Теперь уже мало кто помнит, а историки почти не напоминают об этом, что российский император Александр I был самодержавным владетелем не только Российской Империи, но и, как минимум, еще двух государств, появившихся на политической карте Европы по его собственному благоволению. Именно его решением в самом начале XIX века в 1809 году было создано Великое Княжество Финляндское, а в 1815 – Царство Польское, и не будь этой самодержавной воли, судьба тех же поляков могла сложиться иначе. Ведь царственная бабка Александра, всем известная как Екатерина Великая, приняв после длительных раздумий участие в разделе Речи Посполитой Обоих Народов, которая теперь у большинства поляков ассоциируется только с Польшей, хотя это была федерация Королевства Польского с Великим Княжеством Литовским, Русским и Жмудским, полагала, конечно же, что в истории польской государственности поставлена точка. Его отцу Павлу I, который хотя и милостиво обошелся с теми, кто противился демонтажу Речи Пополитой и даже восставал против России с оружием в руках, в частности, с Тадеушем Костюшко,  тоже вряд ли приходила в голову мысль о восстановлении Польши в какой-либо форме. А вот внука Екатерины и сына Павла Александра такая идея осенила. Теперь можно с полной уверенностью говорить, что это решение Александра I было поистине судьбоносным для поляков. Вряд ли существовала бы нынче Польша, если бы царь продолжил политику, начатую его бабкой – Екатериной Великой.

Александр провозгласил Царство Польское тогда, когда подводилась черта под наполеоновскими войнами. Для этого он приезжал в Варшаву. После его смерти – опять же в Варшаве – польской короной венчался Николай I, младший брат Александра. Тогда по такому случаю даже отчеканили медаль, на которой был выбит профиль нового русского царя и надпись, гласившая, что Николай является не только императором всероссийским, но и королем польским. Однако это была последняя коронация такого рода в Варшаве. Следующие российские императоры провозглашались польскими королями «по совместительству» во время главных коронационных торжеств в Москве. Так решил уже Николай, против которого поляки вздумали бунтовать в 1830 году, чем разозлили его и подтолкнули к существенному урезанию прав и вольностей, полученных от Александра.

Правда, в появлении Польши и Финляндии на европейской политической карте в начале XIX века есть существенная разница. Все же нельзя сбрасывать с исторических счетов то, что польская государственность к тому времени насчитывала уже восемь веков и на исходе XVIII века – ровно за двадцать лет до ее возрождения под скипетром Александра в виде Царства Польского – была прервана тремя разделами Речи Посполитой. Речь идет о той самой Речи Посполитой Обоих Народов, которая довольно долго являлась крупнейшим государством в Европе, а границы ее в одно время простирались от моря Балтийского на севере до моря Черного на юге и почти до Москвы на востоке. Более того, Речь Посполитая долгое время претендовала даже на полное подчинение Москвы, и окрестных русских княжеств. До этой цели ей оставалось всего-ничего: войска Речи Посполитой в начале XVII века оказались в Кремле, а российским царем московская Семибоярщина в 1610 году назвала польского королевича Владислава. Владислав, хотя его и не успели венчать на царство, поскольку поляки и их союзники были вскоре изгнаны из России, от царского титула не хотел отрекаться еще почти четверть века. И даже после вынужденного отказа – в 1637 году – в Речи Посполитой была выбита медаль в честь побед Владислава IV над Россией, Турцией и Швецией, на которой польский король держит на цепи трех собачек и замахивается на них, как Геракл, своей палицей.

Об этом в Польше помнят до сих пор. В сентябре 2011 года польский журнал «Наш дзенник» опубликовал статью Юзефа Шанявского «Русская присяга польскому королю». Она настолько красноречива, что из нее стоит привести пространные выдержки: «29 октября 1611 года великий военачальник и государственный деятель, покоритель Москвы гетман Станислав Жолкевский (Stanisław Żółkiewski) привез в Варшаву плененных врагов Польши. Это были русский царь Василий IV, командовавший русскими войсками великий князь Дмитрий и наследник трона великий князь Иван. Под триумфальной аркой вначале проехал полководец-победитель гетман Станислав Жолкевский, за ним командующие польскими войсками, солдаты-победители, а в конце царь и русские пленные. Под конвоем, с эскортом польских драгун, их доставили по Краковскому предместью в Королевский дворец, где на совместное торжественное заседание собрались Сейм и Сенат Речи Посполитой. Там присутствовали все депутаты и сенаторы, большинство епископов и воевод, важнейшие политики и военачальники. На троне восседал король, при котором находились примас Польши и великий коронный канцлер.

Русский царь поклонился до самой земли, так что его правая рука коснулась пола, а потом поцеловал эту руку. После Василий IV принес присягу, смирился перед величием Речи Посполитой, признал себя побежденным и обещал, что Россия уже никогда больше не нападет на Польшу. Только после этой церемонии польский король Сигизмунд III Ваза протянул стоящему перед ним на коленях русскому царю руку для поцелуя. В свою очередь князь Дмитрий, командовавший русскими войсками, разбитыми польской армией при Клушине, пал ниц и бил челом перед польским королем, а после принес такую же присягу, как и царь. Князь Иван тоже пал ниц и трижды ударил лбом в пол королевского дворца, после чего принес присягу, а под конец расплакался на глазах всех присутствующих. Во время всей церемонии на полу перед гетманом-победителем, королем и присутствующими сановниками лежали добытые в Кремле русские знамена и самое главное из них – царский штандарт со зловещим черным двуглавым орлом».

Весьма существенно и то, что автор добавил в конце публикации: «Пишу, чтобы этот исключительный триумф не был забыт: президентом Польши, главой польского правительства и министрами, военными, депутатами и сенаторами, духовенством и журналистами… 400 лет тому назад, 29 октября 1611 года в Королевском замке в Варшаве Польша праздновала самую крупную победу в своей истории...».

Василий Шуйский, который, кстати, к моменту пленения уже был свергнут с русского престола и пострижен в монахи, а полякам выдан своими, родины больше никогда не увидел. В 1612 году он умер в плену в Гостынинском замке в 130 километрах от Варшавы. В том же году ушел в мир иной и его брат Дмитрий. В польском заточении был уморен голодом и русский патриарх Гермоген. Разве можно было Владиславу, тем более Сигизмунду Вазе III, которому лобызали руку преклоненные Шуйские, в тот момент представить, что наступят времена, более похожие на кошмарный сон: упадок Речи Посполитой, вызванный внутренним раздраем, разделы и исчезновение того самого государства, которое не только простиралось от моря до моря, но и претендовало на большее. Однако не зря же говорят, что, если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах.

После распада Речи Посполитой было участие поляков во всех войнах Наполеона на его стороне, поражение Наполеона в войне с Россией, а вместе с ним и шедших с ним «двунадесяти языков», включая поляков. И, наконец, новое появление польского государства на европейской карте в виде Царства Польского, но уже милостью императора той самой России, погибели которой поляки желали, притом не первый раз. Не будет никакого преувеличения, если сказать, что все сделанное поляками в наполеоновских войнах никак не давало оснований для хорошего к ним отношения со стороны русских властей, а тем паче для восстановления польского государства. Тем не менее, Александр на такое восстановление пошел.

Великое Княжество Финляндское возникло на европейской карте на шесть лет раньше – в 1809 году, но тоже после войны, на этот раз русско-шведской. По Фридрихгамскому договору проигравшая Швеция уступила России «в вечное владение» земли, на которых проживали финны. Вот тогда-то Финляндия и предстала миру уже как государственное образование, поскольку Княжество Финляндское в составе Швеции хотя и было, однако  автономией не обладало, а если Стокгольму не всегда подчинялось, то лишь в результате распрей в правящей верхушке Королевства Шведского. Добавим, что, учредив Великое княжество Финляндское, царь Александр, дабы добиться большего расположения финнов, в 1811 году прирезал к нему земли, вместе с городом Выборгом, давно уже входящие в состав Российской Империи, выкупленные у той же Швеции еще по Ништадскому миру 1721 года, которым закончилось российско-шведское противостояние при Петре I. За них было заплачено два миллиона талеров – в России их называли ефимками. Петр I, согласившийся на столь громадные по тем временам платежи, издавал даже специальный указ, обязывавший российскую казну все выплаты  проводить исправно, дабы «шведское величество» никаких обид и претензий не имело.

В 1809 году финская государственность, которая благополучно живет и здравствует поныне, отсчет своей истории начинала довольно основательно. Хотя  денежной единицей княжества был русский рубль, тратиться он мог лишь на нужды Финляндии. На государственную службу русские принимались после получения финского гражданства. У княжества была своя армия, которая могла быть использована только для защиты финских рубежей и, например, в Крымской войне она не участвовала. Своя была и полиция, которая тоже руководствовалась особыми законами, потому В.И.Ленин «со товарищи» мог в той Финляндии и съезды проводить, и жандармов российских совсем не опасаться, так как у тех жандармов были, как говорится, руки коротки в силу особости финских законов, хотя от финской границы до Питера было всего сорок верст. К 1917 году финская государственность была уже основательно отлажена, потому независимость Финляндии от России оставалось только провозгласить, что и было без промедления сделано. От объявления Великого Княжества Финляндского под скипетром Александра I по полного финского суверенитета прошло чуть больше ста лет. Кстати, еще Александр любил повторять, что “Финляндия – это не губерния, Финляндия – это государство”. И всячески поддерживал местных выдвиженцев.

В начале ХХ века весьма важную роль в окончательном утверждении финской независимости сыграл генерал-лейтенант русской армии Карл Густав Маннергейм, который командовал дивизией на фронтах первой мировой войны и даже был близок к Николаю II еще со времен коронации последнего российского императора. В конце 1917 года он стал главнокомандующим и фактическим создателем финской армии, которая успешно, правда, не без помощи извне, выполнила задачи, связанные с защитой финской государственности. Кто знает, будь к тому времени жив Карл Маркс или его товарищ  Фридрих Энгельс, не дополнили бы они свое учение о мировой революции указанием на то, что не только буржуазия взращивает себе могильщика – пролетариат, но делают это и империи, пестуя национальную знать. А уж доживи они до времени, помеченного знаком Вискулей, в которых принималось решение “о прекращении существования СССР как геополитической реальности и субъекта международных отношений”, такой вывод был бы сформулирован обязательно, разве что национальную знать назвали бы по-современному – национальными элитами. Впрочем, стоит помнить, что русский генерал, а затем финский маршал Маннергейм, утвердивший финскую независимость, в ходе вспыхнувшей революции от императора все же не отрекался и до конца жизни на своем письменном столе держал фотографию Николая II c личной надписью царя.

Восстановленное Александром I в 1815 году Королевство Польское тоже имело свои  законы, правительство, бюджет, армию, созданную, кстати, из частей, воевавших на стороне Наполеона, свою полицию и свою Конституцию. Но была между Польшей и Финляндией и существенная разница. Если в Великое княжество Финляндское вошли все финские земли и даже соседствующие с ними карельские и русские, то в Царство Польское, воссозданное под эгидой Романовых, Австрия и Пруссия не пожелали возвращать польские территории, оказавшиеся под их властью в результате трех уже упоминавшихся разделов. Они лишь согласились – по настоянию русского царя – тоже предоставить им автономию, в  результате в составе Пруссии тогда появилось Великое княжество Познаньское, а в составе Австрии – свободный город Краков или Краковская республика. Однако главная разница между Царством Польским и Великим Княжеством Финляндским, как показало время, состояла все-таки в другом: финнов такой расклад устроил, а поляков нет.

Восстань сейчас из небытия Александр, он бы многому очень сильно удивился. Во-первых, что столица Финляндии перенесена в Хельсинки, поскольку Турку, который являлся ею поначалу, был потом признан чересчур шведским городом. Двести лет назад в Хельсинки тоже преобладал шведский язык, но сам город считался все же более финским. Восставший царь обязательно увидел бы, что на главной площади Хельсинки перед зданием парламента стоит ему памятник и узнал бы, что царя финны вспоминают вполне добродушно. Во-вторых, он обязательно удивился бы тому, что в Варшаве не то что памятника императору нет, никто благодарного слова по его адресу не говорит, а ведь ради благополучия Польши он приложил усилий куда больше, чем ради Финляндии. И куда больше его трудов, было направлено на то, чтобы понравиться полякам. К Королевству Польскому он хотел присоединить почти все земли бывшей Речи Посполитой Обоих Народов – территории нынешней Украины, Белоруссии, Литвы, а частично даже Латвии с Даугаупилсом – тогда Динабургом, к чему его упорно толкали князь Адам Чарторыйский и другие польские сановники, оказавшиеся в близком окружении императора. Говорят, что эти царские намерения не осуществились только из-за резких возражений русской знати, в частности известного историка Н.М.Карамзина.

И, конечно же, царь обязательно удивился бы тому, что давно начатая война польско-русских и русско-польских отношений продолжается и в наше время, в чем не трудно убедиться, полистав нынешнюю польскую прессу или посмотрев польское телевидение. А в них, о чем бы речь ни шла, события рассматриваются и на предмет того, будут они на пользу или во вред России, усилят влияние России или ослабят  и, конечно же, возрастет ли, уменьшится ли опасность для Польши со стороны России. И не только для Польши, а для всей Европы и всего цивилизованного мира, к которому в Польше Россию чаще всего не относят. Даже такой, на первый взгляд, далекий от истории польско-русских отношений факт, как открытие в Польше больших запасов сланцевого газа, тоже оценен с  точки зрения российского ослабления. Вот, мол, начнут США с Польшей добывать большие объемы сланцевого газа, упадет цена на газ природный, которым так богата Россия, и…

По-своему красноречивой была реакция поляков, на то, как отреагировали русские – не власти, а обычные русские люди – на катастрофу под Смоленском, в которой погиб польский президент Лех Качиньский и значительная группа представителей высшего руководства Польши, летевших на поминальные мероприятия в Катынь. Когда русские начали нести цветы к польскому посольству в Москве, к месту самой трагедии около Смоленска, то поляков это… удивило. Притом удивило не только рядовых обывателей, но тех, кого по заслугам называют цветом польской культуры – элиту. Они – представители этой элиты – даже выступили со специальным посланием, в котором как раз и подчеркнули свое удивление. Среди них – Даниэль Ольбрыхский, Анджей Вайда и многие другие. А ведь, если смотреть в корень, как и советовал когда-то Кузьма Прутков, то этим своим удивлением лучшие представители польской общественности еще раз показали русским свое высокомерие, дали понять, что не считают их цивилизованным народом. Говоря иными словами, они не ожидали столь душевной реакции, поскольку, продолжают полагать, что  русские, в силу своей дикости, просто не способны на сочувствие кому-то. А уж что вообще говорилось о России после той катастрофы!?… Один из польских же психиатров назвал это разновидностью общественной паранойи.

Поскольку таким настроениям подвержены даже элиты, то это уже повод для серьезных размышлений. В самом деле, в польских глазах русские редко выглядят достойными людьми. Польский премьер Дональд Туск сентябре 2011 года даже в присутствии тогдашнего российского премьера Владимира Путина во время торжеств в Гданьске на Вестерплятте, посвященных 70-летию нападения гитлеровской Германии на Польшу, сославшись на какого-то венгерского автора, заявил, что советские солдаты отнюдь не принесли полякам свободы в 1944-1945 годах, поскольку сами не были свободными. Дональд Туск не уточнил, воевал или нет на восточном фронте тот мадьяр, на которого он ссылался, но из польской прессы известно, что дед самого пана премьера состоял в гитлеровском вермахте. А другой его родственник был в обслуге “Волчьего логова” – главной военной резиденции фюрера во время второй мировой войны, сооруженного на территории нынешней Польши, той самой. Именно там 20 августа 1944 года полковник Штауфенберг совершил покушение на предводителя германский нацистов, во время которого тот родственник нынешнего польского премьера был ранен. В госпитальной палате его проведывал сам фюрер, правда, теперь польские газеты пишут, что, увидев Гитлера, раненый притворился, что находится без сознания.

Кто знает, по какой причине, возможно, и по этой, пану Туску было трудно уяснить, что фундаментальная разница между солдатом Красной Армии, изгонявшей фашистов из Польши и других стран, и дедом самого премьера в форме вермахта заключается как раз в том, что красноармеец никогда не смотрел на поляков как на представителей низшей расы, не заявлял, что поляки должны стать рабами и уж никак не помышлял о том, чтобы вывесить в их городах таблички, запрещавшие вход “собакам и полякам“. А именно такие таблички появились в Польше после прихода в Польшу солдат вермахта в 1939 году.

Впрочем, не обязательно обращаться к моментам, связанным с трудными военными испытаниями. Выдающаяся польская актриса Барбара Брыльска после съемок в советском фильме Эльдара Рязанова «Ирония судьбы или с легким паром» подвергалась в своей стране фактической обструкции и по иронии той же судьбы до сих пор более любима и почитаема в постсоветских странах, нежели на родине. Перечисление такого рода можно сделать весьма длинным, ведь даже польская смеховая культура – анекдоты – в значительной мере построена на том, как поляк изгоняет, разоблачает, даже убивает русского. В таком случае, каковы же, резонно спросить, глубинные истоки подобных настроений? Неужели только Катынь, где было расстреляно примерно 4,5 тысячи польских пленных? Да, она крепко разожгла огонь неприязни. Однако перед этим, после советско-польской войны 1919-1921 годов, в польских лагерях от голода, холода и болезней погибло примерно 70 тысяч попавших в плен красноармейцев. Некоторые источники называют даже большие цифры, хотя польские историки «соглашаются» только на 20 тысяч, несмотря на то, что лишь в одном лагере для советских военнопленных – в Тухоли – умерло более 20 тысяч человек. Приходилось читать, что Катынь как раз и стала местью за тех красноармейцев. Но суждения, до сих пор высказываемые в самой Польше по поводу судьбы пленных красноармейцев, зачастую просто поражают. Одно из них – наиболее, пожалуй, типичное – принадлежит экс-президенту Александру Квасьневскому и заключается оно в том, что, мол, их же не расстреливали, они сами умирали, поскольку болели и мерзли. Выходит, мерзли, голодали, болели по собственному желанию, а не потому, что голод, холод, болезни в польских лагерях стали как раз результатом целенаправленной политики, проводимой тогдашним польским руководством по отношению к советским пленным. Вот один из примеров той политики. На совещании Верховного командования Войска Польского, которое состоялось 20 декабря 1919 года, майор Янушкевич докладывал, что транспортом из Тернополя было отправлено 700 пленных красноармейцев, однако к месту назначения прибыло 400 человек. Смертность пленных в данном случае составила 43 процента. Никакой реакции по этому поводу на том  совещании не последовало, пишет политолог Владислав Швед, поскольку, «такая ситуация была воспринята польскими властями как штатная». Получается, если следовать логике господина Квасьневского, от голода, холода, болезней, умирать легче, чем от пули.

Впрочем, немало пленных нашло смерть и от пуль. В публикациях, посвященных тем временам, нередко встречаются указания на то, что многие сотни, даже тысячи красноармейцев, расстреливались сразу же после пленения. В книге «Красноармейцы в польском плену в 1919-1922 гг.», изданной в Санкт-Петербурге в 2004 году, приводится выдержка из рапорта командования 14-й Великопольской пехотной дивизии командованию 4-й армии от 12 октября 1920 года. В ней сообщалось, что за время боев от Брест-Литовска до Барановичей «взято в общей сложности 5000 пленных и оставлено на поле боя около 40 процентов названной суммы…».

Значит, были «Катыни» и до Катыни. В таком случае, как долго создавался ров между поляками и русскими? Если такой вопрос неизбежен, то придется вновь вспомнить о разделах Речи Посполитой Обоих Народов, тем более, что в тех разделах главную роль обыденное польское сознание приписывает России, хотя любой мало-мальски серьезный историк, в том числе польский, знает: в ситуации с разделами есть, как минимум, два момента, которые невозможно оставить вне внимания. Момент первый. Не раз отмечалось, что Россия, хотя и боролась за доминирующее влияние в Речи Посполитой, но все-таки нуждалась в ней как в буфере между собой и Пруссией, потому не была заинтересована в окончательной ликвидации этого государства. Однако императрица Екатерина II вынуждена была присоединиться к процессу раздела, убедившись, что он может случиться и без ее согласия и участия, а в таком случае немцы с австрийцами заберут все территории Речи Посполитой Обоих Народов, даже те, которые принадлежали Руси еще в Х-ХІІІ веках. Кстати, и сама идея раздела Речи Посполитой возникла сначала у австрийского императора и была поддержана французским и  прусским дворами. В этом можно убедиться у Павла Ясеницы – одного из самых популярных польских историков ХХ столетия: «О разделах начали говорить с самого начала 1769 года, а пальма первенства принадлежит Парижу, Берлину, Вене… Все те государства желали успокоения за счет Речи Посполитой». Австрия начала отхватывать куски польской Короны еще до заключения всяких трактатов о разделе. Сначала она заняла Спиш, а затем в 1770 году, пишет Павел Ясеница, части таких польских староств (уездов), как Чорштыньское, Новотарское, Сондецкое. Узнав об этом, Екатерина ІІ сказала при свидетелях: «Почему бы и всем не взять?».

С такой точкой зрения соглашался и Валериан Калинка – священник и один из наиболее авторитетных польских историков ХIX века, подчеркнувший, что Россия как раз не стремилась к разделам, что русская царица даже сопротивлялась им, поскольку была занята войной с Турцией и не видела в тех разделах никакой пользы: «…Ни она, ни ее министры… не допускали тогда, что Польшу можно было бы завоевать или разделить и вымарать из числа существующих государств». Уже в ХХ столетии польский историк и философ Александр Бохеньский тоже отмечал, что Екатерине II просто необходим был «польский заслон на западе, хранящий ее от нападений, но в то же время преданный, зависимый и имеющий силы быть ценным союзником». Она даже предложила Речи Посполитой увеличить армию до пятидесяти тысяч человек, согласилась выделить на эти цели триста тысяч золотых дукатов, а затем предпринять совместные военные действия против Турции, притом главнокомандующим союзными воинскими силами должен был стать польский король. Однако король Станислав Понятовский умудрился целый год не отреагировать на такой проект, и императрица «вдруг почувствовала себя обманутой». Потратив два миллиона рублей золотом на польские дела, она могла утешать себя только тем, «что навязала полякам своего короля», но уже первые годы правления Станислава Понятовского показали, что Россия «не может рассчитывать на Польшу как на союзницу». И тогда Екатерина на фоне австро-прусского сближения и «под влиянием прусского шантажа встала перед альтернативой: потерять гегемонию во всей Польше или согласиться на ее раздел с возможностью сохранения гегемонии на оставшихся территориях Речи Посполитой». Такой, оказывается, была политическая реальность, тем не менее, как выразился Александр Бохеньский, в современной Польше по-прежнему доминирует «освященная А.Мицкевичем» по своей сути «сказочная схема», согласно которой роль России в тех разделах была главной.

Вынужденные защищаться, российские историки напоминают, что Россия тогда не взяла ни кусочка собственно польских земель, которые были разделены между Пруссией и Австрией. Екатерина II, выбив медаль «Утраченное возвратихъ», как раз это и подчеркнула, добавляя при этом, что она потому и отказалась возлагать на себя польскую корону, что ничего польского не брала.  Один из самых читаемых в России историков и политологов ХХ века Вадим Кожинов в своем труде «Война и геополитика» подчеркнул, что тогда Россия просто «вышла на свои естественные геополитические границы». И напомнил, что до XVII века Россия никогда не пересекала и никогда не вступала «на собственную территорию Польши», в то же время, как, начиная уже с XI века и по XVII столетие, «Польша многократно вторгалась в пределы Руси».

Момент второй. Королевство Польское, а затем Речь Посполитую, пытались разделить и раньше, но Россия к тем разделам не имела совершенно никакого отношения. В середине семнадцатого века реальная попытка ликвидировать это государство была предпринята 6 декабря 1656 года. В тот день шведский король Карл Густав Х, курфюст Бранденбурга Фридрих Вильгельм, литовский князь Богуслав Радзивилл, украинский предводитель Богдан Хмельницкий и семиградский князь Дьердь II Ракоши подписали трактат, согласно которому северная часть Речи Посполитой вместе с Гданьском, теперешней Литвой и северной частью нынешней Беларуси отходили к Швеции, герцогство Бранденбургское  (Берлин) получало центральную Польшу вместе с Варшавой, князь семиградский – южную Польшу вместе с Краковом, Богдан Хмельницкий – украинские земли. Все остальное доставалось князю Богуславу Радзивиллу. Все остальное – это Новогрудское княжество, выделенное Радзивиллу, а также гарантия, что не будут затронуты владения Радзивиллов и в других частях Великого Княжества Литовского, Русского и Жмудского, хотя самому этому княжеству подписывался смертный приговор.

Однако этот трактат не понравился Австрии, так как он вел к усилению правящего в Берлине курфюста Фридриха Вильгельма, а также Дании, поскольку Балтийское море превращалось в шведское озеро. Не согласились с ним и такие ведущие европейские торговые державы, как Нидерланды и Англия, потому что к шведам переходил портовый Гданьск, а через Гданьск тогда шел весь экспорт зерна из земель Речи Посполитой. Австрия и Дания объявили войну Швеции. Свои меры предприняла Англия. Общими усилиями трактат был сорван. Теперь этот факт забыт всеми, кроме отдельных историков, и спроси поляка, за что он не любит шведа или венгра, тот удивится самому вопросу, поскольку никакой неприязни ни к тому ни к другому он не испытывает. Точно также мало кто, кроме историков, вспоминает о Кейданской унии, по которой Великое княжество Литовское тоже выходило из состава Речи Посполитой и вступало в федеративный союз со Швецией. Ее годом раньше подписывал Януш Радзивилл – великий гетман литовский и близкий родственник Богуслава.  

Но и названные попытки раздела не была первой. Как пишет тот же Павел Ясеница, еще во второй половине XIV века с этой идеей по отношению к Польше мносился император Священной Римской империи германского народа – предшественницы Австрийской, а затем Австро-Венгерской империи – Сигизмунд Люксембургский. И тогда до исчезновения Королевства Польского, которое к  тому времени растеряло многие свои земли на севере и западе, территория которого сократилась до 100 тысяч квадратных километров, оставалось совсем немного. Спасла польское государство Кревская уния – женитьба Великого князя литовского Ягайло на польской королеве Ядвиге и оформленный таким образом союз с Королевства Польского с Великим Княжеством Литовским, Русским и Жмудским, которое к тому времени тоже очутилось в сложном положении, надорвав свои силы военной экспансией, направленной «во все стороны света». Спустя еще почти двести лет – в 1569 году – Люблинской унией была оформлена Речь Посполитая, которая еще сильнее привязала Княжество к Королевству. Забегая вперед, скажем, что та свадьба и тот союз, начатый в нынешнем белорусском Крево, в Гродненской области, через четыре столетия привели ВКЛ к летальному исходу.

Дело в том, что став польским королем, великий князь литовский Ягайло принял католичество и сразу предоставил католикам преимущественные права, всеми силами стараясь угодить своим новым подданным в ущерб прежним. Уже в 1387 году Ягайло подписал грамоту, в которой говорилось: «Мы заверяем, принеся священные клятвы, что все народы, которые населяют Литовское княжество, обоих полов, любого сословия или достоинства, будут приведены к католической вере и послушанию святой римской церкви. Они будут притянуты туда, призваны и согнаны, в какой бы вере они не находились». Согласно этой грамоте каждый литовский боярин, принявший западный вариант христианства, получал значительные привилегии. В частности, боярину-католику гарантировалось полное право распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению, чем ему обеспечивалось равенство с польской шляхтой, у которой такое право уже было, а также право самостоятельно выдавать своих дочерей-наследниц, но только за католиков. Та же грамота и предупреждала, что в случае отказа от католичества и возвращения в православие, исчезала и названная привилегия.

Помимо этого, Ягайло запретил родовитым литвинам принимать православие. А вскоре, в 1413 году, актом Городельской унии 47 родов ВКЛ было «присоединено» к польским гербам. Хорошо известно, что среди них не было рюриковичей, не было удельных князей с тех земель, которые теперь называются Беларусью. Польский историк Станислав Мацкевич-Цат пишет, что причиной тому стала их тогдашняя принадлежность к православию. А это означало, что «правящей элитой должны были стать не русины и даже не литвины, которые через православие попали под влияние русской культуры, а лишь те литвины, которые из язычества перешли в католицизм». В акте Городельской унии,  говорилось недвусмысленно: «Паны, а также шляхта, бояре нашего Княжества Литовского, но только те, которые являются приверженцами римского католического костела и которым приданы достоинства шляхетства, имеют право полученными привилегиями и вольностями пользоваться наравне с панами и шляхтой Королевства Польского…». Польские историки делают однозначный вывод: институт польских гербов сыграл очень даже немалую роль «в ассимиляции Литвы и Руси Польшей».

Княжество подверглось весьма настойчивой религиозной, политической, языковой и прочим видам экспансии. Уния следовала за унией: Виленско-Радомская, Городельская, Берестейская (не путать с Брестской церковной), Пётрковская, Мельникская и, наконец, Люблинская, ставящая Королевство Польское в безусловно преимущественное положение в отношениях с ВКЛ. В 1569 году по итогам Люблинской унии у Княжества отняли половину территорий. А 3 мая 1791 года, фактически тайком от депутатов-литвинов – даже «маршалок конфедерации Великого Княжества Казимир Нестор Сапега узнал о готовом уже проекте Закона только за полчаса до открытия сессии» – и абсолютным меньшинством голосов – 120 из почти 500 – сейм Речи Посполитой принял конституцию, в которой ВКЛ уже даже не упоминалось: Речь Посполитая превращалась из федеративного государства в унитарное. Великое Княжество Литовское, Русское и Жмудское тихой сапой ликвидировалось. Правда, нельзя сказать, что литвинов не было в редакционной комиссии, готовившей текст конституции. Были. Например, Юлиан Урсын Немцевич, политик, историк, писатель. Но он не счел нужным информировать Сапегу.

Павел Ясеница принятие той конституции прямо называет государственным переворотом. В исторической литературе есть указания на то, что сейм специально собирался в послепасхальные дни, чтобы не все его делегаты, расслабленные праздником, успели прибыть в Варшаву. Другой польский историк Ежи Лоек в своей публикации «Конституция и федерация прямо заявил, что главной заслугой Конституции 3 Мая является «ликвидация в 1791 году федеративного устройства Речи Посполитой и замена его механизмом государства монолитного, государства явственно и исключительно польского… Речь Посполитая перестала быть польско-литовским государством. Стала она… государством исключительно польским… Таким образом, была завершена история федерации, начало которой положено в 1386 году…». В современной Польше каждая годовщина конституции 3 мая отмечается как большой государственный праздник.  

О похороненном той конституцией Великом Княжестве Литовском, Русском и Жмудском, стоит сказать особо, поскольку оно, сколоченное силами деятельных и амбициозных литовских князей-язычников (кунигасов), но во многом на русской почве, сыграло весьма значимую роль в судьбе как русских, так и поляков, а еще больше в судьбе нынешних белорусов, украинцев и литовцев. В середине XIII и в XIV столетии, воспользовавшись ослаблением Руси, вызванным походами Батыя, кунигасы подчинили своей власти миллион квадратных километров территории, создав самую крупную страну в Европе, которая жаждала стать еще крупнее. Как едко заметил  по этому поводу современный литовский историк Эдвардас Гудавичюс, вслед за монгольским тигром пришел литовский шакал. В своей экспансии по отношению к Руси литовцы и ордынцы действовали рука об руку. Русский и американский историк Георгий Вернадский, кстати, сын советского академика В. И. Вернадского, в этой связи приводит весьма любопытный случай в книге «Монголы и Русь»: уже после того, как Ягайло стал польским королем, а Витовт прочно сидел на литовском великокняжеском троне, хан Тохтамыш обоим направил своих послов «с требованием подтвердить свою лояльность и согласиться платить дань с Киева, Подолии и некоторых других западнорусских районов», входивших тогда в состав ВКЛ. И оба согласились.

Взаимопонимание с ордой позволило ВКЛ долгое время вести войну одновременно против крестоносцев на севере, поляков на западе, и русских на востоке. Великий князь литовский Миндовг даже короновался королевской короной в нынешнем белорусском городе Новогрудке. Весьма красноречивую картину тех походов изобразил Адам Мицкевич в своем стихотворении «Будрыс и его сыновья», которое на русский язык перевел сам А.С.Пушкин:

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

            Он пришел толковать с молодцами.

Дети! Седла чините, лошадей проводите,

            Да точите мечи с бердышами.

 

Справедлива весть эта: на три стороны света

            Три замышлены в Вильне поход.

Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,

            А на русских Кейстут воевода.

 

Дальше Адам Мицкевич дает пояснение: что это за походы, с какой целью замышлены:

Будет всем по награде: пусть один в Новеграде

            Поживится у русских добычей.

Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;

            Домы полны; богат их обычай.

 

А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,

            Может много достать дорогого,

Денег с целого света, сукон яркого цвета;

            Янтаря – что песку там морского.

 

Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха:

            В Польше мало богатства и блеску,

Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда

            Привезет он мне на дом невестку.

А теперь снова обратимся к собственно историческим текстам, в частности, к трудам уже упоминавшегося Павла Ясеницы. Ударные действия литовцев, уточняет он, находят объяснение в самой природе их края. Балтийские племена жили на  землях не просто бедных, а даже убогих, которые далеко не всегда могли прокормить своих насельников. Именно по этой причине в литовских племенах развилась склонность «к грабительской экспансии, которая была чем-то вроде хозяйственной деятельности». Речь шла о средствах для существования. Раз их не хватало на собственных территориях, значит, надо было добыть у соседей. Именно так Ясеница излагает события тех лет в своем объемном исследовании «Польша Ягеллонов». И не будет большого греха сказать, что в XII-XIV веках Литва – пусть не обижаются нынешние ее граждане – для соседей была своеобразной ордой.

С медвежьей шапкой на плечах,

В косматой рысьей шапке, с пуком

Каленых стрел и верным луком…

Так и Адам Мицкевич в одном своем стихотворении живописал литовцев, которых на Руси было принято сравнивать с половцами. От них, как и от степняков-половцев, для всех соседей тоже исходили многие опасности. Грабительские нападения литовцев, подчеркивает Ясеница, постоянно беспокоили жителей и более отдаленных краев. Дружины кунигасов были настолько сильны, что соседи, узнав об их очередном походе, предпочитали спровадить этих парней куда-нибудь подальше, скажем, беспрепятственно пропустить через свои территории в ту же Польшу или же на южные территории, чем нарываться на неприятности, как это делали, например, пинские князья.

Польша, пишет Павел Ясеница, тоже весьма рано узнала болезненные удары литовцев. Притом терпели от них территории, расположенные даже к западу от Вислы. Кунигасы со своими дружинами настолько въелись в печенки полякам, что однажды те коварным образом умертвили одного из самых (если не самого) успешных полководцев ВКЛ Давыда Городенского – зятя самого Великого князя литовского Гедимина. Тот Давыд, в один голос утверждают исторические хроники, бил всех подряд и был воином настолько самоуверенным, что, отправляясь в поход, посылал гонца с предупреждением: «Нас мало, пощады не будет!». В 1326 году по просьбе поляков и с участием поляков он совершил кинжальный, как напоминает белорусская историческая энциклопедия, рейд на Бранденбург и Франкфурт-на-Одере. И снова весьма успешный, хотя в распоряжении Давыда было всего 1200 конников. Домой участники рейда возвращались с богатыми трофеями и вели 6000 пленных. Неплохая добыча – по пять на каждого воина. Но на обратном пути Давыд Городенский был зарезан польским рыцарем Анджеем Гостом. Или Гостем. Или Гостинским. Никто точно не знает, как его звали. Возможно, польский рыцарь или его влиятельные патроны так и не смогли простить Давыду его налета на Мазовию, который случился двумя годами раньше и во время которого воины Давыда, разумеется, не с цветами приходили. Серьезно обезлюдела Мазовия после того похода. И не только потому, что давыдово воинство многих «на копье взяло». Весьма многих оно опять же увело с собой.

Как указывает Павел Ясеница, кунигасы в своих походах действовали весьма дифференцировано. Из Польши брали в неволю целыми семьями и поселениями, а затем сажали на землю над Нёманом, Вилией или иными реками, чтобы пленники трудом своим уменьшали нехватку продовольствия в княжестве. Хронисты, отмечает Ясеница, называли столь большие цифры уведенных литвинами в плен поляков, что им – хронистам и их цифрам –  историку не очень-то хотелось верить. Тем не менее, он пишет, что когда дочь Гедимина – княжна Альдона –  выходила замуж за польского короля Казимира Великого, то в вено – приданное – ей было дано двадцать четыре тысячи освобожденных по этому случаю из литовской неволи земляков. Пункт о возвращении пленников был одним из важнейших и во время переговоров Великого князя Литовского Ягайло о женитьбе на польской королевне Ядвиге. По оценкам Ясеницы, ко времени заключения Кревской унии, в результате которой и состоялась та женитьба, в ВКЛ могло находиться до сорока тысяч поляков. А это весьма значительная цифра, подчеркивает историк, если учесть, что самих литовцев – пращуров нынешних – в Княжестве насчитывалось «каких-то двести тысяч человек». Остальные восемьсот тысяч подданных даже в пору расцвета ВКЛ были русичами – предками теперешних русских, белорусов и украинцев, однако вряд ли стоит думать, что те русичи в походах на Польшу и «на все стороны света» не участвовали.

Можно предположить, что уже тогда Западный Буг постепенно становился не только территориальной границей для поляков и их восточных соседей, но ментальной. Ведь впоследствии предки литовцев, белорусов с украинцами, проживая в одном государстве  с поляками – Речи Посполитой Обоих Народов, – так и преодолели взаимного недоверия, о чем говорят многие исторические документы, например, письма Николая Радзивилла Сиротки. Этот влиятельный государственный и военный деятель Великого Княжества Литовского, владелец белорусского города Несвижа и сотен других белорусских, литовских, польских, украинских поселений исходил из того, что «нельзя верить ни одному поляку». Он упорно не желал подписывать Люблинскую унию, отказывался присягать польскому королю Сигизмунд Августу II .

Но, возвращаясь в ВКЛ тринадцатого, четырнадцатого веков, стоит подчеркнуть, что еще больше, чем Польша, привлекали литовских князей русские земли. Привлекали богатствами, накопленными боярами, купцами, да и простые горожане в том же Новгороде не бедствовали. Вспомним, «жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах; домы полны; богат их обычай…». В эту сторону ходили кунигасы тоже далеко. В 1225 году они достигли Торжка. В Лаврентьевской летописи сказано, что «тою же зимы воеваша Литва Новгородскую волость, и поимаша множество много христиан и много зла сотвориша, воюя около Новгорода, и около Торопца и Смоленска, и до Полотьска, бе бо рать велика, ака же не было от начала миру». Литовские наскоки настолько досаждали новгородцам и псковичам, что Великий Новгород вынужден был посадить в Великих Луках специального князя с дружиной, дабы тот следил за маневрами беспокойных соседей. Временами доходило до невероятного, удивляется Павел Ясеница: в 1236 году псковичи выслали подмогу даже своим заклятым врагам меченосцам, которые тоже потерпели фиаско в битве с литовцами в окрестностях нынешнего Шауляя. Вот как допекали кунигасы. Не случайно автор «Слова о погибели Русской земли» с грустью вспоминал о тех годах, когда «литва из болота нос не высовывала».

Польский историк приводит конкретные данные, касающиеся числа походов литовских князей. С 1200 по 1236 год их было сорок четыре: двадцать три – против крестоносцев, упорно вырубающих язычников, пятнадцать – против Руси, остальные – против Польши. После того, как Миндовг примирился с рыцарями и даже принял от них католическую веру, хотя ранее в Новогородке, нынешнем белорусском Новогрудке, был крещен по православному обряду, направления походов существенно изменились. С 1237 по 1263 год – год убийства Миндовга – литовцы тридцать три раза отправлялись за добычей за границу. Но по Ордену было нанесено уже только пять ударов, по Руси – ровно двадцать, по Польше – восемь. Основным направлением экспансии в течение длительного времени был именно северо-восток – Русь Новгородская, Псковская земли, а также Полоцкая – не обходить же ее. Великий князь литовский Ольгерд в своей переписке с константинопольским патриархом прямо говорил, что его цель – подчинить всю Русь. Этот нюанс надо тоже подчеркнуть особо, так как есть основания полагать, что Ольгерд уже тогда уловил главное: если Русь не подчинить всю, то она обязательно воспрянет, что впоследствии как раз и случалось.

В семнадцатом веке во время русской Смуты, как уже упоминалось, поляки со своими союзниками и вассалами, кстати, предкам нынешних литовцев, белорусов, украинцев захватили даже Кремль, но вскоре там им пришлось настолько туго, что случалось даже заниматься каннибальством. Сидельцы в борьбе за дело обоих Лжедимитриев и королевича Владислава так ели друг друга, что отец «пускал на харч» родного  сына. В последнее время высказываются предположения, что тогда же была съедена и знаменитая библиотека Ивана Грозного, которую никак не могут найти. Ведь в те времена книги писали на специально выделанной коже животных, вот и варили поляки с «литвинами» фолианты да свитки. Весьма интересные воспоминания на сей счет оставил киевский купец Балыка, переживший осаду Кремля, поскольку пошел вслед за казаками, бывшими на службе у короля и гетманов Речи Посполитой. Он подробно пишет, как осажденные «отправляли в котел» пленных, как съели выкопанного из могилы солдата Воронца, как и часа не провисел в петле казненный за мародерство казак Щербина, потому что его «на штуки разрубили и изъели». А сам Балыка с приятелем Супруном выжили только потому, что нашли «килька книг пергаменовых; тым есмо и травою живилися».

Однако подобные факты совсем не умаляют того, что московское государство тогда висело на волоске. И даже когда опасность уменьшилась, а на кремлевский престол в качестве нового царя и основателя новой русской династии в 1613 году восходил Михаил Романов, отец царя Федор Романов, впоследствии патриарх Филарет, был еще в польском плену. Этот красочный пример в данном случае подходит как раз для того, чтобы подчеркнуть, насколько Ольгерд почти за триста лет до Смуты правильно ориентировался в политической ситуации. Он еще тогда понял, что если русским оставить хотя бы какой-нибудь плацдарм для собирания сил, они эти силы обязательно соберут и свое вернут, что они и сделали после Смуты. Однако, справедливости, ради, стоит заметить, что Смута случилась не столько по «польско-литовской» вине, сколько потому, что заварилась она поначалу в московских головах, но это уже особая тема.     

У Ольгерда тогда тоже не хватило воинских ресурсов, чтобы покорить всю Русь. А ведь если бы это случилось, то, как полагал российский академик Никита Моисеев, вполне возможно, что до берегов Тихого океана потом распростиралась бы не Российская, а Литовская империя. Весьма интересные суждения по поводу польско-литовского союза высказал Николай Костомаров в своей книге «Смутное время Московского государства». Возвращаясь к свадьбе Ягайло и Ядвиги, он подчеркнул, что «это случилось в то критическое и многознаменательное для русского мира время, когда древняя удельно-вечевая союзность отживала свой век и возникало единовластие в двух пунктах – в Литве и Москве». Далее историк подчеркивает, что «два русские государства не могли спокойно существовать и развиваться на русской земле». И поясняет почему: «Ее (русской земли – Авт.) география не представляла для этого надежных условий; не было никаких преград, которыми бы естественно обозначались государственные рубежи; еще более мешал этому давний друг единства, привычка считать русскую землю единой при всяких внутренних разделах… Ни Москва, ни Литва не нашли бы линии, где, по каким бы то ни было правам, начинались владения той или другой. Литва двигалась на восток. Москва – на запад; каждый шаг той или другой располагал их двигаться далее. Литва могла считать себя вправе овладеть всем, чем владела Москва, и наоборот – то же побуждение должно было двигать Москвою. Не было другого исхода в их борьбе, как только покорение и поглощение одной другой».

Однако во второй половине четырнадцатого столетия Великое Княжество Литовское стало выдыхаться и даже терять ранее  приобретенные территории. Уже Ягайло – сыну Ольгерда – пришлось уступить крестоносцам почти всю Жмудь, северную часть нынешней Литвы, а ведь это главная родина кунигасов. Поняв, что, имея врагов по всему периметру своих границ, княжеству никак не выжить, Ягайло взялся пробивать брешь в том окружении, при этом он не гнушался никакими средствами для достижения цели. Среди них – союз с Мамаем против Дмитрия Донского, а затем сватовство к дочери того самого Дмитрия Донского. Однако наиболее выгодным оказалось предложение жениться на польской королеве Ядвиге. Та свадьба спасла тогда сразу два государства: Великое княжество Литовское и Королевство Польское. Польшу она избавила от могущественного врага на востоке в лице того самого Великого княжества Литовского, а правители ВКЛ, приняв католицизм, получили вектор для дальнейших действий, ибо они боялись не только усиления Москвы, но и собственных православных подданных, в море которых кунигасы и их соотечественники-язычники попросту опасались раствориться. А процесс растворения уже набирал силу: все больше и больше литовских князей, в том числе гедиминовичей и ольгердовичей, принимало православие, и на таком пути литовцев вполне могла постигнуть та же судьба, что и монголов, завоевавших в начале тринадцатого века Китай и севших на китайский императорский престол. Уже через несколько поколений те монголы стали китайцами. Да и Москва усиливалась, что ничего хорошего не сулило для князей в Вильно.

Но Кревская уния, а затем и Люблинская спасла эти государства лишь на время, хотя и довольно продолжительное – четыре века. Ведь Польша, заключив союз с Литвой, а затем, ведя политику ее поглощения, вынуждена была не просто включиться в борьбу тех двух центров, борющихся за подчинение всех русских земель, а взять на себя роль главного соперника Москвы. При таком раскладе уже должна была пасть или Москва или Варшава, куда из Кракова в шестнадцатом веке перенес свою резиденцию польский король. Так впоследствии и произошло. Верх взяла Москва, хотя не исключался и иной исход, притом не только в начале семнадцатого века, когда поляки сидели в Кремле, но и во второй половине пятнадцатого, когда шла борьба за Новгород и Псков, будь тогда порасторопнее  польский король Казимир, к которому и обратились новгородцы…

Но и эти перипетии не могут быть признаны точкой, с которой началась польско-русское перетягивание каната. Историк Александр Широкорад в своей книге «Русь и Литва. Рюриковичи против Гедиминовичей» пишет, что еще в 1018 году польский король Болеслав Храбрый, за которого князь киевский Ярослав Мудрый отказался выдать свою сестру Предславу, захватывал столицу Руси Киев. При этом Широкорад сообщает сведения, огласки которых из соображений социалистической политкорректности избегала советская историография. Оказывается, тогда в руки Болеслава попали все женщины семьи Ярослава, в том числе жена и сестры. Германские хронисты сообщают, что на одной из них – Предславе – «беззаконно, забыв о своей супруге, женился старый распутник Болеслав». А в Софийской Первой летописи говорится на сей счет даже более определенно: «Болеслав положил себе на ложе Предславу, дщерь Владимирову, сестру Ярославлю».

И Александр Широкорад, и Анджей Зелиньский приводят красочное свидетельство польского хрониста, правда, не называя его имени, который утверждает, что князь Болеслав, вступив в Киев, ударил мечом по Золотым воротам города и сказал с «язвительным смехом»: «Как в этот час меч мой поражает золотые ворота города, так следующей ночью будет обесчещена сестра самого трусливого из королей, который отказался выдать ее за меня замуж. Но она соединится с Болеславом не законным браком, а только один раз, как наложница, и этим будет отомщена обида, нанесенная нашему народу, а для русских это будет позором и бесчестием».

 Все женщины ярославова дома, а также бояре Ярослава были вывезены в Польшу. Дальнейшая судьба Предславы и остальных остается неизвестной. Даже такой основательный российский историк XIX века, каким был Сергей Соловьев, ее не знал. По этому поводу он говорит только, что «польский князь повел также с собою бояр Ярославовых, двух сестер его и множество пленников». И добавляет, что по дороге «Болеслав захватил и Червеньские города, приобретение Владимира Святого; впрочем, вероятно, что эти города были уступлены ему Святополком в награду за помощь». Речь идет о княжившем в нынешнем белорусском Турове, затем в Киеве князе Святополке, который был братом киевского Ярослава и зятем польского Болеслава, а теперь в истории  известен как Святополк Окаянный –  убийца родных своих братьев князей Бориса и Глеба. Впрочем, в минувшем году в Польше вышла книга Анджея Зелиньского «Скандалисты на тронах», в которой автор проливает свет на судьбу Предславы. Оказывается, Болеслав Храбрый после возвращения домой поселил ее под охраной отборной дружины «в самом безопасном месте своего королевства, каким был Острув Ледницкий» – действительно  остров на озере Ледница в Великопольше. Он не согласился обменять Предславу даже на свою дочь, которая была женой туровского Святополка и на тот момент находилась в руках киевского князя Ярослава. Болеслав построил на острове для своей избранницы церковь по восточному обряду, забросил государственные дела, перестал водить войска в походы, забыл о молодой жене и маленькой дочке Матильде, хотя ранее сам жестоко всех наказывал за прелюбодейство. Анджей Зелиньский пишет, что детородный член того, кто был обвинен в прелюбодействе, прибивали гвоздем к дереву и давали в руку нож: мол, если хочешь выжить… Автор утверждает, что Предслава родила Болеславу Храброму двух дочерей, имена которых незнаемы, но известно, что они потом были выданы за великопольских вельмож, одним из которых был Мецлав – владетель Мазовии. Но дальнейшая судьба Предславы покрыта исторической тьмой, пишет Зелиньский. Никто не знает, после смерти Болеслава отсылал ли ее после Мешко II в Киев, когда она умерла, где похоронена. Неведомо также, полюбила ли она, в конце концов, своего поработителя или же это был только «союз палача и жертвы».

Но к тем временам относится и легенда о коронационном мече польских королей, который теперь хранится  в Кракове на Вавеле и называется щербец. Оказывается, от того удара по Золотым воротам меч Болеслава выщербился, и стал щербцем с легкой руки польского хрониста Яна Длугоша, который так его назвал в описании коронации Казимира Ягеллончика в 1447 году, хотя в коронационных церемониалах он применялся со времени вступления на трон Владислава Локетка в 1320 году. Правда, реальная история была несколько иной. Золотых ворот в Киеве, когда в этот город входил Болеслав Храбрый, еще не существовало. Их возвели при Ярославе Мудром уже в 1037 году. А польский король, как предполагает Анджей Зелиньский, своим мечем бил по разным городским воротам, выщербил его и… «поврежденный меч, уже совершенно непригодный для боя, польский властитель, видимо, сразу же выбросил, поскольку вряд ли имел желание пользоваться в битвах или привозить домой такое непригодное оружие». Тот меч, что хранится на Вавеле, появился в XIII веке и стал символом уже в более поздние времена, когда противостояние с русскими обострилось, и понадобился знак, напоминающий как о былых победах, так и о возможности новых.          

А что касается многовекового русско-польского и польско-русского противостоянии, то есть основания сказать, что оно началось еще до пленения Предславы. Уже в Х веке – при родителях Ярослава Мудрого и Болеслава Храброго киевском великом князе Владимире Святославиче и польском Мешко I – началась борьба за те самые  червеньские города. Сергей Соловьев, называя Мешко I Мечиславом, так и пишет: «При Мечиславе начинаются первые враждебные столкновения Руси с Польшею: под 981 годом летописец наш  говорит, что Владимир ходил к ляхам и занял их города Перемышль, Червен и другие». Однако добавляет: «чешские историки утверждают, что эти города не могли быть отняты у поляков, но у чехов,.. они основываются на грамоте, данной пражскому епископству при его заложении, где границами его к востоку были поставлены Буг и Стырь». В то же время, Соловьев приводит мнение немецкого историка Рёпеля, который считал, что Владимир не отнял червенские городи у чехов или поляков, а покорил «малочисленные до тех пор свободные славянские племена». Соловьев же не соглашается ни с одним из них, полагает, что Владимир просто восстанавливал свою власть над теми территориями, которые контролировались киевским князьями еще при Олеге, но затем «вследствие недеятельности Игоря» и «далеких походов Святослава на восток и юг» те территории «имели возможность свергнуть с себя подчиненность». На них-то «Польша при  первых Пястах распространила свои владения». Потому-то в начале годы своего пребывания на великокняжеком столе в Киеве «главная деятельность Владимира» состояла «в подчинении тех племен, которые прежде находились в зависимости от Руси». В те века долгое время роль геополитического раздела между русскими и поляками выполняла река Сан. К востоку от нее даже родилась поговорка: «Помни, ляше, по Сан – наше!». 

Однако и такая длинная история противоборства не дает полного объяснения природе вражды между поляками и русскими, ибо не меньше столкновений было и в иных частях той же Европы. Например, между французами и англичанами одна из войн длилась сто лет без перерыва, потому и называется Столетней. Да и войны между Бранденбургом и Саксонией, которые теперь являются регионами единой Германии, а еще между Пруссией и Австрией продолжались не меньше. Тогда почему возник столь глубокий ров между поляками и русскими? Ответ на этот вопрос, как ни странно, осложняется еще и тем, что отнюдь не всегда во взаимоотношениях русских и поляков были только грозы, а «средством общения» только громы и молнии. В этом смысле как раз и весьма любопытно время после наполеоновских войн, в которых поляки принимали самое непосредственное участие на стороне Наполеона. Тогда под водительством французского императора на Москву с оружием в руках шло  примерно сто тысяч поляков. Только в составе корпуса, которым командовал генерал-лейтенант и племянник польского короля  князь Юзеф Понятовский, ставший впоследствии маршалом Франции, при выходе из Вильно, где начинался тот поход на восток, их было более тридцати тысяч. Правда, назад в Вильно из этого корпуса вернулось всего несколько сотен человек. А перед русским походом поляки дрались за дело Наполеона в Испании, на Гаити, где подавляли антифранцузские воссания. Польские кавалеристы, например, так понравились их французскому командиру графу Лассалю, что тот написал специальную боевую песню, в которой говорилось даже о “государстве французов и поляков” в Европе. Вот строки из этой песни:

Какой народ имеет силу удержать их напор?

Поляки, французы, если возьмутся, то умертвят всех.

О том, что делали поляки в Испании, подробно пишет польский военный историк Збигнев Залусский. Говоря об уланах генерала Конопки, которые четыре года усмиряли эту страну, он подчеркивает: “дрались, как дьяволы и как демоны зла, жгли, грабили, вешали и, наконец, заслужили у испанцев прозвище «пикадоры, рожденные в аду». Напоминает Залусский и о том, что резню на улицах Сарагосы, отображенную в картинах великого Франсиско Гойи, тоже устроили солдаты полковника Хлопицкого, того самого Хлопицкого, который впоследствии, в ноябре 1830 года, возглавил уже польское восстание против России. Душитель испанской свободы стал руководителем борьбы за свободу польскую. Интересный поворот.

Для Наполеона поляки сделали весьма много и Наполеона они боготворили. Рассчитывая, что император Франции вернет им Польшу, они готовы были на любой отчаянный поступок, лишь бы тот заметил их прилежание. В 1808 году, когда испанцы подняли свою герилью – восстание против французских оккупантов – и поперли с испанского трона даже поставленного Наполеоном короля, который был братом французского императора, Наполеон решил лично возглавить поход на Мадрид. Окольная дорога к испанской столице была далекой, а прямую, через узкое горное ущелье Сомосьера, закрывала четырехъярусная артиллерийская батарея. Как только французские войска приблизились на расстояние пушечного выстрела, они сразу же стали нести серьезные потери от ударов ядер и картечи. Тогда Наполеон, пишет другой польский исследователь Мариан Брандыс, приказал эскадрону своей молодой гвардии, состоявшему из поляков, атаковать батарею в конном строю. Один из близких к императору генералов, услышав распоряжение, заметил, что надо быть пьяным, чтобы отдать подобный приказ, а еще больше надо быть пьяным тому, кто возьмется его выполнить.

Но польский эскадрон, насчитывавший 120 человек, которым командовал поручик Козетульский, атаку произвел. Потеряв более половины убитыми и ранеными (впрочем, Збигнев Залусский приводит иные – меньшие – данные), эскадрон, поддержанный в конце боя  другими подразделениями, ту батарею взял. Тринадцатитысячная испанская армия, защищавшая ущелье, сразу же разбежалась, бросив оружие, обозы, полковые кассы, успев, однако, повесить своего командующего дона Бенито Сан Хуана, сочтя его предателем. Наполеон после этого сказал снял шляпу перед “храбрейшими их храбрых” и сказал: “Я хотел бы, чтобы все мои солдаты были так же пьяны, как эти поляки”. Впоследствии по Франции еще долго гуляла поговорка “пьян, как поляк”, которая не имела никакого отношения к употреблению алкоголя.

А ведь война России с наполеоновской Францией могла стать поворотным моментом для взаимоотношений русских с поляками. Обратиться к этому стоит еще и потому, что то царское отношение к полякам просто не может не вызвать удивления, поскольку совсем не напоминает контактов победителя с побежденными. И сошлемся опять же на польские источники. На этот раз снова на Мариана Брандыса, написавшего объемистый том о полковнике Яне Леоне Ипполите Козетульском – том самом Козетульском, который возглавил атаку польского эскадрона на четырехъярусную артиллерийскую батарею у Сомосьеры в Испании. Книга “Козетульский и другие” насчитывает почти шестьсот страниц и является, по сути, историей польского участия в наполеоновских войнах.

После этого состоялось еще два польских восстания. Их результатом стало урезание прав Царства Польского. Сначала в 1832 году его конституцию заменил принятый Николаем I Органический устав, в соответствии с которым ликвидировалась личная уния России и Польши, а Польша включалась в границы Российской Империи. Упразднялся польский сейм, польская армия была включена в состав российской, отменялась независимость польских судов. А затем подошло время, когда земли Царства Польского стали по преимуществу именоваться Привисленским краем, хотя формально самого Царства никто не отменял. Кстати, в результате польских восстаний была сначала ограничена, а затем ликвидирова в 1848 году и автономия Великого княжества Познаньского в составе Пруссии, а его территория стала называться Познаньской провинцией. Единственное официальное упоминание о ВКП в прусских документах сохранилось при титулатуре прусского короля, а затем и германского кайзера, возможно, для звучности самого титула. Та же судьба в 1846 году постигла и Краковскую республику, которая была присоединена к Австрии.

Несмотря на то, что не удалось Александру склонить поляков на свою сторону, он все-таки сделал для них очень хорошее дело, что выяснилось намного позже. После Первой мировой войны по поручению Парижской конференции, которая подводила итоги той войны, приезжала на польские земли специальная делегация, чтобы выяснить, где именно живут поляки, а затем определить границы возрождаемого польского государства, в которое решено было включить только этнические польские земли. Побывав в разных местах, представители той конференции были неподдельно удивлены тем, что поляки обитают преимуществено на территориях, которые входили в состав России. На остальных, отошедших сто с лишним лет назад к Пруссии и Австрии, все население уже разговаривало по-немецки. Так что, прими Венский конгресс иное решение, оставь все исконно польские земли в пределах Австрии и Пруссии, как это было сразу же после разделов Речи Посполитой Обоих Народов, вполне возможно, что в 1918 году уже некому было бы восстанавливать Польшу.

Такое суждение приходилось слышать не раз. Не в Польше, конечно же. Писал об этом и выдающийся русский философ ХIХ века Владимир Соловьев, полагавший, что «в 1814 году Россия сохранила Польшу от неизбежного онемечивания». Более того, он отмечал, что «русское управление доставило Польше, по свидетельству даже иностранных писателей, такое социально-экономическое благосостояние, какого она не могла достигнуть ни под прусским, ни под австрийским владычеством». В своей работе «Великий спор и христианская политика» В.Соловьев прямо утверждал, что, «если бы на Венском конгрессе полновластный тогда император Александр I думал более о русских, нежели о польских интересах и присоединил бы к России русскую Галицию, а не коренную Польшу, а коренную Польшу возвратил бы Пруссии, то теперь, вероятно, нам не было бы надобности много рассуждать о Польше…». А Вадим Кожинов обращал внимание еще и на такое обстоятельство: если ко времени восстановления польской государственности на польских землях, входивших в состав Австрии и Германии, поляков “уже почти не было”, то “на землях, принадлежавших России”, их “имелось гораздо больше”, чем ко времени “раздела Польши”.

Царь Александр I в самом деле к полякам относился хорошо и шел иногда на поступки поистине удивительные. Такое утверждение стоит проиллюстрировать еще одной картинкой, взятой опять же у Збигнева Залусского. В последний день “битвы народов”, состоявшейся около немецкого Лейпцига в 1813 году, четыре сотни польских пехотинцев на французской службе, которыми командовал подполковник Мацей Рыбиньский, окруженные в болотистой местности, ошалевшие от усталости, тем не менее отказались вести переговоры о сдаче в плен, заявив, что разговаривать будут только с самим царем Александром. И царь прибыл к ним. И лично принял капитуляцию. А потом распорядился… не разоружать сдавшихся, а с оружием и со своими знаменами отправить их в Варшаву.

Надо полагать, Александр I искренне пытался засыпать тот ров, который образовался между народами в результате многовекового противостояния. Похоже, он надеялся, что хорошее отношение к полякам перечеркнет их память о плохом прошлом и побудит выстраивать свои отношения с русскими уже по-новому. Ошибся. Но есть и еще один аспект той ошибки. Подчинив Российской Империи коронные польские земли, русские цари все же переступили геополитическую черту, которая  еще тысячу лет назад разделяла земли русских и поляков. Александр I, особенно Николай I и их преемники ту черту проигнорировали и лишились аргументов. Если их предшественники на российском престоле имели право говорить, что воссоединяют исконные русские земли –   «Отторгнутое возвратихъ», то Александр, Николай и их последователи, согласившись с Венским конгрессом, утверждать такое уже не могли. А «цо за дужо, то не здрово» ( что слишком, то не здорово), говорят в той же Польше. Поляки подкрепили свои умозаключения восстаниями в 1830 и 1863 годах, в ходе которых ров между ними и русскими стал еще глубже.

Кстати, в современной Польше суждения о тех восстаниях зачастую куда более критичны, нежели в России или, скажем, в Беларуси, где многие продолжают считать Тадеуша Костюшко национальным героем на том основании, что выходец из белорусских земель, хотя, победи дело, за которое он так отчаянно сражался, белорусского государства нынче не было бы. Тот же Павел Ясеница замечает, что финны никаких восстаний не делали, просто методично укрепляли свою государственность и в удобный момент – в 1917 году – ее безболезненно провозгласили и закрепили. Этому у него посвящена целая книга, которая так и называется: “Две дороги”. Даже сочувствовавший повстанцам Александр Герцен говорил, что поляки теми восстаниями хотели воскресить своего мертвеца. А современный польский политолог, философ и историк, сотрудник Ягеллонского университета и профессор Института философии Педагогической Академии в Кракове Бронислав Лаговский считает, что “традиция восстаний – это история определенной части польскоязычной шляхты, не желавшей приспособиться к требованиям государства – ни своего, ни чужого”. Более того, он полагает, что Царство Польское в 1815 году “имело отличный старт”, поскольку “это было государство с хорошей конституцией, с перспективами и элитой, которая прошла школу Четырехлетнего сейма и наполеоновских войн. Поляки могли сыграть важную роль в Российской Империи, большую чем занимавшие в ту пору важные посты прибалтийские бароны. Царство давало множество возможностей, но во имя независимости потеряли то, что было в руках”.

Однако есть и еще один вывод, сделанный тоже из восстаний. И он не менее интересен. Его сформулировал польский философ, историк, публицист ХХ века, автор книги под бросающимся в глаза названием “История польских глупостей” уже упоминавшийся  Александр Бохеньский, тоже, кстати, мечтавший о демонтаже СССР и о том, что это можно будет сделать силами объединившихся славян-соседей. Вот к какому выводу он пришел: “Год 1863 является пограничным столбом в истории  – так важных для нас – польско-российских отношений. Он не привел ни к какому изменению сил одной или другой стороны; изменение касалось исключительно направления политики царей и, что важнее, психологического расположения русского народа к польскому делу. В течение ста лет от вступления на трон Станислава Августа до январьского восстания (1863 год. – Авт.) российские правительства предприняли ряд усилий, правда, неуклюжих, к совместному проживанию с зависимой, затем с покоренной Польшей. От фактической вассальности при Екатерине II, через династическую унию Александра I, Органический устав Николая I и широкую автономию Александра II, все цари шли по линии династического абсорбирования, а не государственного или, тем более, национального поглощения. Та линия несколько раз прерывалась и почти всегда польской стороной. Мотивы прерывания были разные, но им всегда сопутствовала трудолюбиво культивированная и раздуваемая до наивысших границ иррациональная ненависть к Москве. С 1863 года ситуация изменилась. Россия и ее цари перестали искать пути сожительства с польским народом. Это изменение зашло значительно дальше, нежели политика конкретного государственного мужа или императора, ибо затронула и глубину национальной российской психологии…». Похоже, поляки и сейчас еще живут последствиями того прерывания, культивирования и раздувания иррациональной ненависти к Москве. На Минск и Киев это распространяется в той степени, в какой они занимают прорусскую или антирусскую позицию в конкретной политической ситуации. В  сознании многих поляков белорусы и украинцы существуют либо как русские, либо как несостоявшиеся польские подданные и вызывают польские симпатии лишь тогда, когда проявляют антипатии к русским. Пусть это не на сто процентов так, но во многом так.

И все-таки пока остается без ответа главный вопрос: каковы истоки столь сильной польской нелюбви к русским, переходящей в ненависть. Ужель хватило разделов, «катыней» и игнорирования геополитической границы? Ужель так памятен налет на Киев в ХI веке и утерянные плоды побед в начале XVII?  Но войны со шведами у русских тоже начались еще при Александре Невском. Уже упоминавшийся философ Владимир Соловьев тоже считал, что есть «более глубокая, духовная причина вражды». И вот как пояснял свой вывод: «Польша является в Восточной Европе представительницей того духовного начала, которое легло в основу западной истории. По духовному своему существу польская нация и с нею все католические славяне примыкают к западному миру. Дух сильнее крови: несмотря на кровную антипатию к немцам и кровную близость к русским, представители полонизма скорее согласятся на онемечение, чем на слияние с Россией. Западный европеец, даже протестант, ближе по духу к поляку-католику, нежели православный русский… Вражда Польши к России является, таким образом, лишь выражением вековечного спора Запада и Востока, и польский вопрос есть лишь фазис великого восточного вопроса…». Вывод Владимира Соловьева состоял в том, что «внешнего примирения с Польшей у нас быть не может ни на социальной, ни на государственной почве».

Со времени написания приведенных строк прошло почти 130 лет. Прав ли был философ? К сожалению, исторические факты не позволяют упрекнуть его в поверхностности  суждений. Белорусам достаточно вспомнить 1941 год, приход гитлеровцев. Первыми свои услуги оккупантам на западных белорусских территориях тогда предложили именно поляки. Как пишет польский историк Ежи Туронок в книге «Беларусь и немецкая оккупация», они напомнили пришельцам, что поляки ближе к немцам по культуре, и вскоре вся местная власть и полиция в оккупированной гитлеровцами западной Беларуси была целиком в польских руках. Резко антибелорусски была настроена и подчинявшаяся польскому правительству в Лондоне Армия Крайова, руководители которой открыто декларировали, что белорус – это враг, вне зависимости от того, настроен он просоветски, пронемецки или националистически. Многие формирования польской Армии Крайовой сотрудничали к оккупантами, ведя бои с советскими партизанами и уничтожая местное население. Один только столбцовский батальон АК под командованием Адольфа Пильха, по признанию самого Пильха, уничтожил в окрестностях Минска около шести тысяч местных  жителей. Таковы эти факты.

Но после той войны прошло еще почти семьдесят лет. Что-то изменилось? Вновь приведем цитаты из одной довольно пространной, но уже современной статьи. Она была посвящена взглядам нынешних поляков на Россию и на ее проблемы. Цитата первая: “Отряд чеченских партизан занял школу в этом городе, захватил в качестве заложников несколько сот детей, большинство которых погибли во время штурма, предпринятого российскими силами. Так вот, тон большинства репортажей (польских – Авт.) был и есть таков, что, во-первых, плохо информированный читатель или зритель может быть уверен, будто детей в большинстве убили штурмующие русские, а не чеченские боевики (перед этим их мучившие). Во-вторых, сообщения были (и есть) сконструированы так, что в принципе не проявляется в них тема чьей-либо ответственности, кроме ответственности российского правительства…».

Цитата вторая: «Точно так же обстоит дело с перипетиями вокруг Катыни. Скрупулезно сообщаются и обсуждаются многочисленные связанные с этим преступлением юридические противоречия. Весь обширный контекст проблемы либо замалчивается, либо подается в столь урезанном виде, что польское общество может понять это так, будто бы российские власти либо до сих пор не сказали правды об этом преступлении, либо прямо-таки гордятся им. Что не отдали нам основных (до последнего времени засекреченных) документов. Что Борис Ельцин никогда не говорил слова «простите»».

Цитата третья: «Польские представления о России пронизаны не только лицемерием и враждебностью, но и чувством превосходства. Превосходства цивилизационного… Цивилизационного, если не расового. О том, что русских следует презирать, потому что, цитирую, «там после каждого монгольского нашествия всякая кацапка с брюхом ходила», мне было сообщено впервые, когда мне было 14 лет, и с тех пор время от времени я слышу различные варианты этой мантры. Естественно, слышу, а не читаю, потому что мы же за собой следим, мир таких выражений не любит. Но мы-то знаем, как там оно на самом деле...».

Цитата четвертая: «Сторонники польской идеологии цивилизационного превосходства, как правило, понятия не имеют о фундаментальных фактах, которые следовало бы принять во внимание, отстаивая столь радикальный тезис. Кто из польских комментаторов, например, знает, что уже в первой половине XVII века в Москве было, по крайней мере, столько же жителей, сколько в ту же эпоху в Кракове, Варшаве и Гданьске вместе взятых? Это не покажется странным, если не забывать, что еще раньше, когда Стефан Баторий осаждал Псков, королевский секретарь, ксендз Ян Петровский, при виде этого города (который не был столицей московского царства...) воскликнул:

- О, Боже! Да он не меньше Парижа!

«Город очень большой, – писал он. – В Польше у нас такого нет, стеной окружен, церкви многочисленны и прекрасны, все каменное!»

Цитата пятая: «Существует сфера, в которой дух народный воплощается безнаказанно и без ограничений. Это фантастическая литература, а в ее рамках и тот жанр, который – по не совсем понятным мне правилам – называется научной фантастикой. Он многое говорит о нынешнем состоянии польского духа. Я мог бы перечислить, по крайней мере, пару десятков, если не больше, современных произведений, от романов  до коротких рассказов, которые объединяет создание такой реальности, в которой Польша, иногда вследствие принятия правильного (по мнению автора) решения заключить в 1939 году союз с Гитлером, иногда в результате других, более ранних перемен в историческом процессе, на переломе XX и XXI веков является сверхдержавой. Бомбит Сайгон при помощи «Лосей» (самолет, стоявший на вооружении довоенной польской армии и считавшийся одним из лучших в Польше на то время  – Авт.) новейшего поколения. Колонизирует Африку. Но прежде всего – и это ключевой элемент – давно уже избавилась от Москвы или России. Избавилась методами традиционными или, иногда, более присущими XX веку… В довольно популярной новелле, ни названия которой, ни автора я не назову из жалости, главный герой – польский офицер, проявивший себя в совместной с немцами кампании против России – в конце XX века говорит так:

–Американские индейцы, австралийские аборигены, африканские пигмеи тоже не заслужили своей судьбы. Но тут, по крайней мере, (...) мы уничтожили народ, который хотел сделать своих соседей рабами.

Повторяю: мы уничтожили народ. Подобных фантазий – иногда менее, иногда более жестоких – я мог бы привести гораздо больше».

Не исключено, подчеркивает автор этих строк, что приведенные сентенции и являются обратной стороной исторических реалий, ведь у них есть очень важный нюанс: «Они хотят вернуться к такому положению вещей, которое – одни втайне, а другие подсознательно – считают естественным. К положению Речи Посполитой и слабенькой России. Поэтому они и раздувают – как реальные, так и вымышленные – конфликты с Москвой». Поэтому «в польском мышлении о России доминируют экстерминационные акценты». Экстерминация – это искоренение, уничтожение, истребление, однако автор добавляет, что без колебания употребляет это слово. Потому приведем еще одну цитату и самую страшную: «У меня такое впечатление, что единственное решение, им (российским правительством – Авт.) принятое, которое могло бы удовлетворить поляков, было бы заявление о прекращении существования собственного государства и призыв соотечественников к массовому самоубийству. Тогда на Висле все были бы довольны».

Можно ли представить, что кто-то посмел бы написать подобное о поляках? Вряд ли, поскольку был бы вселенский скандал. Выходит, прав был философ Владимир Соловьев, утверждая, что ров между поляками и русскими – это ров между западом и востоком и что он непреодолим? Но к западному миру относят себя те же пограничные финны, а еще чехи, словаки. Туда себя зачисляют и румыны с болгарами, хотя они и православные. Более того, во второй мировой войне православные румыны воевали против русских – на стороне Гитлера, а православные болгары были врагами России в обеих мировых войнах. Чехи, а вместе с ними и словаки, несколько веков находившиеся под владычеством австрийской, затем австро-венгерской короны, тоже не отсиживались в запасных полках в ходе военных конфликтов между австрийской и российской империями. Во время первой мировой войны их столько оказалось в русском плену, что потом хватило на создание целого чехословацкого корпуса, насчитывавшего многие десятки тысяч штыков. А во второй мировой словаки уже от собственного имени участвовали в агрессии на Советский Союз. В Беларуси до сих пор помнят, как они охраняли от партизан железные дороги. Однако такое неприятие русских, как у поляков, ни у кого больше не сформировалось. Тогда где  же главная причина, если даже военные конфликты к главным не относятся?

Поиски ответа ведутся, в том числе и в Польше. Потому продолжим цитирование той самой пространной статьи, из которой уже взято несколько выдержек. Ее автор –   популярный польский публицист, отнюдь не русофил, Петр Сквециньский. А он пишет: «К сожалению, я знаю причину, по которой антироссийские фобии сегодня столь распространены в Польше. Дело в том, что поляки – и это у нас из всех пор исходит – не в состоянии смириться с тем, что в XVII веке они потеряли (а Россия приобрела) положение сверхдержавы. Они считают, что такой поворот истории был не только несправедлив, но что это было следствие случая. Случая, который можно – в благоприятных условиях – исправить».

Добавим, что попытки подобрать такой случай время от времени делались. Первый маршал Польши Юзеф Пилсудский мечтал о центрально-европейской федерации, которую называл Междуморьем. Он настолько рьяно пытался осуществить свой  план, что британский премьер Ллойд Джордж называл его главным империалистом. То Междуморье, к которому стремился польский маршал, должно было стать буфером между Советской Россией и остальной Европой, непоколебимым стражем западной цивилизации и неустрашимым борцом с варварством, которым опасен восток. За это, в первую очередь, его и должны были ценить в Европе.

Некоторые нынешние аналитики, например, Н.Малишевский, утверждают, что и в современной Польше продолжает жить идея новой Речи Посполитой, под скипетром которой, хотя бы политическим, вновь оказались бы Белоруссия, Украина, Литва. Мне самому в Варшаве довелось услышать, что Минск, в котором я живу, это «не Беларусь, а Польша». Иначе говоря, неудовлетворенный имперский дух продолжает будоражить польские умы. И одежки стража западной цивилизации тоже привлекательны. В сентябре 2011 года в журнале «Политика» Януш Тазбир под красноречивой рубрикой «Польша – форпост Европы и христианства» опубликовал статью «Польская твердыня», в которой говорится, что, оказывается, еще от битвы под Легницей в 1241 Польшу «многократно называли избавительницей Европы». Тогда под Легницей польско-немецкое войско под командованием краковского князя Генриха Благочестивого сразилось с татаро-монголами. Несмотря на то, что оно потерпело сокрушительное поражение, сам князь был убит, его голову, нанизанную на копье, степняки принесли к Кракову – тогдашней польской столице, которую тоже монголы захватили, командовавший ордынцами внук Чингис-хана Байдар отказался от дальнейшего движения в Западную Европу и повернул на юг, чтобы соединиться с основными силами хана Батыя…

Похоже, одним из главных истоков польской ревности является шедшая между Россией и Польшей на протяжении многих веков борьба за лидерство в славянском мире. В ходе той борьбы одна из сторон – Россия – стала государством, с которым многие народы связывали свое существование, например, славяне в Османской и Австро-Венгерской империях. Это ее звали на помощь болгары. Это о ней пели младочехи свое «Гей, славяне, с нами Русь!». А вот Польше таких слов никто не посвящал. Наоборот, она сама вынуждена была уступать, а затем вовсе перестала существовать больше чем на столетие. Такое трудно прощается. В этом контексте более понятными становятся слова Юзефа Шанявского о том, что четыреста лет назад, когда был пленен и целовал руку польскому королю русский царь Василий Шуйский, была достигнута главная польская победа. Но если так, то не считается ли главным поражением потеря плодов той победы!..

Где же выход из исторической ситуации, которой тысяча лет? Похоже, его может подсказать история иных государств, к примеру, древней Греции, в которой тоже было много войн и прочих вооруженных склок, но по окончании каждой войны в действие вступало обязательное для всех правило: под страхом большой кары запрещалось кому-либо вспоминать об обидах. Объяснялся запрет тем, что память об обидах может стать причиной новых обид. Так не прислушаться ли к совету древних греков, ведь не зря кто-то сказал: они потому и стали древними, что были умными. Вот только хватит ли за Бугом для этого  сил? Ведь, читая польскую прессу, иногда ловишь себя на том, что если бы даже Путин с Медведевым приехали в Варшаву и, сидя на площади Трех Крестов, стали чистить ботинки всем без исключения проходящим полякам, прощения русские все равно не заслужили бы. По крайней мере, у очень многих. Накал русофобии, похоже, кое-где даже возрастает. Она уже проникает и в высокое искусство, чего раньше поляки все-таки избегали. В многосерийном телефильме «Время чести», посвященном второй мировой войне, советский разведчик, оставшийся без связи, кусачками отрывает польскому подпольщику фаланги пальцев, чтобы узнать, где тот прячет рацию. Поляк, разуется, не проронил ни стона, зато сказал русскому, что он, красный, ничем не отличается от коричневых. Коричневых и красных теперь  в Польше модно ставить на одну доску.

И все-таки надежда есть. Об этом как раз и свидетельствуют статьи, подобные той, которую опубликовал Петр Сквециньский, задумавшийся сам и призвавший поразмыслить соотечественников. Притом автор недвусмысленно указал, что мяч находится на польской стороне и даже сослался на социологические исследования: «В польской анкете поражает пессимистический образ польско-российских отношений. (…) Между тем, для подавляющего большинства опрошенных россиян важнейшим событием в общей истории  России и Польши является не нашествие поляков на Москву в XVII веке и не война 1920 года, но совместная борьба с фашистской Германией», – писал после таких исследований журналист «Газеты выборчей». – «Их (русских – Авт.) образ Польши, хотя и анахроничный, гораздо симпатичнее, чем наш образ России».

Быть критичнее к себе призывал и другой польский публицист Рафал Земкевич. В своей книге «Поляцтво», выдержавшей в Польше уже несколько изданий, он пишет: «На варшавском стадионе «Десятилетия», который необдуманно перекрещен в «Базар Европы» (необдуманно в том смысле, что правильнее было бы назвать его «Ярмаркой Азии») я не нашел ни одного стеллажа с польскими книгами; культурные потребности местных успокаивают пиратские компактдиски и видеокассеты, преимущественно с порнографией. Зато нашел там четыре обменных пункта российских книг. Столько их понадобилось для обслуживания торгующих на барахолке кацапов, по отношению к которым средний поляк испытывает безграничное чувство цивилизационного превосходства, отыгрываясь ими за комплексы неполноценности по отношению к Западу».

Переосмыслительный процесс за Бугом, слава Богу, уже все-таки наличествует. Однако не стоит думать, что он идет легко. Наоборот, быть ему долгим и даже трудным, уже заметны попытки провести историческое примирение по польским лекалам – прочитайте, например, главного редактора «Газеты выборчей» Адама Михника, которого в Москве называют не иначе, как «известным европейским  интеллектуалом» и «одной из знаковых фигур для отношений наших стран сегодня». Сам себя Михник считает «антисоветским русофилом» и утверждает, что в России у него больше друзей, чем в Польше, но почему-то полагает, что русские испытывают комплекс неполноценности по отношению к полякам, ибо поляки – аристократы, у них есть гордость. На самом деле, русский, скорее всего, смотрит на поляка с некоторым удивлением, как на родственника, который часто чудит или бузит.

Михник утверждает также, что поляки у русских были рабами. Надо полагать, он не знает, что еще во второй половине девятнадцатого века русский чиновник в западных  губерниях империи, например, на территории  нынешней Беларуси, мог получить выговор за незнание польского языка. Ведь до третьего польского восстания (1863 год) в делопроизводстве и образовании в этих краях, уже почти сто лет входивших в состав Российской Империи, продолжал преобладать именно польский язык. Да и неужели кто-то поверит, что рабом в той империи был тот же Адам Чарторыйский, возглавлявший при Александре I министерство иностранных дел России. Или, скажем, генерал от кавалерии и генерал-адъютант свиты его величества Лев Радзивилл, пользовавшийся настолько большим расположением и Николая I, и Александра II, что  выполнял их самые деликатные и ответственные поручения, умел, как пишут мемуаристы, рассмешить двух императоров. Вряд ли таковым считал себя и морской офицер Георгий Сигизмундович Пилсудский – кавалер семи русских боевых орденов, отличившийся еще в русско-японскую войну, командуя катером и батареей морских орудий. Впоследствии в тридцать лет он стал командиром эсминца «Внимательный», затем командовал эсминцами «Внушительный», «Мощный», «Видный», «Победитель», а во время первой мировой войны – целым дивизионом эскадренных миноносцев на Балтийском флоте. В знаменитой битве с германской эскадрой в проливе Моонзунд в 1918 году тот дивизион сыграл весьма славную роль. Этот пример многого стоит хотя бы из-за фамилии офицера. Правда, в 30-е годы она стоила ему жизни.

Однако хуже всего в характере русских для Михника то, что, по его мнению, среди них «часто проявляется полное незнание искусства компромисса, культуры компромисса». Но разве не русские, начиная с Павла I и Александра I, искали компромисс с поляками, о чем недвусмысленно говорил Александр Бохеньский?  Разве не на основе компромисса, пан Адам, русские смогли объединить в своем государстве полторы сотни народов?..

Очень трудным будет процесс примирения, поскольку в Польше один и тот же политик в одном и том же интервью сначала может высказывать опасение, что русский империализм угрожает Украине, а затем заявить, что Украина должна находиться под польской опекой, как будто бы польская опека никаким империализмом пахнуть уже не может. В одной и той же дискуссии, пишет Петр Сквециньский, ее участники сначала заявляют, что угрозы распада для России не существует, а затем могут «хором констатировать, что раздел России… должен произойти».

Сложно будет засыпать ров. В современной Польше по-прежнему сильны те, для кого главным является лозунг: «Никаких уступок Русским!», кто всякое сотрудничество с Россией считает уступкой России и готов объединиться со всеми, выступающими против нее, скажем, с Румынией. Во время футбольного чемпионата русских болельщиков били уже за то, что они русские. Но все-таки важно то, что все больше интеллектуалов, отсутствием которых никогда не страдала Польша, приходит к выводу, что «историческая политика», по правилам которой никто не должен расставаться калькулятором тысячелетних обид, ни к чему хорошему не ведет. Говоря иными словами, на той стороне Западного Буга начинают понимать, что принцип «нам не повезло с соседями», как говаривал экс-президент Лех Валенса, не может считаться приемлемым, поскольку нет однозначно положительного ответа и на вопрос, повезло соседям поляков на поляков. Та же Смута, считает современный польский историк Героним Граля, может стать импульсом к тому, чтобы посмотреть на нее вместе, ведь даже тогда, когда польский гарнизон занимал Кремль, подчеркивает он, не только сабли звенели, не только выстрелы звучали…

Наберемся терпения. А вдруг император Александр ошибся не на все времена…

На такой ноте заканчивалась эта статья немногим больше года назад, когда готовилась к публикации в московском журнале «Наш современник». Тогда Украину еще не тряс майдан, а в Польше, включая парламент, шли острые дискуссии о волынской резне, учиненной бандеровцами в 1943 году. Жертвами той резни стали десятки тысяч мирных поляков, включая детей. В резолюции польского сейма, принятой 15 июля 2013 года, отмечается, что преступления, совершённые ОУН и УПА, имели «организованный и массовый масштаб», что придало им «характер этнической чистки с признаками геноцида». Эта довольно закрученная фраза стала результатом многих месяцев споров, ибо оппозиционная партия "Право и справедливость" добивалась осуждения убийств как акта геноцида. Названо в той резолюции и число поляков, погибших в 1942—1945 годах на территории Волыни и Восточной Галиции: около 100 тысяч человек. Но Крестьянская партия заявляла о 200 тысячах. В их числе был и отец первого польского космонавта Мирослава Гермашевского. Ян Репа – историк, эксперт по вопросам Центральной Европы добавлял, что еще 20 тысяч украинцев погибли от рук УПА за то, что прятали своих соседей-поляков, или были убиты в польских карательных акциях в ответ на действия УПА. Польский историк Гжегож Мотыка констатировал, что «в отношениях между Польшей и Украиной нет никаких спорных пунктов, кроме истории», и подчеркнул, что «даже не вся история нас делит, а собственно период II мировой войны и проблема антипольской акции УПА».

И вот прошло всего несколько месяцев после принятия той резолюции. В Киеве собрался майдан, а в Польше вспыхнул настоящий цунами русофобии, ставший, по сути, иллюстрацией к поговорке «Враг моего врага – мой друг». В этой связи вспоминается один межвоенный польский  политик и генерал Болеслав Венява-Длугошовский. Весьма многогранный человек. Он сначала изучал медицину в Львовском университете, затем занимался в Берлинской академии искусств и перед первой мировой войной, работая в Париже врачом, стал одним из основателей Товарищества польских художников. Его жизнь изменило знакомство с Юзефом Пилсудским, первая мировая война и вступление в польские легионы – он стал военным. Был адъютантом маршала, командовал кавалерийской бригадой, дивизией, выполнял миссии политического характера. В 1939 году президент Игнатий Мосцицкий назвал его в качестве своего преемника на случай, если не сможет выполнять обязанностей главы государства, однако этому воспротивились союзники Польши, особенно Франция, которая ориентировалась на генерала Владислава Сикорского, давно с ней сотрудничающего.

Болеслава Веняву-Длугошовского в современной Польше по-прежнему нередко называют первым уланом. А еще генерал  известен тем, что был это человек, способный на эпатажные выходки, о чем до сих ходят анектоды. В 1934 году он был направлен в Белград представлять Польшу на похоронах короля Югославии Александра. Но почему-то опоздал на траурные мероприятия. Этот случай ввел в ярость самого маршала Пилсудского, и он приказал вызвать его для объяснения. Но когда Венява предстал пред очами маршала, Комендант попросту взъярился: генерал прибыл в гражданском смокинге. На рычанье – именно так гласит анекдот – что это означает, абсолютно спокойно пояснил: «Господин Комендант! Докладываю, признаю, что я тяжко провинился и должен получить по морде. Однако очень чту свой мундир, потому прибыл в гражданской одежде. Польский генерал не может получать по морде в мундире». И Пилсудский не стал наказывать любимца.

Да, генерал был смелым и находчивым человеком. Говорят, что Веняве-Длугошовскому принадлежит и еще одно суждение, гласящее, что он готов участвовать в любой войне, в которой бьют русских. Похоже, что в нынешней Польше политическую погоду в том, что касается России,  делают его духовные наследники. На фоне украинский событий польский премьер Дональд Туск требовал от Евросоюза принятия по отношению к Москве наиболее жестких мер, вплоть до отказа от российского газа.  В том цунами высочайший всплеск продемонстрировала и «Газэта выборча» Адама Михника. Лидер польского «Права и справедливости» Яраслав Качиньский оказался на киевском майдане рядом с нео-бандеровцем Тягнибоком. Оказалось, что даже бандеровцы, если снова поднимают голос против России, становятся рукопожатными. Опять заявил о себе называющий себя русофилом Даниэль Обльбрыхский, отказавшись принять участие в спектакле в польском театре в Москве, поскольку "красивый язык Пушкина, Толстого, Чехова, моих друзей Окуджавы и Высоцкого, на котором я репетировал замечательную пьесу, теперь ассоциируется с агрессивной риторикой Путина". Любопытно, отказался бы Высоцкий или кто-либо другой из русских актеров играть в варшавском театре только  потому, что на польском языке разговаривал Пилсудский, мечтавший, что когда он возьмет Кремль, то прикажет написать на его стенах: «Говорить по-русски запрещается!»?.. Или здесь и кроется главная разница?!

Но все-таки и теперь есть основания сказать, что продолжает жить надежда на иное. Экс-депутат польского сейма, директор Европейского центра геополитического анализа, Матеуш Пискорский, возглавлявший делегацию европейских наблюдателей на референдуме в Крыму, честно сказал о том, что там увидел, а не то, чего от него ждали домашние политики. И не смутила его волна обвинений в «нездоровых симпатиях» к Москве. Да и не один он такой в Польше. Есть журналист Мацей Вишнёвски, издавший в прошлом году антибандеровскую книгу «Свобода» против свободы». Он исходит из того, что «с момента распада советского блока польская восточная политика была проекцией страха и подхалимажа по отношению к Западу» и предлагает возложить цветы «на могилу польской восточной политики, чью смерть мы видели собственными глазами».
Не пожалеем терпения…

    

Яков Алексейчик.

Значительно переработанный и дополненный автором вариант статьи
для размещения на сайте «Западная Русь»,
ранее опубликованной  в журнале «Наш современник» № 12 за 2012 г..