Взяться за написание этой статьи меня подтолкнуло долго копившееся возмущение засильем интернет-дилетантов от лингвистики. Не тайна, что языкознание, наука в действительности очень точная и с четко разработанным понятийным аппаратом, превратилась во многих частях мира в орудие политики и пропаганды. Наверное, это неизбежно, но свести к минимуму отрицательные последствия все же необходимо.

Уже примерно сто лет подвергается ожесточенным нападкам концепция существования близкородственных восточнославянских языков. Для начала немного о термине – в течение многих веков для всех разновидностей восточнославянской речи использовались термины «русски» «руський». Еще хорват Крижанич в XVII веке писал о «наречиях московско-русском и белорусском». Как «русскую», определяли восточнославянскую речь и слависты Западной и Центральной Европы XIX века, делая необходимые ремарки, для обозначения внутренних различий «великорусская, малорусская/южнорусская» и т.п. Так что те, кто нападают на сам термин «восточнославянский» правы в одном – термин этот введен искусственно, после революции 1917 года и парадоксального союза большевиков и местных национа-коммунистов. Они в директивном порядке аннулировали «русский» как широкое понятие, закрепив его исключительно за великорусским сегментом, а поскольку как то обозначать несомненный диалектный континуум было необходимо, обратились к термину «восточнославянский».

Что же касается начала нападок на концепцию древнерусского языкового единства, то время отсчета ведется вовсе не от каких-то выдающихся открытий в области языкознания – а от формирования политического запроса. От лингвистики в этих нападках есть очень мало – ибо нападающие и не скрывают, что их цель – культурный отрыв Западной и Южной Руси от русской цивилизации, совершенно невозможный без достаточной высоты барьера языкового. Сочетание вседозволенности Интернета с всеядностью издательств («платите деньги, и мы напечатаем») привело к тому, что на головы неподготовленных читателей обрушились цистерны псевдонаучных помоев. Мне уже приходилось разбирать на страницах сайта «исторические» и «этнографические» концепции некоего Вадима Ростова (неважно, скрывается ли под этим именем Вадим Деружинский или иной подобный писака). Был там затронут и языковой вопрос, который я тогда сознательно опустил, чтобы не растягивать статью.

В целом, ничего качественно нового «Ростов» не открыл – на просторах  Украины и Беларуси активно тиражируются подобные мифы. Вкратце их можно свести к нескольким утверждениям – русский с одной стороны, украинский и белорусский с другой неродственны или родственны отдаленно; общего восточнославянского (древнерусского) языка не было; украинский и белорусский ближе к западнославянским, а русский к болгарскому (особенно популярен концепт, что русский – это-де выученный и искаженный финно-уграми церковнославянский). Эти теории растиражированы в слишком большом масштабе, чтобы на них можно было просто закрыть глаза. Да, они рассчитаны на людей, ничего не смыслящих в лингвистике, но ведь таких, строго говоря, 99%. Кроме того, по крайней мере, на Украине, они, как и прочие теории, обосновывающие раскол, негласно поддерживаются государством.

Я не собираюсь переубеждать авторов этих статей и этих теорий – я знаю, они верят в то, во что хотят верить, а значит, диалог изначально невозможен. В этой небольшой статье я попробую вооружить читателей сайта некоторыми базовыми сведениями по лингвистике и славистике, обладая которыми, они смогут яснее представлять себе происхождение и родство наших русских языков. Надеюсь, знакомство с ними поможет быть более устойчивым к лже-лингвистическим спекуляциям разного рода «Ростовых».

Скажу сразу – это не лингвистическое исследование. Это не более чем краткая подборка общеизвестных в лингвистическом мире фактов, рассыпанных по специальной литературе. И рассчитан этот текст исключительно на тех, кто очень далек от лингвистики – потому что для профессионала здесь будут сплошные «открытия Америки» и «изобретения велосипеда».

Итак. Прежде всего, о понятии «родство языков». Некомпетентные или сознательно недобросовестные «исследователи», обращаясь к широкой публике, как правило, предлагают предельно простой способ сравнения родства  языков. То есть берется текст, написанный на современном русском литературном языке, и сравнивается с текстом, написанном на литературном украинском или литературном белорусским. Отличия очевидны, особенно если берется текст, скажем, публицистического или отвлеченного характера. Здесь допускается (сознательно или нет, неважно) сразу две существенные  ошибки против методов лингвистической компаративистики. Во-первых, языки сравниваются в их современной и литературной форме, причем обыватель подталкивается к мысли, что они в этой форме существовали всегда, или, по крайней мере, очень долгое время. Во-вторых, сравнивается только словарный состав.

Остановимся для начала на втором вопросе. Хотя различия в словарном составе двух языков, или диалектов одного и того же языка наиболее явно бросается в глаза, это не самый верный критерий для определения исторической близости языков/диалектов. По одной простой, и известной для каждого профессионального лингвиста причине – словарный состав – наиболее подвижная составляющая языка. Из всех его компонентов именно лексика меняется наиболее быстро. Существенные перемены иногда происходят в течение всего лишь одного поколения. Чтоб далеко не ходить за примером, давайте вспомним, какой широкий словарный пласт появился в русском языке с падением СССР, а впоследствии – с началом эры Интернета. Это же переживал и любой другой язык. Но даже при таких или более существенных, сдвигах в словарном составе, язык скрепляли его основы – фонетическая структура, морфология, базовый словарный состав. Эти составляющие языка, конечно, тоже меняются, но происходят эти перемены намного, намного медленнее.

Кроме того, обывателю трудно представить, что знакомый ему язык не всегда был таким же. Между тем, это так. Особенно это касается словарного состава. Развитые литературные языки – вообще порождение относительно (в историческом масштабе) недавнего времени, особенно у славян. Следует четко представлять, что те очень существенные словарные различия, которые отличают друг от друга такие разные славянские языки, как, скажем, чешский, сербский и русский, во многом вторичны, и являются следствием относительно позднего развития этих языков. Здесь речь идет о двух основных словарных пластах. Первый – слова, обозначающие принципиально новые понятия, с которыми не сталкивались прежние поколения – тут широчайший спектр, начиная от «куртки», «чемодана» и «бутылки», заканчивая «танком» или «аэродромом» или «картофелем». Второй – массив так называемой абстрактной, т.е. отвлеченной лексики, которая тоже существенно разнится. Но этот словарный пласт опять-таки относительно поздний, его появление вызвано развитием общества, усложнением социальной структуры, в виду чего оказались востребованными понятия, которых не было у ранних славян, создававших первые примитивные государства.  И, если мы говорим о диалектах, на которых говорили русичи времен Олега или Игоря, их современники и родичи чехи, мораване, лехиты, то следует ясно сознавать, что в них, вероятнее всего, не было таких слов как «общность», «стремление», «художественный», «искусство», «процветание» и т.п. Я говорю не о русских словах – то же верно в отношении любого славянского, да и не славянского языка в целом. Эти слова оказались востребованы (и созданы) позднее, отражая все усложняющиеся социальные и культурные потребности. Потому нет смысла сравнивать эту лексику при попытках восстановить изначальные отношения друг к другу раннеславянских говоров. И если мы проводим сравнение именно исторического родства, то надо, прежде всего, сравнивать фонетические особенности языков, а также базовую лексику которая восходит к праславянскому  в том виде, в котором он существовал на момент начала его распада – примерно к середине первого тысячелетия н.э. И именно при распаде этого языка обозначились несколько характерных явлений, которые  отделили говоры славян, колонизировавших Восточноевропейскую равнину, от речи их западных и южных родичей. Не стоит, впрочем, забывать, что распад праславянского языка не был моментальным явлением – даже после выделения в нем групп различных диалектов, они долгое время оставались во многом взаимопонятными. По-настоящему глубокие различия разделили славянские языки уже во II тысячелетии, когда разные славянские государства попали в сферы различных культурных влияний.

Одной из таких общерусских древних изоглосс[1] является подвижное, разноместное ударение. Эта, с точки зрения далекого от лингвистики человека, маловажная деталь, на самом деле является удивительно емким критерием. Ведь как показателен тот факт, что, к примеру, карпатские верховинцы или жители Подляшья, отделенные от нижегородских или курских крестьян тысячей с лишним километров и тысячей с лишним лет раздельного проживания, всю эту тысячу лет ставили ударения в одних и тех же праславянских словах на одни и те же позиции. Это противопоставило их речь западнославянским соседям, у которых  во втором тысячелетии выработалось так называемое фиксированное ударение – привязанное к конкретному слогу в тексте.  У поляков оно неизменно падает на предпоследний слог, у чехов и словаков – на первый. Возможно, причиной его появления было влияние немецкого и латинского языка (последний был языком церкви). Важно, однако, что это не затронуло практически ни один русский говор.  Ни в одном западнославянском языке невозможно смысловое противопоставление слов, различающихся только ударением, как например «мука'» и «м'ука», в то время как оно выступает в закарпатских (русинских) говорах, речи белорусов Гродненщины и поморов Архангельщины[2]. Таким образом, разноместное ударение, интонировавшееся одинаково и привязанное к одним и тем же слогам в одних и тех же словах, являлось одной из первых скреп, связывавших все говоры и наречия древнерусского праязыка. Другим общим признаком является судьба праславянских буквосочетаний.

Здесь вновь следует сделать несколько пояснений для далеких от лингвистики людей. Фонетическая структура языка более устойчива, чем его словарный состав, но в долгосрочной перспективе меняется и она. Длительная эволюция праславянского языка, которая кропотливо восстанавливалась лингвистами, показала, как одни и те же слова праславянского корня приобретали разное звучание в различных славянских диалектах. Одним из наиболее показательных признаков древнерусского языка и его наследников является развитие полногласия.  Полногласие (сам термин, кстати, был введен украинским этнографом и лингвистом Михайлом Максимовичем) обозначает развитие особых конструкций  -оро-, -оло, -ере –еле-. Такие конструкции, развившиеся во множестве широко употребимых праславянских корней,  очень четко отделили восточнославянские говоры как от западнославянских, так и от южнославянских. Для примера, приведу некоторое (только некоторые) слова с такой конструкцией – ворона, берег, город, молоко, голова, борода, золото. Во всех остальных славянских языках в этих словах отсутствует первая гласная буква. Отсутствует она и в церковнославянском, восходящем к охридскому южнославянскому говору – почему, многие века спустя, поэты имитировали «высокий стиль», используя такие слова как злато, глава и т.п. Роль церковнославянского языка в истории русской культуры не имеет отношения к теме данной статьи, но нужно сказать только одно – русский язык никак не мог быть  «искаженным церковнославянским», хотя бы уже в силу одного наличия полногласия, которое сближало просторечные великорусские говоры, с говорами надднепрянской Украины, Карпат, Белой Руси, где наблюдалось то же полногласие.  Между тем, были и другие емкие признаки.

Еще одной изоглоссой, разделившей в древности западнославянские говоры от восточнославянских, являлась судьба праславянских сочетаний –mj-, -bj-. В древнерусском языке на месте  -j-  появилась мягкая «ль» - в качестве ярких примеров можно привести такие слова, как капля, земля, корабль (укр. кропля, земля, корабель, белрс. кропля, карабель, зямля ). В западнославянских языках либо сохранялся йотированный звук, либо пропадал вообще – но «л» не появлялось. Так, «земля» на польском, словацком и чешском языках звучит соотвественно как ziemia, zem, zemê. Примерно то же и со словом «корабль» - на словацком и чешском оно звучит как korab (в болгарском, для сравнения,  тоже «кораб»). С польским сложнее, поскольку древнее слово «корабль» поляки утратили и обозначают это понятие словом okręt. То же со словом «капля» - на чешском языке оно звучит как  kapê, на словаком kvapka.

Не менее показательной являлась утрата йотированного звука в начале слов – здесь в большинстве восточнославянских говоров появился открытый слог. Сравнить это можно по такому слову, как «олень». В западнославянских языка оно сохранило йотированный звук перед «e», и в польском, чешском и словацком языках звучит, соответственно, как jeleń, jeleň, jelen. Во всех восточнославянских языках это праславянское слово приобрело звучание «олень», хотя, ввиду позднейшего развития «аканья» в белорусских и южновеликорусских говорах, появилось и произношение «алень». Но йот вначале отпал бесповоротно. Это же относится к слову «один», которое во всех западнославянских языках имеет звучание (и написание) jeden.   Другим образчиком этого фонетического процесса является произношение слова «озеро», которое также утратило начальный йотированный звук в восточнославянских говорах, но сохранило его в соседних западнославянских – ср. польское и чешское соответственно jezioro и jezero, с украинским и русским «озеро». Что касается белорусского «возера», то начальная «в» в нем развилась отдельно – но специфически белорусской эта черта не является – она отмечается в некоторых южновеликорусских говорах (вумный, вутенок и т.п.)[3].

Само явление – отпадение йотированного звука в начале ряда слов – является явлением исключительно древнерусского языка, и не может быть объяснено влиянием церковнославянского – хотя бы потому, что там представлены формы «елень» «езеро» - как и в современном болгарском языке.

Еще одним фонетическим сдвигом, свойственным всем древнерусским говорам, является судьба сверхкраткого гласного «ъ» в некоторых односложных словах – таких как «кровь» и «сон», к примеру. Там, где в южнославянских говорах либо сохранилась «ъ», либо возникла слогообразующая согласная, в западнославянских языках появилась «e», либо же гласная выпадала вообще  - «сон» и «кровь» звучат по-польски и чешски  единообразно – «sen, krew», по словацки – sen, krw. В языке же древнерусском возникла – и сохранилась во всех его говорах без исключения – гласная «о» - кровь, сон.

Еще одной ранней чертой, общей для всех говоров древнерусского языка, противопоставивших их соседним языкам западных славян, явилось общее упрощение буквосочетания –dl- между гласными. Примером являются такие восходящие к праславянскому языку слова, как «шило, мыло, сало».  Они присутствуют во всех без исключения восточнославянских говорах, равно как и литературных языках. Для сравнения приведем их звучание в польском и чешском – szydło/šídlo , mydło/mýdlo, sadło.

Еще одной такой древней изоглоссой, отделившей некогда древнерусский язык от западнославянских диалектов, является переход праславянского –g- в –z-. Классическим примером является слово «звезда». Во всех говорах древнерусского языка оно представлено с начальной –з-. Так же оно представлено и в литературном русском языке. Мне здесь могут возразить, что в белорусском или украинском иначе – «зорка», «зірка». В литературном сейчас – да, но слово «звезда» (в укр. Произношении «звізда», в белрс. «звязда») было прекрасно известно народным говорам, вплоть до самых западных. В частности, оно присутствует в бойковском диалекте, других карпатских и буковинских говорах[4], таким образом, граница его распространения на крайнем Западе является еще одной – из множества – изоглосс, отделяющих говоры древнерусского корня от западнославянских (там сохранилась начальная g/h и в польском и словацком языках «звезда» звучит, соответственно, как gwiazda и hwezda). В годы украинизации/белоруссизации оно было заменено синонимом, следуя общему правилу – «чтобы не как в русском», хотя слово «звезда» и дальше продолжало заноситься в словари как «диалектное». Интересно, что даже печатный орган ЦК КП(б) Белоруссии газета «Звезда», полностью перешедшая на белорусский язык в годы белоруссизации в 20-х годах, и являющеяся сегодня единственной белорусскоязычной газетой республиканского уровня, выходит под названием «Звязда».

Касательно словарного состава. Данный вопрос является слишком длинным и сложным, чтоб его можно было рассмотреть в одной моей, и так уже чрезмерно растянувшейся, статье. Потому буду вынуждено кратким. Нормы современного украинского литературного языка, выработанные при активном участии львовского «Наукового товариства ім. Шевченка» и нормы литературного языка белорусского, вырабатывавшегося на страницах «Нашей нивы» очень существенно отличаются от литературного русского в области лексики. Причем, это различие незначительное в области базового словарного состава, резко возрастает, когда речь заходит о гражданских, отвлеченных, сложных понятиях – они в большинстве своем передаются разными лексемами. Во-многом это вызвано присутствием в них мощного пласта полонизмов, или заимствованный через польский же латинизмов и германизмов. Чтобы не быть голословным – польского происхождения такие украинские слова как «прагненя» «засади», «гасло», «змагання» «поразка», «залога» и пр..,белорус. «лёс», «выбух», «вынік», «натхнёна» и мн. др. Это не говоря о том, что заимствования из латинского или германских языков в современном украинском или белорусском, как правило, повторяют такие же заимствования в польском языке (например укр. пропозиція, вартість, сенс, літера, кома, фарба, страйк, кшталт и мн. др.), четко указывая влияние.  

Но из этого не следует что украинская и белорусская речь всегда была именно такой. Достаточно ознакомиться с документами XVI-XVII вв. созданными в Юго-Западной или Западной Руси – и можно будет увидеть наличие значительного словарного пласта, утерянного при создании литературных украинской и белорусской норм. В качестве академического подтверждения могу посоветовать обратиться к «Словнику староукраїнської мови», подготовленном и выпущенном в Киеве[5]. В нем присутствует целый пласт староукраинских слов, «выпавших» из литературной украинской речи в конце XIX и потому нуждающихся в переводе на современный украинский. Только некоторые примеры -  искати, изм, всегда, обычай, обидити, смотрети, видѣти, годъ, городъ.

Показательно, что многие из этих слов отмечаются как диалектизмы, четко указующие границы распространения древнерусской языковой общности. Так, в говоре лемков (Польша) присуствует глагол «ськати» (искать) – отсутствующий в западнославянских языках[6]. В маковицком русинском диалекте (Словакия) употребимы глаголы «смотрети, здиватися»[7] - непонятные западному славянину, но не нуждающиеся в переводе для москвича или петербуржца. В новгородском и олонецком говоре еще в XIX веке фиксировался целый ряд слов, совпадающих с украинскими – например «трохи», «жменя», «панчохи» и т.д[8].

По-прежнему сохраняется немало слов из базового словарного состава, четко отделяющих область исторического древнерусского языка от западнославянских языков и говоров. Одной из таких изоглосс является числительное для обозначения цифры «40» - общим для языков, развившихся на древнерусской основе, является числительное “сорок» (укр. «сорок», белр. «сорак»). Между тем, как всем соседним западнославянским свойственна конструкция, этимологически восходящая к «четыре-по-десять» - ср. польск. czterdzieście, чешск. Čtyřicet, слов.  Štyridsať.

К этим же древним различиям относится разная форма образования сравнительной степени от понятия «много» - в языках древнерусского корня она восходит к «более» - русск. «больше», укр. «більше», блрс. «больш». Западнославянские языки используют здесь лексемы, восходящие к праславянскому «vece» - ср. польск.więcej, слов. viac, чешск. vice.

Говоря о словарном составе, особенно показательным будет сравнению базового словарного состава по «списку Сводеша» - что каждый из читателей статьи сможет провести самостоятельно, найдя список в интернете. Здесь совпадение лексики всех русских языков и говоров будет не просто высоким, а почти полным. Отличаются только несколько лексем, причем это и позднего происхождения, и «отсутствующее» слово, как правило все равно известно как архаизм или диалектизм (например украинские слова «око, великий, багато» звучат родными и понятными любому носителю руського языка, несмотря на формальное отличие от литературных «глаз, большой, много»).

Если брать граматику, то одним из показательных отличий является характерное для западно- и южнославянских языков широкое использование глагола-связки «быть», в то время как в различных восточнославянских говорах она оказалась заменена конструкцией «местоимение+сущствительное».

Вот классические примеры из западнославянских языков – jestem Polakiem, jesteś kobietą (я- поляк, ты – женщина); som Slovak, si môj prijatel (я  словак; ты – мой друг). Как видим, местоимение здесь опускается вообще, а его функции полностью берет на себя глагол «быть» (пол. Być, слов.byt).

Это только краткий обзор наиболее характерных особенностей, отделявших древнерусскую речь от языков западных и восточных славян. Для полного обзор рамки статьи оказались бы слишком узкими. Говоря об исследовании древнерусского языка и древнерусского языкового единства, я хотел бы отметить, что теория это изначально вообще никем из серьезных лингвистов не подвергалась сомнению. Я не буду приводить ссылки на и так хорошо известные работы Алексея Соболевского или Алексея Шахматова. Скажу лишь, что с позиций безусловного признания общего корня выступали и многие из языковедов, которые позднейшие «самостийные» лингвисты пытались представить как своих предшественников. Скажем Михайло Максимович, известный своими симпатиями к украинофильству, был одним из первых, давших описание общерусским языковым явлениям (включая упомянутое полногласие), помимо украинской филологии он оставил также ряд статей, посвященных развитию великорусских говоров. Он трактовал «южнорусский язык» (как он называл украинский») - и «северорусский» (к которому относил «наречия белорусское и великорусское») как несомненные ветви одного древа. Однозначно признавал существование «русского праязыка» и другой видный украинофил Павел Житецкий[9]. Александр Потебня, именем которого сейчас называется киевский институт языкознания, рассматривал и изучал украинские говоры в рамках несомненного признания их ближайшей генетической связи с говорами великорусскими и белорусскими. Более того, он же был одним из первых, указавших на стремление некоторых украинофилов искусственно отделить украинскую речь от русской («нет никакой нужды лезть из кожи, чтобы сделать фразу наречия совершенно непохожей на фразу литературного языка, как это делали у нас некоторые ревнители самостоятельности малорусского языка»[10]). Другое дело, что он еще не прозревал в этом политической подоплеки, и считал такое поведение просто ложно понимаемым местным патриотизмом.

Заканчивая статью и подводя итог всему вышесказанному, следует подчеркнуть, что мощная атака последних десятилетий на концепцию древнерусского языкового единства никак не связана с какими-то внезапно появившимися новыми сведениями или открытиями. Нетрудно заметить, что большинство из ведущих эту атаку делают однозначные политические заявления, в которых выражают крайнюю неприязнь к русской цивилизации, пребывание Украины (или Беларуси) в ее составе рассматривают как «оккупацию», необходимость «отрыва от Москвы» рассматривают как главную геополитическую цель. После этого трудно всерьез рассматривать их как беспристрастных исследователей. Но все же можно коротко упомянуть о методике, при помощи которой делаются попытки доказать исконные различия украинского/белорусского и русского. Поскольку оспорить общность многих языковых явлений на всем восточнославянском языковом массиве нереально, в ход идет нехитрый алгоритм – все общее опускается (не опровергается, ибо опровергнуть невозможно, а просто не упоминается), зато делается акцент на всем различном, даже если различия минимальны, причем различия пытаются отодвинуть как можно дальше, как можно глубже. Но фактически, самое большее, что до настоящего времени удалось доказать – это то, что, помимо многочисленных общих языковых явлений, объединяющих говоры восточнославянской группы, существовало некоторое количество различных явлений – причем, не одно из них нельзя определять как явление первичное. Например, даже доказав что характерная для великорусских говоров редукция гласных (отделяющая их от говоров украинских) возникла относительно давно, или что характерное украинское произношение закрытого «о» как «і» относиться еще к поздней киевско-русской эпохе – можно максимум, доказать наличие нескольких не вполне тождественных говоров в рамках древнерусского ареала. Причем, исходя из письменных источников, наиболее самобытным оказывается древненовгородских диалект, никак не связанный с какой-либо позднейшей восточнославянской народностью.

Чтобы правильнее оценить вес доводов в изначальном различии русских языков, можно сравнить положение в истории других языков. Скажем, после завоевания германскими племенами современной Англии, в основу их наречий сложился староанглийский язык, а из племен – староанглийская народность. От него осталось множество памятников, которые, среди прочего, позволяют выделить довольно четко отличавшиеся друг от друга варианты – скажем язык, используемый в Кенте, восходил к наречию ютов и даже в письменном виде немало отличался от языка Сассекса, восходящего к наречию саксов. Эти различия не нужно искать с увеличительным стеклом, как выискивают специфически украинские или белорусские черты в древнерусских текстах – они очевидны и хорошо описаны. Но это, с точки зрения изучающих староанглийскую филологию, ни в коем случае не отрицает концепции общего староанглийского языка (как совокупности родственных, но разных диалектов). То же верно и для многих других. Так, допустим, старофранцузский язык, или, вернее, старо-северофранцузский (ибо на Юге Франции тогда говорили на другом языке), как и староанглийский, существовал не как монолит, а как группа довольно заметно различающихся наречий. На их основе выработались разные литературные формы – иль-де-франсийская, пикардская, нормандская, бургундская. Некоторое время они конкурировали друг с другом на равной основе, потом верх взяла иль-де-франсийская (поскольку на ней говорили в Париже – в том числе короли и двор), остальные стали считаться «наречиями», хотя и на них продолжала выходить литература. Но даже такая многоцентричность и разнородность структуры старофранцузского языка никак, с точки зрения большинства лингвистов, не торпедирует идею об старофранцузской языковой общности – в виде группы родственных диалектов.

Не могу не сказать здесь пару слов об еще одном малопочтенном авторе «Сборника статей по истории Беларуси» - Михаиле Голденкове. Пытаясь не отставать от коллеги, Вадима Ростова, он также подготовил статью под названием «Кто такие восточные славяне?» (адрес: <nnre.ru/istorija/sbornik_statei_po_istorii_belarusi/p1.php#metkadoc20>) Разбирать его антропологические изыскания я не буду – антропология не моя специальность, а в отличие от Голденкова, я не люблю высказываться на темы, в которых не являюсь профессионалом. Но вот одно его заявление крайне показательно своей нелепостью:

Почему нас вдруг объединили в группу каких-то вымышленных «восточных славян» вместе с русифицированными финнами, тюрками и иранцами? Беларусы, пожалуй, лишь с поляками и отчасти словаками могут составить единую группу. Хотя, вот германцы таких делений на восточных и западных не имеют. Как и романцы. Надо ли это нам? Нет! Тем более что деление на восточных, западных и южных славян придумали в царской России только лишь тогда, когда рассматривали карту — глядя, какие же славяне попали в Российскую империю, а какие нет. Российских славян и решили провозгласить «восточными».

Для начала – германские народы как раз вполне себе имеют аналогичные деления – так, германские языки делятся на западногерманскую, скандинавскую и восточную подгруппы. Их разделяют тщательно прослеженные изоглоссы, восходящие к древнегерманским диалектам – вполне себе соответствует разделению славян на три языковые группы. То же с романскими народами – их языки распадаются на иберо-романскую, галло-романскую и восточно-романскую группы, по тем же скрупулезно изучаемым и прослеживаемым на карте языковым границам. Утверждение же, что славян обозначили как «восточных» лишь потому, что они попали в Российскую империю и вовсе на грани бреда – поляков, например, никто восточными славянами не считал и считать не пытался, хотя основание было тем же самым. Польский язык со всей очевидностью не принадлежал к восточнославянской (русской) группе, и российский имперский флаг над Варшавой тут ничего поменять не мог. С другой стороны, говоры Галиции, Буковины и Закарпатья причислялись к русской (в тогдашнем расширенном понятии) языковой общности далеко не только российскими лингвистами – так считали чехи Любер Нидерле и Вацлав Вондрак, поляк Эмиль Калужняцкий, хорват Ватрослав Ягич и многие другие славянские и неславянские лингвисты, обращая внимание на множество древних изоглосс, связывающих древнерусскую языковую область. Им это было очевидно. Неочевидность этого современным «языковедам» калибра Голденкова проистекает либо из ангажированности, либо из невежества, либо из того и другого одновременно.

Подводя итог всей статье, еще раз подчеркну, что  бесчисленные внутренние связи и десятки изоглосс отделяют восточнославянскую (русскую, в историческом значении этого слова) языковую общность от западно- и южнославянских соседей и родичей. Никакие лингвистические ухищрения самостийных лингвистов не способны полностью затереть этот факт.  То, что обнаруживаются некоторые (второстепенные) языковые различия между областными вариантами древнерусского языка едва ли может служить доказательством «разных языков, а стало быть, разных народностей», как его часто пытаются преподнести неискушенному читателю. В других языках того же времени эти различия были подчас гораздо глубже.  Они никак не отменяют мощного комплекса общих явлений, которые связывали древнерусскую языковую общность от западнославянских диалектов и указывали на ее несомненный общий корень. Их нужно знать и понимать, чтобы уметь аргументировано ответить очередному «исследователю», который заведет песню про «выдуманных Екатериной II восточных славян».