| Часть I | Часть II | Часть III |Часть IV |Часть V |
Пока политики в Петрограде обсуждали вопросы большой стратегии, военные посещали фронт. Генерал Вильсон вместе с британским военным атташе в России полковником А. Ноксом отправился в Псков, в штаб Северного фронта, откуда, после встречи с ген. Рузским они отправились на позиции русской армии под Ригой.[1] Поездка состоялась почти сразу же после январского наступления 12-й армии на правом берегу реки Аа у озера Бабич.
В начале января командовавший армией ген. Д.Р. Радко-Дмитриев получил разрешение от Главнокомандующего фронтом ген. Рузского на частную операцию, с обязательством обойтись исключительно собственными силами. Основной целью наступления была «боевая практика для войск».
Командование строило свои расчеты на внезапном ударе, без предварительной артиллерийской подготовки. Перед его началом 17-й и 55-й полки отказались идти в наступление. Парадокс ситуации заключался в том, что залогом успеха наступления его организаторы считали внезапность, основанную на действиях «без выстрела», в то время как на рядового бойца предварительный артиллерийский обстрел действовал ободряюще, хотя бы потому, что он обеспечивал проходы в заграждениях противника. Солдаты вообще неохотно шли на неразрушенные проволочные заграждения. По приказу командования ненадежные полки были выведены в тыл, 13 стрелков преданы суду военного трибунала и расстреляны, несколько сотен человек были сосланы на каторгу. Расстрел стрелков получил полное одобрение императора.[2]
Митавское или «рождественское» наступление началось вечером 23 декабря 1916 г. (5 января 1917 г.), т.е. накануне православного Рождества. Немцы были застигнуты врасплох. Первыми в атаку пошли латышские стрелки, вслед за ними удар нанесли сибирские части.[3] «Давно лелеянная мысль командующего армией, - писал фронтовой корреспондент «Нового Времени», - прорвать германский фронт грудью, без единого артиллерийского выстрела, блестяще оправдалась. В первый же день было порвано бесчисленное множество проволочных заграждений, несмотря на убийственный огонь пулеметов, солдаты молча врывались в укрепления, блокгаузы, редюиты.»[4]
Уже 5 января VI-й Сибирский корпус сумел прорвать оборону немцев на двух участках. На участке прорыва резервов у немцев не оказалось, в результате путь на Митаву был открыт. Сказался фактор внезапности, на который рассчитывал Радко-Дмитриев.[5] После войны, начальник штаба германского Восточного фронта отметил, что это было единственное за всю войну русское наступление не сопровождавшееся радиоболтовней и поэтому заставшее немецкие войска врасплох.[6] Успешный прорыв весьма эффективное использование тяжелой артиллерии заставили немцев оставить «Пулеметную горку» - возвышенность, господствующую над дефиле в болотах на пути к Митаве.[7]
Людендорф отмечал, что удар в направлении на Митаву едва удалось локализовать поспешно стянутыми резервами.[8] Задача стабилизации фронта для германского командования упрощалась волнениями среди сибирских стрелков. Известие о нем на время парализовало порыв наступавших, повлияло на настроения стрелков, находившихся в резерве, и, в конечном итоге, прорыв остался без поддержки. Через несколько дней наступление остановилось.[9] Уже 11 января 1917 года Гофман отмечает в своем дневнике - на фронте одного батальона ландштурма было занято несколько траншей.[10] Наступление армии Радко-Дмитриева фактически прекратилось. За время боев она захватила около 1 тыс. пленных, 2 тяжелых и 11 легких орудия, 2 прожектора и т.п. При этом велики были и потери – около 23 тыс. чел. убитыми, ранеными, обмороженными(бои шли при 20-градусном морозе) и пропавшими без вести(около 9 тыс. чел.).[11]
В Риге у православного собора были выставлены захваченные у противника орудия и пулеметы. Это была частная, изолированная зимняя операция, не имевшая шансов на стратегический успех, да и не рассчитанная на таковой. Конечно, при условии развития прорыва можно было бы рассчитывать на то, что немцам придется податься назад по всему участку фронта. Однако без немедленной поддержки ближайшими резервами рассчитывать на это не приходилось. Сразу же после остановки наступательных операций по армии, а затем по фронту поползли слухи о том, что наступление было остановлено по приказу императрицы, что войска чуть ли не овладели Митавой (на самом деле они далеко не дошли до нее) и оставили город по телеграмме Александры Федоровны. В Риге, где сказывалось и традиционное противостояние латышей с немцами, к этим слухам добавлялись и другие - о высоких потерях латышских полков, о бесполезно пролитой по вине императрицы крови.[12]
Гурко получил информацию об этом в январе 1917 года, когда был в Петрограде. Именно в это время полковник Хор отмечает усилившуюся пропаганду против «реакционеров» на окопах, что привело к тому, что политические вопросы открыто обсуждаются на фронте, и, по его информации, был даже случай отказа полка идти в атаку, так как его офицеры потребовали «уничтожить врагов в тылу.»[13] Настроения офицеров проникали и в солдатскую среду. А.В. Горбатов вспоминал: «Денщикам удавалось иногда услышать из офицерских разговоров отдельные слова: «все прогнило, все продажно», «Этого нужно было ожидать», «Бездарные правители», «на краю пропасти» и т.п. Все это немедленно передавалось нам(т.е. солдатам - А.О.).»[14] Интересно, что это происходило в частях генерала, который в бытность своей отставки по болезни не считал для себя зазорным обращаться с телеграммами к Распутину, прося его молитвенного заступничества о возвращении на фронт.[15] В тылу Северного фронта зрело недовольство, но было еще незаметно. Общее состояние русских позиций и русской армии в окопах произвело на Вильсона самое хорошее впечатление.[16]
Совсем другой взгляд на возможности русских войск вынес из поездки на Юго-Западный фронт ген. Кастельно. По его мнению, командование, управление и транспорт в России отстали от союзников на 18-20 месяцев и ни о каком удачном наступлении в ближайшем будущем речи быть не может.[17] Тем не менее, даже Кастельно похвалил дух войск - он показался ему превосходным.[18] Эти оценки наступательных возможностей русской армии абсолютно не разделялись главой британской военной миссии. Тем не менее, Милнер, узнав их, оказался под влиянием авторитета французского генерала. Эта информация негативно повлияла на представителя Ллойд-Джорджа, и он стал сомневаться в возможности наступления на русском фронте. Вильсон записывает в своем дневнике 17 февраля: «Я сказал ему (т.е. Милнеру - А.О.), что Кастельно не имеет причин для пессимизма, он ничего не видел, его точка зрения ошибочна.»[19]
В какой-то степени Кастельно был прав в своих оценках технического состояния русского фронта – наша армия по-прежнему уступала англо-французам в артиллерии. У союзников во Франции было 9 176 легких и 6 369 тяжелых орудий против 4 349 легких и 5 510 тяжелых германских орудий, что при меньшей длине фронта составляло в среднем 13 орудий на километр фронта у англичан и 10 орудий на километр фронта у французов (для сравнения - средний показатель на русском фронте составлял 1 орудие на километр фронта).[20] Преодоление подобной отсталости зависело, в том числе, и от позиции союзных правительств по военным поставкам. Сам Кастельно на конференции был против излишней, по его мнению, поддержки русской армии, он считал «…недопустимым обнажать французский фронт ради русского».[21]
Вильсон был, конечно, более объективен, чем его французский коллега. Дело в том, что Кастельно посетил фронт в Галиции, где окопной войны, характерной для Запада не было и не могло быть. Во Франции линия фронта стабилизировалась к концу 1914 года, а русский Юго-Западный фронт за 2,5 года войны пять раз перемещался на расстояние от нескольких десятков до нескольких сотен километров. После окончания Брусиловского наступления прошло чуть больше двух месяцев. Естественно, что освоение прифронтовой полосы здесь было несравнимо с тем, что было у союзников в Европе. Кроме того, и довоенное развитие данной территории было далеко от областей Северо-Западной Франции и Бельгии. На Северном фронте, который посетил Вильсон, положение было совсем иным - его линия приобрела стабильные очертания в конце 1915 года, прифронтовая полоса была хорошо освоена.
Опыт европейского Западного фронта, опыт окопной войны, осложненной огромной плотностью артиллерии и пулеметов, был неприменим на Галицийском участке русского фронта. Да и насколько эффективен был этот опыт? Немцы и русские тратили на артиллерийскую подготовку несколько часов (максимум, в феврале 1916 года - 9 часов германская армия перед штурмом Вердена), в то время как союзники - несколько дней (июль 1916 года - 7 дней перед наступлением на Сомме, а максимум, в июле 1917 года, перед наступлением во Фландрии - 16 (!) дней[22]).
Тем не менее, особыми успехами в том, что считалось военной доктриной союзников наиболее важным показателем успеха, то есть в отвоевывании территории, они никак не могли похвастаться успехами. Нет, Вильсон, конечно, имел все основания не соглашаться с Кастельно. Важно отметить, что расхождения между англичанами и французами в оценках боеспособности русской армии касались только технической части. Мораль войск и тыла не вызывала у них сомнений. Не сомневался в ней, как было уже отмечено, и сам Кастельно. На заданный ему вопрос, удовлетворен ли он результатами конференции, генерал ответил: В высшей степени. Я уеду из России с сознанием, что союзники одушевлены одной общей задачей, единой конечной целью.»[23]
Доволен был и Думерг, заявивший в своем интервью: «С минуты моего приезда в Россию все мои беседы с самыми разносторонними лицами – членами правительства, политическими деятелями, военными, представителями промышленности – ярко подтвердили мое постоянное мнение о русской мощи и о достойном восхищения русском патриотизме. На каждом шагу мне оказалось возможным отметить проявление горячей любви русского народа к своей родине. В патриотизме русских я вижу лучший залог нашего общего торжества. Не даром наши враги всегда старались пошатнуть эту нравственную силу, которая ведет нас к победе.»[24] Сила эта казалась еще незыблемой. В начале 1917 года по Северному фронту проехал американский журналист Арно Дош-Флеро. Он с самого начала войны работал военным корреспондентом на Западном фронте во Франции и Бельгии и прежде всего обратил внимание на состояние морали войск. Оно показалось ему прекрасным - офицеры и солдаты жили единой семьей.[25]
Но только ли пессимизм французского генерала вызвал у лорда Милнера такие же чувства сомнения относительно возможностей России в будущей кампании? Кроме аудиенций у императора и переговоров с членами его правительства представителям Англии и Франции предстояли встречи с представителями общественности. Эти встречи, как, впрочем, и сама конференция, не были предметом пристального внимания отечественного, да и зарубежного историка. Впрочем, они и не были вообще обойдены вниманием. «Союзные делегаты, - отмечал советский историк А.Л. Сидоров - выслушали все претензии представителей царского правительства - руководителей хозяйства, армии и флота. Они имели возможность посетить фронт и ознакомиться с состоянием армии, беседовали с лидерами русской буржуазной оппозиции и были в курсе всей работы, которую вели английское и французское посольства и Прогрессивный блок по организации государственного переворота. Их не особенно страшил рост недовольства внутри страны; приход к власти буржуазных лидеров им казался желательным.»[26]
Действительно, в отсутствии военных политики встречались с представителями либеральной общественности. Последние ожидали активной помощи от союзников при реализации своих планов.[27] Источниковая база этих встреч невелика. О них можно было судить по «Военным мемуарам» Ллойд-Джорджа и, в лучшем случае, по воспоминаниям Роберта Брюса Локкарта. Вскоре после войны лорд Милнер скончался, не оставив мемуаров. Во время работы в архивах Форейн оффис мне не удалось обнаружить его отчетов, и я использовал ту их часть, которая была воспроизведена Д. Ллойд-Джорджем. На встречах Милнера с представителями общественных организаций переводчиком выступал Локкарт (с 1912 года - британский вице-консул в Москве, кстати, встречавший делегацию в Петрограде[28]), оставивший определенную информацию об этом. Однако картину великолепно дополняют дневники генерала (после войны - фельдмаршала) Г. Вильсона, с которым Милнер откровенно делился впечатлениями об увиденном и услышанном. В высшей степени характерно то, что о подобных встречах почти ничего не пишет в своих воспоминаниях французский посол М. Палеолог и ничего - его британский коллега Дж. Бьюкенен.
Особенно активными в этих встречах были французы. «Я пытаюсь доставить Думеру возможно полный обзор русского общества, - записывает в своем дневнике 8 февраля 1917 года Палеолог, - знакомя его с самыми характерными представителями его.»[29] Через своего знакомого французский посол пригласил представителей общественности на завтрак в посольстве. Это делал именно тот человек, который впервые высказал свою мысль о возможности «революционных беспорядков» в России буквально на следующий же день после отставки Николая Николаевича-мл. в 1915 году.[30]
Характерными представителями были исключительно представители либерального лагеря, в том числе бывший Военный министр ген. А.А. Поливанов, А.И. Шингарев, П.Н. Милюков, В.А. Маклаков и др. (чудовищным образом, учитывая убежденность правительства Франции в будущей революции в России, выглядел подарок ее президента императрице, украсивший приемную Александровского дворца - гобелен, изображавший королеву Марию-Антуанетту вместе с ее детьми.[31] Воистину, остроумие галлов - особого рода!) На этих встречах, прежде всего, обсуждались вопросы внутренней политики.
Активно проводил встречи с членами правительства, Государственной Думы и Государственного совета, военными Кастельно. Он вынес собственные и весьма яркие впечатления из того состояния, в котором пребывали обе русские столицы: «Если для оценки умов в России в связи с войной ограничиться наблюдением за обществами больших городов, как Петроград и Москва, то нам кажется, что гигантская борьба, заливающая мир кровью, не занимает первое место в заботах русского народа. Ничего не изменилось, кажется, в течении жизни, в удовольствиях, в труде. Конечно, война всех стесняет, но он ничему не препятствует, в особенности буйному возмбуждению внутренней политики, которое недавно проявилось в одной кроваваой драме, и которое чувствуется во всех душах будь то на фронте или в тылу.»[32]
Вообще, в это время фронт был явно не в центре внимания лидеров общественности. Во всяком случае, фронт, направленный против немцев. Не удивительно, что Думерг на встрече с «характерными представителями» рекомендовал своим собеседникам терпение и просил их не забывать о том, что идет война. Это вызвало бурный протест у Милюкова и Маклакова: «Довольно терпения!... Мы истощили все свое терпение... Впрочем, если мы перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать.»[33] Еще дальше пошел Гучков, заявивший, что в случае, если это правительство останется у власти, то союзникам не стоит рассчитывать на дальнейшую помощь России в разгроме немцев. Выходом из внутреннего кризиса, по его мнению, была только милитаризация производства, но на этот шаг могло решиться лишь правительство, облеченное доверием народа.[34]
Внутри узкого круга посвященных в таинства политики либерального лагеря говорили о том, что «...русские политические деятели просили помощи у своих заграничных друзей; они мечтали вывезти царя и Александру Федоровну из России и поставить регентом Михаила.»[35] «Друзья» воспринимали обращенные к ним жалобы по-своему. Кастельно, например, в ходе встреч убедился, что ни император, ни правительство, ни общественность не думают о сепаратном мире и твердо настроены довести войну до победного конца. Его собеседники, в отличие от тех, с кем встречался Думер(среди прочих Кастельно имел долгую беседу с Родзянко по просьбе последнего) убедили генерала, что жесткая критика правительства и требования реформ продолжатся, но не во вред общим интересам союзников, решение этих проблем будут отложено на послевоенный период и союзники не должны «опасаться революционных беспорядков».[36]
Впрочем, далеко не всех гостей удалось убедить поверить в то, что столь сложная задача может быть реализована, хотя принимавшая сторона и старалась изо всех сил. Милнер отправился в Москву. Программу мероприятий для представителей союзников готовил Локкарт.[37] Накануне их приезда союзников «Утро России» посвятило целый разворот проблеме назревших изменений. По мнению газеты, Россия стояла на распутьи и нуждалась в министерстве «национальной обороны». «Какое самое сильное и самое яркое переживание русской действительности в настоящий момоент? – Вопрошал Б. Вышеславцев. – Этол, безусловно, чувство дезорганизации. С этим принуждены будут согласиться все, без различия партий и воззрений. Сейчас есть только две партии в России: людей, страдающих от дезорганизации, и людей, пользующихся дезорганизацией; и последних не мало. Организация национальной обороны есть для нас, русских организация России вообще.»[38]
У власти есть только два пути, сообщал своим читателям П. Сурмин – сохрарение существующей политической системы или второй – путь, который прошла Франция. Исторической выбор для автора был очевиден: «Не сохранение status quo: необходимост не простой, а великой перемены власти чувствуется всеми.»[39]Необходимо создание нового аппарата власти, убеждал П. Бурский – «…для достижения полной спайки между различными обществами «вооруженного народа», будь то действующая армия, илои органы тыла, работающие на нужды страны.»[40] Представители союзников прибыли в столицу еще 27 января(9 февраля) – их бурно и торжественно приветствовали. Некоторые газеты опубликовали приветствия на французском и английском языках. Руководителям делегаций были посвящены статьи – особое внимание уделялось Милнеру. Он был назван «человеком действия».[41]
Действовали и представители либералов. Торжественные встречи и банкеты следовали один за другим. И везде звучали бодрые и часто длинные речи.[42] На встрече в городском управлении Челноков говорил о том, что войну сейчас ведут не правительства, а народ, а союзники, находясь в Москве, самом центре России, имеют возможность познакомиться с ее возможностями – ведь, «…естественно, на Москву выпала обязанность организовать всю общественную Россию.»[43] На следующий день на торжественном банкете к тому же призывал и В.А. Маклаков – он обратил внимание не необходимость для союзных держав сближаться не только с государством и властью, им управляющей, но с народом, которого союзники не знают.[44]
Союзники воспользовались возможностью сделать то, о чем их просили. Результатом было сильнейшее разочарование. «До конца своей жизни, - вспоминал Локкарт, - лорд Милнер не мог забыть этих двух дней в Москве. Это был последний гвоздь в гроб его дискомфорта.»[45] По возвращению в Петроград дискомфортные чествования продолжились. На встрече, организованной русско-английским обществом 31 янв.(13 февр.) 1917 г. под председательством Родзянко, в лучших традициях банкетной кампании Поливановым, Сазоновым, проф. Виноградовым, Бьюкененом и Милнером произносились речи, воспевавшие яркие перспективы сотрудничества двух стран и их общественности.[46] Вне банкетов союзникам приходилось слышать и другие слова.
Вслед за главами делегаций союзников в Москву прибыла английская военная миссия во главе с Вильсоном, которого сопровождали Нокс, Локкарт и несколько британских офицеров.[47] Вернувшийся с фронта Вильсон находился в прекрасном настроении.[48] 2(15) февраля он посетил Московский ВПК, где его приветствовали речами заместитель председателя комитета(С.А. Смирнов) и сам председатель – П.П. Рябушинский, который не замедлил заявить, что военно-промышленные комитеты трудятся, «преодолев много препятствий, тормозивших нашу работу». Возникала картина почти изолированной заботы ВПК о нуждах фронта: «Конечно, наша работа могла бы быть значительно продуктивнее, если бы общественные организации встречали должную поддержку.»[49]
На фоне публичной демагогии такого рода не удивительно, что во время пребывания английской военной делегации в Москве один из русских генералов подвел Вильсона и Нокса к карте России. Нокс вспоминает: «Там, - сказал он, указывая на прифронтовую область, - «все в порядке, но здесь, в тылу все в хаосе.»[50] Теперь в этом предстояло убедиться англичанам. Интересно, что с этими словами русского генерала почти полностью совпала оценка, данная представителем вражеской страны. Осенью 1916 года посольство Австро-Венгрии в Румынии, после того, как вопрос о его выезде через Болгарию был решен негативно, получило разрешение вернуться домой кружным путем - через Россию, Швецию и Германию. Путь через Киев и Петроград затянулся почти до трех недель.
Бывший посол граф Оттокар Чернин вместе со своими подчиненными внимательно отслеживал ситуацию: «Путешествие через неприятельскую страну было весьма любопытно. В то время как раз шли кровопролитные бои в Галиции, и нам и днем и ночью встречались беспрерывные поезда, или везущие на фронт веселых, смеющихся солдат, или оттуда - бледных перевязанных, стонущих раненых.. Население всюду встречало нас удивительно приветливо, и здесь мы не замечали и следа той ненависти, которую мы испытали в Румынии. Все, что мы видели, проявляло себя под знаком железного порядка и строжайшей дисциплины. Никто из нас не верил в возможность того, что эта страна находится накануне революции, и, когда по моем возвращении император Франц-Иосиф спросил меня, достал ли я какие-нибудь данные об ожидающейся революции, я ответил решительно отрицательно. Старику императору это не понравилось. Он потом говорил одному из придворных: «Чернин дал очень верный отчет о Румынии, но дорогу через Россию он проспал.»[51] Упреки Франца-Иосифа были несправедливы - Чернин, внимательный наблюдатель, просто не имел возможности общаться с представителями столичной общественности. Зато с ними общались представители союзников.
Творческому консерватору, каким был Милнер, пришлось познакомиться с одной особенностью русского либерала, которую очень тонко заметил Б. Пейрс (британский журналист, с1905 года работавший в России, с 1908 года - профессор русской истории, языка и литературы Ливерпульского университета). Образ Англии вообще был популярен среди русского общества, независимо от политических пристрастий его членов. Но для либералов, конституционалистов симпатии к Великобритании были условием sine qua non, они были почти идентичны желанию «освобождения России».[52] В либеральных кругах Англия обожествлялась, или, точнее – идолизировлась. Сделать это был тем более просто, что представители этого идола в России раз казались такими милыми и близкими людьми... Когда 12(25) ноября 1916 г. делегация Москвы во главе с Челноковым вручала Бьюкенену диплом почетного гражданина Первопрестольной, тот в ответном слове заявил, что «…я москвич сердцем и душой».[53]
Глубокая внутренняя несвобода русского западника заставляла его создавать некий образ идеальной страны, представителям которой он собирался пожаловаться на собственное не-прогрессивное правительство. Однако это была внешняя сторона действия, в которую могли искренно верить только люди, подобные князю Г.Е. Львову, возглавлявшему Земгор. С ним, а также с московским городским головой М.В. Челноковым встретился по их просьбе лорд Милнер. Первая встреча носила протокольный, торжественный характер, произносились речи, которых Милнер не понимал, вручались награды. Глава английской делегации, не смотря на желание посетить Кремль, был вынужден не только несколько часов потратить на первую встречу, но и согласиться на вторую, в которой принимали участие Милнер, британский дипломат Дж. Клерк, Локкарт в качестве переводчика, а также Львов и Челноков.[54] Этот разговор, по мысли думцев, должен был привлечь авторитет главы британской делегации, который они хотели использовать «для давления на императора». Аджемов, довольно верно передавший содержание встречи в разговоре с Верховским, отметил: «Львов и Челноков с чувством глубокого отчаяния в душе пошли на то, чтобы привлечь иностранцев в русские внутренние дела.»[55]
На встречу Львов принес с собой длинный письменный вариант речи (Локкарт называет его меморандумом) и стал зачитывать его. Перспективы Союза земств и городов и его масштабы были потрясающими. Львов говорил о 220 таких комитетах, описывал их работу и затем перешел к острой критике правительства.[56] Львов обвинял министра внутренних дел А.Д. Протопопова в желании удушить Земгор: «Единственное разумное предложение, которое выдвинул князь Львов, сводилось к тому, чтобы союзная миссия поставила условием дальнейшей поставки материалов использование этих материалов или хотя бы части их, организациями, к которым союзники относились с доверием, например, Союзом городов и Земским союзом, возглавлявшимися кн. Львовым и г. Челноковым.»[57]
Земгору, по их мнению угрожал и новый министр внутренних дел Трепов. Земцы требовали передачи власти в руки правительства, созданного ими, «вышедшего из думских кругов и пользующегося доверием народа».[58] Речь завершалась утверждением, что если решение не будет принято и отношение императора к общественным организациям не изменится, то в течение трех недель в стране начнется революция.[59] В конце 1916 года Львов и Челноков посетили заседание Прогрессивного блока и заявили, что единственное спасение страны лежит в революции, так как при сохранении старого режима войну не выиграть. Правда, некоторые «прогрессисты» все же возразили им, что во время войны революция - предательство.[60] Теперь Львов и Челноков повторяли свои слова перед руководителем британской делегации. Правда, ситуация несколько изменилась, и они, потеряв государственные субсидии, хотели, как минимум, приобрести контроль над распределением союзных поставок, а в лучшем случае, заручиться сочувствием союзников для проведения необходимых с их точки зрения политических изменений.
Это была удивительная по самоуверенности речь. Конечно, накануне Февраля формально земства были реальной силой. И их руководители осознавали это. «Во второй половине 1916 года Земский союз уже был целым государством в государстве: годовой бюджет его дошел до 600 миллионов рублей и продолжал неудержимо расти. - С гордостью писал биограф кн. Львова. - Сотни тысяч людей - мужчин и женщин разных профессий - или служили в нем или работали на него... Никто, очевидно, не думал о преходящем значении союза.»[61] Действительно, союзы проделали значительную работу по организации питательных и медицинско-санитарных пунктов для беженцев в 1915 году. Не смотря на вынужденное переселение нескольких миллионов человек в чудовищно сложных условиях, не был зарегистрирован ни один случай эпидемии.[62] Они организовали 75 поездов Красного Креста, перевезли 2256531 человека из 4300000 эвакуированных. К концу 1916 г. число учреждений Земского союза составило 7728, из них учреждений Главного Комитета - 172, губернских комитетов - 3454 и фронтовых комитетов - 4100.[63]
Но, во-первых, земства существовали в 43 губерниях Европейской России, где проживало около 110 млн. чел. Но, во-первых, на территории 51 губернии и области, где проживал 61 млн. чел., они не действовали[64], а во-вторых, наличие земских органов само по себе не превращало их в лидеров, способных повести за собой массы. И, наконец, в третьих, Земгор вовсе не был весьма авторитетной организацией, во всяком случае, для англичан. Большая часть вооружения и боеприпасов поставлялась фронту вовсе не земцами, существовавшими за счет государства. Это не было секретом.
Нокс отмечал в своем дневнике крайне неудовлетворительную работу и ВПК, из его филиалов только одесский, каким-то чудом его возглавил артиллерийский генерал, отличался работоспособностью. В армии по отношению к организациям, патронируемых Львовым и Челноковым, была распространена шутка: «Что такое армия? Армия - собрание людей, которые не смогли избежать военной службы. Что такое общественные организации? Общественные организации - это большие собрания людей, которым удалось избежать военной службы.»[65] В рабочих комитетах военно-промышленных комитетов и других организациях Союза городов часто укрывались революционно настроенные рабочие.[66] Уже в апреле 1916 года в составленной Московским охранным отделением справке «Земский и Городской союзы» отмечалось: «За последнее время наблюдается наплыв в союзы непригодных к работе лиц, коим гарантируется освобождение от воинской повинности.»[67] «В мировой войне, - вспоминал командир 6-го Финляндского стрелкового полка А.А. Свечин, - в поездах-банях, позади русского фронта, люди с высшим образованием раздавали мочалу и мыло, а фронт оставался темным и безграмотным.»[68] Особой симпатии к этим раздатчикам фронт, судя по всему, не испытывал. Сотрудников Земгора в армии презрительно называли «земгусарами», «гидроуланами», а автомобили Союза - «сестровозами».[69]
Слабая дисциплина среди земских организаций действовала на войска, по свидетельству П.Н. Врангеля, разлагающим образом: «...«земгусары», призывного возраста и отличного здоровья, но питающие непреодолимое отвращение к свисту пуль или разрыву снаряда, с благосклонного покровительства и помощью оппозиционной общественности, заполнили собою всякие комитеты, имевшие целью то устройство каких-то читален, то осушение окопов. Все эти господа облекались во всевозможные формы, украшали себя шпорами и кокардами и втихомолку обрабатывали низы армии, главным образом, прапорщиков, писарей, фельдшеров и солдат технических войск из «интеллигенции».[70] В отчете о состоянии армии, подготовленном для Председателя Совета министров в начале 1917 г. отмечалось следующее: «Влияние Земгора в войсках совершенно не замечается.»[71] В армии вообще и на фронте в частности на организации земств и городов смотрели как собрание тех, кто «словчился», чтобы не попасть в окопы.[72]
Очевидно, это было почти стандартное отношение армии к этим учреждениям. Ф.А. Степун, прослуживший всю войну прапорщиком в полевой артиллерии, не очень расходился в оценках с представителями кадрового офицерского корпуса, своего и британского: «Земгусар» - интеллигент, либерал и защитник войны до конца; внешность под офицера, душа под героя. Звенит шпорами и языком, а на самом деле всего только дезертир, скрывающийся от воинской повинности в общественной организации.»[73] В конце 1916 2/3 состава местных отделений Всероссийского союза городов приходилось на городскую интеллигенцию - это были врачи, статистики, бухгалтеры, юристы, учителя. Примерно такая же картина наблюдалась и у земцев.[74] «Малое сознание в интеллигентных кругах России того, что защита Родины с оружием в руках является долгом каждого гражданина, приводило к тому, что «интеллигент легко устраивался» в тылу или на «безопасных» местах армии. Автору лично приходилось видеть лиц, - вспоминал генерал Н.Н. Головин, - продолжавших носить полковничий мундир, несмотря на то, что они стояли не во главе полков, а во главе учреждений Красного Креста, и это было в то время, когда каждый, даже младший офицер, ценился в войсках на вес золота.»[75]
Численность земских служащих и лиц, оплачивалась земствами, составила в 1912 году 150 тыс. чел. За годы войны эта армия выросла, достигнув к осени 1917 года численности в 252 тыс. чел.(данные, которые приводит Н.Н. Головин - 5352 - явно занижены, очевидно эта цифра включает в себя только центральные учреждения). Из них собственно в учреждениях на фронте было задействовано меньшинство - например, к 1 января 1916 года Земский Союз создал на всех фронтах 2500 учреждений, в которых работало около 15000 человек. В Военно-Промышленных Комитетах на 1 октября 1916 года работало 976312 человек.[76] Части из них суждено было сыграть решающую роль в ближайшем будущем. Центральном Комитете работали - А.И. Гучков и А.И. Коновалов, Московском - П.П. Рябушинский и С.Н. Третьяков, Киевским - М.И. Терещенко.[77] Руководство ВПК действительно было «скрытым кадром» будущего Временного Правительства. Что касается Земгора, то его обособленное, бесконтрольное положение вызывало настороженное, а потом и враждебное отношение со стороны правительства. Земцы же все время расширяли требования к финансированию. Если к концу 1914 года оно составило 43 млн. руб., на начало октября 1916 года государственное финансирование Союзов составило 553 459 829 руб., в то время как за тот же период поступления из земских и городских источников были более скромными - 9 650 986 руб. 74 коп.[78] К 1 февраля 1917 года Земгор выполнил заказов на сумму в 80 млн. рублей из и общего их объема в 242 млн. рублей.[79] Тем не менее, на первое полугодие 1917 года только Союз Городов запросил 65.786.895 руб.[80]
Правда, существовала и другая точка зрения Союзов. Локкарт, например, высоко оценивал работу Земгора. Признавая, что она полностью контролировалась либералами, английский дипломат все же признавал существование в земских организациях антиправительственных настроений, отмечая, что оппозиционными их делала политика правительства.[81] Правительство продолжало выделять деньги Союзу и одновременно не доверять ему, но в конце 1916 года эта противоестественной ситуации решили положить конец. Государство должно было или прекратить финансирование Земгора, или поставить его под контроль. Инициатором этих действий был Протопопов, что на мой взгляд, было одной из причин единодушного объявления его сумасшедшим либералами. Впрочем, еще будучи «здравомыслящим», то есть до своего вхождения в правительство Протопопов был недоволен работой общественных организаций, и, кстати, считал, что члены ВПК спровоцировали забастовку на Путиловском заводе своими неумелыми действиями.[82] В декабре 1916 года полиция сорвала попытку Земгора провести свой съезд в Москве, а в январе 1917 года была арестована рабочая группа Центрального Военно-промышленного комитета.[83] Конечно, Земгором было сделано немало полезного, так, например лазареты, поезда Красного Креста, питательные пункты, бани, прачечные и т.д., но существуют многочисленные свидетельства того, что земцы пользовались этими учреждениями для антиправительственной пропаганды в армейском тылу.[84] «Польза, принесенная России совещанием по обороне и военно-промышленным комитетом, парализовалась вредом, принесенным ими её государственному спокойствию,»- вспоминал Курлов.[85] Решимость лидеров общественных организаций внушить офицерской элите свои политические идеи была действительно велика, но прав был Катков, отмечавший единственный ее результат: «На деле же они просто лишили монархию ее единственной опоры против революции - армии.»[86]
Милнер, которого Ллойд-Джордж ценил за способность к творческим идеям, отреагировал на чтение «меморандума» довольно тривиально, что, впрочем, объясняется его положением. Он ответил, что не имеет полномочий для обсуждения внутриполитической ситуации в России. В этом его поддержал генерал Вильсон. Однако Милнер все же пообещал довести до императора положение дел в Земгоре и далее попытался все же найти выход из тупика. Он сказал, что на предстоящей аудиенции «охотно заявил бы Его Величеству, хотя ему и не следует этого делать, что, по его мнению, русскому царю следовало бы назначить князя Львова министром внутренних дел. Князь Львов тотчас же заявил, что он не мог бы занять этого поста, но подчеркнул, что он вполне понимает точку зрения лорда Милнера.»[87] Эти слова должны были произвести весьма сильное впечатление на британцев.
Видный общественный деятель убеждал их в неизбежности революции, вызванной непрофессионализмом действий правительства, претендуя, таким образом, на некое знание, реализация которого могла бы избавить страну от надвигающейся катастрофы, но отказывался даже обсуждать свое вхождение в правительство! Кроме этого, глава британской делегации заявил думцам, что по возвращению на Родину сообщит «своему правительству все, что ему стало известно».[88] В последнем, правда, можно было не сомневаться. Очевидно, этому сообщению мы во многом обязаны анализу Февральской революции, который дал глава английского правительства: «Как и все революции, российская революция представляла собой запутанную историю. Весьма различные и резко противоположные силы вызвали ее к жизни. Здесь были генералы, которые хотели только заставить царя отречься от престола, чтобы учредить регентство и освободиться от интриг и мелочного контроля придворных кругов. Здесь были демократические лидеры Думы, которые хотели создать ответственное конституционное правительство. Здесь были нигилисты и анархисты, которые хотели вызвать всеобщее восстание против существующего порядка. Здесь были интернациональные коммунисты, которые хотели создать марксистское государство и III Интернационал. Невозможно было предвидеть, которая из этих различных сил одержит победу и завладеет рулем революции. Основная масса народа в России желала лишь хоть какой-нибудь перемены. Эти люди требовали пищи и топлива.»[89] Эти чувства и хотели оседлать либералы. Им тоже хотелось перемен.
С Думергом в Москве встречались практически те же люди. Гооврили они то же самое, может быть, даже в более резких тонах. Гучков заявил французскому министру о том, что главной задачей является борьба не с внешним, а с внутренним врагом, единственной в России силой, не жалющей победы – Царским Селом.[90] Тогда же в Первопрестольной состоялись встречи представителя Франции со Львовым и Челноковым. Главы союзов произвели на Думерга сильное впечатление. Они тоже жаловались на правительство, причем особенно отличился Рябушинский, сказавший в Купеческой управе по-французски довольно резкую речь о том, как правительство, находящееся во вражде с нацией, мешает последней работать. «Doumergue не знал, кто Рябушинский, - отмечала в своем дневнике Гиппиус, - и очень удивился, что это «membre du Conseil de l’Empire» et archimillionare.»[91] По возвращению в Петроград Милнер был информирован, и довольно подробно, о беседах П.Н. Милюкова и В.А. Маклакова с М. Палеологом.[92] На Милнера эта информация, а также оценка состояния русской армии, данная Кастельно, произвела самое гнетущее впечатление. Генерал Вильсон после встречи со Львовым и Челноковым занес в свой дневник интересную запись: «Они (императорская чета - А.О.) потеряли свой народ, свое дворянство, а сейчас и свою армию (подчеркнуто мной - А.О.), и с моей точки зрения их положение безнадежно, в один день здесь произойдут ужасные события.»[93]
Это тем более удивительно, что о позиции армии, а в данных условиях, генералитета, по отношению к императору разговора, вроде бы не было. Откуда же эта убежденность Вильсона в том, что Николай II потерял, и именно «сейчас», свою армию? Вспомним анализ положения в России, данный С. Хором. В начале января он сомневался возможности переворота именно потому, что не было приемлемого для всех лидера. После же прибытия Милнера английский премьер-министр сделал вывод: «Вожди армии фактически уже решили свергнуть царя. По-видимому все генералы были участниками заговора. Начальник штаба генерал Алексеев был безусловно одним из заговорщиков. Генералы Рузский, Иванов и Брусилов также симпатизировали заговору.»[94] В это же время активно налаживал отношения с Л.Г. Корниловым Гучков, их встречи привели к тому что и этот генерал попал в список отмеченных доверием думцев.[95] Высший генералитет начал склоняться к мысли о допустимости больших перемен под влиянием политиков, считавшихся влиятельными и способными к «перехвату власти».
Весьма интересную характеристику Алексееву дал в своих воспоминаниях лично встречавшийся с ним зимой 1917 года, уже после февральской революции, Т. Масарик: «Он был педантом, обладавшим критическим умом, и несмотря на свой консерватизм и русскую узость во взглядах, он не стал бы колебаться даже перед тем, чтобы принести в жертву Царя во имя спасения России.»[96] Как же лидер чешских националистов пришел к таким выводам? Ведь, судя по его собственным мемуарам во время встреч с Алексеевым обсуждались вопросы русской славянской политики и проблема создания чешских частей в составе русской армии. Мне кажется маловероятным, чтобы педантичный и уравновешенный Алексеев стал бы говорить с Масариком о столь щекотливой теме, относящейся к внутренней политике России, да еще после Февраля, ведь разочарование в переменах началось у генерала очень быстро. Другое дело - это люди, с которыми «Федора Федоровича» (так называл Масарика П.Н. Милюков) связывала долгая дружба и определенное единство взглядов, люди, лишенные «русской узости во взглядах». Создается ощущение, что эти слова являются передачей Масариком трактовки взглядов и оценки Алексеева кадетами. У них были основания в начале событий быть довольными произошедшим.
Трудно удержаться от мысли о том, что эти встречи были организованной кампанией, целью которой было убедить представителей Антанты в несоюзоспособности императорского правительства, подготовить общественное мнение союзников к грядущим событиям. При встрече с русским поверенным в делах Ллойд-Джорж заявил: «Лорд Милнер заверил английский кабинет, что до окончания войны революции в России не будет.»[97] Судя по всему, в том, что она неизбежна, он уже не сомневался. Можно считать, что русская оппозиция достигла цель, поставленную перед собой. Летом и осенью 1916 года Россия была в апогее своей популярности в Англии. «Впервые за целое столетие оказавшись нашими «братьями по оружию», - вспоминал К.Д. Набоков, - англичане хотели изгладить из памяти своей и нашей все прежние недоразумения и прежнюю вражду, Крым, Берлинский конгресс, сочувствие к Японии, дипломатическую затяжную распрю в Персии.»[98] За несколько месяцев все изменилось, а после возвращения британской делегации из Петрограда в прессе и обществе появилась и стала расти критика русского государственного порядка.[99] Неудивительно, что весть о революции в России большинство населения Англии, и, что, самое важное, Военный кабинет, приняли с удовлетворением.[100]
Однако, как мне представляется, либералы не пошли бы на эти весьма откровенные действия, если бы они не были уверенны в поддержке со стороны армейского командования. С февраля 1916 года английский посол во Франции лорд Берти, ссылаясь на источники в России, неоднократно упоминает об «анти-династических» настроениях в гвардейской пехоте в пользу Великого князя Николая Николаевича-мл. и после каждой победы «консерваторов и сторонников мира с Германией» упоминания о возможном совместном выступлении «армии и народа» становятся все более уверенными.[101] На фоне этого, трудно не поверить выводам полк. Хора о том, что единственным препятствием на пути планов либеральных кругов является отсутствие лидеров общенационального масштаба. Из находившихся в столице великих князей для этой роли не годится ни один. Исключение составляет, по мнению Хора, один человек: «Я лично, тем не менее, не вижу человека, который был бы армейским лидером в великом национальном движении. Очевидно, что Алексеев такой человек. Однако, Алексеев серьезно болен, настолько болен, что он не может быть в курсе событий, которые сейчас происходят.»[102] Когда Хор писал этот доклад, он, очевидно, еще не знал о встрече Алексеева с Гучковым в Севастополе. После ареста членов Рабочей Группы Гучков отбыл для лечения в Крым, рекомендовав своим подчиненным сдержанность.[103] Ситуация в столице была очень напряженной. То, что Алексеев в это время находился в Севастополе на лечении, отнюдь не означало изоляции. Морское Собрание, где проживал генерал, было связано прямой телеграфной связью со Ставкой, он фактически продолжал участвовать в руководстве армией.[104]
[1] Callwell Ch.E. Op.cit. NY. 1927. Vol.1. P.316.
[2] Зайончковский А.М. Мировая война 1914-1918 гг. М.1938. Т.2. СС.107-108.; Черепанов А.И. Поле ратное мое. М.1984. С.13.
[3] Новое Время. 19 янв.(1 февр.) 1917 г. №14682. С.2.
[4] Новое Время 7(20) янв. 1917 г. №14670. С.3.
[5] Зайончковский А.М. Мировая война... М.1938. Т.2. С.107.
[6] Гофман М. Война упущенных возможностей. М.-Л. 1925. С.107.
[7] Новое Время. 19 янв.(1 февр.) 1917 г. №14682. С.2.
[8] Людендорф Э. Ук.соч. М.1924. Т.2. С.2.
[9] Зайончковский А.М. Мировая война... М.1948. Т.2. СС.108-109.
[10] Hoffman M. War diaries and other papers. Lnd.[1929] Vol.1. P.166.
[11] Ступин В. Борьба за укрепленные позиции в условиях русского театра военных действий. Митавская операция 1916-1917 годов.//Военно-исторический сборник. Труды комиссии по исследованию и использованию войны 1914-1918 гг. М.1919. Вып.2. С.64.
[12] Gourko B. Op.сit. P.236.; Палецкис Ю. В двух мирах. М.1974. СС.27-28.; Черепанов А.И. Ук.соч. С.16.
[13] Hoare S. Op.cit. P.124.
[14] Горбатов А.В. Годы и войны. М.1980. С.47.
[15] Воейков В.Н. Ук.соч. С.207.
[16] Callwell Ch.E. Op. cit. NY. 1927. Vol.1. P.316.
[17] Палеолог М. Ук.соч. С.324; Callwell Ch.E. Op.cit. NY. 1927. Vol.1. P.318.
[18] Рапорт Начальника Военной миссии в России...// ВИВ. Париж. 1973-1974. №№42-43. С.20.
[19] Callwell Ch.E. Op.cit. NY. 1927. Vol.1. P.320.
[20] Knox A. Op.cit. Lnd.1921. Vol.2. P.547.
[21] Конференция союзников в Петрограде в 1917 году. // КА.М.-Л. 1927. Т.1(20). С.52.
[22] Брухмюллер Г. Артиллерия при наступлении в позиционной войне. М.1936. С.200.
[23] Русские Ведомости. 25 янв. 1917 г. №20. С.2.
[24] Новое Время. 24 янв.(6 февр.) 1917 г. №14687. С.2.
[25] Dosch-Fleurot A. Through war to revolution. Being the experiences of a newspaper Correspondent in War and Revolution 1914-1920. Lnd. 1931. P.114.
[26] Сидоров А.Л. Финансовое положение... С.434.
[27] Верховский А.И. На трудном перевале. С.156.
[28] Lockhart R.H.B. British agent. NY.1936. PP.53, 161.
[29] Палеолог М. Ук. соч. С.319.
[30] Пуанкаре Р. На службе Франции. Воспоминания за девять лет. М.1936. Кн.2. С.53.; Гиппиус З. Живые лица. Стихи, дневники. Тбилиси. 1991. С.281.
[31] Bezobrazov V.M. Diary of the commander of the Russian Imperial Guard, 1914-1915. Boynton Beach, Florida. 1994. P.124.; Наумов А.Н. Из уцелевших воспоминаний 1868-1917. Нью-Йорк. 1955. Т.2. С.39.
[32] Рапорт Начальника Военной миссии в России...// ВИВ. Париж. 1973-1974. №№42-43. С.18.
[33] Палеолог М. Ук.соч. С.320.
[34] Knox A. Op.cit. Lnd. 1921. Vol.2. PP. 525; 527.
[35] Верховский А.И. На трудном перевале. С.156.
[36] Рапорт Начальника Военной миссии в России...// ВИВ. Париж. 1973-1974. №№42-43. С.18.
[37] Утро России. 25 янв. 1917 г. №25. С.5.
[38] Утро России. 22 янв. 1917 г. №22. С.2.
[39] Там же.
[40] Там же.
[41] Утро России. 27 янв. 1917 г. №27. С.2.; Русские Ведомости. 27 янв. 1917 г. №22. С.4.
[42] Русские Ведомости. 28 янв. 1917 г. №23. СС.5-6.; 29 янв. 1917 г. №24. СС.5-6.
[43] Новое Время. 28 янв.(10 февр.) 1917 г. №14691. С.4.
[44] Утро России. 29 янв. 1917 г. №29. С.7.
[45] Lockhart R.H.B. Op.cit. P.161.
[46] Новое Время. 31 янв.(13 февр.) 1917 г. №14694. С.3.; Русские Ведомости. 31 янв. 1917 г. №25. СС.2-3.
[47] Утро России. 4 февр. 1917 г. №35. С.5.
[48] Lockhart R.H.B. Op.cit. P.161.
[49] Утро России. 4 февр. 1917 г. №35. С.5.
[50] Knox A. Op.cit. Lnd.1921. Vol.2. P.520.
[51] Чернин О. В дни мировой войны. Мемуары. М.-Пгр.1923. С.117.
[52] Pares B. My Russian memoirs. Lnd.1931. P.85.
[53] Новое Время. 14(27) ноября 1916 г. №14618. С.2.
[54] Lockhart R.H.B. Op.cit. P.161.
[55] Верховский А.И. На трудном перевале. С.157.
[56] Callwell Ch.E. Op.cit. NY. 1927. Vol.1. P.319.
[57] Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. М.1935. Т.3. С.364.
[58] Верховский А.И. На трудном перевале. С.157.
[59] Lockhart R.H.B. Op.cit. P.162.
[60] Gurko V.I. Features of the past. Goverment and opinion in the reign of Nicholas II. Stanford University, California-London. 1939. P.582.
[61] Полнер Т.И. Ук.соч. С.268.
[62] Лукомский А.С. Ук.соч.. Берлин. 1922. Т.1. С.63.
[63] Полнер Т.И. Ук.соч. СС.263-264; 266.
[64] Герасименко Г.А. Земское самоуправление в России. М.1990. СС.43-44.
[65] Knox A. Op.cit. Lnd.1921. Vol.2. PP.412-413.
[66] Катков Г.М. Февральская революция. М.1997. С.43.
[67] Думова Н.Г. Кадетская пария в период Первой Мировой войны и Февральской революции. М. 1988. С.41.
[68] Свечин А.А. Искусство вождения полка. М.2005. С.426.
[69] Воейков В.Н. Ук.соч. С.150.
[70] Врангель П.Н. Воспоминания Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. Материалы, собранные и разработанные бароном П.Н. Врангелем, герцогом Г.Н. Лейхтенбергским и светл. Князем А.П. Ливеном, под редакцией А.А. фон-Лампе. Frankfurt um Main. 1969. Ч.I. С.10.
[71] Русская армия накануне революции.// Былое.1918. №1(29). С.157.
[72] Там же.
[73] Степун Ф.[А.] Из писем... С.158.
[74] Шевырин В.М. Ук.соч. С.28.
[75] Головин Н.Н. Военные усилия России в Мировой войне. М.2001. С.107.
[76] Герасименко Г.А. Ук.соч. СС.51; 116.; Головин Н.Н. Военные усилия... С.105.; Погребинский А.П. К истории союзов земств и городов в годы империалистической войны.// Исторические записки(далее ИЗ). 1941. №12. С.45.
[77] Сидоров А.Л. Экономическое положение России в годы Первой Мировой войны. М.1973. С.193.
[78] Яхонтов А. Первый год войны(июль 1914 - июль 1915 г.). Записи, заметки, материалы и воспоминания бывшего помощника управляющего делами Совета министров.// Русское прошлое. СПб. 1996. № 7. С.299.
[79] Погребинский А.П. Ук.соч.// ИЗ. 1941. №12. С.50.
[80] Воейков В.Н. Ук.соч. С.150.
[81] Lockhart R.H.B. Op.cit. P.99.
[82] Knox A. Op.cit. Lnd.1921. Vol.2. P. P.413.
[83] Герасименко Г.А.Ук.соч. С.43.
[84] Воейков В.Н. Ук.соч. С.150.
[85] Курлов П.[Г.] Конец русского царизма. Воспоминания бывшего командира корпуса жандармов. Пгр.-М. 1923. С.216.
[86] Катков Г.М. Ук. соч. С.58.
[87] Callwell Ch.E. Op. cit. NY. 1927. Vol.1. P.319.; Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. М.1935. Т.3. С.365.
[88] Верховский А.И. На трудном перевале. С.157.
[89] Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. М.1935. Т.4. С.111.
[90] Гайда Ф.А. Ук.соч. С.261.
[91] Гиппиус З. Ук. соч. С.281.
[92] Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. М.1935. Т.3. С.365.
[93] Callwell Ch.E. Op.cit. NY. 1927. Vol.1. P.319.
[94] Ллойд-Джордж Д. Военные мемуары. М.1935. Т.3. С.379.
[95] Верховский А.И. На трудном перевале. С.158.
[96] Masaryk T.G. The making of a state. Memoirs and observations 1914-1918. Lnd. 1927. P.145.
[97] Набоков К.Д. Ук.соч. С.53.
[98] Там же. С.35.
[99] Там же. С.55.
[100] Callwell Ch.E. Op. cit. NY. 1927. Vol.1. P.327.
[101] The diary of Lord Bertie of Thame, 1914-1918. NY. no date. Vol.1. P.354.; Vol.2. PP.16-17.
[102] Hoare S. Op.cit. P.124.
[103] АВИМАИВиВС. Ф.13. Оп.87/1. Д.137. Л.58.об.
[104] Кирилин Ф. Основатель и Верховный Руководитель Добровольческой Армии генерал М.В. Алекссев. Ростов на Дону. 1919. С.12.
| Часть I | Часть II | Часть III |Часть IV |Часть V |