Доклад доктора филологических наук Анатолия Ивановича Иванова (Тамбовский государственный университет имени Г.Р. Державина), зачитанный им во время публичных чтений «Перекличка веков: Первая мировая война и мир сегодня», организованных Общественной организацией «Белорусский зелёный крест» и проходивших 14-15 октября 2014 года в помещении Минской областной библиотеки им. А.С. Пушкина при информационной поддержке  портала "Западная Русь". 

 

---

 

Вскоре после начала войны публицист, историк, профессор Александр Александрович Кизеветтер сформулировал тезис, принятый затем на вооружение многими писателями, критиками и публицистами. В статье «Наша первая победа» он писал: «Мы ни на кого не нападали. Мы обороняем родную землю от вторжения врага и мы встали на защиту обиженных единоплеменных братьев. Наше русское и наше славянское дело сливаются воедино с общеевропейской борьбой против главного гнездилища милитаризма. И мы оказываемся в стане поборников культуры»[1]. Эти слова интерпретировались только как «попытка представить империалистическую войну войной «передовой» европейской культуры со средневековым варварством «тевтонцев»[2]. На самом же деле фраза мы оказываемся в стане поборников культуры применительно к деятелям литературы, науки, искусства имела более широкий смысл – противостояние средствами культуры бесчеловечности мировой трагедии.

28 сентября 1914 г. в «Русских ведомостях» было опубликовано составленное И. Буниным обращение «От писателей, художников и артистов», которое подписали А. Веселовский, М. Горький, П. Струве, А. Серафимович, И. Шмелев; художники А. Архипов, А. Васнецов, В. Васнецов, А. Корин, К. Коровин, Л. Пастернак; артисты М. Ермолова, В. Качалов, К. Станиславский, А. Южин-Сумбатов и др. В этом обращении выражен протест против жестокости войны и варварства Германии, в результате чего «гибнут в пожарищах драгоценные создания искусства, храмы и книгохранилища, сметаются с лица земли целые города и селения, кровью текут реки…»; прозвучала тревога, что может прорасти «семя национальной гордыни и ненависти», что «пламенем может перекинуться ожесточение к другим народам». В октябре этого года в одном из писем В.И. Ленин высказал сожаление, что М. Горький подписал воззвание «российских либералишек»[3], а затем в статье «Автору «Песни о Соколе» подверг позицию пролетарского писателя жесточайшей критике. Таким образом, уже в первые дни войны была явлена несовместимость общечеловеческих и классовых начал в отношении к мировой войне.

Внимание к нравственной значимости публицистики военных лет позволяет избежать неправомерности обвинений творческой интеллигенциив «добровольном признании в собственной несостоятельности, окрасившем все предреволюционные годы и во многом предопределившем судьбу культуры, а может быть – и России»[4]. В этом упреке социально-политического характера выразилась суть многих современных суждений об отношении интеллигенции к войне. Но ведь в годы войны публицистическое слово Л. Андреева, М. Волошина, В. Короленко, а также, полные гуманизма произведения поэзии и прозы, запечатлевшие ратный труд соотечественников, взывавшие к состраданию к семьям погибших, к беженцам, детям, военнопленным, были духовным противовесом революционным устремлениям большевиков, призывавшим к «поражению своего правительства». Нельзя любить Россию завтрашнюю, забывая о России сегодняшней, – такими словами Анастасии Чеботаревской, сказанными во время войны, можно выразить главную идею лучших произведений искусства 1914-1918 гг. Подлинно интернациональные начала художественной культуры военных лет выразились в поисках общих, закономерных явлений в идеологии воюющих стран, в стремлении найти путь к миру без войн, в противостоянии национализму, антисемитизму.

Именно годы войны характерны наибольшим осознанием художниками социальной роли искусства в жизни общества переломного периода. Нелицеприятная оценка довоенного – модернистского прежде всего – искусства прозвучала в статье К. Петрова-Водкина «На рубеже искусства» (1917): «Варилось ядево для объевшихся. Образовались кадры деятелей «приятного» искусства, «острого» искусства, «тонкого» искусства… Не было и проблесков героического искусства и перевелись словно на свете народные герои». Первым великим испытанием стал «ужас европейской войны»: «дрогнуло искусство в своих недрах, но не сумело ни благословить, ни проклясть кровавой бури народов…»

В словах художника выразилась и ответственность художников за отечественную культуру и за происходящее в стране. В этой же статье К. Петров-Водкин сказал, что «…художественный мир делится на свои «классы»: талантливость и бездарность. Настоящий художник всегда в «партии авангарда» ищущего человечества»[5]. В них, наш взгляд, содержится напоминание о необходимости разграничения политических и эстетических начал в суждениях об отношении творцов к происходящему во время войны. Эти сферы смешиваются, а то и подменяются друг другом в обвинениях российской интеллигенции в политической недальновидности, аморфности и т.д. Вот как, например, звучит суждение о картине К. Петрова-Водкина «На линии огня» (1916 г.) современного историка изобразительного искусства: «Картина «не получилась», думается потому, что сам художник должен был в ходе работы ощутить ложность общей идеи, положенной в ее основу: война, поначалу сплотившая какую-то часть русского общества, давно уже опостылела большинству. Экспонированная в дни Февральской революции, картина «На линии огня» оказалась написанной явно не ко времени и вызвала отрицательную общественную реакцию»[6]. О какой ложной идее войны должен вспоминать наш современник, глядя на полотно, где изображен молоденький русский офицер, умирающий во время атаки? Можно лишь предположить, что автору работы о художнике хотелось, чтобы зритель не столько воспринимал трагедию юного воина и бесчеловечность войны, сколько помнил лишь о том, что война была империалистической, хищнической и т.д. Примеров того, как суть искусства сводится лишь к политическому просвещению, можно приводить немало. В таком освещении роль художественной интеллигенции долго еще будет видеться как нескончаемая цепь ошибок, заблуждений и непонимания происходивших социальных процессов. Между тем публицистика Л. Андреева, В. Короленко, В. Ропшина (Б. Савинкова), стихи М. Волошина, Н. Гумилева, очерки М. Пришвина, И. Шмелева конца войны, свидетельствовали том, что творческая интеллигенция в не меньшей степени, чем левые социал-демократы понимала суть происходящего, например, значения для России сепаратного мира с Германией. Но при этом опять-таки чувствовала моральную ответственность за завтрашний день всей страны. Позорный мир означал забвение тысяч и тысяч жизней русских солдат и офицеров, означал сломленный дух нации, потерпевшей второе поражение в начавшемся веке…

По мнению В. Короленко, продолжение войны было еще и защитой свободы в России: «…я считаю безумной свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейский мир <…> великим преступлением, от ответственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. Россия только что совершила великое дело – свергла вековое иго. Одним деспотизмом стало меньше. Одной свободой больше на свете. Еще недавно союз с нами враги ставили в упрек  нашим союзникам и свою борьбу выставляли, как борьбу с восточной деспотией. Теперь все народы обращаются к нашей родине с восхищением и надеждой, потому что юная свобода в момент рождения имеет волшебную силу омолаживать свободу других народов, придавать им новую свежесть и жизнь.

Вот что значит для нас защита родины. Нужная всегда, теперь она вдвойне нужнее. С нею мы защищаем новую свободу, которой внешнее нашествие грозит смертельной опасностью. Если бы теперь немецкое знамя развернулось над нашей землей, то всюду рядом с ним развернулось бы также знамя реставрации, - знамя восстановления деспотического строя. Нами бы стал повелевать не только Николай Романов, но через него и Вильгельм Гогенцоллерн. Вильгельму Гогенцоллерну нужно, чтобы Россия надолго оставалась подавленной и темной. Неужели это неясно?»[7].

На наш взгляд, русская периодическая печать военного времени отразила малоисследованный этап в приятии обществом новых ценностей, которые современный человек считает своими ценностями, которыми он руководствуется и которые им не всегда осознаются. В демократических странах официально признанными и осознанными ценностями являются гуманистические и религиозные: индивидуальность, сострадание, любовь, ответственность, милосердие[8]. Внимание публицистов, художников, поэтов к Личности, приоритет общенациональных интересов, отстаиваемый в полемике с революционерами, дает возможность рассматривать российскую духовную жизнь периода войны как период конфликта ценностей внутри отечественной культуры. В последние месяцы войны на страницах периодической печати были высказаны суждения о том, что выявилось в материальной и духовной культуре России, об уроках войны для страны, о послевоенном устройстве многонационального государства. Но страну ожидал Октябрь 1917-го.

Более чем за полтора года до Октябрьской революции прозвучало одно из суждений о сути «обновленчества»: «С большими ожиданиями и еще большими обнадеживаниями берутся пионеры за дело: избавьте нас только от пут старого, и мы де покажем и вмиг всё устроим; пустите нас, и мы вас поведем». Справедливым казалось и предостережение о будущем «обновленцев»: «И чем сильнее самоуверенность и уверения, тем скорее поражение; ибо, став на место старого уклада, они берутся своими еще скудными сбережениями немедленно уплатить его неоплатные долги. Можно ли при этом избежать несостоятельности?»[9]. Во время войны вопрос о несостоятельности «обновленцев» казался естественным, однако жизнь распорядилась по-иному.

В годы Первой мировой войны в российском обществе, быть может, впервые в истории страны, по крайней мере в первой половине XX века, появилась возможность политического диалога, возможность услышать другого на основе не классовых, партийных, а общечеловеческих ценностей. В устремлениях к послевоенному завтра у политиков и художников-философов было нечто общее – мечта. Это особенно ярко видно в публицистике и дневниковых записях Л. Андреева, выразившего уверенность в неизбежности очищающей революции, которой окончится война. Но если для поэтов-идеалистов война представлялась вселенским делом (Вяч. Иванов) на пути к миру без войн, то для революционеров-прагматиков война виделась как этап в классовой борьбе. Заслуга творческой интеллигенции как раз и заключается в признании приоритетными не классовых, а общенациональных ценностей, во внимании к человеку сегодняшнему, изведавшему войну, в тревоге о нынешней, предреволюционной России.

В настоящее время начинает осознаваться, что 1914-1917 годы были временем сублимации трагических противоречий русской истории, коренных изменений в культурном сознании русского общества. Но для того чтобы осознать духовную атмосферу России военных лет, необходим многомерный взгляд на искусство военного времени. Сейчас же историки видят в художественных произведениях, письмах и дневниковых записях поэтов, художников, театральных деятелей лишь свидетельства современников, отражение или фиксацию тех или иных конкретных событий военного времени, политологи – материал для обвинений в гражданской несостоятельности в преддверии революции. Без должного внимания остаются сложность духовной жизни, гуманизирующая роль художественной культуры военного времени, внимание искусства к Человеку и его Отечеству.

Именно в наше время особенно важно увидеть эту деятельность интеллигенции, предотвращавшей гибель человечности в согражданах. Как о рядовом и все же примечательном, достойном внимания факте сообщала одна из московских газет военного времени: «Вчера в кинотеатре Ханжонкова дан сеанс для детей. <…> Весь сбор с сеанса предназначен детям лиц, пострадавшим от войны»[10]. Кто-то же устраивал этот просмотр, стараясь чем-то приятным, ярким отвлечь ребятишек-сирот, кому-то важно было оказать скромную материальную помощь оставшимся без кормильцев семьям!

Противостояние отечественной культуры войне нам видится в стремлении к созиданию. Деятелей культуры военных лет можно сравнить с героем очерка М. Горького «Садовник», который, несмотря на толпы ошалевших от войны солдат, делал свое дело: заботливо ухаживал за садом и даже прикрикнул на вооруженных людей, топтавших газон. И послушались! Сам М. Горький и его единомышленники, видя невежество соотечественников, организовывал (в годы войны!) научно-популярные издания, массовые лекции с привлечением лучших ученых. В произведениях музыки и живописи безобразному и жестокому в войне противопоставляются основы прекрасного в жизни, рождаются очищающие начала трагического. Лучшим примером тому творения: «Всенощное бдение» С. Рахманинова, реквием «Братское поминовение героев» А. Кастальского, цикл из 14 литографий Н. Гончаровой, картина «На линии огня» К. Петрова-Водкина. Особого внимания заслуживает поэзия военных лет, передавшая щемящую тоску проводов на фронт и горечь разлуки; скорбь женщины, потерявшей сына, мужа, любимого; молитву о ратниках и надежду на скорейшее окончание войны… Проза о Первой мировой оставила свой след в освоении темы «Человек и война».

В настоящее время с должным уважением начинает восприниматься отношение представителей российской науки к мировой войне. К 1914 г. профессорско-преподавательский состав российской высшей школы насчитывал всего около 5 тысяч. Но сколь заметной оказалась роль научной интеллигенции! Об этом – переориентации науки на создание оборонительных средств, достижениях отечественных ученых - говорится в специальном исследовании[11]. Обращаем внимание лишь на следующее. Война изменила весь строй взаимоотношений внутри преподавательского корпуса российской высшей школы, вызвала всплеск патриотизма, который сплотил в общем порыве либералов, консерваторов, крайне правых, еще накануне находившихся в состоянии межпартийной и академической вражды.

Достоин внимания и вклад ученых-гуманитариев в повышение обороноспособности страны. Он выражался «в посвящении военной теме исследованиях по истории, политологии, политэкономии, публицистической кампании в газетах и журналах, публичных лекциях, музейной работе, деятельности обществ, агитировавших за помощь фронту, действовавших при высших учебных заведениях. Военно-патриотическое направление в творчестве ученых-гуманитариев, профессоров и преподавателей реализовывалось в следующей проблематике: исследование причин и характера Первой мировой войны, изучение международного положения воюющих стран, текущих военных событий, состояния экономики и ее послевоенного будущего»[12]. Между тем в современных работах о духовной жизни России нередко звучит пренебрежение к высказываниям философов военного времени. Примером может послужить суждение об одной из статей Н. Бердяева, точнее, следующего высказывания философа: «Война может и должна быть рассматриваема как духовный феномен, и оцениваема, как факт духовной действительности. Всё историческое (войны, революции, передвижения народов и т.п.) предстоит нам в материальном обличии и слишком много кажется обусловленным причинами внешними. Но за всем подлинно всемирно-историческим действуют скрытые духовные силы <…>. Всякая война имеет более глубокий смысл и более глубокие движущие причины, чем принято думать при внешнем взгляде на всё историческое, когда видно лишь поверхностное сцепление событий и, кажется, что все было бы совсем иначе при более счастливом стечении обстоятельств»[13]. Назвав статью Н. Бердяева «первым серьезным откликом на войну», современный историк пишет тем не менее: «Очевидно, что подлинного осознания беды, трагедии, еще не наступило. В каждом слове чувствуется пафос, стремление мыслить красиво, возвышенно»[14]. Вот так, по одному абзацу статьи Н.А. Бердяева, сделан вывод о «глубине» постижения русскими философами нематериальных причин войны.

Не менее упрощенные суждения встречаются о специфике художественного восприятия войны. В специальной работе о творческой интеллигенции читаем: «Особенностью восприятия войны художественной интеллигенцией было видение ее глазами художника. Война казалась чем-то необычным, загадочным, таинственным, средоточием новых эмоций и впечатлений». Но далее приводится пример личного восприятия войны Н. Гумилевым и Б. Савинковым (первый выстрел сравнивался с охотничьим азартом), после которого следовало обобщающее заключение: «Эмоциональность, романтизм, характерные для художественной интеллигенции, способствовали зачастую нереалистическому, неадекватному восприятию мира»[15].

В том то и дело, что искусство о войне обратилось к постижению непознаваемого. Об этом в дни войны сказал Л. Андреев: «Настоящая война – явление порядка сверхчеловеческого. Смысл ее меняется с каждым днем, растет и углубляется, поднимается на головокружительную высоту. Начавшись борьбой сил материальных – так многим казалось вначале, – она переходит в борьбу идей. Начатая людьми, она продолжается богами. Драматический элемент крови и страданий личности едва видим в озарении планетарных задач; участие Идей, олицетворяемых народами, несомых массами, утверждаемых огнем и громом, дает войне пафос трагический. Как бы снова молниями и громом заговорил Синай, какие-то новые заповеди вешаются человеку с его божественной высоты»[16]. Именно над непостижимостью войны, невыразимостью чувств человека рядом со смертью билась мысль писателей-фронтовиков Н. Гумилева, В. Катаева, Ф. Крюкова, Я. Окунева, Ф. Степуна, Б. Тимофеева, А. Толстого – всех, кто пытался передать ощущение войны.

В работах о творческой интеллигенции не учитывается специфика восприятия трагических событий поэтом. «Несмотря на многочисленные предчувствия и предсказания, – пишет современный исследователь, – художественная интеллигенция восприняла начало войны как неожиданность…»[17]. Характерно, что перед войной и во время войны сами поэты (А. Блок, М. Волошин) сравнивали поэзию с сейсмографом. Известно, что этот прибор «предсказывает» потрясения, во время которых он отмечает лишь силу колебаний. Такое сравнение уместно и по отношению к отечественной поэзии. Строки А. Ахматовой, Вяч. Иванова, В. Ходасевича передают предвоенное состояние. Во время войны литература, например, предвещала уже следующую беду для России – грядущую революцию, предвещала более страшное – гибель, потерю прежней, довоенной России. Поэтому многим художникам слова были свойственны интерес к устоям в национальной жизни, бережное внимание к довоенной действительности, осмысление настоящего в сопоставлении с прошлым.

Во время войны не один писатель, художник, поэт почувствовал сложность вопроса об отношении к тому, что вчера еще совсем не ценилось, критиковалось, изобличалось. Что же требовалось России тогда, до 1914 г. – критика или любование?

Вот как отвечает на этот вопрос современный историк Первой мировой войны: «Жалея свой народ, блестящая русская элита XIX – начала XX века не признавала решающей, почти необратимой отсталости основной массы населения. Удобнее было найти в ней черты вселенского вселюбия, органического гуманизма. Не критика нужна была России, но серьезная работа любящих сердец, осознание своей просветительской и организующей миссии. Слишком много русских людей так и не смогли «оторвать» себя от своего народа, встать над ним ради его же спасения»[18]. Как отнестись к этим словам? Если о довоенной России, то, видимо, они бесспорны. Но что означало бы оторвать себя от своего народа во время войны, перед началом революции?

Через два года войны (1916 г.) в ее восприятии возник какой-то

труднообъяснимый парадокс. Когда война начиналась, она привлекала всеобщее внимание и интерес. Приняв затяжной характер, а потом став оборонительной, она почти перестала интересовать общество. В таком отношении к войне можно увидеть особенности восприятия, нацеленного на слишком абстрактное ее видение. Может, сказалась инерция миролюбивого национального характера. Лишь в начале 1917 г. в «прохладном» отношении к воюющим были увидены опасные симптомы, почувствовано предостережение.

В статье П. Сорокина была даже сформулирована социально-этическая задача: «активная, напряженная защита страны до установления справедливого мира»^[19], в сложившейся ситуации нужна «сильная воля к созданию новых общественных скреп, новых объединяющих связей»^[20].

Не обнаруживается особого внимания «толстых» журналов 1916-1917 гг. к противостоянию радикальной идеологии, которая в это время набирала «свой вес». Вот впечатление американского журналиста Артура Булларда (литературный псевдоним Альберт Эдвардс): «Когда я прибыл в Россию в первых числах июля 1917 г., общепризнанным было то, что большевики имеют очень мощную прессу. Различные приложения к газете «Правда» в большом количестве циркулировали по городу и на фронте. Они внесли свою лепту в ускорение почти неизбежной дезорганизации армии, они вели оскорбительную и очернительную кампанию против всех социалистов, придерживающихся национальных и патриотических убеждений, они нападали на союзников по Антанте»^[21]. В то же время именно на страницах той же «Русской мысли» именно в 1916 г. прозвучала тревога по поводу «того факта, что в одной только России объявление войны не привело к общественно-правительственной консолидации. Пути правительственные и общественные не слились. Как и до войны, они остались параллельными»^[22].

Если в начале войны можно было видеть совпадение государственных и общественных интересов, видна была общая точка, то во второй половине следовало бы говорить не о параллельных, а о всё более расходящихся курсах.

Ни одна из идей, звучавших в начале войны: «война против войн», «война с пангерманизмом» и т.д. не стала «высшей и единящей» для российского общества. Разобщенность, какая-то оторванность от чего-то важного, «безобщественность» (Д. Мережковский) – как главное во времени – переданы в дневниковой записи М. Пришвина: «Так ясно и почему мы так мучимся над разрешением мировой загадки и не можем разрешить: просто мы не живем полною жизнью, и не причащаемся к ее постижению собственным подвигом. И, конечно, война – постижение, но не отдельным человеком, а всеми»^[23].

В каком-то «неправильном» соотношении оказались для художественной интеллигенции в годы Первой мировой общечеловеческие и российские проблемы, усложненные, в свою очередь, отсутствием понимания последствий грозящей опасности для всех. Очень важным было смещение акцента с понятия «мировая» война, которую ведет правительство, на понятие «общероссийская», поражение в которой несет гибель стране.

В 1916 г. уже была литература, изобразившая войну, муки «человека с ружьем» и жизнь российской глубинки, которая взывала к гражданской совести столичной элиты. Казалось, было всё для понимания грозящей опасности. И, скорее всего, объединяющим началом во второй половине войны могла бы стать «патриотическая тревога» (П. Струве). Русское образованное общество не осознало великой опасности, надвигавшейся в случае поражения России на культуру и государство. Несмотря на различия в настроениях, взглядах (отбрасывая политические, социологические факторы), исходя только из неравнодушия к судьбе своей страны, можно сказать, что жизнь интеллектуальной России продолжала оставаться мирной, слишком мирной. Многочисленные примеры можно почерпнуть из «толстых» журналов второй половины 1916 – начала 1917 гг.

Художественные и публицистические отделы ведущих журналов этого времени свидетельствуют о все более осязаемом «параллелизме» в реальной жизни страны и жизни интеллектуальной элиты России. Приходится констатировать, что прозвучавшая благодаря литературе тревога из окопов, из глубины деревенской России не стала общенациональной тревогой. Известный филолог, профессор Петербургского университета Ф. Зелинский в статье «Алтарь милосердия» (1916) образно назвал действия интеллигенции по выполнению своего долга, ее служение правде «сентиментальной политикой». И подчеркнул при этом ее невидимую значимость в кризисное время: «…совокупность подобных деяний может обусловливать народное нравственное самочувствие, народное душевное здоровье, крепость, жизнеспособность …»^[24]. В 1916-1917 гг. следовало уже думать не о мессианстве России, а об ее спасении. И не только  думать, но делать, противостоять большевистской агитации, развалу армии и т.д. Ибо в это время гибли молодые здоровые русские люди. Можно сказать, что «военная» литература не «сдетонировала», не вызвала должного резонанса в общественном сознании. Но это уже не вина тех, кто выражал озабоченность по поводу нарастающей напряженности и усталости в войсках и в тылу.

Следует отметить, что отечественная литература заняла достойную позицию в вопросе о выходе России из войны. В публицистике и в своем творчестве писатели выражали тревогу по поводу накапливающейся злобы, ожесточения «человека с ружьем», опасности «войны всех против всех». Об этом говорили Л. Андреев, М. Волошин, М. Горький, В. Короленко, В. Ропшин и др. Зазвучало и сомнение в бесконечной правоте пролетариата, от имени которого говорили левые социал-демократы. Сепаратный мир воспринимался как измена павшим, измена странам-союзникам. Но все это большевики считали «робинзонадой» и «путаньем под ногами» (В.И. Ленин).

О том, почему необходимо успешно завершить войну, говорили Л. Андреев, Н. Гумилев, В. Короленко. Но о последствиях военного поражения сказал, наверное, один Л. Андреев в статье «Горе побеждённым!» (1916): «Едкое чувство стыда, вызванное поражением, горечь попранного достоинства, неизбежная потребность большое поражение возместить хоть маленькой победой – преображаются в жестокость, насилие над слабым, в цинизм и презрение, и лишь маскируются иными гордыми словами. <…> Обесцененный в собственных глазах и сознании, побежденный битый обесценивает и всё кругом: правду, человеческую жизнь, кровь и страдания, достоинство женщин, неприкосновенность детей. Испытавший слишком много боли, он щедро даёт её другим, чтобы в море слёз утопить и свою мутную, ядовитую слезу; и если ещё случались великодушные победители, то никогда не видел мир великодушного побеждённого – горе побеждённым!»^[25]. Едва ли можно более ёмко предсказать суть послевоенного тоталитаризма.

Анатолий Иванов