| Часть I | Часть II | Часть III | Часть IV |Часть V |
Настроение на основной базе Черноморского флота в это время было невеселым, современник вспоминал, что «...все находились в каком-то подавленном состоянии»: «Приходили зловещие известия о брожении в войсках столичного гарнизона и о волнении в народе. Было известно, что многие члены императорской фамилии недовольны Царем и просто ненавидят императрицу. Какой-то взрыв ожидался и сверху, и снизу, предвещая для страны ужасные последствия. С самыми мрачными предчувствиями мы вступили в 1917 год.»[1]
По словам одного из сопровождавших Гучкова депутатов Государственной Думы, Алексеев после длительной беседы якобы ответил: «Содействовать перевороту не буду, но и противодействовать не буду.»[2] Керенский с чужих слов подтверждает, что с Алексеевым велись такого беседы о перевороте с осени 1916 года, но генерал, якобы соглашавшийся тогда с планами высылки императрицы, в Севастополе решительно отказал Гучкову в поддержке.[3] Об этом же свидетельствует и А.И. Деникин, отмечая при том, что борьба Прогрессивного блока с правительством в общем находила сочувствие у генерала.[4] Тем временем в столице на Алексеева и В.И. Гурко возлагали большие надежды. «Он был настолько осведомлен, - вспоминал Гучков, - что делался косвенным участником.»[5] Такое положение было само по себе неплохим результатом деятельности Гучкова. В пользу правоты его слов свидетельствует и внезапное возвращение Наштаверха в Ставку.
По окончании петроградской конференции, Гурко получил телеграмму из Севастополя от Алексеева. Он извещал своего заместителя, что поправил здоровье и собирается вернуться в Могилев немного раньше конца отпуска, 5 марта 1917 года. Гурко поторопился вернуться в Ставку.[6] Перед отъездом из Петрограда он отправился на свой последний доклад к императору и известил его о полученной телеграмме. Николай II не имел информации о состоянии здоровья своего Начальника штаба и еще не знал о том, что Алексеев возвращается, и был этому удивлен, так как, по его мнению, начальник Штаба не мог достаточно поправиться за столь короткий промежуток времени.[7] Это было тем более неожиданно, что информация, которая приходила из Севастополя до этого, позволяла предполагать, что Алексеев вообще сможет вернуться к исполнению своих обязанностей.[8] Сам император в разговоре с Воейковым объяснил необходимость быстрого возвращения просьбой Алексеева о встрече, в которой генерал хотел обсудить некоторые вопросы планируемого наступления. Алексеев, после четырехмесячного пребывания в Крыму, накопил достаточно сил для того, чтобы вновь работать в своей обычной манере.[9] Столь сложный и противоречивый мемуарист как Брусилов все же позволил себе следующую фразу, описывая ситуацию перед февралем 1917 года: «Но в Ставке, куда уже вернулся Алексеев (Гурко принял опять Особую армию), а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте.»[10]
14(27) февраля 1917 года в письме к Великому Князю Николаю Михайловичу Ф.Ф. Юсупов предлагал принять решительные меры, включавшие приезд в Петроград императрицы Марии Федоровны с этими двумя генералами, которые, опираясь на верных людей, должны были провести аресты А.Д. Протопопова, И.Г. Щегловитова, выслать Александру Федоровну и А. Вырубову в Крым.[11] Впрочем, в январе-феврале 1917 года Гучков вел активную работу, организуя встречи, в которых принимали участие и представители военных.[12] На них обсуждалось состояние армии и страны и возможные пути выхода из кризиса. Среди участников этих встреч были и те, кто входил когда-то в кружок «младотурок»: Н.В. Саввича, братьев Евграфа и Максима Ковалевских, как кстати, и те, кто назовет себя так в начале Февральской революции - полковник Б.А. Энгельгард и подполковник А.И. Верховский. Последний в своих мемуарах явно не говорит всего об этих встречах, однако даже из них очевидно, что серьезной критике был подвержен генерал Беляев, а упоминание имени генерала Крымова было обставлено таким образом, что можно было не сомневаться, что речь шла далеко не только о путях мирного выхода из сложившейся ситуации, как пытался представить это Верховский. Обсуждался вопрос о дворцовом перевороте.[13]
На А.М. Крымова, бывшего командира 1-го Нерчинского казачьего полка, а впоследствии начальника Уссурийской конной дивизии, имевшего заслуженную репутацию волевого человека, по многочисленным свидетельствам еще до февраля 1917 г. возлагали особые надежды и Гучков, и Алексеев.[14] Гучков не скупился на самые положительные отзыве о Крымове: «очень сильный, волевой, с большим талантом, большим политическим умом, с пониманием положения и чувством ответственности за себя, своих людей.»[15] Сам Крымов также возлагал на Гучкова огромные надежды и считал его блестящим специалистом по армии, которому, по его слова, «никакие Шуваевы в подметки не годятся». Позже он с восторгом встретил назначение Гучкова Военным министром. Крымов, этот, по словам П.Н. Врангеля, «выдающегося ума и сердца человек, один из самых талантливых офицеров генерального штаба, которого приходилось мне встречать на своем пути...», в беседах с ним неоднократно доказывал ему, что страна идет к гибели и «что должны найтись люди, которые ныне же, не медля, устранили бы Государя «дворцовым переворотом».[16]
По словам генерала Пустовойтенко, сказанным им 8(21) ноября 1915 года своему доверенному лицу - Лемке, как впрочем, и комментариям этого доверенного лица, Крымов был на особом счету в Ставке: «... Пустовойтенко сказал мне (т.е. Лемке - А.О.): «Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором.» Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно, что-то зреет, что-то дает основание предполагать такой исход... Не даром есть такие приезжающие, о цели появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилий их не установишь... Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполнят каждое (выделено авт. - А.О.) его приказание, включительно до ареста в могилевском дворце... Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца; что у него есть что-то, связывающее его с генералом Крымовым, именно на почве политической, хотя и очень скрываемой, деятельности.»[17]
Крымов приехал в Петроград в январе 1917 года и попросил Родзянко дать ему возможность неофициально выступить перед представителями общественности. На квартире у Председателя Думы собрались, по его словам, «многие из депутатов, членов Государственного Совета и членов Особого Совещания».[18] Уточняет данные Родзянко Керенский, по словам которого были собраны лидеры «Прогрессивного блока». Он же сделал характерную оговорку: «Чтобы лучше понять атмосферу, царившую на последней сессии Думы, которая длилась с 1 ноября 1916 года по 26 февраля 1917 года, надо иметь ввиду, что мысли всех депутатов были заняты ожиданием дворцовой революции.»[19] На этой встрече Крымов убеждал собравшихся в необходимости торопиться с организацией переворота и в том, что армия встретит его с радостью. По словам Родзянко, присутствовавшие на совещании Шингарев, Шидловский и Терещенко поддержали эту идею, и только он сам, по его собственным словам, выступил против. Керенский вспоминает, что хозяин квартиры всего лишь попросил не употреблять в адрес монарха особо сильных выражений. При этом Родзянко не протестовал против того, чтобы военачальники сами убедили императора отречься. В качестве одного из вариантов рассматривалась остановка царского поезда между Ставкой и Петроградом, где офицеры верных частей заставили бы Николая II отречься от престола.[20]
Стране для дальнейшего ведения войны и выхода из возможного послевоенного кризиса необходима была диктатура. Если союзники и противники России вели тотальную войну, то основная проблема России заключалась в том, что она-то как раз не вела такой войны. Домашний фронт, тыл страны не был мобилизован. Генбери-Вилльямс довольно точно описал дилемму внутренней политики Империи во время войны: «Что должно было снабжаться прежде всего, армия или гражданское население? И в какой степени? В этом вопросе нужна была решительная и железная рука, но эта сила должна была понять, что преимущество было на стороне коррупции и против кооперации (с правительством - А.О.).»[21]
Когда еще в сентябре 1915 года отставной генерал Н.Н. Четыркин обратился к Алексееву с письмом, в котором излагался план мобилизации промышленности, тот совершенно не заинтересовался этими предложениями и поручил ответ М.К. Лемке. Последний всего лишь на второй день своего пребывания в Ставке не постеснялся ответить, «...что Алексеев не имеет времени читать такую чепуху.»[22] Шавельский, ссылаясь на в высшей степени надежный по его словам источник - Могилевского губернатора Д.Г. Явленского - говорил о том, что в октябре 1916 года Штюрмер предлагал Алексееву заменить ненадежный гарнизон Петрограда отборными частями. Тот отказался.[23] Столица была перенасыщена воинскими частями.
Еще весной 1915 года перед эвакуацией Львова Ставкой было принято решение о переводе запасных батальонов в крупные городские центры. Причиной этого было отсутствие в провинции казарм, в стенах которых возможно было изолировать резервистов от развращающего влияния тыла, пропаганды, которую тогда возглавляли либеральные деятели. Очевидно, по этой причине в сентябре 1915 г. император отказался от предложенной И.Л. Горемыкиным программы освобождения столицы и ее ближайших окрестностей от резервистов и перевода на замену им гвардейской кавалерии с фронта. Дисциплинированные части, сохранившие в основном офицерский костяк мирного времени, могли усилить силы полиции в городе. Основу гарнизона Петрограда в военное время составляли 14 запасных батальонов гвардейских полков - Преображенского, Семеновского, Измайловского, Павловского, Егерского, Московского, Гренадерского, Финляндского, Литовского, Кексгольмского, Петроградского, Волынского, 1-го и 2-го Стрелковых. Кроме того, в городе находились 1-й запасный пехотный, 1-й и 4-й Донские казачьи полки, запасный самокатный батальон, запасный броневой автомобильный дивизион, несколько военных училищ и курсов. Кроме того, были незначительные вспомогательные части.
Если в мирное время столичный гарнизон составлял не более 40 000 чел., то уже весной 1916 года только в гвардейских резервных батальонах насчитывалось 31 700 человек, то есть целый корпус. К началу 1917 года гарнизон вырос в 4 раза по сравнению с довоенными нормами. Роты запасных батальонов включали до 1000 человек и больше. Некоторые запасные батальоны достигали численности от 18 000 до 25 000 чел.[24] Приблизительно такие же цифры на встрече с военными представителями союзников сразу же после февральских событий привел Гучков. Гарнизон Петрограда, по его словам, насчитывал 150-160 000 запасных, разделенных по полкам приблизительно по 10-15 000 солдат и по 50-60 офицеров в каждом.[25]
Если в мирное время в гвардейском пехотном полку было 16 рот по 100 человек, то в 1917 г. - 16 рот по 1,5 тыс.чел.[26] Даже после мобилизации 1914 г. гвардейские полки выглядели куда скромнее – л.-гв. Финляндский, например, выступил на фронт, имея в составе 4600 нижних чинов, 72 обер-офицеров, 3 штаб-офицеров и 1 генерала. К 1917 г. из этого числа выбыло 93,5% офицеров, а солдат списка 1914 г. в строю оставалось несколько человек.[27] В 1917 г. гвардия находилась на фронте, где штаты не могли бесконечно разростаться. В тылу наблюдалась другая картина – в запасных частях постоянно росло количество солдат и уменьшалось число офицеров. В среднем, например, в батальоне Измайловцев на 8 тыс. солдат приходилось по 7 офицеров.[28]
Небольшое число офицеров делало невозможным поддерживать дисциплину и обучение на должном уровне. «На одного офицера, - вспоминал генерал-квартирмейстер войск гвардии, - приходилось несколько сот полумужиков. Влиять на них было трудно, держать твердо в руках невозможно.»[29] Это становилось все более и более заметным. Уже 14(27) ноября 1916 г. Военный министр издал приказ №54, начинающийся следующими словами: «Ввиду возникающих нареканий на нарушения чинами Петроградского гарнизона общего порядка военной службы и обязанностей военной дисциплины на улицах и вообще вне мест их казарменного расположения…» Дела нарушителей без всякого замедления предлагалось передавать в военно-полевые суды. Приказ подчеркивал очевидную, казалось бы, мысль об ответственности старших чинов за действия и проступки подчиненных.[30]
Итак, в столичном гарнизоне налицо были первые признаки разложения воинской дисциплины. Складывалась весьма неприглядная картина, для полноты которой необходимо добавить, что далеко не все офицеры, особенно младшие, в массе своей - офицеры военного времени - готовы были не только поддерживать дисциплину, но и соблюдать ее. Более того, за время войны, отмечал доклад на имя главы правительства о состоянии армии в январе 1917 г., различие между «кадровыми» офицерами и офицерами почти совершенно стерлось: «Различие лишь существует в служебных качествах и верности присяге. В случае нарождения массовых выступлений и протестов, все же «кадровые» офицеры будут вернее своей присяге в большинстве.»[31]
В армии вообще господствовали опасные настроения. Офицеры и солдаты в массе своей были еще настроены на продолжение войны до победного конца, но длительность войны, а также перебои в снабжении в основном объясняли влиянием некой «немецкой партии» в тылу. В связи с этим почти повсеместным стало отрицательное отношение к правительству и все заметнее растущая поддержка идеи «ответственного министерства». Не одобряя в целом деятельности Государственной Думы, армия, тем не менее, связывала свои надежды на успокоение страны и благоустройства тыла именно с ней. При этом даже в штабе фронтов(справка о настроении армии составлялась на основе информации по Северному и западному фронтам) публично высказывались мысли о том, «что в случае роспуска Государственной Думы, необходимость переворота будет признана самыми умеренными кругами общества.»[32]
Отношение к императору в целом оставалось хорошим, но Александра Федоровна, которую повсеместно считали главой немецкой партии в России, не пользовалась популярностью среди военных.[33] Армия продолжала верить в Николая Николаевича-мл., на авторитет которого абсолютно не повлиял 1915 год. Результат был явно не в пользу сохранения существующего порядка. «Никогда раньше, - отмечалось в докладе, - в обществе офицеров и даже в присутствии высшего командования не могли происходить такие откровенные разговоры о возможности падения династии.»[34] Над всеми эими настроениями витало новости из тыла, которые оказывали самое негативное влияние на настроение солдат и фоицеров: «Все, возвращающиеся из тыла, говорят об ужасной атмосфере, которая заставляет скорее стремиться на фронт, где легче дышится.»[35]
Нечто подобное происходило и в тылу Балтийского флота, скованного на своих основных базах льдом. «В этом году, - вспоминал свою январскую стоянку в Гельсингфорсе командир эсминца «Новик» капитан 1-го ранга Г.К. Граф, - все как-то старались бесшабашно веселиться. В последние месяцы это стало носить даже какой-то дикий отпечаток, будто людям было нечего терять впереди, и они, махнув на все рукой, торопились забыться...»[36] В столице обстановка была еще хуже. Британский дипломат Роберт Брюс Локкарт так описывал атмосферу в Петрограде перед революцией: «Шампанское лилось как вода. «Астория» и «Европа» - два лучших отеля в столице - были забиты офицерами, которые должны были быть на фронте. Не было никакого позора в том, что бы быть «симулянтом» или найти синекуру в тылу.»[37]
Большое количество беженцев и мобилизованных, увеличившийся гарнизон и рабочее население были причиной резкого увеличения населения города. Осенью 1915 г. в городе проживало 2,3 млн. чел. Число только зарегистрированных беженцев составило 82 тыс. чел. Прирост населения на 400 тыс. чел.(21%) по сравнению с уровнем 1910 г., при этом ситуация в разных районах Петрограда очень отличалась друг от друга, перенаселенность стала заметна в самом центре города. Так, например, население Петроградской стороны выросло со 190 тыс. чел. в 1910 г. до 290 тыс. чел. в конце 1915 г.[38] К началу 1917 г. население столицы и ее окрестностей выросло до 3 млн. чел. В Петрограде резко и быстро дорожали квартиры, топливо, транспорт, продовольствие.[39] Если зарплата рабочих выросла приблизительно на 100%, то цены на основные продукты – на 300%. Только 2% рабочих Петрограда считала свое материальное положение «сносным». Дороговизна вызвала огромное недовольство как в тылу, так и на фронте, где солдаты не могли не беспокоиться о положении своих семей.[40]
Зимой, естественно, задачи снабжения такого огромного города, как Петроград, усложнялись, труднее было найти и временную работу. Все это происходило на фоне очередей за хлебом на улицах города. Большей частью в них стояли женщины, занимавшие очередь в четыре-пять часов утра и вынужденные стоять в них на десятиградусном морозе.[41] Очереди превращались в своеобразные клубы, в которых распространялись всякого рода слухи и небылицы.[42] Пока во главе министерства земледелия и государственных имуществ стоял А.В. Кривошеин, оно справлялось с поставками продовольствия армии и городу. Но когда он по требованию общественности был заменен на графа А.А. Бобринского, ситуация резко изменилась. В интересах городского населения были введены фиксированные цены на основные предметы продовольствия.[43]
Финансовое положение страны было сложным. С одной стороны, говорить о катастрофе не приходилось. С 1916 г., после падения 1914 и 1915 гг., начался рост доходов государства. На 1917 г. доходная часть бюджета была рассчитана на 4 млрд. рублей, т.е. на сумму на 581 млн. рублей превышающую показатели доходов довоенного 1913 года. Все это позволило правительству запланировать рост расходов на нужды здравоохранения, земледелия, торговли, промышленности, железных дорог, церкви и земств. Если в 1913 г. соответствующие расходные статьи составили 1223 млн. рублей(37,9% общих расходов), то на 1917 год – 1675 млн. рублей(46%).[44] С другой стороны, на руках у населения накапливалась явно избыточная денежная масса. Если на 1 января 1915 г. в обращении находилось 2 947 млн. руб., то на 1 янв. 1916 г. – 5 617 млн. руб., а на 1 янв. 1917 г. – уже 9 104 млн. руб. При этом выпуск кредитных билетов в январе-феврале 1917 г. составил 846 млн. руб.[45]
Бумажный рубль постепенно обесценивался вместе с ростом военных расходов. Среднесуточный военный расход страны в 1915 году равнялся 26 млн. рублям. В 1916 году - почти 42 млн. рублям, и в 1917 году - свыше 58 млн. рублям. Курс рубля, который начал падать с первых дней войны, снизился в 1915 году до 80 коп., к концу 1916 года - до 60 коп., и к февралю 1917 года до 55 коп. к уровню 1914 года, а его покупательная способность к 1 марта 1917 года сократилась в 4 раза. В условиях инфляции результат популистской продуктовой политики был неизбежен - уже в начале 1916 года возникли перебои со снабжением и резко вырос «черный рынок».[46]
Урожай 1916 года не был богатым. Впрочем, ничего катастрофического также не произошло. По данным статистического комитета МВД, к 1(14) сентября 1916 г. рост запасов товарного хлеба по сравнению с показателями от 1(14) июля 1916 г. составил 15 589 704 пуда, а общее количество этих запасов по всей Империи достигло 165 523 992 пуда. При этом абсолютное большинство запасов товарного хлеба находилось в Европейской России – 120 538 712 пудов(для сравнения: на Кавказе – 18 594 038 пудов, в Сибири и Средней Азии – 29 391 242 пуда).[47] Общие запасы торгового хлеба по всей Империи на 1(14) октября 1916 г. составили 174 185 573 пуда, что было на 8 661 581 пуд больше, чем 1(14) сентября того же года. В эти показатели не вошел хлеб, уже закупленный для снабжения армии. Абсолютное большинство товарного хлеба по-прежнему находилось в Европейской России – 142 616 127 пудов(на Кавказе – 12 895 596 пудов, в Сибири и Средней Азии – 18 675 850 пудов).[48]
Впрочем, это относительно хорошее состояние начало быстро меняться с конца августа – начала сентября 1916 года. К моменту установления твердых цен в ряде местностей они оказались ниже рыночных. В результате закупки хлеба для фронта и города оказались под серезнейшей угрозой. При этом задания продовольственной кампании 1916 г. превышали показатели годичной давности в 2,5 раза. Если в 1915 г. для армии было поставлено 342 млн. пудов, то в 1916 г. хлеб централизованно закупался и для армии, и для работающих на оборону, и для крупных промышленных центров. Вместе это составило 755 млн. пудов, а с учетом поставок хлеба в не-зернопроизводящие районы – 900 млн. пудов. Уполномоченные по скупке в ряде районов начали попросто реквизировать торговые запасы зерна, что практически немедленно привело к прекращению частной торговли им.[49] Итак, твердые цены на хлеб привели к его исчезновению. Во всяком случае, из нормальной, свободной продажи.[50] По данным полиции, хлеб уже с осени 1916 г. в ожидании повышения цен удерживали от продажи не только его производители – крестьяне и помещики, но и перекупщики.[51]
За 4 месяца(август-ноябрь) закупки хлеба нового урожая составили 102 млн. пудов. Кроме того, имелись и 85 млн. пудов резерва Министерства земледелия. Сделать больше не удалось. Резервы хлеба для армии и города постепенно сокращались.[52] Для решения этой проблемы по рекомендации А.Ф. Трепова министром земледелия был назначен А.А. Риттих.[53] Это был энергичный человек, заслуженно пользовавшийся репутацией настоящего знатока своего дела.[54] К моменту его назначения на фронтах запасы хлеба исчислялись нормами, рассчитанными на несколько дней. Новый министр вынужден был прибегнуть к экстраординарным мерам: «Все хлебные грузы, находившиеся в это время в вагонах, были экстренными маршрутными поездами отправлены на фронт. Для удовлетворения неотложных потребностей фронта был почти полностью использованы и те 85 миллионов пудов зерна, которые во время осенней навигации были вывезены на верховья и среднее течение Волги. Принятыми мерами удалось за две недели довести запасы фронтов до менее угрожающего состояния.»[55]
Исправив грозящее катастрофой положение, Риттих активно взялся за исправление создавшейся кризисной ситуации. В декабре 1916 года выход был найден в разверстке 772,1 млн. пудов хлеба различного вида по основным губерниям России. При этом часть урожая сдавалась по фиксированным ценам, часть подлежала свободной продаже. При общей верности этого подхода, он имел и скрытые недостатки - разверсткой облагались не только зернопроизводящие, но и нуждающиеся во ввозном хлебе губернии. В результате возникла необходимость дополнительного уточнения первоначальных планов, и срок окончательного выполнения разверстки был передвинут с 6(19) января до 1(14) марта 1917 года. Тем не менее, этот план выполнен не был. Во всяком случае, вовремя.[56]
Риттих ввел оплату за перевозку хлеба поставщиками по нормам гужевых поставок. Крестьяне должны были подвозить зерно на пункты приема на железной дороге, ранее оплачивалась перевозка на расстояние не более 20 верст, что, разумеется, никак не соответсвовало реальному положению вещей – фактически масса поставщиков была вынуждена заниматься извозом бесплатно. Изменение норм оплаты немедленно дало себя знать - в декабре 1916 г. поставки составили 49 млн. пудов, в январе 1917 г. – 65 млн. пудов.[57] Ситуация стала явно меняться к лучшему, когда в середине января средние цены на закупку продовольствия выросли более, чем 2,5 раза.[58] К февралю 1917 г. исполнение разверстки по 60 зернопроизводящим уездам составило 97%.[59]
Практически все это время(ноябрь 1916 г. – январь 1917 г.) первоочередным образом выполнялись продовольственные наряды фронтов, что позволили к февралю 1917 г. создать там запасы на 18-30 дней. При этом наряды Москвы и Петрограда выполнялись на 10% и менее.[60] Столицы вынуждены были расходовать запасы и экономить портебление продовольствия. Результат не замедлил сказаться. Количество муки, масла и яиц, поступавших в Петроград, было недостаточно для удовлетворения ажиотажного спроса на продовольствие.[61] Атмосфера накалялась. «Достаточно будет, - предупреждало столичное Охранное отделение еще в октябре 1916 г., - если хлеб будет прятаться и в дальнейшем, одного этого исчезновения хлеба, чтобы вызвать в столицах и других наиболее крупных населенных пунктах империи сильнейшие волнения с погромами и бесконечными уличными беспорядками.»[62]
Столичные власти шли на любые меры для того, чтобы увеличить производство хлеба. 14(27) декабря было издано распоряжение градоначальника, запрещавшее под угрозой штрафа в 3 тыс. рублей или 3-месячного заключения выпечки и продажи сдобных булок, тортов, пирожных, печенья и т.п. Все кондитерские должны были перейти на выпечку хлеба. Исключение делалось на Рождественские и новогодние праздники(23-27 декабря, 31 декабря и 1 января, Страстную и Пасхальную недели).[63] К началу 1917 г. ситуация не улучшилась. «Лавки, в которых продавался хлеб по гарантированным ценам, стали притягивать к себе тысячи представителей беднейших слоев городского населения. Иностранные обозреватели, - вспоминал Нокс, - постепенно привыкли к длинным очередям бедняков часами ожидавших на холоде или своей очереди в хлебных магазинах, или в ужасно переполненных трамваях. Эти трудности продолжались так долго, что они стали думать, что эти люди слишком пассивны для того, чтобы предпринять организованное выступление против правительства.»[64]
Это убеждение разделяли и многие русские политики. Риттих на докладе в Особом совещании по обороне 15(28) февраля 1917 г. заявил, что кризис будет преодолен только при условии удержания объемов поставок на уровне не менее 60 млн. пудов ежемесячно. При этом, учитывая недобор урожая в 400 млн. пудов, что составляло приблизительно половину количества хлеба, который оставался в России вследствие отсутствия экспорта, министр считал выполнение объемов заготовок в 900 млн. пудов не реальным в любом случае. «Без значительного сокращения потребностей тыла, - сказал он, - мы окажемся не в состоянии удовлетворить армию, что ни в коем случае не может быть допущено. Если всеми сознающими долг гражданами России не будут приложены дружные и энергичные усилия к разрешению продовольственного вопроса в указанном направлении, - нам предстоят, быть может тяжелые потрясения.»[65]
К сожалению, далеко не все оказались в состоянии столь трезов оценить уровень грозящей опасности. Можетбыть, не вес и воспримали возможные потрясения как опасность. Когда Нокс попытался обратить внимание Родзянко на опасное положение с продовольствием в тылу и сказал, что даже офицерские семьи не имеют достаточно муки и сахара, и что люди завтра могут начать бить окна, последовала удивительная для британского военного атташе реакция: «Он(т.е. Родзянко - А.О.) только рассмеялся и сказал, что у меня горячая голова.»[66] На самом деле, основания для беспокойства были. В тылу не было надежной вооруженной силы. Обучение новобранцев-пехотинцев не было поставлено на должный уровень. Несколько лучше дело обстояло в кавалерии и артиллерии.
«Солдаты после двух лет войны, в значительной массе, также были уже не те. - Вспоминал генерал Врангель. - Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тягости и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то воинскую школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой... Подготовка пополнений в тылу, обучение их в запасных частях стояли в общем низко. Причин этому было много: неправильная постановка дела, теснота и необорудованные казармы, рассчитанные на значительное меньшее количество запасных кадров, а главное отсутствие достаточного количества опытных и крепких духом офицеров и унтер-офицеров инструкторов. Последние набирались или из инвалидов, или из зеленой молодежи, которой самой надо было учиться военному делу. Особенно резко все эти недочеты сказывались в пехоте, где потери и убыль кадровых элементов были особенно велики.»[67] Положение в Петрограде было особенно тяжелым.
Значительная часть солдат запасных полков состояла из жителей столицы, не отличавшихся высокими боевыми качествами. В массе своей это были рабочие, настроенные против войны.[68] Поднять их боеспособность власти не могли, как впрочем, и занять свободное время солдат. В этих условиях запасные части не могли быть поддержкой для фронта, скорее наоборот. Бывший Военный министр генерал Редигер с горечью восклицал: «...да как же и могло быть иначе, когда эти войска почти не имели кадров и в них не было ни порядка, ни правильного обучения, и нижние чины сами видели, что их напрасно призвали!»[69] Полковник В.М. Пронин вспоминал: «Это были не солдаты, а одетые в солдатские шинели разных категорий люди, над приведением коих в солдатский вид нужно было и время, и совершенно другая обстановка и, наконец, что самое важное, достаточное количество хорошего качества обучающего (офицерского и унтер-офицерского) кадра. Обстановка большого города развращающе действовала на запасных.»[70]
Казармы были переполнены, койки стояли в три ряда, при отсутствии достаточного числа офицеров и унтер-офицеров контролировать эту массу было очень сложно. С осени 1916 года нормы пищевого довольствия как на фронте, так и в тылу были сокращены в 1,5 раза. В гвардии нижние чины стали получать по 2 фунта хлеба и 0,5 фунта мяса в день. В тылу было введено 3 постных дня в неделю, в которые вместо мяса солдатам давали треску или воблу. Сокращение было разумным, но встречено оно было крайне неприязненно, тем более что качество пищи часто оставляло желать лучшего. Скудный солдатский паек, наличие соблазна в виде переполненного одинокими женщинами города - все это провоцировало самовольные отлучки. Боролись с ними усилением пропускного режима - переполненные казармы все более походили на тюрьму.[71] «По беспечности или отсутствию предвидения, - вспоминал Маннергейм, - в Петербурге не было надежных войск, но только новобранцы и подкрепления, набранные из местных резервистов, большей частью фабричных рабочих. Это было очень необычно для России, где было правило никогда не держать солдат поблизости от их домов.»[72]
Большая часть запасных, около 200000 человек, действительно была собрана в 1916-1917 гг. из местного населения, преимущественно рабочих.[73] «Что касается солдат столичного гарнизона, - отмечал Великий Князь Кирилл Владимирович, - то они были обеспечены всем необходимым и почти ничего не делали.»[74] Особенно опасным для правительства подобный гарнизон делала обстановка в столице. Николай II по инициативе генерала Безобразова - командующего Гвардейским корпусом - хотел перебросить в столицу фронтовые гвардейские части еще до болезни Алексеева, однако Начальник Штаба категорически возражал и император решил не настаивать. Алексеев аргументировал свою позицию следующим образом: во-первых, он надеялся осуществить весной 1917 года прорыв на Юго-Западном фронте и наиболее боеспособные части предпочитал держать именно на этом направлении, а во-вторых, по его мнению, казармы Петроградского гарнизона были и так переполнены.[75]
Казалось бы, события, произошедшие в начале июня 1915 года в Москве, доказывали необходимость иметь хотя бы в столицах и наиболее крупных городах большие силы полиции, подкрепленные надежными воинскими частями. Гвардейские кавалеристы осенью 1916 года прочно засели в окопах под Стоходом. «Было скучно и неуютно; все поглощены были одним желанием, - вспоминал офицер лейб-драгунского полка, - отсидеть положенный срок в грязных и сырых окопах, уехать к коноводам, или, в лучшем случае в отпуск, в надежде вымыться и привести себя в порядок.»[76]
Гурко вспоминает, что по инициативе Протопопова император предложил ему послать в Петроград две кавалерийские дивизии (одну гвардейскую из Особой армии) для отдыха с фронта. Это свидетельство подтверждается и Курловым. 14(27) января 1917 г. 1-я гвардейская кавалерийская дивизия - отборная часть с хорошо сохранившимся офицерским составом - получила приказ о подготовке к возвращению с фронта на зимние квартиры в столицу. Уже началась подготовка казарм к принятию полков, как через три дня приказ был отменен. Гурко счел его выполнение невозможным по причине того, что войска негде разместить. Император удовлетворился переброской части гвардейского флотского экипажа в Царское Село. Это была часть, пользовавшаяся особой симпатией монарха, но сам он среди моряков не был популярен.[77] В результате ситуация нисколько не улучшилась.
Именно Особая армия обладала наиболее дисциплинированными воинскими частями, гвардией. Начальник разведывательного бюро австро-венгерской армии полковник М. Ронге вспоминал: «В декабре 1916 г. разведка распространила в расположении противника листовки с приказом императора Карла по армии и флоту о мирном предложении Австрии, Болгарии и Турции и затем повсюду проследила, какое впечатление произведет этот приказ в неприятельских странах. У русских наши воздушные шары с листовками часто встречали восторженный прием. Впрочем, в «особой армии» братание с нашими солдатами было ликвидировано русским командованием при помощи телесных наказаний. Пленные, в особенности из русских гвардейских частей, расценивали мирное предложение как признак нашей слабости.»[78]
Однако и гвардия, разбавленная после потерь, понесенных в июле-сентябре 1916 года, низкими по качеству подготовки пополнениями, была не столь однородной. Пришедшие из тыла запасные приносили с собой настроения столичного гарнизона.[79] Гораздо лучше дело обстояло в кавалерийских частях, которые не использовались так же активно, как пехота за последний год войны. Однако ни гвардейская пехота, ни гвардейская кавалерия так и остались на месте. Об отказе командования перебросить гвардейские части в столицу свидетельствует и Вырубова, имевшая возможность достаточно близкого общения с императорской четой непосредственно в предфевральский период: «Вероятно, все же государь отчасти тревожился и высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском Селе нет настоящих кадровых войск, и выражал желание, что бы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых и, в случае нужды, думаю, чтобы предохранить от грозящих беспорядков. Первый приказ последовал гвардейскому экипажу выступить с фронта в Царское Село, но почти сейчас же получил контр-ордер от главнокомандующего генерала Гурко, заменившего больного генерала Алексеева.»[80] Экипаж все-таки вошел в Царское Село после длительной волокиты, но, Вырубова вспоминает, что Гурко удалось под различными предлогами уговорить императора отказаться от намеченного плана перевода туда же полка улан Его Величества.[81] Об этом же свидетельствует и дворцовый комендант.[82]
Казалось бы, предлагалась весьма разумная мера. Если не хватало места в столичных казармах, то необходимо было выводить из них части на фронт, сделать отдых в Петрограде своеобразным отличием заслуженным, отличившимся подразделениям, тем более что кавалерия не находила себе применения на фронте. Кроме того, фронтовым частям нужно было бы больше времени чтобы попасть под влияние атмосферы и пропаганды столицы, ротация частей могла бы сделать это влияние невозможным и обеспечить силу для введения военного положения в тылу. Эта мера могла бы частично снять утомленность войск на позициях. С 1915 года отпуска захватывали от 2 до 5% состава армии, к началу 1917 года в них находилось до 500 000 солдат и офицеров.[83] Утомившись в бесполезной борьбе с военными, Министерство Внутренних дел вынуждено было попытаться обойти их организационно: «В Петрограде собралась огромная масса запасных, которые напоминали скорее бунтовщиков, чем дисциплинированные войска. Все меры министерства внутренних дел по охране порядка наталкивались на противодействие главнокомандующего армиями северного фронта, генерал-адъютанта Рузского, так что Протопопов принужден был просить государя изъять столицу в административном отношении из ведения главнокомандующего. Но царь дал свое согласие только перед самой революцией.»[84] Начальник гвардейских запасных частей и вместе с тем начальник войсковой охраны Петрограда ген.-л. Чебыкин 9 января 1917 года ушел в отпуск по болезни и отправился на Кавказ, сменивший его полковник Павленков был тоже очень больным человеком - вообще в гарнизоне было очень много больных и раненых офицеров. В начале февраля по личному указанию Николая II была утверждена новая должность командующего войсками Петроградского округа, непосредственно подчиненного Военному министру. Им стал все тот же Хабалов.[85]
Это был человек нерешительный, более педагог, чем военный и более теоретик, чем практик. Он явно был не на уровне тех требований, которые предъявляло к его новой должности время. «То был довольно старый, не разбиравшийся в политике генерал солдатского типа, - вспоминал ген. Спиридович, - когда-то отличный Начальник Павловского Военного училища, но теперь человек усталый. Боевая работа ему была уже не по плечу, а пост ему доверили боевой.»[86] Генерал был плохо известен в войсках, его имя ни о чем не говорило простому солдату, и он не мог надеяться увлечь его за собой.[87] Власти ожидали обострения ситуации 14(27) февраля, в день открытия работы думской сессии. Еще 8(21) февраля в Министерстве внутренних дел было принято решение подготовить проект манифеста о роспуске Думы, а на следующий день подготовлен и план охраны столицы на случай волнений 14(27) февраля. Главную роль в обеспечении порядка должны были играть части Петроградского гарнизона.[88]
Когда проект роспуска Думы еще только рассматривался в МВД, Протопопов попросил Курлова, своего однополчанина и друга, выяснить степень надежности гарнизона столицы. Тот пригласил к себе командира резервных частей гвардии ген.-л. А.Н. Чебыкина и его помощника полк. В.И. Павленкова. Они убеждали Курлова в абсолютной благонадежности своих частей, несмотря на недостаток кадровых офицеров.[89] Это поведение может показаться удивительным, так как при получении плана действий гвардии на случай волнений командовавший Преображенцами Павленков и командир Измайловцев полк. П.В. Данильченко твердо заявили о том, что гвардейские части в столице могут только готовить пополнение и явно не в состоянии выполнить ту задачу, с которой гвардия справилась в 1905 году.[90]
Чебыкин прервал рассуждения подчиненных, заявив офицерам, что собрал их не для критики плана, утвержденного двумя министрами – Военным и Внутренних дел. Генерал был категоричен: «Ваше дело исполнять приказание.»[91] Чебыкин надеялся возглавить новый резервный Гвардейский корпус, который мог бы быть сформирован из резервных частей столичного гарнизона. Он был заинтересован в его сохранении. На совещании у Хабалова в штабе Петроградского округа 9(22) января 1917 г. Чебыкин поручился за свои войска, тем более, что он планировал задействовать при подавлении возможных выступлений «все самые отборные, лучшие части - учебные команды»[92]. Эти части считались благонадежными и Министром Внутренних дел.[93]
Курлов и товарищи Министра Внутренних дел кн. Волконский и В.А. Бальц придерживались абсолютно другой точки зрения на запасные гвардейские части. Протопопов был потрясен.[94] Император колебался, практически все его окружение, за исключением императрицы уговаривало его пойти на уступки, и 11(24) февраля он отказался от предложенного проекта роспуска Думы.[95] Тем не менее угроза того, что правительство будет действовать решительно, была замечена. В Думе с удивлением следили за развитием событий и явно опасались того, что роспуск будет немедленным. «Новый председатель Совета Министров не делал никаких попытко к сближению с Г.Думой, - Отмечал 13(26) февраля корреспондент «Биржевых Ведомостей». Вот почему положение остается столь неясным и туманным.»[96] Действительно, предшественники Голицына сразу же приступали к попыткам наладить диалог с оппозицией. Он молчал, но при этом говорили другие.
Накануне открытия думской сессии последовало объявление о недопущении рабочих выступлений, сделанное Хабаловым. В ответ на него выступил Родзянко. 13926) февраля он заявил: «Я глубоко убежден, что все русские рабочие всех заводов и предприятий настроены вполне патриотично, и потому все эти слухи и предположения кажутся мне невероятными. Россия находится в периоде крайнего напряжения всех своих духовных и физических сил. В такое время отсутствие спокойного отношения к совершаемой на пользу отечества работе может принести только глубочайший вред делу государственной обороны. Я считаю всякие уличные выступления крайне вредными для нашего общего дела, и неизбежные при этом беспорядки только на руку немцам. Искреннее надеюсь, что рабочие от этого воздержатся, и что возобновление занятий Г.Думы не будет омрачено таким бедствием, которое вселит в умы смуту и помешает успешному исполнению тех громаджных задач, которые лежат на всех нас и перед Г.Думой в частности.»[97]
Тревожный день открытия думской сессии прошел относительно спокойно – бастовало всего около 20 тыс. чел., попытки организации демонстраций были пресечены полицией.[98] Положение в Петрограде не вызывало у Николая II опасений.[99] Казалось, что события развиваются по привычной уже схеме. Голицын не прибыл в Думу, а выступление министра земледелия А.А. Риттиха, призвавшего депутатов к совместной работе, было ими проигнорировано. Думцы продолжали выступать против правительства, но эти выступления не имели уже того накала, как в ноябре прошедшего года.[100] 21 февраля(6 марта) император принял доклад Министра внутренних дел. Протопопов уверял его в том, что столица находится под контролем.[101] Николай II собирался вернуться в Могилев 22 февраля(7 марта).[102] Там просиходила рутинная смена и отчет командования. Гурко вернулся в Ставку 22 февраля 1917 года, в тот же день приехал Алексеев, «заметно поправившийся», как отмечает Генбери-Вилльямс.[103]
Хотя официальной встречи не было назначено, Алексеева встречали почти все его подчиненные. «Хорошо загоревший на южном солнце, он не производил впечатления человека, который находился на волоске от смерти всего несколько месяцев назад.» - вспоминал Гурко.[104] Как показали дальнейшие события, Алексеев скорее отдохнул, чем излечился.[105] Уже через несколько дней после возвращения доктора прописали ему соблюдать постельный режим по несколько часов в день.[106] За два дня Гурко отчитался перед Алексеевым и испросил разрешение на отпуск. Окончательно он получил его от императора и отбыл в Луцк, в штаб Особой армии, чтобы 1(14) марта уехать на Северный Кавказ, отдыхать и лечиться.[107]
[1] Монастырев Н.А. Гибель царского флота. СПб.1995. С.81.
[2] Воейков В.Н. Ук. соч. С.187.
[3] Керенский А.Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары. М. 1993.СС.105-106.
[4] Деникин А.И. Очерки русской смуты. М.2003. Т.1. СС.136; 138.
[5] Александр Иванович Гучков рассказывает... Воспоминания Председателя Государственной Думы и военного министра Временного правительства. М.1993. С.9.
[6] Gourko B. Op.сit. P.258.
[7] Ibid. P.265.
[8] Лукомский А.С.Воспоминания. Берлин. 1922. Т.1. С.121.
[9] Воейков В.Н. Ук.соч. С.192.; Gourko B. Op. cit. P.9.
[10] Брусилов А.А. Мои воспоминания. М.1946. С.229.
[11] Кудрина Ю.В. ...Ужасно думать, что это только начало(война глазами вдовствующей императрицы Марии Федоровны)// Первая мировая война. Пролог XX века. М.1998. С.451.
[12] Спиридович А.И. Ук.соч. Нью-Йорк. 1962. Кн.3. СС.44-45.
[13] Верховский А.И. На трудном перевале. СС.143-148.; Александр Иванович Гучков рассказывает... СС.18-21.
[14] Берберова Н. Люди и ложи. Русские масоны XX столетия. Харьков-Москва. 1997. СС.46-47.
[15] Александр Иванович Гучков рассказывает... С.23.
[16] Врангель П.Н. Ук.соч. Frankfurt um Main. 1969. Ч.I. СС.11, 22.
[17] Лемке М.К. 250 дней в Царской Ставке. Пгр. 1920. С.215.
[18] Родзянко М.В. Крушение... С.205.
[19] Керенский А.Ф. Ук.соч. С. 106.
[20] Родзянко М.В. Крушение… СС.205-206; Керенский А.Ф. Ук.соч. С.106.
[21] Hanbury-Williams J. Op.cit. P.6.
[22] Лемке М.К. Ук.соч. СС.36-37.
[23] Шавельский Г. Ук.соч. М.1996. Т.2. С.228.
[24] Gourko B. Op.сit. P.264.; Шавельский Г. Ук.соч. М.1996. Т.2. С.267.; Крыжановский С.Е. Воспоминания. Из бумаг С.Е. Крыжановского, последнего государственного секретаря Российской империи. Берлин. б.г. СС.160-161.; Дневники Николая II. С.582.; Мартынов Е.И. Царская армия...СС.58-59.; Stone N. The Eastern Front 1914-1917. Lnd. 1998. P.166.
[25] Hanbury-Williams J. Op.сit. P.194.
[26] Данильченко [П.В.] Для истории Государства Российского. Роковая ночь в Зимнем дворце 27 февраля 1917 г.// ВБ. Париж. 1974. №126. С.4.
[27] Ходнев Д. Л.-Гв. Финляндский полк в Великой и Гражданской войне(1914-1920). Белград. 1932. С.5.
[28] Данильченко [П.В.] Ук.соч.// ВБ. Париж. 1974. №126. С.4.
[29] Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни. Париж. 1970. Т.2. С.164.
[30] Биржевые Ведомости. Вечерний выпуск. 17(3) ноября 1916 г. №15930. С.3.
[31] Русская армия накануне революции.// Былое.1918. №1(29). С.152.
[32] Там же.
[33] Там же.
[34] Там же. С.153.
[35] Там же. С.157.
[36] Граф Г.К. На «Новике». Балтийский флот в войну и революцию. СПб. 1997. С.249.
[37] Lockhart R.H.B. Op.cit. P.157.
[38] Биржевые Ведомости. Вечерний выпуск. 29 ноября(12 дек.) 1915 г. №15240. С.3.
[39] Глобачев К.И. Ук.соч.// ВИ. 2002. №7. С.121.
[40] Политическое положение России накануне Февральской революции. //КА. М.-Л.1926. Т.4(17). СС.11-13.; Революционная пропаганда в армии в 1916-1917 гг.// КА М.-Л. 1926. Т.4(17). СС.49-50.
[41] Francis D.R. Russia from the American Embassy 1916-1918. NY.1970. P.56.
[42] Родичев Ф.И. Ук.соч. СС.96-97.
[43] Gourko B. Op.cit. P.189.
[44] Барк П.Л. Воспоминания.// Возрождение. Париж. 1965. №162. С.94.
[45] Шапурин С. Война и финансы.// Война и революция(далее ВиР). 1927. №2. СС.145-146..
[46] Погребинский А.П. Государственные финансы царской России в эпоху империализма. М. 1968. СС.126; 140.
[47] Торговые запасы хлеба в Империи.// Правительственный вестник. 3(16) янв. 1917 г. №2. С.3.
[48] Торговые запасы хлеба.// Правительственный вестник. 1(14) февр. 1917 г. №26. С.2.
[49] Журналы Особого совещания по обороне государства. 1917 г. М.1978. Ч.2. СС.219-220.
[50] Барк П.Л. Воспоминания.// Возрождение. Париж. 1967. №181. С.81.
[51] Политическое положение России накануне Февральской революции.// КА. М.-Л.1926. Т.4(17). С.16.
[52] Журналы Особого совещания по обороне государства. 1917 г. М.1978. Ч.2. СС.219; 223.
[53] Падение царского режима... Под ред. П.Е. Щеголева. Л.1925. Т.4. С.77.
[54] Барк П.Л. Воспоминания.// Возрождение. Париж. 1967. №181. С.80.
[55] Журналы Особого совещания по обороне государства. 1917 г. М.1978. Ч.2. С.220.
[56] Сидоров А.Л. Экономическое положение... СС.488-490.
[57] Журналы Особого совещания по обороне государства. 1917 г. М.1978. Ч.2. С.223.
[58] Барк П.Л. Воспоминания.// Возрождение. Париж. 1967. №181. С.82.
[59] Журналы Особого совещания по обороне государства. 1917 г. М.1978. Ч.2. С.221.
[60] Там же. С.223.
[61] Речь. 14(27) дек. 1916 г. №344(3727). С.4.
[62] Политическое положение России накануне Февральской революции.// КА. М.-Л.1926. Т.4(17). С.16.
[63] Речь. 14(27) дек. 1916 г. №344(3727). С.4.
[64] Knox A. Op.cit. Lnd.1921. Vol.2. P.388.
[65] Журналы Особого совещания по обороне государства. 1917 г. М.1978. Ч.2. С.223.
[66] Knox A. Op.cit. Lnd.1921. Vol.2. P.388.
[67] Врангель П.Н. Ук. соч. Frankfurt um Main. 1969. Ч.I. С.10.
[68] Bezobrazov V.M. Op.cit. P.124.
[69] Редигер А.[Ф.] История моей жизни. Воспоминания Военного министра. М.1999. Т.2. С.429.
[70] Пронин В.М. Последние дни Царской Ставки. Белград. 1929. С.11.
[71] Шульгин В.В. Дни. 1920. М.1989.С.156.; Мартынов Е.И. Царская армия... СС.59-60.; Чапкевич Е.И. Русская гвардия в Февральской революции.// ВИ. 2002. №9. С.5.
[72] Mannerheim C.G.E. Memoirs. NY. 1954. P.127.
[73] Курлов П.[Г.] Конец русского царизма... С.21.
[74] Великий Князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. М.1996. С.237.
[75] Бубнов А.[Д.] В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк. 1955. СС.319-321.
[76] Лейб-драгуны дома и на войне. Париж. 1929. Вып.2. С.18.
[77] Gourko B. Op.сit. P.264.; Звегинцов В.Н. Кавалергарды в Великую и Гражданскую войну в 1914-1920 гг. Париж. 1966. Ч.3. С.36.; Курлов П.Г. Гибель императорской России. М.1992. С.243.
[78] Ронге М. Разведка и контрразведка. М.1937. СС.210-211.
[79] Геруа Б.В. Ук.соч. Париж. 1970. Т.2. С.160.
[80] Фрейлина ЕЕ Величества... С.286.
[81] Там же. С.287.
[82] Воейков В.Н. Ук.соч. С.188.
[83] Gourko B. Op.сit. P.223.
[84] Курлов П.[Г.] Конец русского царизма... СС.279-280.
[85] Мартынов Е.И. Царская армия... С.60.; Геруа Б.В. Ук.соч. Париж. 1970. Т.2. С.164.
[86] Спиридович А.И. Ук.соч. Нью-Йорк. 1962. Кн.3. С.47.
[87] Данилов Ю.Н. На пути к крушению... С. 221; 228.
[88] Спиридович А.И. Ук.соч. Нью-Йорк. 1962. Кн.3. С.47.
[89] Глобачев К.И. Ук. соч.// ВИ. 2002. №8. С.87.
[90] Данильченко [П.В.] Ук.соч.// ВБ. Париж. 1974. №126. С.3.
[91] Там же. С.4.
[92] Глобачев К.И. Ук. соч.// ВИ. 2002. №8. С.87.
[93] Падение царского режима... Под ред. П.Е. Щеголева. Л.1925. Т.4. С.83.
[94] Курлов П.[Г.] Конец русского царизма... С.274.; Геруа Б.В. Ук.соч. Париж. 1970. Т.2. С.164.
[95] Спиридович А.И. Ук.соч. Нью-Йорк. 1962. Кн.3. С.52.
[96] Биржевые Ведомости. Вечерний выпуск. 13(26) февраля 1917 г. №16097. С.3.
[97]Там же.
[98] Спиридович А.И. Ук.соч. Нью-Йорк. 1962. Кн.3. С.52.
[99] Воейков В.Н. Ук. соч. С.192.
[100] Гайда Ф.А. Ук.соч. СС.265-266.
[101] Спиридович А.И. Ук.соч. Нью-Йорк. 1962. Кн.3. С.57.
[102] Gourko B. Op.сit. P.265.
[103] Hunbary-Williams J. Op.сit. P.147.
[104] Gourko B. Op.сit. P.265.
[105] Basily N. Memoirs. Diplomat of Imperial Russia 1903-1917. Hoover Institution Press. Stanford University. Stanford. 1973. P.103.
[106] Лукомский А.С. Ук.соч. Берлин. 1922. Т.1. С.123.
[107] Gourko B. Op.сit. PP.266-267.
| Часть I | Часть II | Часть III | Часть IV |Часть V |