Статья Александра Юрьевича Бендина «Белорусские националисты и «западнорусизм»: опыт взаимоотношений» вызвала резонанс, и ее обсуждают не только на нашем сайте, но и на других интернет-площадках. Представляем вниманию наших читателей развернутый комментарий в виде статьи Дмитрия Куницкого, в которой он, помимо критики «белорусских националистов», основное внимание уделяет рассмотрению методологии этой критики, предлагая иной подход с консервативно-религиозной точки зрения. Редакция сайта не во всем разделяет позицию Дмитрия Куницкого. Тем не менее, мы считаем целесообразным размещение его статьи для продолжения этой важной дискуссии, поскольку, как показано на приведенной картинке, в поиске истины, большое значение имеет рассмотрение множества суждений, часто не совпадающих с направлением ее вектора.
***
Вышедшая на сайте «Западной Руси» статья Александра Юрьевича Бендина «Белорусские националисты и «западнорусизм»: опыт взаимоотношений» представляет собой, безусловно изрядное событие. В ней противостояние представителей патриотического течения западноруссистов псевдопатриотическим кругам прозападных националистов вышло на новый уровень: если доселе первые мягко подставляли щеки, отвечая на огульное злобное поношение преимущественно академической полемикой по частным историческим вопросам, то теперь положено начало обличению доктрины вторых в ее первоосновах, а также характерных методов ее проведения в жизнь, кои являются либо иезуитскими, либо попросту эпатажно-невежественными до грубости. Недаром статья тут же вызвала бурные положительные отклики. Однако перед сообществом западноруссистов еще только встает задача вытесать и огранить свои безупречные первоосновы и методы их раскрытия, в частности, в русле обличения своих «обличителей» – так, чтобы обезоружить их, не дав основания для частично справедливой критики, не позволив им задействовать свою частичную правду, без которой никакая ложь не способна добиться своего. Посему постараюсь дать несколько особенный взгляд на статью Александра Юрьевича.
При несомненной справедливости критики обличителей (точнее поносильщиков) западноруссистского течения, спорными оказываются некоторые теоретические тезисы-основания, исходя из которых эта критика критики осуществляется.
Первым и наиболее спорным является обращение за помощью к доводам школы американского конструктивизма. Глубоко убежден, что русскому осмыслению проблемы народов и государств (или наций и цивилизаций) нет необходимости использовать в числе авторитетов англо-американскую мысль как таковую. Есть и гораздо более мощные авторитетные источники, вплоть до богословского уровня, раскрывающего самую сущность любого явления. Данная школа и приведенные суждения ее представителей – типичный образчик номиналистической парадигмы мысли, которая постепенно завоевала Европу в течение последнего тысячелетия. Базовым принципом номинализма является онтологическое отрицание (полноценного бытия) всяких неэмпирических (т.е., недоступных для непосредственного чувственного восприятия, умозрительных), в частности, «общих» сущностей и отнесение их существования в уме и языке на счет отвлеченного действия нашего воображения или рассудка. В естествознании это естественно ведет к атомизму и всякому иному сенсуалистическому элементаризму, в обществознании – к индивидуализму той или иной степени радикальности. В частности, к отрицанию действительности наций, приписыванию их существования различным психологически («субъективным») практикам человека – в конечном счете, самообману либо манипуляции (либо им двум вкупе).
Здесь, правда, перед нами встает проблема с самим понятием нации. Как и все заимствованные романские термины, оно инородно русскому языку и мышлению, несет в себе насыщенный инородный контекст употребления и исходных смыслов, имеет заметную неопределенность в определении. Но в целом, исходя и из своего лингвистического значения, и из общего материалистического духа западной цивилизации, «нация» связана преимущественно с натуралистическими особенностями той или иной общности и критериями для ее выделения (идентификации). Причем даже если она и ведет речь о разных культурных особенностях, она пытается привязать их к определенным географическим и этно-антропологическим свойствам. Например, та же украинская вышиванка должна, по идее, как раз подчеркивать общую славянскую природу ее типового носителя, однако упор делается именно на признаки, отличающие его от близкородственных племен единого русского народа. То же самое и даже в первую очередь можно сказать о языке. В целом же, действительно, пытаться вывести отличительные особенности большой общности из географических, морфологических и иных антропологических характеристик племен, провести на этом основании границы между племенами – дело безумное, которое логически должно привести нас к требованию национальной (букв. племенной, местной) идентичности у жителей одной области (в том числе уже административно несуществующей, наподобие Полесской), района, города, улицы, дома, подъезда.
Но если мы выйдем за пределы категории нации и прильнем к понятию народа, который в церковно-славянском языке неслучайно обозначается словом «язык», то неприглядность доводов школы «социальных конструктивистов» раскроется самым открытым образом. Народ – общность, имеющая, прежде всего, единые духовные свойства и скрепы, хотя не лишенная и «природно-телесной», этнической составляющей. При этом главной отличительной характеристикой души народа (а значит, и его выделения-идентификации) является его язык, а главной духовной характеристикой, которая может связать его и с другими народами, – его вера, что до недавнего времени и понималось большинством людей (особенно на Руси) как нечто самоочевидное и почти безусловное. Достаточно вспомнить, что о существование народов как целостностей всячески доносит до нас Священное Писание, а ряд церковных изображения Страшного Суда показывают нам, что суд состоится над людьми, собранными в народы и отделенными в них друг от друга (не нарушая при этом, например, обособленности верных христиан в них). То есть, онтология народов имеет отношение не только к временной земной жизни, но даже к вечности.
И тогда мы уже никак не можем сказать вслед за Александром Юрьевичем и К.Калхуным, что «национальная идентичность (бытие и самосознание народа как единого существа – Д.К.) по своей сути спорна». Нет, сие как раз безспорно, и как раз наследие отечественной мысли наиболее громко научно на весь мир об этом в научном поле (чего стоят только культурно-исторические типы Н.Данилевского) на самом пороге эпохи глобального отрицания коллективных идентичностей. Нет, человек как раз должен «жить в одной культуре в одно время», родным для него должен быть один язык, придерживаться он должен именно одних определенных ценностей и быть преданным определенному государству. Иное дело – отношение к другим (даже враждебным) культурам, государствам и языкам, знакомство с ними и даже принятие в качестве «вторых родных» (как даже и «второй Родины»), в той мере, в которой они не противоречат первым; иное дело – даже возможность сменить такую принадлежность (например, вероисповедальную) по личным соображениям без угрозы насилия. Одновременная же приверженность разным религиям, научным доктринам, разному государственному подданству – это проявление духовной болезни общества, которое является либо шизофренией, либо конъюнктурной беспринципностью и теплохладностью. Такой универсализм не отражает евангельский дух «ни эллина, ни иудея», а, напротив, обличается как «служение двум господам» и «ни холоден ты, ни горяч». Разве может православное западнорусское сознание негодовать вслед за К.Калхуным над императивом, что «члены нации должны блюсти ее национальные моральные ценности»? Вопрос только и именно в том, каковы эти ценности и каким образом их нужно блюсти – в частности, начиная с окружающих или себя.
Давайте постараемся внимательно и безпристрастно определить, что именно для нас неприемлемо в литвинском (псведобелорусском) или украинском национализмах и в целом национализме в его отрицательном значении близком к нацизму. Отнюдь не всякие «попытки распространить его на других», «защитить от внешнего влияния (отрицательного)», в том числе и силовыми методами, но подмена любви к своему Отечеству (причем такому, какое определил Господь, а не, например, так называемый, Брестский мирный договор) ненавистью, враждебностью или превозношением над другим. Понятно, что для англо-американской критики «марксизм» (социализм) и национализм являются «величайшими нелепостями» без разбору – как и все виды сопротивления расползающемуся либерально-индивидуалистическому гуманизму и толерантному плюрализму, консервативная контрреволюция против торжествующего позитивизма как таковая. Между тем как внутри национализма и социализма по названию (и как идеологий, и как общественных практик) всегда происходила борьба между подлинно консервативными идеями, ценностями и представлявшими их людьми, и откровенно революционно-нигилистическими. Для нее вообще желательно бы увидеть человечество в качестве обезличенных и безразличных друг к другу рациональных потребителей и, в частности, самодовольных интеллигентов, безразличных к правде. То есть, людей, ничего горячо не проповедующих, не доказывающих, не отстаивающих. Разве в том неприглядность идейных литвинских (беларуских) и украинских националистов, что они радеют за единство своего народа, его символы, свободу, славу, язык, сохранность уклада жизни, особенности одежды и кухни, а также ставят все это выше своего материального благополучия и комфорта? Ни в коем случае, и поэтому весьма неприглядны ожидания и планы «подморозить» и «подсушить» украинское помрачение одними экономическими методами (их также нельзя отрицать). Зло украинского и литвинского национализма связано: а) с самим их содержанием – религиозным, историческим, языковым, политэкономическим, в целом духовным, – которое замешано на чистой лжи и на пристрастиях вплоть до восхваления самых низменных «исторических свершений» и «героев» только на основании их этнической принадлежности и направленности против «врагов»; б) со способом утверждения его и его частных сторон, который замешан на зависти, ненависти, злопыхательстве, той же всеохватывающей лжи. Естественно, вся это ложь и, что иронично и характерно, бесславие оных национализмов заложено уже в самих их именованиях – украинстве и литвинстве, – вымышленных и привнесенных настоящими врагами из духовно чужеродной среды.
Не следует – в том же духе англо-саксонского номинализма – и проводить жесткую границу между научным и идеологическим подходом к оценке исторических событий и прояснению понятий. Сухой и безоценочный стиль и дискурс отождествляются с научным как таковым совершенно напрасно. Подлинный научный язык (и не только в человековедении), эталоном которого является не техническое описание механизмов, а многовековой слог и логика богословия, как раз напротив, насыщен постоянным возведением частного к общему значению (идеологичностью) и оценками (исходя из идеологической направленности): жизнь и смерть – духовная и даже биологическая – никогда для научного сознания христиан не будут «двумя равнозначными научными фактами». Ошибка критиков западноруссизма – не в идеологизации, а во лжи, ложности самой их идеологии и неизбежных лживых (иезуитских, если заострить) методах ее продвижения. В целом, следует сказать, что не по границе научности методов и языка, а по границе духовной нравственности проходит водораздел между западноруссизмом и литвинистским беларусизмом и украинством.
Посему у западноруссистских критиков есть своя, хоть и кривая, но «правда»: западнорусское течение мысли действительно угрожает «беларуской (литвинской) национальной идентичности», действительно «вводит в сознание русские ценности», действительно утверждает духовное «превосходство русской культуры, национальных обычаев, характера, образа жизни как образцовых над литвинско-польской». Точно также правы именно они (а не их конструктивистские критики) и в том, что «культурные и политические начала неразрывно связаны между собой». А разве не связаны? Не рассматривали ли заслуженно те же самые большевики реформу русского языка и изменение всего уклада жизни (вплоть до имен людей, названия улиц и продолжительности недели) как надежное средство закрепления слома русской государственности и, напротив, политической революции как средства подрыва многовековых понятий и устоев и языка как их надежного хранителя внутри людей? То же самое и по политической свободе (независимости, хотя последнее понятие беднее и сосредоточено только на отрицании, на реакции): так уж ли «не существует в человеческой природе ничего такого,…в силу одного чего должны ставить на карту свое здоровье и жизнь, доход до пределов своих физических возможностей, ставить себя на грань умирания только ради того, чтобы…жить в независимом государстве»? А ведь пример сражающегося ополчения Новороссии как раз свидетельствует об обратном! И, естественно, внедрение синтезированного польско-западнорусского диалекта Францишка Богушевича и Бронислава Тарашкевича, известного ныне как «беларуская мова», в жизнь общества направлено в перспективе на политическое втягивание Белоруссии через разнообразные схемы восточноевропейской ассоциации в евросоюзовский концлагерь с его рыночно-содомскими нормами и технологиями расчеловечивания, а внутри него – в машину реполонизации белорусов.
Нет, вопрос опять же не в верной в целом постановке вопроса о превосходной значимости «отвлеченных (от материальных потребностей и расчетов) ценностей», о которых говорит типичный националистический фашизм, а о тех ответах, которые он дает на них, и том образе и иерархии ценностей, которые он отстаивает. Именно во лжи, на которой, в частности, замешано утверждение украинствующих и литвинствующих о том, что ключевой тезис западноруссистов о неотделимости белорусов и малорусов от единого русского народа, об отсутствии (выдуманности) отдельных украинских и белорусских наций (тем более, с самобытными религиями и языками), отвергает их своеобразие, историческую значимость и даже способность к самостоятельному государственному строительству. Также и ложная интерпретация духовного возрождения русскости белорусов как соответствующего подчинения их великороссам («русским» по определению большевиков), а политического воссоединения русского народа в той или иной форме – как вхождение Белоруссии и Малороссии в состав не общего русского государственного образования, а в «ихнюю» «московскую федерацию (империю и т.д.)» с потерей, а не укреплением, политической свободы. И на других видах лжи общего русофобского характера наподобие того, что русская имперскость заключается в подавлении местных наречий и укладов, эксплуатации рабов, создании тюрьмы народов, агрессивной внешней политики и т.д. При опровержении этих ложных толкований, мы можем признать вполне научной ту часть определения западноруссизма А.Цвикевичем, где говорится о Белоруссии как «культурной и государственной части России» (исторического русского мира), «нераздельно связанной с целым – «единой великой Россией», и что белорусы как одно из славянских племен органично входят в состав «единого русского народа»».
Вторым спорным тезисом-основанием является подчеркнутый антисоветизм (и даже антисталинизм) позиции автора. Впрочем, этот тезис связан с первым, с той или иной степенью отторжения богозданной онтологичности естественных сообществ – когда идеалы и ценности данного сообщества ставятся в той или иной форме над интересами и желаниями (но не совестью) отдельных индивидуумов, в том числе и с тем или иным применением властных ограничений или даже принуждений. То есть, с принятием в той или форме либеральной установки, в том числе, и при оценке исторических явлений. Оценка советского периода русской и, в частности, белорусской истории не должна и не может быть грубой, с уподоблением «советских патриотов» и литвинствующих (беларуских) националистов. Безусловно, советское государство и идеология в полной мере никогда не преодолевало полностью наследия ортодоксального марксизма. Но отнюдь не всегда он господствовал в нем в полной мере (и по духовным причинам не могло этого сделать). Напротив, под общей ширмой политэкономической доктрины социализма в советское время шла ожесточенная (не всегда даже осознанная) борьба противоположных идеологических начал, где западнорусская и прозападно-националистическая идеологии постоянно и во всем существенном находились на разные сторонах баррикад.
Когда автор говорит, что общим для советского строя является отрицание «традиционной христианской морали», то следует напомнить, что при И.Сталине были запрещены внутриутробные детоубийства (аборты), которые были разрешены (и даже стимулированы) как в якобы терпимых к Христианству странах «капиталистического блока» (Запада), там и в современных постсоветских государствах. И это – лишь ярчайший, но далеко не единственный пример отвержения в советском государстве «революционных норм», причем в ряде случаев даже более последовательного в сравнении с поздней имперской эпохой (приведем в пример обстановку с проституцией или с публицистическим беспределом). В целом же проблеме взаимоотношений западноруссизма и идеологии и политики советской эпохи еще предстоит занять свое достойное место – в русле исторического примирения русского народа. Традиционно они рассматриваются как непримиримые враги. Но – как и в случае, когда знаменитый православный философ-монах К.Леонтьев показал совместимость, и притом жизненно важную, православного самодержавия и социалистических идей (но не самого социализма), парадоксальную для многих (но не для тех, кто видел серьезные противоречия дореволюционной эпохи России, реакцией на которые и был русский социализм), – противоречия между ними могут оказаться не такими безусловными и во многом подогретыми их общими недоброжелателями. Идеалы подлинно русского, черносотенного учения и общественного движения, основанные на вековых «Православии. Самодержавии. Народности», в конечном счете, включают в себя все подлинное и жизнеутверждающее, что рассеяно по идеологиям национализма и социализма (например, русская самобытность и русская вселенскость, охранительство и предельная открытость).
Нельзя грубо подходить и ко времени так называемых «сталинских репрессий» и связанного с ними духа горячих обличений, распространенного в обществе. Необходимо видеть общую картину той эпохи с такими важнейшими ее чертами, как: а) продолжение и даже приближение к завершению гражданской войны с обостренными чувствами противостояния и борьбы; б) господство во власти «старых большевиков», откровенных террористов инородческого и иноверческого происхождения, которые действительно были готовы пойти на любую подлость и заговор, дабы помешать русскому народу с его духом и укладом восстановить свою власть в государстве, отношение к которому неуместно было бы строить (тогда и теперь) на принципах толстовства (или, если из свежего, «януковства»); в) приближение Великой войны и действительное размножение большого числа шпионов (и отнюдь не только германской агентуры); г) острое ощущение в народе наличия врагов первой и второй когорт; д) болезненное ощущение русским народом временной потери своего высокого предназначения-миссии и исторических вселенско-державных смыслов и горячее стремление отыскать и возвратить их, включая и восстановление размытого либерализмом 18-19 веков образа подлинного врага, с которым нужно вести всенародную борьбу; е) наконец, густая смешанность с искренними патриотами сознательных лицемерных провокаторов, доносчиков, садистов и действительных злоумышленников-врагов народа, а также недалеких запутавшихся в теоретическом и нравственном плане (не воюя на саму нравственность). Вкупе это и породило очень неоднородную мятущуюся общественную среду и эмоциональную атмосферу, которая, с одной стороны, была проявлением духовных и политических болезней России, но и одновременно неравнодушного стремления к выздоровлению и обновлению (ясно, что троцкистско-бронштейновская группировка «верных ленинцев» ни за что бы не сдалась и в военное время непременно бы сделал то же с СССР, что и их единомышленники в 1917 году с Российской Империей). Посему, хотя в обличениях литвинистов и много общего (в том числе, неприглядного) со стилем обличений оговариваемого советского времени, но они далеко не тождественны в отношении правды и справедливости, и далеко не могут вкупе свидетельствовать в пользу лукаво-политкорректного («научного», «дипломатичного») стиля аргументации и пропаганды, исповедуемого в англо-саксонской полемической парадигме. В конечном счете, надо быть честными, для западноруссистов и литвинистов действительно законно видеть друг в друге «не оппонентов в научной дискуссии или идейных конкурентов в медийном пространстве», а именно «политических врагов». Поскольку первое отношение является сугубо рыночным с преобладающим безразличием «продавца» к своему «товару» и во многом лицемерной участливости к «покупателю» (его проповедует нам современный западный либеральный мейнстрим, хотя его руководители и носители при необходимости мгновенно от него отступают без зазрения совести), а во втором идет противостояние на уровне духа, исходящее от сердца.
Подлинная научная полемика (особенно в обществоведении и человековедении) и не может не быть идейно насыщенной, горячей, идущей от сердца, а не от холодного рассудка. И отличие западноруссистов от литвинистов – не в горячности обличений, а снова же в самом их предметном содержании и способе их выражения. Опора первых – на правду и, в конечном счете, на священные источники, вторых – на мифы и откровенную ложь, на собственные страсти и страсти своих мятежных учителей. Первые стремятся по-православному не переносить горячую вражду к ложному учению на личность врага, а вторые – как раз на вторую и делают акцент, будучи готовыми идти на многочисленные компромиссы в своем учении (начиная с ценности для националистов суверенитета и консервативной верности традиционным ценностям, что особенно отчетливо проявилось в ситуации на Украине).
Таким образом, критика антизападноруссистов – и притом острая – действительно необходима, но не с позиций номинализма и нисходящего к нему либерализма (толерантного мультикультурализма и плюрализма) в русле отвлеченных интеллигентских прений (эти позиции и сами крайне уязвимы для критики, и ведут к заблуждениям иной направленности), а с позиций основанного на православном миросозерцании русского консерватизма, частью которого (и притом отнюдь не второстепенной) является и сам западноруссизм. Высшим же и безусловным критерием содержательного различия правды и лжи в рамках этой полемики, в целом при выстраивании «национальной идеи», которую нужно действительно горячо (но и миролюбиво, хотя порой не без военного обмундирования) отстаивать, является православное христианство, которое и через труды своих многочисленных подвижников (в том числе исторические труды), не говоря уже о Священном Писании, дают нам действенные средства для такого различения. Само Христианство – высший и безусловный критерий разделения и истинного народолюбия («национализма») от ложного. Негативность же национализма тогда обнаруживается не в горячей любви к своему народу («нации»), а к ложному, пристрастному и горделивому ее характеру.