалтийских губерниях сохранялись в огромном количестве феодальные установления и порядки, уже давно исчезнувшие во всей остальной Европе. Не случайно видный славянофил Иван Аксаков назвал остзейские губернии «музеем исторических редкостей социального и общественного устройства» [1, с. 15]. Ссылаясь на остзейское законодательство, немецкие бароны умело саботировали все решения центральной власти, стремившейся ввести в Прибалтике общероссийские законы, в частности земское и городское самоуправление.

При этом, обладая всеми правами российского дворянства, остзейцы занимали обособленное положение [7, с. 661-663]. Современный британский исследователь, сам потомок остзейской аристократии, Доминик Ливен, отмечал, что привилегии остзейцев были гораздо шире, чем собственно русского дворянства [10, с. 171].

Силу претензиям баронов придавало то обстоятельство, что в своей массе они действительно были абсолютно лояльны российскому императору. Огромное количество мореплавателей, генералов, администраторов, ученых, вышли из числа остзейского дворянства. Собственно, именно к этому стремился Петр I, сохраняя и расширяя остзейские привилегии. На протяжении полутора веков такая политика давала прекрасный результат - российская власть всегда могла быть спокойной в отношении стратегически и экономически важных прибалтийских земель, а остзейское рыцарство поставляло империи квалифицированные и лояльные кадры в военный и административный аппарат государства.

Остзейцы отличались и рядом личных качеств, выделявших их на фоне некоторых категорий российского дворянства. Так, для них не было характерно презрение ко всем видам трудовой деятельности, что было столь свойственно польским шляхтичам да и некоторым русским старосветским помещикам. Многие остзейцы не без успеха занимались предпринимательской деятельностью. Стремление к получению образования тоже было присуще остзейцам, и не случайно из их числа вышел ряд выдающихся ученых.

Остзейцы сохранили воинственный дух своих рыцарских предков, и также не случайным было обилие прибалтийских баронов в списках российского генералитета. Остзейцы в русском военном мундире были аккуратными, исполнительными, храбрыми офицерами, хорошо знавшими и любившими военное ремесло.

В революционном движении остзейцев было мало. Так, среди декабристов оказалось немало немцев, но большинство из них были петербургскими, а не прибалтийскими немцами. Словом, в событиях 14 декабря 1825 года остзейцы продемонстрировали свою традиционную лояльность Российской империи. Аналогичным образом почти не было остзейцев в числе народовольцев и большевиков.

В первой половине XIX века положение остзейцев в России стало особенно значительным. Александр I рассматривал Прибалтийские губернии как полигон по «обкатке» реформ, которые должны будут последовать затем по всей империи. Если в Финляндии и Польше император экспериментировал с конституционностью, то в Прибалтике была предпринята попытка освобождения крепостных. Александр I искренне стремился покончить с крепостничеством, но он прекрасно понимал, что при всем своем самодержавии противодействовать главному сословию России ему невозможно. И именно поэтому император попытался превратить Прибалтику в место эксперимента по отмене крепостничества.

Еще в 1804 году под давлением официального Петербурга немецкое дворянство провело так называемый крестьянский закон, по которому за хлебопашцами признавалось минимальное право на землю и определялся объем повинностей крестьян в отношении к своему душевладельцу. До этого времени никаких прав коренные прибалты вообще не имели, и все повинности крестьян определяли по своему усмотрению их господа! Впрочем, остзейское дворянство достаточно быстро сумело нейтрализовать этот закон, причем в результате различных «дополнений» и «разъяснений» количество феодальных повинностей для крестьян даже увеличилось.

В 1816-1819 годах крепостное право в прибалтийских губерниях все же было отменено, но вся земля осталась у помещиков, так что освободившиеся крестьяне превратились в безземельных батраков. В Эстонии только в 1863 году крестьяне получили удостоверяющие личность документы и право на свободу передвижения. Барщина, которую выполняли «свободные» крестьяне, была отменена только в 1868 году, то есть через полвека после «освобождения».

Стараясь не допустить организованности бывших крепостных, бароны стремились расселять своих крестьян отдельными хуторами. Разумеется, вся земля у хуторян была баронской. В 1840 году в собственности крестьян находилось лишь 0,23% всей пахотной земли в Лифляндской губернии! Одновременно проводилась намеренная политика алкоголизации коренных прибалтов. Пьянство действительно приняло в крае огромные масштабы. Как признают авторы латвийского учебника по истории Латвии, «погрязнув в алкоголизме, крестьяне стали деградировать духовно» [6, с. 108]. Не случайно в коренной России в середине XIX столетия существовало выражение «поехать в Ригу», означавшее упиться насмерть.

Епископ К. Улманис (1793-1871) в работе «К латышскому народу» делал пессимистические выводы: «Они не имеют еще большого значения, про них сегодня никто не знает, что они могут стать в какой-то день целым народом, все их развитие - это иностранное влияние. Нигде нельзя найти никакой объединяющий центр, где отдельные случаи сливаются вместе, чтобы образовывать светлое пламя, костер. Латышскому языку суждено утонуть» [11, с. 255-256].

Сохранились и многочисленные символические действия, демонстрирующие раболепную покорность эстонцев и латышей своим немецким хозяевам. Так, вплоть до начала XX века сохранялся обычай целовать руку барону. Телесные наказания для батраков сохранялись вплоть до 1905 года.

Среди других реформ Александра I, оказавших влияние на дальнейшее развитие Прибалтики, было открытие в Дерпте университета. Он вскоре стал одним из крупнейших научных учреждений всей Европы. Дерптский университет носил чисто немецкий характер. Все образование шло на немецком языке, подавляющее большинство студентов были остзейскими немцами и в небольшом количестве русские из других губерний империи. Только через десятилетия в этом университете начали получать образование некоторое количество эстонцев и латышей, что, впрочем, стало возможным лишь с политикой «русификации» прибалтийских губерний. Вплоть до конца XIX столетия высшее образование в остзейских губерниях было только для немцев. Преподавательский состав университета тоже был немецким. Единственным русским среди дерптских профессоров, которому нелегко приходилось в национально-немецкой тесноте, был литературовед П.А. Вискова-тов (1842-1905).

К середине XIX века в двухмиллионном населении трех Остзейских губерний немцев насчитывалось примерно 180 тысяч, причем их численность постепенно сокращалась не только в относительных, но и в абсолютных цифрах. Но власть остзейцев была прочна - положение прибалтийских аборигенов официальный Петербург почти никогда не интересовало. Сотрудник М.Н. Каткова, латыш Кришьянис Валдемар поместил статью под названием «Кто правит Россией: сами русские или немцы»? В ней были приведены такие цифры: среди министров 15% немцев, среди членов Государственного Совета 25%, среди сенаторов 40%, генералов 50%, губернаторов 60%. Катков, прочитав статью, не поверил в эти цифры. И тут же велел своему секретарю цифры проверить. Проверка поразила Каткова: сенаторов-немцев оказалось даже больше - 63%.

Впрочем, в противодействии введению в крае общероссийского законодательства проявлялась не только оппозиционность остзейцев, а стремление не допустить к участию в управлении местных латышей и эстонцев, живших на собственной земле как люди второго сорта. Немцы считаются сентиментальной нацией, но немецкая власть есть власть жесткая, лишенная всяких сантиментов. Если у русских крепостников все же могли сохраниться определенные патриархальные чувства к «своим» крестьянам, то у правящих по праву завоевателей остзейских баронов по отношению к коренному населению края могло быть только отношение как к полезной рабочей скотине. Посетивший Лифляндию в 1789 году (спустя 80 лет после присоединения к России) Н.М. Карамзин отметил, что лиф-ляндский крепостной приносит своему помещику вчетверо больший доход, чем русские крепостные Симбирской или Казанской губерний [4, с. 32-33]. Это объяснялось не большим трудолюбием латышей и даже не немецким порядком, а просто более эффективной и жестокой эксплуатацией крепостных. Для многих русских и зарубежных путешественников стало чем-то банальным сравнивать положение коренных прибалтийских крестьян с неграми в американских колониях. Это может показаться особенно удивительным, учитывая, что крепостное право было отменено в Остзейских губерниях на полвека раньше, чем в коренной России.

За века господства остзейцы привыкли считать три провинции на берегу Балтики своей Родиной. Как писал уроженец Лифляндии немецкий писатель Вернер Бергенгрюн (1892-1964), для прибалтийско-немецкого населения Эстляндии, Лифляндии и Курляндии было совершенно естественно называть три остзейские провинции своим Отечеством (Vaterland); Германия воспринималась как Родина (Mutterland). Россия была Отечеством только по праздникам [9, с. 261]. Чаще всего Российскую империю именовали немецким понятием «рейх» (Reich). Императора Всероссийского прибалтийские немцы называли "Kaiser”. При этом никто не ставил под сомнение верность остзейцев «кайзеру» и «рейху». Об этой раздвоенности писал И.С. Аксаков: «Дело в том, что преданные русскому престолу - они, как мы видели, проповедуют бой на смерть русской народности; верные слуги русского государства, они знать не хотят русской земли. Для них существует Россия - только как Российская империя, а не как Русь, не как русская земля, под защитою которой могут находиться области, населенные и другими народностями. Идеал, который немцы проповедуют для России, - это воплощение отвлеченной идеи государства вне народности, такая Россия, в которой ничего бы русского, выдающегося вперед не было» [1, с. 6-7].

О том, что местное прибалтийское дворянство принимало присягу на верность императору, а не российскому государству, предельно откровенно писал известный остзейский публицист Г. Беркгольц в 1860 году: «Прибалтийские немцы имеют полное основание быть всей душой за династию, ибо только абсолютная власть царя оберегает их. Между тем любая русская партия, демократическая, бюрократическая или какая-нибудь сожрет их, едва лишь она добьется решающего перевеса» [3, с. 499].

Едва ли не самым показательным примером «особости» Прибалтийского края было положение местных русских. Фактически они находились в положении иностранцев, хотя многие из них проживали здесь уже много поколений. Еще в XVII веке многие русские старообрядцы, защищая свою веру, бежали в тогдашнюю шведскую Прибалтику и в герцогство Курляндское, владетель которой герцог Якоб сам приглашал переселенцев из России, надеясь восполнить убыль своих подданных после эпидемии чумы. В Курляндии русские основали город Крыжополь (по-немецки - Крейцберг, ныне - Крустпилс). После присоединения Прибалтики к России количество русских переселенцев увеличилось незначительно. Причина понятна: свободных земель здесь не было, гнет баронов был явно свирепее, чем «своих» русских помещиков, а в городах русские купцы и мастеровые испытывали явное давление со стороны местных немецких цехов.

Такое положение в Прибалтийских губерниях вызывало недовольство большинства русских мыслителей. Показательно, что в остзейском вопросе сплоченно выступали славянофилы, охранители, православные публицисты, искренние либералы. Аграрный, крестьянский вопросы, народное образование, городское, земское и судебное устройства являлись основными в русской прессе при обсуждении «остзейского вопроса».

Остзейский вопрос впервые был поднят славянофилом Юрием Федоровичем Самариным в 1848 году. После двухлетней работы в Риге, будучи членом ревизионной комиссии, назначенной Министерством внутренних дел в целях рассмотрения городского устройства и хозяйства прибалтийских городов для приведения их к общероссийскому правовому положению, Самарин вплотную столкнулся со спецификой остзейского устройства. О своих рижских впечатлениях Ю.Ф. Самарин так писал в письме к М.П. Погодину от 9 октября 1847 года: «Я могу сказать, все здесь дышит ненавистью к нам, ненавистью слабого к сильному, облагодетельственного к благодетелю и вместе гордым презрением выжившего из ума учителя к переросшему его ученику. Здесь все окружение таково, что ежеминутно осознаешь себя русским и, как русский, оскорбляешься» [8, с. 51]. Итогом размышлений Ю.Ф. Самарина стали «Письма из Риги», за которые он был арестован и помещен в Петропавловскую крепость. В конце 1849 года состоялась знаменательная беседа Николая I и Самарина. Хотя Самарин и был выпущен из заключения, остзейский вопрос обсуждать запрещалось.

Разумеется, рано или поздно русские патриоты выступили бы против остзейского засилья не только в высшем аппарате империи, но и в связи с особым положением Прибалтики. Проведение реформ в России поставило на повестку дня вопрос о проведении таких же преобразований и в Остзейских губерниях. По мнению русских консерваторов, для решения остзейских проблем необходимо было утвердить в Прибалтике начала русской государственности. Такими виделись введение общерусского законодательства, что означало бы управление по общероссийскому образцу. Русский язык виделся как государственный, и необходимо было введение русского языка в школах; призывали к необходимости уравнять коренное население края с немцами. Земельный вопрос, связанный с необходимостью наделить крестьян землей, был одним из главных; назрела реформа городского управления и суда; необходимы были меры по переводу богослужения на русский язык и поддержке православия в крае. Ситуация во внешней политике придавала остзейскому вопросу остроту. Объединение Германии между 1864 и 1871 годами вызвало у остзейцев бурный энтузиазм. Это обстоятельство впервые за полтора века российского владычества в крае поставило под сомнение верность остзейцев России. И остзейские порядки стали угрозой территориальной целостности империи.

В 60-70-х годах XIX века в Германии идею «воссоединения» рейха с балтийскими провинциями России активно пропагандировал целый ряд эмигрировавших на «историческую Родину» остзейцев. Так, Георг Сиверс, правнук адмирала петровских времен, остзейский поэт, профессор рижского политехникума, в 1860-х годах выступил в "Baltishe Monatschrift” с рядом критических статей, в которых подчеркивал немецкий характер края. В этом же духе писал лифляндец Юлиус Эккарт, редактор немецкой газеты в Риге, автор вышедшей в 1869 году на немецком языке книги «Балтийская провинция России». Историк К. Ширрен опубликовал многотомный, крайне тенденциозный труд «Исторические истоки крушения Лифляндской независимости». Э. Каттнер издал труд «Призвание Пруссии на востоке», в котором доказывались права Пруссии на Прибалтику и живописалась «будущность немецких остзейских провинций под прусским господством». Эмигрировавший в Пруссию бывший заместитель председателя лифляндского высшего суда фон Бокк, по словам И. Аксакова, «организовал в Берлине целую систему агитации общественного мнения против России» [2, с. 688]. Таким образом, полемика вокруг остзейского вопроса приняла международный характер.

Михаил Никифорович Катков сразу увидел в остзейских книгах и статьях реальную угрозу территориальной целостности России. Со всей страстью «львояростный кормчий» бросился в бой. Это было очень смелым поступком, учитывая влияние остзейцев при дворе и германофильство самого Александра II. Только в 1866 году Катков опубликовал в «Московских ведомостях» одиннадцать статей по остзейскому вопросу, где обличал проблемы крупного немецкого землевладения (№ 8), о дозволении приобретении дворянских имений недворянами (№ 64), о причинах германизации местного населения (№ 55), нападал на основные пункты программы балтийского конституционализма (№ 49). Сравнивая происходившее объединение земель в Германии, он утверждал, что балтийский конституционализм готовит «в ближайшем будущем оттеснить нас от Балтийского моря» (1869, № 112).

Протестуя против мнения прибалтийских газет того времени о том, что «будто бы обыватели прибалтийских губерний немецкого происхождения могут иметь свое особое, отдельное от русских, национальное знамя», Катков писал: «Каким образом лучшие и благороднейшие из уроженцев прибалтийского края могли бы быть достойными представителями интересов и чести русской нации при значительнейших европейских дворах, если б они существенно принадлежали не к русской национальности и если б они могли действовать в духе какого-либо другого, а не русского патриотизма? Мы решительно настаиваем, что в России нет и не может быть другой национальности кроме русской, другого патриотизма, кроме русского, причем вполне допускаем, что русскими людьми и русскими патриотами могут быть, как и бывали, люди какого бы то ни было происхождения и какого бы то ни было вероисповедания» [5, 1866, № 24]. Под русскими Катков понимал подданство государству, тонко показывая государственное отличие от национального, ассимиляцию от интеграции.

В следующем, 25-м номере «Московских ведомостей», Катков рассмотрел мотивы немецкой газеты "Allgemeine Zeitung" о том, что прибалтийские губернии - земли немецкие, что между русскими и немцами господствует глубокий разлад. М.Н. Катков пишет, что «люди немецкого происхождения испокон века приходили в Россию, селились в ней, делались ее гражданами, не помышляя создать в ней особую нацию». Современный немецкий вопрос - это подосланный вопрос о возможности какого-то германского государства в России. «Не к тому ли направлена вся игра политических интриганов, чтобы русское правительство, попирая честь и достоинство своего народа, деморализовало его, подрывая в нем дух всякого патриотизма и национального чувства, колебля основания его государства и готовя в близком будущем распадение империи?» Далее Катков пишет, что ни один народ так не ценился и не встречал такого дружелюбия, и не сливался с русской народностью, как народ немецкий. «Если ошибочная политическая система породит в какой бы то ни было группе населения чувство политической национальности, то она испортит этим и самый доброкачественный элемент, и неизбежно сделает его язвою для целой страны и бедствием для людей, носящих его в себе» [5,1866, № 25]. Так Катков мог предотвратить те процессы, которые произойдут в Прибалтике спустя 125 лет после его смерти...

Главным доводом в защите особого статуса Остзейского края со стороны немецкого меньшинства были ссылки на те льготы, которые Петр Великий изложил в особых «капитуляциях» (договорных статьях), «аккордных статьях» и жалованных грамотах [5, 1869, № 141]. Но Катков, хорошо разбиравшийся и в истории, и в юриспруденции, логично ответил: «...что же касается Лифляндии и Эстляндии, то Петр Великий, присоединяя их к своему государству, находился в особых условиях, которые достаточно объясняют смысл его капитуляций и жалованных грамот. Он не мог сказать, что сказала Екатерина по присоединении Курляндии: "Каждое состояние вышеозначенных областей имеет пользоваться всеми правами, вольностями и выгодами, которыми пользуются древние подданные российские”. Никакими правами древние российские подданные при Петре Великом не пользовались. При Екатерине уже организовались общественные состояния; русское дворянство имело уже свою грамоту. Ничего этого не было при Петре Великом. Русское государство переживало при нем самый страшный кризис, какой только может запомнить всемирная история и какой немногие народы в состоянии пережить. Все ломалось и рушилось, все было расплавлено, все было в хаосе; все общественные Силы были взяты в тягло, и весь народ был на время конфискован. Петру Великому не оставалось ничего, как подтвердить en Ыос порядок вещей, который был найден им в завоеванных им провинциях. Понятия лучшего гражданского быта, соответствующего требованиям нынешней цивилизации, еще не были выработаны тогда и в самых передовых странах Европы, и остатки древних феодальных отношений еще повсюду держались рядом с зачинавшимися формами нового государственного быта. Петру Великому некогда было преобразовывать, особо от России, быт новых провинций. Но Петр Великий не капитулировал с какой-либо страной, с каким-либо правительством, с какой-либо нацией. Капитуляции его относились к отдельным городским общинам и местным сословиям и не составляют общего акта, на который могли бы опираться какие-либо национальные притязания. Петр Великий не имел перед собой балтийского государства или лифляндской нации; он и относился к городу Риге, городу Ревелю, городу Пернову, к рыцарству эстляндскому, к рыцарству лифлянд-скому и обещал утвердить за каждой корпорацией привилегии, которыми каждая особо пользовалась» [5,1869, № 141].

Полемика с юридическими обоснованиями остзейской «особенности» продолжалась и далее. В 1870 году М.Н. Катков бился на страницах «Московских ведомостей» с остзейским глашатаем Ширреном. Катков писал: «Говоря империя (Reich), он извещает слова государство. Балтийская политика выработала теперь, применительно к обстоятельствам, особую политическую терминологию. Балтийская политика согласна называть Россию Reich и допустить для нее Reichseinheit; но она не хочет знать Россию как государство, и не допускает для ней государственного единства. Reich может служить собирательным именем для совокупности многих государств, случайно связанных между собой, как например была Ассирийская или Вавилонская монархии, как монгольская орда на Волге, как нынешняя Турция, как нынешняя Австрия, которая не имеет внутренней основы для своего бытия, и может быть ежеминутно стерта с европейской карты. Иное дело Staat: это есть индивидуальность, которую приобретает народ тяжким и долгим трудом исторического развития, это есть цельное, живое, органическое единение. Видеть в России только Reich, и не признавать ее как Staat, это есть не что иное, как возвращение к тому учению, которое некогда излагал наш почтенный друг Шедо-Феротти, предлагавший России улетучиться в человечество и стать кучею многих государств, над чем он, по всей вероятности, сам теперь смеется, сожалея, что его способное перо было употреблено на столь недостойную мистификацию» [5,1870, № 141].

Катков, проповедуя полное правовое слияние Прибалтийских губерний, при этом вовсе не выступал за слияние всех народностей России во что-то единое. В статье, посвященной посещению Риги императором Александром II, он отмечал: «Между гражданами великого государства, между бесчисленными членами великой нации, живущей историческою жизнью, не может быть полного единства племени, обычая, верований; между ними возможно всякое разнообразие, возможен даже антагонизм; но государство, к которому они принадлежат, должно быть едино и национальность государства должна быть общим достоянием всех его подданных» [5,1867, № 143].

Именно в этом духе осуществлялась правительственная политика относительно Прибалтики. В этом очень велика заслуга Каткова, который в определенной степени направлял действия властей Российской империи при решении ряда острых вопросов.

Нельзя сказать, что идея «воссоединения» с Германским рейхом овладела широкими массами остзейцев. В основном они оставались лояльными российскому императору. При этом даже самые националистически настроенные остзейцы гораздо больше опасались движения «ненемцев» в своих владениях. Понимая, что сохранить немецкий характер края в условиях, когда самих немцев меньше 10% населения, будет весьма затруднительно, остзейские лидеры приступили к германизации эстонцев и латышей. Это было чем-то новым в истории края. Вообще то, что латыши и эстонцы вообще не ассимилировались немцами в Средние века, как это произошло с более многочисленными полабскими славянами и пруссами, вероятно, объяснялось именно надменностью местных баронов, которые совсем не стремились распространять свой язык и культуру среди покоренных аборигенов, так как общая культура могла бы уравнять их в правах.

Впрочем, в середине XIX века онемечивание латышей и эстонцев казалось вполне возможным. Количество «стыдливых латышей» и «можжевеловых немцев» из числа эстонцев, перешедших на немецкий язык и относящих себя к немцам, действительно росло. То, что эстонцы и латыши вообще сохранились как этносы, целиком заслуга российских имперских властей под влиянием борьбы охранителей. И, разумеется, именно по этой причине современные эстонцы и латыши отличаются такой патологической русофобией -такова благодарность маленьких наций.

В 1869 году М.Н. Катков с тревогой отмечал: «Немецко-балтийское общество расширяется с каждым днем, захватывая в свою среду туземные, не немецкие населения. Этому способствует распространяющееся в массах образование, которое своим органом имеет исключительно немецкий язык. Рыцари сами, побуждаемые материальными выгодами, отказались в последнее время от запрета, который лежал на рыцарских имениях. Всякий бюргер может стать теперь владельцем всякого рыцарского имения. Для учившегося и, стало быть, онемеченного латыша или эстонца раскрывается привилегированный круг немецкой национальности, и он становится своим братом. Рыцарство, мы видим, находит себя вынужденным кокетничать даже с эстонскими эстами и пускает в ход сочиненную в Германии и обнародованную г-ном фон Бокком программу об установлении солидарности между господствующим немецким элементом и туземными племенами для борьбы против общего врага - русского народа. Наконец должна наступить минута, когда в крае водворится новый суд, и как бы рыцарство ни старалось испортить его и приспособить к своим надобностям, все-таки судебная реформа должна могущественно способствовать водворению гражданственности и уравнению состояний перед законом... обособление Балтийского края на основании чужой национальности ведет прямо, и притом быстро, к ослаблению, порче и, наконец, к разрыву уз, соединяющих этот край с Русским Престолом. Германизация Балтийского края делает несомненные успехи, и рыцарство помогает этому результату всей силой своего привилегированного положения. Это факт, который отрицать невозможно. Некогда балтийское рыцарство не допускало и мысли о германизации латышей и эстов. Теперь это ставят в упрек ему, и нынешние балтийские рыцари призываются к уплате фальшивого векселя, писанного на их предков, в ущерб долгу действительному и священному для них, по собственному их показанию. Германизация края поставлена главной задачей для привилегированных балтийских сословий. Реформы, которые ожидаются и которые стали неизбежны, должны окончательно и решительно запечатлеть это дело. Балтийский край должен стать в полной мере Германией, и сословные привилегии, на которых основалась его особенность в связи с Россией, должны стать силой его государственного обособления» [5, 1869, № 147].

Прибалтийский край отличался высоким уровнем образования населения. Но просвещение в крае носило своеобразный характер. Как отмечал Катков: «Из 400 000 рублей (ежегодно расхода казны для балтийских школ) выдается едва 5000 на учебные заведения, где преподавание производится на русском языке, а на латышско-русские и эстонско-русские - ничего; остальные же 395 000 идут в самом точном смысле слова на немецкие учебные заведения, и в этих учебных заведениях русский язык считается мертвым языком, что г. Егор Фон-Сиверс так бесцеремонно высказывает в своей известной брошюре» [5,1867, № 97].

Вывод, который следовал из этих статей (да и других статей Каткова, посвященных остзейскому вопросу), был прост - необходимо развивать культуру местного коренного населения для противодействия германизации.

Обеспокоенные малочисленностью немецкого населения в крае, которое к тому же сокращалось, остзейские деятели планировали осуществить незаметную со стороны мягкую этническую чистку края. В 1860-х годах эстонцы и латыши начали в большом количестве переселяться в глубь России. При этом остзейскими лидерами предполагалось замещение их немецкими переселенцами [5,1867, № 43А].

Этот проект провалился, но острота остзейского вопроса не уменьшилась. В Петербурге, наконец, обратили внимание на коренных жителей края. Впрочем, развивать их культуру в то время было весьма сложно. К середине XIX века ни латыши, ни эстонцы не отличались национальным самосознанием. Они не имели даже имени своего этноса.

Например, в это время эстонцы называли себя «maarahvas», то есть «крестьяне», «деревенский народ». Финны и сейчас называют Эстонию -«Vi го», а эстонцев - «virolainen». Это связано с тем, что ввиду отсутствия общего названия финны называли всю территорию по названию наиболее близко к ним расположенного района, то есть по-эстонски “Viru”. Отсутствие самоназвания говорит о неразвитости самосознания и неспособности мыслить себя единым народом и тем более об отсутствии потребности к формированию национального государства. И только в 1857 году учредитель первой газеты на эстонском языке "Perno Postimees” Йоханн Вольдемар Яннсен (1819-1890) вместо прежнего названия «maarahvas» ввел новое название - «эстонцы».

Хотя у обоих коренных прибалтийских народов примерно с XVI—XVII веков существовала письменность и выпускались отдельные литературные произведения с использованием латинского, польского и готического шрифтов и немецкой орфографии, но на деле литературных норм еще не существовало. Первая газета на эстонском языке издавалась пастором Отто Мазингом еще в 1821-1823 годах, но вообще только в 1843 году пастор Эдуард Аренс составил грамматику эстонского языка (до этого для немногих произведений на эстонском использовали орфографию на основе немецкого стандартного правописания).

Арнольд Спеке, автор «Истории Латвии», изданной первоначальной в 1948 году в Стокгольме, писал, что «народное образование оставляло желать лучшего. Улучшения начались с 1832 года, когда опубликован закон о евангелических приходах. В 1840 ландтагах создали центральное школьное управление, которое с некоторыми изменениями сохранилось в 1849 и 1860. В Курземе такое управление появилось только в 1875 г.» [11, с. 255-256]. К сожалению, других сведений об организации и распространении образования коренного населения в этой книге не приводится.

Только в 60-70-х годах XIX века латышский просветитель Атис Кронвалд создал такие новые для латышей слова, как: tevija (Родина), vesture (история), vestule (письмо), dzeja (поэзия), и др. Первый учебник латышского языка вышел в Риге на русском языке в 1868 году! Но быстрота распространения грамотности среди латышей не может не впечатлить. В 1878 году тираж латышских газет составлял 40 тысяч экземпляров (в то время, как «Московские ведомости» имели 12 тысяч подписчиков, а самая массовая газета на русском языке «Голос» -17 тысяч). Таким образом, угроза германизации была устранена.

И основная заслуга в этом властей Российской империи, которые были «направлены» в своей деятельности охранительной прессой.

Официальный Петербург долгое время не обращал внимания на остзейскую проблему. Более того, влияние «немецкой партии» в столице объяснялось не только подкупами. Генерал-губернатор Прибалтийского края А.А. Суворов откровенно заявлял, что незачем распространять в крае православие, русскую народность и общеимперские законы, если остзейцы верны государю. Впрочем, это были не его взгляды (у него вряд ли вообще были какие-либо взгляды), а распространенная точка зрения остзейцев.

Многие русские по крови влиятельные сановники были фактически подкуплены остзейцами. Так, многолетний министр внутренних дел П.А. Валуев владел имением в Курляндии, П.А. Шувалов сам числился в «матрикулах» (списке потомственных помещиков благородного происхождения) как остзейский дворянин. В результате оба эти выдающихся деятеля эпохи Великих реформ в остзейском вопросе занимали вполне пронемецкие позиции.

Усилия охранителей постепенно стали приносить плоды. Несмотря на сопротивление остзейцев, которых поддерживал влиятельный П.А. Шувалов, правительство империи наконец начало политику окончательной инкорпорации Остзейского края в состав империи, ликвидируя его особенности.

В 1877 году в прибалтийских губерниях начала действовать городская реформа, вводилось общероссийское «Городовое положение» 1870 года, упразднялся сословный магистрат в городах с доминированием немцев в городском самоуправлении. Это приводило к изменению выборов в органы городского самоуправления, основанному на имущественном цензе, что дало возможность и «ненемцам» участвовать в выборах. После воцарения Александра III преобразования в Прибалтике пошли быстрее и масштабнее. Император первым из российских монархов при вступлении на трон демонстративно не подтвердил привилегии прибалтийской знати, являвшиеся основой местной автономии.

В 1888 году с общероссийским было уравнено полицейское устройство: старые сословные немецкие полицейские учреждения заменились государственными учреждениями. В 1889 году была введена российская судебная система, ликвидированы сословные суды, начал действовать принцип правового равенства граждан; судебные процессы стали открытыми, была создана адвокатура (однако институт присяжных заседателей здесь так и не был введен). Была введена должность комиссара по крестьянским делам для контроля за крестьянским самоуправлением указом о новых крестьянских учреждениях. В результате административной реформы для лучшего управления мелкие мызные волости были преобразованы в более крупные. Сложившееся административное устройство сохранялось в общих чертах до падения Российской империи в 1917 году.

Преподавание на русском языке в народных школах начали вводить с 1885 года, а с 1890-го и в Дерптском университете. В 1893 году сам город Дерпт переименован в Юрьев. Тогда же город Динабург был переименован в Двинск. Рижский политехникум, основанный в 1862 году, стал одним из крупнейших в Европе технических учебных заведений, настоящей кузницей инженерных и научных кадров.

Все эта политика получила название русификации. Но под этим подразумевалось именно окончательное слияние окраин с собственно российскими губерниями в правовом плане, в уравнении правах туземного и немецкого населения края, а вовсе не с превращением их жителей в русских. Иначе никак не объяснить стремление имперских властей к развитию местных языков. «Русификация» прибалтов была призвана предотвратить превращение их в немцев, а не сделать их русскими. Результаты русификации Прибалтийского края выглядели неплохо: казавшаяся неизбежной германизация эстонцев и латышей не состоялась. Напротив, они почувствовали себя хоть и маленькими, но нациями. Создание в Петербурге при благожелательной поддержке русских консервативных деятелей литературных норм для местных языков позволило развивать литературу и многие виды искусства коренным национальностям. 60-80-е годы XIX века прибалтийские народы называют эпохой национального «пробуждения». Но, разумеется, «пробудились» эти народы не вдруг, а потому, что российские политики охранительного направления сочли нужным поддержать местных в борьбе за свои права и за уравнение их со всем населением империи в противовес германскому влиянию.

Результаты обрусительной политики ознаменовались быстрым развитием культуры местного населения. Так, уже в 1897 году, согласно Всероссийской переписи населения,

грамотность среди латышей составляла 79,9%. Эти цифры особенно впечатляют, если учесть, что первая газета на латышском языке появилась в 1856 году, а более или менее массовая латышская пресса появилась именно в годы русификации.

Аналогичные процессы характерны были для эстонцев. В 1872 году появилось Общество эстонских литераторов. Созданное в 1865 году певческо-театральное общество "Vanemuine” положило основу эстонскому национальному театру (первое театральное представление состоялось в 1870 году) и в 1869 году по примеру остзейских немецких певческих праздников провело первый Всеэстонский певческий праздник, в котором приняли участие 1000 певцов и музыкантов и 12 тысяч зрителей. Количество грамотных среди эстонцев составляло к концу XIX века 80%.

Все это, разумеется, в современной Прибалтике именуется «национальным угнетением»!

Прибалтика благодаря географическому положению и политике имперских властей переживала бурный экономический подъем, продолжавшийся полвека, вплоть до 1914 года, за которым последовали войны, революции и развал так называемой независимости. В 1861 году была открыта Риго-Динабургская железная дорога, в 1868 году - линия Рига - Митава. За кратчайшее время прибалтийская железнодорожная сеть буквально опутала регион, соединив его с общероссийской железной дорогой. Рижский морской торговый порт был обустроен по последнему слову техники того времени. В конце XIX века в Риге уже существовало более 400 промышленных предприятий. Самыми крупными были: «Унион» (впоследствии легендарный ВЭФ), выпускавший электродвигатели и электроприборы, «Проводник» - резиновое и телеграфное производство, «Русско-балтийский вагонный завод», вагоностроительный завод «Феникс», знаменитая фарфоро-фаянсовая фабрика Кузнецова. Около 90% продукции рижского машиностроения вывозилось в центральные районы России. Рижский промышленный регион стал третьим по объему производства в стране - после С.-Петербургского и Московского. Сама же Рига была шестым по численности населения городом Империи - после С.-Петербурга, Москвы, Варшавы, Одессы, Лодзи.

Первый в Российской империи автомобиль, первый аэроплан, первая боевая гусеничная машина были созданы именно здесь, в Риге, на Русско-балтийском заводе. На рижском заводе «Феникс» изготовляли трамваи, первые авиационные моторы России делали на фабрике общества «Мотор», а шины - на заводе «Проводник». В Риге же был построен первый в мире авиационный ангар.

Аналогичный подъем охватил и Эстляндскую губернию. В Ревеле и Нарве за четыре десятилетия возникли многие промышленные предприятия мирового уровня. Никогда в истории Прибалтика не значила так много в области экономики, политики и культуры.

Что касается охранителей, то можно констатировать, что в своей прибалтийской политике они оказались победителями. Другой вопрос, надо ли было поддерживать движение только формирующихся маленьких наций в противовес лояльным остзейцам. Но, впрочем, сослагательного наклонения история не знает.

 

Лебедева Галина Николаевна,
кандидат философских наук, доцент кафедры философии факультета философии,
культурологии и искусства Ленинградского государственного университета имени А.С. Пушкина.

Опубликовано : Тетради по консерватизму № 3 2018. Стр. 274-286

 

Литература

1. Аксаков И.С. Прибалтийский вопрос / И.С. Аксаков И Поли. собр. соч. Т. 6. М., 1887.

2. Аксаков И.С. По поводу «Окраин» Ю.Ф. Самарина / И.С. Аксаков И Отчего так нелегко живется в России? М.: РОССПЭН, 2002.

3. Духанов М.М. Остзейцы: Политика остзейского дворянства в 50-70-ые годы XIX века и критика ее

апологетической историографии. 2-е изд., перераб. Рига, 1978.

4. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1980.

5. Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей»: в 25 т. М., 1897.

6. Кениньш И. История Латвии: Учебник. Рига, 1990.

7. Корф С.А. Дворянство и его сословное управление за столетие 1762-1855 годов. СПб., 1906.

8. Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. Paris: Soc. anonyme Impr. de Navarre, 1926.

9. Bergengruen W. Schnaps und Sakuska. Baltisches Lese-buch. Hrsg. N. Luise Hackelsberger. Munchen, 1992.

10. Lieven D.C.B. Russia’s rulers under the old regime. New Haven; London, 1990.

11. Spekke A. Latvijas vesture. Riga, 1948, 2003.