«Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..»
Вступительная статья к дневникам К. В. Ананьева
Январь-август 1916 г.
Сентябрь-декабрь 1916 г.
Январь-март1917 г.
Содержание всей книги «Первая мировая: взгляд из окопа»
2 сентября 1916 г.
Сегодня наш полк должен был смениться, но вместо этого пошли слухи, что будем наступать, я вперед не придал значения, а когда ком[анди]р роты, взволнованный, мне сказал: «Наверное, будем наступать», это меня уже покоробило.
В 11 час. меня из роты вызвал ротный ком[анди]р и прочитал приказ. 8 армии — наступать с рассветом. 39 корпусу занять выжидательное положение. 405 полку пока ожидать, а 4 батальону командой гренадер и подрывников произвести в 2 часа 3-го августа разрушение проволочных заграждений прот[ивни]ка. Видно, что он, читая, сильно волновался, но я немного успокоился. Придя в свою полуроту, я собрал взводных и отделенных и сообщил им эту новость, а они все думали, что будем сменяться. Послышались глубокие вздохи, слова «что Бог даст» и др. Я увидел устремленные на меня взволнованные глаза, но их среди этого неприятного разговора немножко и смешил, и они, уже спокойные, разошлись по своим людям. Да! Солдату весть о наступлении — нож в сердце, не так страшно само наступление, как это томительное ожидание: «Будешь жив или нет?». Каждому почему-то кажется, что его убьют, и, конечно, разные беспокойные мысли лезут в голову. Что-то будет? Останусь ли я сам цел? Как увидишь, что смерть вот-вот схватит тебя — бесконечно хороша становится жизнь, но что же делать, придет приказ идти вперед — пойдем! Ведь не всем же суждено расставаться с жизнью, Бог даст, и обойдется благополучно… Но почему-то я совершенно спокоен, а товарищи офицеры очень волнуются.
Скоро, вероятно, загремит артиллерия, поднимется ружейная и пулеметная стрельба, а рассвет начнется в этом аду…
Сейчас уже 3 сентября — 10 мин. первого. Пойду в свою полуроту подбодрю солдат, а то, наверное, упали духом, и им необходима чьянибудь поддержка. Господи, благослови.
* * *
Вестовому приказал собрать все вещи и в случае, если выйдем из окопов, вещи отправить в штаб полка. Надел лишь шинель, пояс с «Наганом», в карманы патроны и кавалерийскую бомбу, в руки винтовку, отобранную у германца, и, перекрестившись, пошел в окопы. В 3 часа утра раздался взрыв динамита и бомб шт[абс]-кап[итана] Новицкого, немного постреляла наша артиллерия, но с «его» стороны ни одного выстрела, очевидно, «они» ждали чего-то… Сидим и ждем приказа вылезать из окопов — в проволочных ограждениях сделали проходы, но приказа не приходило, и под утро, когда совсем рассвело, все улеглись спать, только дневальные смотрели в бойницы.
Сегодня днем во время обстрела наших окопов легкий снаряд попал прямо по моему блиндажу, но не пробил, а лишь вырыл воронку да газами выгнал лежащего там вестового, меня не было — я был в окопах.
Весь остальной день прошел спокойно.
<…>
5 сентября 1916 г.
Наконец-то пришла долгожданная смена, в 12-м часу, пока мы сидели в блиндаже, наша рота сменилась и тихо вышла из передовой линии. За ½ часа до смены поднялся шум; прибежал вестовой и робким голосом говорит: «Наши секреты сбежали, а за заграждениями двигается, кажется, цепь прот[ивни]ка». Я моментально в блиндаж, надел револьвер, в руки винтовку и в окоп, вылез, слушаю — тихо, только посты подняли стрельбу, гоню, ругая крепкими словцами, секреты назад, пришел в секрет, тут рядовой показывает в темноту и говорит: «Здесь что-то сидит, а за заграждениями рожь — плохо видно», пустил туда 3 пули, пошел в другие секреты, со злости чуть не пырнул штыком, да как же из-за пустяка подняли шум и сбежали с постов. После, когда все успокоились, я разговорился с солдатами, лежа на заднем скате окопа и время от времени пуская в темноту ночи ракеты.
Рота уже ушла, и мы, распрощавшись с новыми хозяевами, побежали догонять роту. Ну! Слава Богу! Всё обошлось благополучно, первая стоянка в окопах прошла хорошо, Бог даст, и другие обойдутся так же. Вот мы уже в составе 3 роты подходим к лесу, где у штаба полка назначен сборный пункт. Издали несется собачий лай, и до чего приятен этот лай, за ним там и мерещится мирная, тихая жизнь, смешно, но, между прочим, было даже завидно слышать, как в немецкой стороне — в деревнях лаяли псы, а у нас как в окопах, так и дальше стояла гробовая тишина. Когда собрались все роты, — полк двинулся на отдых, в корпусный резерв. Эх! Как хорошо свободно идти по дороге, не думая, что сейчас их винтовки подстрелят… Оглянешься назад — там, как и раньше, взвиваются ракеты, изредка покажется ехидный глаз прожектора, и подумаешь: «Мы свое отстояли, теперь покараульте Вы нас!». И солдаты все были довольны, что впереди предстоит, хотя, может быть, и небольшой, отдых, — спокойные ночи. Добрались до места, там уже Ильтубский в блиндаже, вырытой яме, покрытой ветками в виде крыши, защита лишь от непогоды, приготовил кровать, зажег свечу, я остался очень доволен и этим, т. к. кругом кроме пустого пространства ничего не было, сразу же юркнул туда и начал располагаться, солдаты заглядывали сюда, но, видя меня, уходили, у них были лишь свои убежища — палатки, которые они принялись расставлять. Было видно, что такой блиндажик, где в мирное время порядочная лошадь не стала бы стоять, они считают раем, да еще бы, прийти ночью усталыми, озябшими, кажется, вот бы найти уютный уголок и, напившись чая, улечься спать; а тут нет, изволь сам поставить палатку, достать соломы, а если захочешь чая, разведи огонь, достань воды и чая, тогда напьешься. Мне, слава Богу, не приходится самому обо всем заботиться, денщик всё сделает. С величайшим удовольствием напился чая и первый раз после 2-х недель разделся весь и улегся спать по-человечески. Но не удалось мне поспать как следует; какой-то несчастный котенок, разгуливая по мне, разбудил меня. Я терпеть не могу кошек, готов всех перестрелять, и до чего же я обозлился на него, выгнал, заснул, а он опять прилез, я его опять прогнал, потом взял сапог и ждал, когда появится его дурацкая морда, как только полез — я в него сапогом, жаль, не попало как следует. Всё-таки спустя час я заснул.
6–22 сентября 1916 г.
Я думал, как и все остальные, что мы отдохнем здесь как следует, но оказалось, что наш полк теперь состоит в «Особой армии», 25-го корпуса, командир ген[ерал] Гурко. Ввиду этого нам пришлось передвигаться с места на место. Стояли в разных местах по 2–3 дня и шли дальше, и в течение 2 нед[ель] мы сделали больше 100 вер. И переходы всегда являлись неожиданными; только заснешь, приходит вестовой: «Полк уходит». Страшно не хочется одеваться и идти в этой осенней темной ночи, тем более что только сделаешь блиндаж — печку, так хорошо и уютно, и вдруг иди, куда? зачем? Никто не знает. Всегда, конечно, моментально вскакиваешь, винтовку на плечо и идешь. Иногда попадались большие переходы, под конец едва ноги тащишь, а солдаты идут молча, когда устанут, ни одного слова не услышишь из идущих сзади рядовых, а на привалах моментально ложатся где попало, и через мин. 5 добрая половина спит. Придя на другое место, не знаешь, где будешь спать и как. Чаще всего найдешь, если есть, какой-нибудь блиндажик и прямо спать, хорошо если заснешь, а то от холода не знаешь куда деться. Особенно последняя стоянка; привели днем в лес, ровным счетом ничего нет, а наши солдатики и палаток разбивать не хотят, т. к. видно, что мы с каждым днем ближе двигаемся к позиции, а отсюда уже 6 вер. и целый день гремела артиллерия. Мы стояли около шоссе на Затурце, по которому мелькали артиллерийские зарядные ящики, мчавшиеся к позиции, шли небольшими группами пленные и беспрерывной вереницей шли и ехали раненые, впереди шел сильный бой. Ночь почти всю пришлось провести у костра, т. к. ноги, пока я спал в палатке, ноги почти окоченели, вылез к костру, снял сапоги, и ноги согрелись. Кое-как попил чая и отправился к ком[анди]ру бат[альона]. Он тоже себя неважно чувствовал, еще бы, в саженный блиндаж набилось 8 чел. офицеров. В 1 час. дня, не успели пообедать, как раздалось известие: 1 и 3 бат[альоны] выходят на поддержку. Собрались, пришел ком[анди]р полка, сказал речь, в которой больше всего напирал на то, что когда займут первую линию, не останавливаться, а двигаться безостановочно вперед, за 2-ю и 3-ю линию, ввиду того, что артиллерия прот[ивни]ка отлично пристрелялась к своим окопам. Затем, пожелав нам всего хорошего, он приказал нам двигаться. Затем велел 3-го офицера в роте оставить здесь, в резерве, на случай убыли. Прапорщ[ик] Кобелев оставил меня. Вот 1-я рота идет мимо меня, я прощаюсь с ней, говорю, что когда выбудут офицеры, я сразу же буду среди них. Моему вестовому Виничуку очень хотелось остаться со мной, но было нельзя, и ему пришлось, выложив мои вещи, догонять роту.
Пошел в штаб полка — хожу как помешанный, будто чего-то не хватает, адъютант заметил это и говорит: «Прапорщ[ик] Ананьев — жаждет крови». Я действительно чувствовал себя одиноким без солдат и как будто виноватым, что не пошел… Здесь уже собрались все офицеры, назначенные в резерв. Пошли на бугор наблюдать за артиллерийской подготовкой. 7 наших наблюдателей висело и, вероятно, тоже смотрели на разгорающийся бой. Наверное, шла атака — там, где шел бой, было совершенно темно, только слышались далекие разрывы да иногда блеснет красная или зеленая ракеты. Бой начался. Не успели мы прийти, как последовало приказание выступить. Вот мы уже растянулись на опушке леса, догнали те батальоны и поротно быстро двигались вперед, мимо шли бесконечные вереницы раненых, шли они и с ранеными руками, и ногами, и головой, запыленные, грузные, опираясь на винтовку или на товарища. Шли массы контуженных — это как бы пьяные, с бессознательным выражением лица, пошатываясь, медленно тащили они свои ноги один за другим, и несмотря на такое состояние, сзади волочили винтовку, тоже грязную и запыленную. Наши солдаты спрашивали, как дела? А те лишь отвечали: «Ад! Братцы, Ад!». Мимо то и дело проносились зарядные ящики — спеша скорее доставить на батарею снарядов. У штабов полков царил беспорядок, резервные полки как-то путались, чего-то стояли, да и впереди, очевидно, были дела плохи. Только земля вздрагивала от такой пальбы. Находясь близ полк[овника] Шаматова, я видел, что напрасно он кричал: «1 и 3 бат[альоны], поверху сюда» — никто его не слыхал, и около не было ни одного вестового, а полк остался сидеть в окопах. Я послал с этим приказанием солдат и через ½ часа наши батальоны цепью двинулись сюда. Начинало смеркаться, я нашел блиндажик, посидел там немного и вышел, по-прежнему шли массы раненых, а на носилках то и дело приносили тяжело раненых. В это время наши 1 и 3 бат[альоны] сменяли на передовой позиции Фанагорийский, Пултусский, Астраханский полки18, которые, потеряв массу людей, постепенно отходили назад… Часов в 12 я заснул в блиндаже, с трепетом ожидая завтрашнего дня, сквозь сон слыхал, как мимо прошел сумасшедший, смеявшийся громко в темноте ночи…
18 11-й гренадерский Фанагорийский полк, 183-й пехотный Пултусский полк, 12-й гренадерский Астраханский полк.
23 сентября
С утра жду — что вот скоро начнется бой, …и я пойду туда…
Но скоро узнал, что сегодня не предполагается ничего и что все офицеры ушли в окопы, я тоже собрался и с прап[орщиком] Марченко тронулся в путь…
По всему ходу сообщений до резервной лощины виднелись лужи крови, брошенная амуниция, окровавленные бинты и т. п. В лощине лежали груды собранных русских винтовок, патронов, фляжек. Чем ближе подвигались мы к передовой линии, тем более был разрушен ход сообщения. Передовая линия была вся переворочена, лишь в некоторых местах оставалось всё цело.
Я заглянул в бойницу, как раз у бойницы лежал лицом ко мне убитый мл[адший] ун[тер]-оф[ицер]. Я отшарахнулся. Идя по окопу, я встретил спину, торчащую из земли, засыпанного солдата, в другом месте торчала рука санитара. В проходах один на другом лежали убитые… Я выглянул в сторону противника через бруствер и увидел массы наших солдат, лежащих в разных положениях вплоть до его окопов, один солдат пытался сдвинуть рогатку, но… упал убитым, а руки так и остались закоченевшими, будто бы ловили что-то в воздухе. Иначе говоря, всё пространство было завалено нашими трупами. Рогатки разнесены в щепу. В земле не было такого места, которое бы не треснуло от колебаний воздуха. Идя по окопу, можно было увидеть только лицо — туловище было засыпано, или с бруствера свешивался труп, глядя на проходивших широко открытыми глазами… Господи! Что, если бы эту картину увидали их близкие… Я мысленно представляю около каждого его семью… детишек… Бедные… Царство Вам небесное. Вы исполнили всё, что могли, перед Родиной и совершили самый геройский подвиг — положили душу свою за Царя и Родину.
Войдя в блиндаж, я увидел офицеров I-го бат[альона], спящих один на другом. Не стал их беспокоить, пошел к солдатам. И сегодняшнюю ночь провел в одном блиндаже с ними.
24 сентября 1916 г.
Сегодня ночью нас сменил другой бат[альон], а мы встали в резерв. Говорят, завтра будет бой — наш бат[альон] будет в резерве. В 4 часа тех офицеров, которые были в резерве, потребовали в штаб полка. Распрощался со всеми. Прапорщ[ик] Суходолец — всё пытался меня поцеловать, воображая, что я барышня, а прапорщ[ик] Рогач угрюмо протянул мне руку, и я ушел. Зашел к вз[водному] Молибог и фельдфебелю, сказал, что завтра будет наступление, говорил, чтобы не унывали, если ранит, поедешь в Россию, отдохнешь… Дал бы Бог, говорили они… Распрощавшись с окружившими меня солдатами, я, еще раз обернувшись, ушел в ход сообщения и через 10 мин. был в штабе полка.
Наступление назначено завтра в 6 час. ут. Я опять ушел в тот же блиндаж, вместе со мной спали и беседовали прапорщ[ик] Костин и Гейкле.
Ночью Гейкле назначили адъютантом к ком[анди]р у I-го бат[альона], час. в 4 ут[ра] ушел и Костин.
Часов в 7 ут[ра] я, только заслышав орудийные выстрелы, выскочил из блиндажа; подумав — началось… и какая-то нервная дрожь пошла по телу.
Наступление назначили в 4 часа (+10)19.
19 В этот день 102-я дивизия сумела продвинуться вперед и занять первую линию окопов.
В 12 час. началась артиллерийская подготовка и, постепенно усиливаясь, перешла в сплошной гул к 4 час. Как только наши вышли из окопов, по направлению к ним взвились одна за другой красные ракеты и сюда посыпался дождь заградительного огня, затикали пулеметы, затрещали винтовки. Немцы вытащили пулемет на бруствер, а сами, наполовину высунувшись из окопа, стреляли и бросали в наших бомбы, но скоро были осажены нашим пулеметом. В некоторых местах наши ворвались в окопы прот[ивни]ка, дрались с пулеметчиками, прапорщики Маков и <…> пытались остаться там, но были убиты… а остальным без поддержки пришлось отойти и окопаться. В некоторых местах заграждения были целы. Бой разгорался сильней и сильней. Красные, зеленые, белые ракеты то и дело взвивались вверх. Резервные батальоны через параллели перебегали вперед… Резервные офицеры один за другим уходили на пополнение, а из боя уже шли раненые офицеры и солдаты, я вглядывался в лица, но не находил 1-й роты. Бегал к адъютанту, спрашивал, как дела; говорит, что «заняли 3 линии». А справа, вдалеке соседние полки тоже шли вперед, и оттуда еле-еле слышалось: «Ура!!!». Шли раненые офицеры и ворчали: «Эти проклятые параллельки нас погубили».
В ½ час. и меня потребовали к адъютанту, он мне говорит: «Вот и Ваша очередь настала». Меня, как я просил, назначили в 1-ю роту. Я пошел с прапорщ[иком] Бакланом. Беру в руки лопатку, прощаюсь с Парамонычем (подпор[учиком] Якуниным), который искренно желает мне всего хорошего, и скорым шагом идем вперед. Мимо идут раненые без конца… Почти у самой передовой линии немец, пустив красную ракету, начал обстреливать то место, где шли мы, мы прислонились к стенке хода сообщ[ения], засыпало землей, пр[апорщик] Баклан хотел идти назад, я его остановил, Виничук надел маску и зарылся в земле. Через 5 мин. мы бежим по разрушенному ходу сообщ[ений], но попадаем в тупик, идем назад, встречаем 11 роту 406-го полка, которая бежит назад — мы ее остановили и погнали вперед, угрожая бомбой и револьвером, — они пошли. По пути вернули и наших солдат. Идя по ходу сообщения, мы встречали массу убитых, местами валялись руки, ноги… В общем, картина гораздо хуже, чем 24-го… Начинали надвигаться сумерки… Иду по окопу, всё поправленное вновь забито, разбито хуже прежнего… Кое-как нашел блиндаж ком[анди]ра бат[альона], там полно вестовых и телефонистов, на наре лежит тяжело раненый вестовой и просит скорее его унесли, но санитара нет, и ему пришлось ждать… Узнаю скорбную вещь: прапорщики Рогач и Суходолец убиты… вот она, жизнь наша!.. Что это, судьба или нет? Мне кажется, что в таком бою, как этот, судьбы нет. Так, так безумно жаль стало погибших товарищей, только вчера ведь я ушел, оставив их жизнерадостными. Не знаю, пр[апорщик] Суходолец, наверное, предчувствовал смерть, и в резерве, видя, как несут убитых, сказал Рогачу: «Вот и нас скоро так понесут…». Бедняга! Даже не успел и папиросы изо рта вынуть, так и остался с ней убитым… хорошо, что хоть наповал, без мучений. Пр[апорщик] Рогач — все-таки успел расстегнуть шинель, пояс… но умер, не успев перевязать раны…
Вышел из блиндажа, они рядом без фуражек и шинелей лежат на ступеньке окопа… Герои!!! Я чуть-чуть не разрыдался, видя эти близкие лица… Не одни они пали жертвой сегодняшнего боя. Ком[анди]р 4-го бат[альона] подполковник Приезжев убит — половину головы снесло… остались лишь его большие усы… вместе с пр[апорщиком] Соковым, которому туловище буквально разворотило… Пр[апорщик] Костин убит при перебежке через параллели. Пр[апорщик] Коцубинский тоже… Ах! Масса убитых офицеров — 11 чел. и раненых 17 чел…
Узнаю, что первой линии не взяли, а окопались около его заграждений. На поддержку не подошел 406-й полк, и нам пришлось остаться ни при чем… Соседний полк хорошо шел… но слева Гороховский полк не вышел… Пришел подпор[учик] Машков, написали донесение ком[анди]р у полка о положении 1-го бат[альона], иначе говоря, всего полка, т. к. все роты и батальоны перепутались. А 406 полк уже стал частями на передовой линии, а наши солдаты бродят и не знают, что делать… Офицеров нет… Узнали, что 406 полк нас сменит, я пошел за заграждение собирать оставшихся солдат, один за другим шли они, испуганные, потрясенные ужасом боя… Я указывал им путь в резерв и говорил, чтобы там собирались. Всюду по окопам лежат трупы, кровь целыми лужами стояла в окопах… Узнаю, что в I роте убиты хорошие солдаты. Раненые лежали почти во всех блиндажах… Санитаров нет… некому спасать героев… и некоторые уже хрипели предсмертным хрипом… Увидел лежащего тяжело раненого гренадера I-й роты, приказал солдатам нести его, он, бедный, так просил: «Господи! Скоро ли меня подберут… Ой! Ой! Тяжело!...» и громко стонал… Идут наши герои, оставшиеся в живых, а высшего счастья для них нет — только бы уйти в резерв, отдохнуть…
У немца тихо, тоже обошлось не без потерь. Пришли и оставшиеся офицеры пр[апорщики] Кобелев и Гейкле, и мы вместе тронулись в резерв. Идя по ходу сообщения, я наступил на что-то мягкое, посмотрел — человек. Пошли не туда, вышли опять на передовую линию, пришлось вернуться, но я уже напряженно смотрел, где лежит убитый, и кое-как на мускулах перебрался через него. Сзади нас шли солдаты, несшие убитых товарищей… Пришли в резерв, собрали роты, сосчитали людей, осталось по 70–80 чел. от роты, а в 13 роте — 25 чел… Встретили ком[анди]ра 406 полка полк[овника] Науменко20, он шел, злобно помахивая палкой, ведь его полк не подоспел к нам, хотя он и стрелял из револьвера, и гнал солдат, и обещал поставить пулемет, но ничего не вышло. Нач[альни]к дивизии на него страшно разорялся. Когда солдаты подошли, мы, построив их, двинулись в штаб полка. Здесь солдаты разбили палатки, а мы нашли блиндаж и скоро заснули.
Утром мы узнаем, что нас опять хотят послать 26-го сентября в наступление, эх! До чего же это скверно подействовало на нас, после такого страшного боя, не дав оправиться, опять в бой — это жестоко, да и притом есть свежие полки 407 и 408-й21.
20 Науменко П. А. (1867 – ?) — полковник с 1915 г., командир 406-го пехотного Щигровского полка с начала 1916 г.
21 407-й пехотный Сарайский и 408-й пехотный Кузнецкий полки.
Ждали мы с трепетом распоряжений, но, вероятно, Небо сжалилось над нами, и мы пошли далее в дивизионный резерв. Никаких блиндажей не было, пришлось поселиться в шалаше из веток, но листва опадала и шалаш был паршивый, но нас утешало то, что рядом был лазарет, и здесь то и дело порхали сестрицы.
Но и здесь нам не повезло, в один прекрасный день вышли мы на занятия, я построил роту во взводной колонне, приказал снять всю амуницию и начал им объяснять о взятии высоты 114,8. В это время летевший наверху аэроплан прот[ивни]ка, вероятно, начал сигнализировать, и разрывы снарядов слева начали приближаться ближе и ближе, вдруг один снаряд сделал перелет и разорвался в 100-х сзади, я скомандовал: «одевайся», в это время слышу, летит еще… чувствую, что если не попадет в роту, то разорвется очень близко, кричу: «Удирай в лес!».
Рота разбегается, я тоже несусь вовсю в лес, а он ближе, ближе, думаю, вот в меня… Трах! Дзи-инь-нь — запели осколки, чувствую, что жив, бегу дальше, что-то печет в левой ноге — думал, ранен, оказалось, горячим воздухом контузило. Ну слава Богу! Но не обошлось и без потерь, в 15 роте убило только что прибывшего прапорщ[ика] Коломийца — жаль беднягу, еще даже не был в окопах, и под недолет до роты попала 4-я рота, и там 1 убило, 3 ранило.
* * *
Есть все-таки на Руси скверные люди, который, может быть, через
секунду сам будет убит, — а он нет, совершает позорнейший для человека в такую минуту, в минуту страшного боя, такой поступок, особенно солдату, ведь позоришь себя и роту и всех, так, у нас в полку после боя 25-го сентября, когда снесли всех убитых офиц. в одно место и положили у околотка, на носилки, то почти все были без… сапог, и ни у одного офицера не осталось и следа пребывания денег или каких-либо других ценных вещей… Как это ни позорно, как ни грязно, но, к сожалению, — факт. Солдаты и санитары во время боя, правда, не все, а лишь самые бездумные твари, занимались мародерством — обирали своих офицеров, а ведь пули свистят кругом, и он подползает, и начинает шарить по карманам, и стягивать сапоги, не для себя, а с целью продать.
И вот ввиду такого гнусного поступка ком[анди]р полка приказал произвести обыск у всех н[ижних] ч[инов]. Выстроили их и начали осматривать, осмотрели всё, и белье, и шинели, но ничего не нашли. Воры-мародеры оказались напрактикованными.
1 октября 1916 г.
Созвав всех офиц[еров] полка, ком[анди]р полка объявил, что мы пойдем еще раз в наступление на высоту 114,8 и что ее решено взять во что бы то ни стало, положить массу солдат, но взять.
2 октября 1916 г.
С наступлением темноты 1 и 2-я роты пошли на ночную работу. Пришли в штаб дивизии, там нам саперный офицер объяснил, что наши роты будут строить наблюдательный пункт для дивизионного ком[анди]ра. Пункт уже пытались строить, но немец тяжелыми снарядами разгонял рабочих, т. к. хотят построить его на высоком бугре. И вот нам была поставлена эта задача, а сделать нужно было обязательно, а и в случае неисполнения работы мы пойдем под суд. Но наши роты быстро исполнили задание и в 4 часа ут[ра] мы шли уже назад.
3 октября 1916 г.
Мы шли всё ближе к штабу дивизии, а на позиции разгорался бой, заблестели красные, зеленые ракеты, загремел заградительный огонь, ураганный огонь открыла наша артиллерия. Это наши полки наступают на выс[оту] 114,8. Несколько шрапнелей просвистело над нашими головами, мы чуть не бегом шли на место стоянки. Пришли, но полка здесь не застали — ушел на поддержку к 406-му полку. Все вещевые мешки были оставлены. Нам разрешено было отдохнуть, но через час мы уже шли к месту боя. Бой впереди шел сильный. Та же картина, что и раньше — 25-го сен[тября], раненые, контуженные. Батареи усиленно работают. Пришли на то место, где был наш штаб полка, но никого из наших не было, мы попробовали пойти по ходу сообщения, но слишком много шло раненых, пришлось перейти в другой ход. По всему пути до 2-й лощины сидели роты Туркестанских полков. Перебрались в 1-ю лощину, т. к. ближайший резерв. Здесь творилось что-то невероятное — собрались сотни раненых, убитых. Все толпятся без толку, офицеров нет, и чем ближе шли к перед[овой] линии, тем я больше убеждался, что что-то творится с полками. Встретил товарищей других полков, поцеловались, и я пошел дальше. В ходе сообщения бродили роты, искавшие своих офиц[еров], бегали офицеры, искавшие свои роты, здесь же шли раненые, контуженные, несли на носилках тяжелораненых, и всё это под сильнейшим огнем. Словом, творилось что-то невообразимое. Нашли ком[анди]ра бат[альона], приказал разместить солдат по параллелям, но места не было, т. к. окопы изрыты, нет живого места, да и наступающие полки перепутались. Масса солдат еще лежат под его заграждениями, проходили такие, которые по 3 дня лежали у его заграждений, боясь выйти. В 4 часа Остроленский полк22 во главе с ком[андиро]м полка поверху во взводной колонне прошел вперед, но огонь был сильнейший, и снаряды упали прямо в первые ряды. Ком[анди]р полка, бат[альона], рот[ы] ранены, двигается следующая колонна, опять разбита — полк расстроился и, глядя в параллели, ищет места, но всё уже и так полно, это обстоятельство еще более усилило панику. Пришлось усадить солдат и в развалинах, и с другими ротами. Жаль их было, ведь это лишь простое избиение солдат. Мы, все офицеры 1-го бат[альона], 5 чел[овек], собрались и ждали смерти — огонь был ужасный, орудия стреляли как из пулемета, но, очевидно, нас спасал лишь Бог, тяжелые снаряды рвались кругом блиндажа, к нам в блиндаж поползли раненые. Приказа выходить не было, да если бы и был — ничего бы не вышло, а лишь погибли бы люди…
22 181-й пехотный Остроленский полк, командир полковник П. П. Аджиев (1877–1919).
С наступлением темноты нас отправили в 1-ю лощину, я думал, что пойдем в резерв, оказалось, не то, не дали даже уснуть, и несмотря на то что от роты из 122 осталось 90, — нас отправили на другое место, немного левее, очевидно, решили и здесь попробовать счастье, но плохо пробовать счастья на истерзанных, измученных солдатах, которые до глубины души потрясены моралью, ведь моральное впечатление — это хуже всего, если солдат не верит в победу, лучше оставить его в покое и дать отдых, и только когда он успокоится, забудет происшедшее, тогда можно его послать в бой, и наше дело окончится удачей, конечно, если будут оказаны поддержки, где нужно.
А то беспрерывные атаки, да еще неудачные, такая страшная сила артиллерии, потери товарищей, и кровь, кровь, трупы, по которым нужно идти в атаку, всё это складывается в такую ужасную мораль, что каждый солдат думает: «Ну вот, в этом бою меня обязательно убьют».
Придя часа в 3 ночи на новый участок, мы нашли ту же картину, которая преследовала нас с 24-го сен[тября]: в окопах в разных положениях лежали, сидели убитые, приказываешь убирать, а молодые солдаты боятся…
Что здесь будет? Чего еще от нас хотят? Кое-как провели ночь, спали вместе с солдатами вповалку. Пришел 406 полк и встал сзади, а мы по-прежнему расположились в параллелях. Говорят, завтра наш полк будет наступать… а 406 п[олк] на поддержку. Но я, хотя я, в сущности, и не имею права этого говорить, скажу, что ничего не будет, ведь противник отлично знает, что мы упорно решили взять высоту, и он, в свою очередь, решит дорого отдать ее, и не с этими солдатами на этом месте наступать, необходимы свежие полки. Когда наш полк пришел 1-й раз сюда, он пошел хорошо вперед, были и во 2-й линии, но уже вина не наша, что не дали поддержки. На 2-й и 3-й раз наши солдаты шли, но уже далеко не так, как первый раз, в них уже не было свежести. Это всё равно что дать человеку накушаться до отвала, а потом заставлять его опять есть, естественно, он ни за что не будет. Мы пойдем, умрем, если суждено, пойдем, если нас заставят, стоит только сказать нач[альни]ку дивизии: «Вперед! 405-й полк!», и вот мы лезем…
Но у каждого солдата я вижу на лице: «Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..». Жаль, жаль на них смотреть, так и хочется плакать, ведь многие погибнут здесь… А что такое офицер? Положение их еще хуже, ведь я лично один, а их 90 чел., за всеми не усмотришь, а сам обязательно иди впереди, а иначе солдаты не пойдут… Я пойду, и знаю, что невредимым отсюда не выйти, но если бы я, да не только я, и все офицеры полка, ведь думаю в данный момент так я не один, а все офицеры и солдаты, если бы могли хоть помыслить, что будет успех…
Но долой эти мрачные размышления, прикажут — пойдем, сделаем, что возможно, победим или умрем!23
23 Отметим, что в этот день 16 (3) октября части 102-й дивизии заняли первую линию окопов противника, однако были выбиты оттуда.
5 октября 1916 г.
Сидит с раннего утра солдат и думает: вот-вот скоро прикажут вылезать. Я с пр[апорщиком] Кобелевым сидим в пулеметном убежище и рассуждаем, пришли денщики, он их прогнал: «Сейчас в атаку пойдем, а вы пришли со своим обедом. Вот отсюда!». Пришел ком[анди]р I бат[альона] 406 полка, беседовали преимущественно о предстоящей атаке. Получили диспозицию: «Выходить всем вместе, идти смело, занять высоту 114,8 и двигаться к опушке леса и там окопаться». Хорошо писано. Это хорошо диктовать свежим войскам, а в данном случае — это вызвало лишь горькую усмешку: «все вместе», да — офицеры выскочат все вместе, но солдаты нет, ведь один офицер роте — что он сделает…
Солдаты, как передавали, Варшавского полка24, ходили между нашими и, возбуждая не идти в атаку, говорили: «Если пойдете, будем добивать Ваших раненых, а в Вас стрелять». Но я знаю, что солдаты 405-го Льговского полка вышли бы, кинулись бы за своими офицерами. Пошел к ком[анди]ру бат[альона], там собралась группа офицеров, которым предстоит первыми идти вперед, грустные лица… Началась артиллерийская подготовка, огонь переходит в ураганный. Я нахожусь среди роты, приготовил щит и лопатку, только жду приказания — «Вперед!». Противник тоже начинает сыпать тяжелыми… солдаты с мрачными лицами копают выходы… Вдруг всё прекратилось… объявили, что атака отменена. «Слава Богу!» — сказал каждый солдат, у всех стали радостными лица, голодные солдаты, которым 5 мин. назад кусок хлеба не лез в горло, принялись с жадностью есть хлеб.
24 184-й пехотный Варшавский полк.
8 октября 1916 г.
Через два дня мы, завязав вещевые мешки в лесу, хотя многих хозяев мешков уже не было в живых, шли ночью по шоссе и полевым дорогам, утопая в грязи, в глубокий резерв. 2 наши бат[альона] пошли в дер. Сернички на работы. Через 5 дней нам пришлось их сменить. Вышли ночью, тьма, а грязь — вот уж хуже Волынской грязи, наверное, нет на белом свете, по шоссе прямо нельзя идти, сапоги остаются в грязи. Пришлось помедлить. Эх! Уж чего только в такую дорогу не наслушаешься от солдат. Моя рота шла сзади, а младший оф[ицер] прапорщ[ик] Шустиков подгонял их на лошади. Когда он проехал, спрашиваю: «Все?» — «Все», а я вижу, что мало людей, он поехал назад, посмотрел, говорит, никого нет, тогда я поехал, вижу, недалеко стоит одиноко на дороге почти вся рота… Пришлось одним догонять далеко ушедшие батальоны. Когда пришли, у опушки леса пришлось померзнуть часа 3, потеряли нас 2 роты, только когда я застучал в колотушку, откликнулись. Солдаты стали развешивать палатки над липами. Блиндажей нет, а холодище ужасный. Я пошел искать товарищей да влетел в громадную яму с водой, промок весь. Пришел, народу 6 чел[овек], а блиндажик маленький, пришлось поспать на полу.
10 октября 1916 г.
Кто не был на позиции, тот не знает, что это такое — носить рогатки, да еще в прескверную погоду, в темную ночь. Забрали мы 30 рогаток и пошли, тяжело, дорога грязная, но это еще не беда. Вблизи передовой линии нарыта масса окопов, и все без переходов поверху — более 13 шт., и через все нам пришлось прыгать и перебрасывать рогатки. Это не работа, а мучение! Все рогатки, кроме случайно забытых 4-х, поставили на место и пошли домой, еле волоча ноги, да немец вздумал нас обстрелять! Кое-как дотащились до блиндажа. Как бухнулся я на кровать и мин. 15 сидел, пока не пришел в себя, думаю: вот ты, доля солдата…
11 октября 1916 г.
За то что вчера не донесли 4 рогатки, пришлось сегодня 10 чел[овекам] сходить и докончить, пошли те, которые вчера, несмотря на то что я строго запретил, отставали и укрывались от работы.
Вообще нужно сказать, что солдаты развинтились донельзя, только офицеры и держат их в кулаке. Да и притом мало осталось хороших солдат, много молодых, которые стоят у бойницы да и спят, как говорят солдаты: «Притулит морду и храпит, ну что с него спрашивать», а есть и такие, которые плачут, когда сильный обстрел. Но понемногу вникают в окопную жизнь и привыкают.
Взводный, а особенно отделенный для ярых солдат ничто. Особенной дисциплины нет, т. к. отдыхи в глубоком резерве малы, и едва только солдат начнет принимать «воинский вид», как снова идет в окопы, а здесь особенного ничего требовать не приходится. Да как-то слова не поднимаются выругать солдата, т. к., может быть, и меня скоро убьют, или его, да и притом бои. Если солдат будет зол на офицера, ему ничего не стоит пустить пулю в затылок ему или не оказать помощи в нужный момент. Я слыхал, были случаи, что скверно обращавшийся офицер был тяжело ранен, и никто из солдат не помог ему, а, проходя, посмеивались, говоря: «Смирно! Подтяни поясок!». А некоторые сами убивали своих офицеров. Странно, но мы видели солдат первоочередных полков — в лаптях. Летом можно было видеть солдат в пресквернейшей амуниции до того, что не походили на солдат. Слава Богу, наш полк обмундирован хорошо.
* * *
Что такое теперешнее офицерство, я не беру в счет офиц[еров]
мирного времени, которых страшно трудно отыскать и которые кудато делись?.. Теперешнее, в настоящее время офицерство — прапорщики или подпоручики, поручики и т. д. из прапорщиков с душой и телом прапорщика. — Это какая-то волна, которая собирается в далекой России, — в училищах, школах, затем оттуда она идет в запасные полки, здесь более «сметливые» пристраиваются в «кадр», конечно, для этого нужно ладить с адъютантиком… отсюда волна идет на фронт, более «патриотичные» по пути «цепляются» где-нибудь, как в учебных полках дивизии и т. п., а волна идет и только останавливается в окопах, в боях, до этих пор дорога, известная каждому, но тут — на позиции – уже эта волна расплывается, и где судьба указала, там и придется быть либо убитым, раненым, в плену и т. д.
И кто же больше всего говорит о тяжести жизни на позиции, о боях и т. п. — все эти «цеплялы», а кто больше всего придирается к прапорщикам, случайно попавшим с позиции в города, — офицеры мирного времени и военного времени, не нюхавшие «дыму», а щеголяющие в столицах в формах мирного времени…
Но больше всего возмущают эти чиновники, которых за военное время стало «как собак нерезанных». Не стесняясь, носят форму офицеров, ремни, бинокли, полевые сумки, шпоры — это необходимейшие спутники «ходящего в шпорах и т. п. и говорящего о трудностях военно-походной» жизни.
Не мешало бы этому шатающемуся и пристроившемуся в разных учреждениях «Земства», «Красного креста» и др., где-нибудь на Невском пр., нацепить в дополнение — противогаз…
<…>
13 октября 1916 г.
Побывав на прежней стоянке, мы, как говорят слухи, пойдем в Румынию, а сейчас идем на посадку в поезда. На дороге ком[анди]р полка сказал, что две версии: I) в Финляндию, II) в Румынию. Дай Бог! Хоть куда-нибудь убраться с этих Волынских болот. Вышли в 8 час. веч[ера] и шли всю ночь и утро — грязь невылазная, хорошо хоть лошадь есть, ведь теперь я на законном основании с 1-го окт[ября] командую 2-й ротой. Шли долго и устали здорово, но нас поддерживала надежда — предстоящая поездка. Остановились в лесу у кол. Фридриховка в хороших блиндажах.
За всё время, к сожалению, недолгой стоянки погода была великолепная, хотя аэропланы прот[ивни]ка сильно летали здесь, но это не мешало любоваться нам красивой местностью и отдохнуть душой и телом вдали от… того ада. Как хороша здесь жизнь, а тем более в глубоком тылу, в России, спокойно, тихо… только, кажется, бы и жить, и наслаждаться жизнью.
Был медицинский осмотр, это нас заставило еще более верить в отъезд — но ему было не суждено осуществиться.
16 октября 1916 г.
Все ротные ком[анди]ры были собраны к ком[анди]ру полка вечером, который объявил нам, что наш полк займет старую позицию от кол. Ясенева до выс. 84, где мы простоим всю зимнюю кампанию. Вот тебе и уехали!
17 октября 1916 г.
В 6 час. утра ком[анди]ры бат[альонов] и рот ехали все верхами по направлению к той позиции, которую придется нам занимать. Доехав до Щурина, мы, остановив лошадей, пошли каждый в свой батальон, который предстоит сегодня сменить. Никаких ходов сообщения в наш бат[альон] не было, и пришлось перебегать по одному от халупы к халупе и по высокой траве, кое-как добрались до правофланговой роты. Пошли на следующий уч[асто]к, т. е. который будет занимать моя рота, протяжение уч[аст]ка до 1500 шаг., а в роте 110 чел., больше половины участка на проходимом болоте, окопы наносные и только одна сторона, грязь, сыро, вода. Блиндажи тоже из дерна. Остальная часть уч[астка] на сухом бугорке, но здесь нарыта масса линий, которые нужно будет зарывать и исправлять. Попил чаю и поел у офиц[еров] 284 Венгровского полка. Их полки 9 рот целиком попали в плен в эту стоянку. Да брали так, что 10-х брали, а 11-е не слыхали…
Ждали полк в <…>. Когда полк пришел, вместе отправились на смену. К 1 час. смена была закончена, и я принял боевой уч[асто]к, который должен отстаивать со своей ротой. Могу гордиться тем, что из нашего громадного фронта от Риги до Черного моря 1 верста вверена мне.
24 октября 1916 г.
В общем, участок скверный — сырой. Принялись улучшать окопы. Потребовал рабочих, саперов, дружинников, они вырыли новую линию, а старую зарыли. На следующий день германец заметил отсутствие старых окопов и с 10 час. начал сильно обстреливать нас минами.
Вперед я жил в маленьком блиндаже, хорошем, но воды в нем набиралось за 2 часа 15 больших ведер, однажды я думал, что утону: проснулся, а вода вот-вот дойдет до постели. Запах скверный, воздух сырой. Пришлось сделать себе новый блиндаж. Блиндаж вышел на славу, но противник обратил внимание на усиленную работу в этом месте и сегодня обстрелял нас. Я с пр[апорщиком] Шустиковым сидели в новом блиндаже, мины падали и разрывались рядом, пороховой дым вместе с колебанием воздуха то и дело врывался в блиндаж. Мы убежали в пулеметные убежища, во 2 взвод, все окопы на безгорке были завалены, пришлось бежать по верху, всё время приходилось пригибаться, т. к. новые мины и бомбы летели сюда. Но и здесь было не особенно спокойно сидеть, мины и бомбы и здесь рвались рядом и земля то и дело вздымалась кверху и засыпала убежище черными комками. Попали в пулеметную площадку, и ее разнесло, пулеметная стойка слетела. Я видел это и приказал поставить стойку на открытую площадку, а пулемет находился с нами. Все люди разбежались в соседние роты, и на этом месте не было никого. Я всё посматривал на пулемет и думал: «В случае чего выставим пулемет, да и будем жарить, а дальше что Бог даст». Но этого не произошло. Немцы вперед не пошли, а, наверное, решили себе взять в задачу разрушить наши новые окопы. 3 часа сидели мы в убежище и ждали: вотвот попадет. Слышишь: бах! Отдаленный выстрел — это значит, летит или мина, или бомба. Вот она долетела до точки предела и, перевернувшись, с усиливающимся воем летит вертикально вниз… Куда? Куда попадет, думает каждый — вот тряхнуло землю, закачало блиндаж и запели осколки, это мина разорвалась и, слава Богу, не на нас.
Пройдет несколько секунд с момента разрыва — все ждут следующей мины или бомбы, слышно, как летят запоздалые осколки — «фрфр-фрр». Вот опять «бах!», «идет», думает каждый, и все прислушиваются… на этот раз мина летит комьями земли и пр., опять не в нас. И вот таким образом мы прослушали более 150 мин и бомб… Другие, не бывшие на позиции, скажут: «Это что, вот ураганный огонь — это да!». Нет — смею Вас уверить, что медленный обстрел хуже в миллионы раз ураганнейшего огня. Здесь всё сливается в общий гул, и не разберешь, что? и откуда? и постепенно войдешь в азарт… а тут какое-то мучительное чувство… Это всё равно что отрубить моментально все пять пальцев или медленно, по очереди их резать…
В 11 час. вечера мы, сидя в своем блиндаже и распивая чай, со смехом вспоминали, «как он, мерзавец, чуть не угодил» к нам в блиндаж.
В штабе полка раздавали подарки, купленные на «английские» деньги. Принесли ко мне в блиндаж их, и я поровну распределил табак, бумагу, конверты и пр. Офицерам досталось по большой пачке папирос, которыми я остался доволен. Кроме того, были и музыкальные инструменты, на наш батальон достался бубен, и мы все каждый у себя не раз от скуки, взяв трубки телефона, слушали бряцанье бубна и пение ком[анди]ра бат[альона] и оставались страшно довольными. Вообще у нас по телефону происходили разнообразные веселые разговоры, если бы ком[анди]р полка услыхал то нам наверное бы не поздоровилось (саперный полковн[ик]).
Раз часа в 3 ночи я заговорил в трубку по-немецки, телефонистки на всех станциях перепугались, думали, что индукция — немцы перенимают их разговоры.
30 октября 1916 г.
Не успели мы проснуться и надеть на себя сапоги, как проклятые мины уже запели над нашими головами. Опять стали заваливать проходы, вычищенные ночью. Вдруг что-то перервало все мысли, я протянул куда-то вперед руки, защищая себя от чего-то темного, через несколько мгновений я почувствовал, что в наш блиндаж попала мина и его завалило, но что я еще жив… хотя что-то сильно давило мне ноги… Я увидел впереди себя пол-аршинную дверку, оставшуюся вместо входа, и полз туда, внизу под бревнами валялась трубка и никого уже не было… Высовывая голову, я думал, что если сейчас трахнет еще мина… но ее не было, и я, не оглянувшись на блиндаж, побежал без шапки по разрушенному окопу, думая: скорее бы только добраться на правый фланг, подальше от этого злополучного места… Недалеко встретил вестового Ткаченку, который всё смотрел, бегу ли я… Туда летели мины одна за другой, а я с пр[апорщиком] Шустиковым сидели в блиндаже на болоте у фельдфебеля, который предусмотрительно убрался оттуда за 2 дня.
Все убежали раньше меня из блиндажа и сомневались, жив ли я? Хотя мины громыхали и в 1000 шаг. отсюда, но всё же казалось, что рвутся здесь. Но интересно то, что сейчас я испытываю не столько чувство страха, а чувство страшнейшей злобы к немцам… Ну попался бы хоть один — сейчас, клянусь, не был бы живой.
Главное то, что натерпелись столько морали, а даже не контузило. А скольких трудов стоил блиндаж... Во время работы один был убит в 2-х саж. от меня. Я с полуротой тоже набивал мешки, и к утру блиндаж был готов. Деревянные стены, железная пружинная кровать, железная печка, пол, всё так хорошо было сделано, а теперь… как будто бы кто-то ударил сильным кулаком снизу и сверху, и наш блиндаж превратился в груду развалин, под которым чуть не погибли мы, накаты поднялись вверх, концы которых торчали разбитыми в щепы. Некоторые бревна валялись на почтительном расстоянии отсюда, а сбоку зияла громадная воронка в 3 арш[ина] шир[иной] и 2 глуб[иной]. Нас спасло то, что была толстая стена, которая хотя сломалась и стала углом, но всё же спасла нас. В общем, мы остались целыми и невредимыми только по милости Бога.
Пассивный участок, а потери за 9 дней 7 убитых и 8 раненых, а остальные большая часть контужена и больна, вот что сделал со 2-й р[отой] этот уч[асто]к.
И вечером по моей просьбе рота ушла в резерв, и остальные 3 дня достояли здесь.
4 ноября 1916 г.
В переходах всегда идешь впереди роты, за санитарами 1-й роты, каждый раз спрашиваю у них: «А куда вы дели Латынина?», — они горько молчат. Это был здоровый мужчина 34 л. с громадной бородой и простодушный, который мне очень любил рассказывать свои похождения и пр., и вообще питал ко мне какую-то симпатию. Он — санитар, во время боя много принес пользы. Но погиб ни за грош, именно ни за грош. 3 окт[ября] его завалило землей, и вырыли через 2 часа, но он уже был мертв. Страшно жаль его, такой симпатичный старик.
Ах, эти артиллеристы — трусье! Были бы они в покое, а что делается с пехотой, не их дело. На наш уч[асто]к был назначен арт[иллерийский] наблюдатель, который, когда начался обстрел минами, удрал на другой уч[асто]к, а оттуда к ком[анди]ру бат[альона], оставив «конец», когда нам понадобилась батарея, «конец» не действовал, и вот наша батарея ни одного снаряда не выпустила… пока мы сидели под минами.
А по ночам, когда не надо, какая-то «дежурная» батарея стреляет, да вообще артиллерия больше стреляет по своим, нежели по прот[ивни]ку, нередки и случаи ранения от своих снарядов.
А когда я сообщил, чтобы батарея открыла огонь, «что-то замечено», они действительно забеспокоились, еще бы, может и им попасть. А поют: «Мы всегда заодно с пехотой» и т. п.
8 ноября 1916 г.
Все дни у нас шли усиленные занятия, уборка плаца, репетиции, подшивали красные петлицы и пр., всё это приготовлялось к полковому празднику, который наконец наступил. В 9 час. ут[ра]полк в резервном порядке, на специально приготовленном плацу, стоял в ожидании ком[анди]ра корпуса, но вскоре было объявлено, что ком[анди]р корпуса не будет, да это и лучше. В 11 час. приехал нач[альни]к дивизии г[енерал]-м[айор] Шильдбах25. Был молебен и пр. и церемониальный марш, раздавали Георгиевские медали. Нач[альни]к див[изии] сказал, «что полк представился в высшей степени блестяще, нельзя верить, что полк только что из окопов, его можно поставить наряду с действительными полками и др.». Нужно сказать, что, правда, полк показал себя хорошо. Блестящая походная форма и пр., всё имело и содействовало общему успеху. В 12 час. дня был наш долгожданный обед.
24 Шильдбах (Литовцев) К. К. (1872–1939) — генерал, войну начал как командир лейб-гвардии Литовского полка. Участвовал в боях в Восточной Пруссии. В сентябре был начальником штаба группы генерала В. Е. Флуга при отражении прорыва немцев у Свенцян. С октября 1916 по апрель 1917 г. стоял во главе 102-й дивизии.
Когда я вошел во вновь выстроенное собрание, я был поражен убранством и яствами, поставленными на стол. Громадное помещение, стены завешены палатками и обиты елочными ветками, посреди висели люстры, сделанные из штыков, а у главного стола было сделано из веток 405, для оркестра была сделана отдельная комната и для кухни. В собрании уже были нач[альни]к дивизии и гости, мы стали размещаться, офицеры I бат[альона] сели вместе во главе с ком[андиро]м батальона подпор[учиком] Машковым, который, к сожалению, скоро напился до положения риз и хотел идти на середину собрания говорить речь, но шныряющий по собранию «Парамоныч» его живо подхватил под мышки и вывел в прихожую. За ними полез сидевший с ними прапорщ[ик] Попов, тоже — пьяный, и оба принялись скандалить и т. д.
У меня уже голова порядочно шумела, и я вышел на улицу и увидел наших героев, в чем-то убеждавших друг друга; Машков своими бессмысленными глазами только глазел на него, и тот что-то кричал об оскорблении. Я подхватил Машкова и свел его в блиндаж нач[альни]ка связи, где он, как говорят, прежде оправился на его кровать, говоря: «Еду в Америку через Атлантический океан», а потом лег спать…
А прапорщ[ик] Попов стоял в это время перед поруч[иком] Моссаковским, увещевавшим его, и плакал, говоря, что «я Машкова зарублю, он меня оскорбил» и т. д.
В собрании прапорщ[ик] Пособцев, напившись, вздумал раньше всех тостов провозгласить за нач[альни]ка див[изии] — его тоже скоро вытащили из собрания.
В собрании гремела музыка и под вечер подвыпившие офицеры пустились в пляс. Тосты следовали за тостами, за кого только не пили, даже за «честных» сестер милосердия и т. п.
Нач[альни]ка дивизии качали более 10 раз, ком[анди]ра полка тоже, даже чуть ему голову о потолок… В общем, все чувствовали себя хорошо. Ком[анди]р 4 бат[альона] 102 бригады очень весело себя вел. Подпор[учик] Цветов сказал речь, что очень сильно ждали нашего ком[анди]ра полка полк[овника] Шаматова. А ком[анди]р 4 бат[альона] говорит: «Не Вы одни, и мы, батарейшики, ждали Вашего славного ком[анди]ра полка. Каждый день спрашивали, приехал ком[анди]р полка? Говорят, нет — грустно! Другой раз тоже нет — грустно! На третий раз говорят, приехал» — и он закричал: «Приехал!!! Приехал!». А мы тут давай его поздравлять с приездом, вышло очень смешно. Во 2 часу ночи уехал нач[альни]к див[изии], мы проводили с музыкой и «ура!». Все понемногу начали расходиться. Всё еще не успокоившийся пор[учик] Богоявленский скандалил с прапорщ[иком] Домоновым.
<…>
15 ноября 1916 г.
Все роты полка собрались около штаба дивизии в поле на газовый опыт, а вчера вечером приехал производить опыты профессор. Вырыли окоп, ввели туда лошадь с намоченной торбой, впереди окопа на бруствере разложили костры, а еще впереди поставили деревянную клетку с собакой, осужденной на смерть. Перед клеткой лежали правильно уложенные баллоны с газом. За окопом были по ветру поставлены шесты. Зажгли костры и дымовые шашки, открыли краны баллонов, раздалось шипение и густая белая масса, поднимаясь над дымом, предварительно пройдя через клетку с собакой, которая начала орать во всю глотку, стелясь по земле, поплыла по шестам дальше и дальше, всё расплываясь в стороны. Впереди бежал без маски солдат, но пар скоро его настиг, и ему пришлось свернуть в сторону. Краны закрыли, газы рассеялись, мы увидели собаку с пеной у рта (признаки отравления), наполовину высунувшуюся из поломанной в бешенстве клетки. Ее выпустили, она, пошатываясь, пошла в поле. Лошадь благодаря торбе осталась цела, хоть ей и так пора уже бы дохнуть, а иначе бы она и на опыт не попала бы. Пустили слабую струю газа, и весь полк пришел и «понюхал» запах газа, и все в масках прошли в нем. Почему-то ужасно хотелось в самой середине сорвать маску… Все-таки скверная вещь — газы. Я немного вдохнул в себя, и как будто какие задушающие куски пошли через мое горло, я поспешил выбежать из середины газа. Всё блестящее позеленело: погоны, пуговицы и т. д.
16 ноября 1916 г.
«До яичницы»
Смешное заглавие придумали любители «21». Когда кончался ужин в собрании, все понемногу расходились, а оставшиеся «любители» садились за стол и начинали «дуться». Начинают играть чел. 10– 15, а к 3 час. остаются чел. 5–7, и «не выдержавшие» «жаркого боя» уходят. А «закаленные» в боях до яичницы продолжают игру. Они уже привычные люди и их ко сну не клонит. Они бодро держат себя. Частенько раздается «Кепа»! Здорово любил проигрывать п… Р., который после порядочного проигрыша ложился на стол и начинал выть волком. «Акционерное общество действует», — это проигравшиеся игроки суют друг другу по трешке или пятерке и таким образом влачат свое существование. Часов в 6 утра кончается «сеанс» апофеозом — яичницей. Хозяин собрания подпор[учик] Якунин угощал яичницей и чаем, после чего игроки, «усталые и измученные после горячего боя», отправлялись по домам и заваливались спать до вечера, чтобы, придя в собрание на ужин, вновь начинать «горячий бой». И так почти каждый день.
22 ноября 1916 г.
Сегодня нам предстоит идти на позиции. Последние дни почему-то мало отпускали сахара и приболтки к супу: картошки, муки, круп и пр. Сегодня на ужин солдатам дали «воду с мукой». Я приказал роте одеваться, а сам ушел в блиндаж. Вдруг слышу: «Не одевайся! Не одевайся! Не пойдешь на позицию! 13-я рота — <…> уже оделась — раздевайся! и т. д.» Начало разноситься по всему биваку. А в 10 роте с криком «ура!» бросились на фельдфебеля и избили его за то, что тот вздумал какого-то солдата ударить. Собрались солдаты толпой и пошли к ком[анди]ру полка. Он вышел, выгнал их. Один из офицеров выхватил шашку. По всему биваку загремело: «В ружье!». Солдаты бегут к винтовкам. В 5 р[оте] начинают заряжать винтовки. Но скоро всё утихает.
<…>
Вскоре рота за ротой мы потянулись на позицию. Отъехав в сторону, я горлом напоролся на колючую проволоку, ободрал кожу. Слава Богу, обошлось благополучно, могло быть и хуже. Дороги были хорошие, был небольшой морозец. Проехав с 2 часа на лошади, я почувствовал, что ноги очень замерзли. Слез с лошади — посадил на нее взводного, а сам пошел пешком. Вот уже эти Волынские болота: попались нам на пути каналы, я случайно перешел на другую сторону, а солдаты пошли прямо и в конце концов зашли Бог знает куда. Перепрыгивали через болота, но главный всё еще шел, и, главное, не в ту сторону, куда пошла головная рота. Тогда наши солдаты ложились животом на еле замерзший канал, а другой за винтовку тянул на берег, но частенько и проваливались, и вылезали как мокрые курицы из воды. Почти у самого Бабье[го] наши галдевшие солдаты собрались и дальше тронулись все вместе.
Наш батальон встал в полковом резерве. До прот[ивни]ка 2 версты.
26 ноября 1916 г.
Недолго простояли мы в резерве, да и то каждый день ходили ночью на работы, хоть и неохота было, но ничего не попишешь. Как-то на днях принес Чавычало свою скрипку, вышли мы наверх и давай плясать, я тоже схватился с Ткаченком (вестовой) польку. Ильтубский спел и сыграл свои песни «Алена бакче малмала, чичка огарэна лалмалэ», мы до упаду хохотали, уж больно комично. Было весело, но нужно было идти на работу, и вот под марш на скрипке Чавычалы мы тронулись в путь и так быстро отработали, что в 11 час. веч[ера] уже посиживали по своим блиндажам и распивали чай. При желании всегда можно скоро кончить работу, только скоро туда идти, а уж оттуда солдаты не отстанут, а уж если я зашагаю впереди, то только успевай.
Еще на полковом отдыхе ко мне прибежал Зуер (вестовой) и говорит: Чавычало (конюх) скрипку принес. Я вышел, гляжу, действительно, самодельная скрипка, струны из телефонного провода и смычок из волоса. «Тьфу ты, проклятая, — говорит Чавычало, — не могу отыскать белой лошади, отрезать кусочек хвоста на смычок, даже канифоль есть — кусочек ладана». Невольно начнешь смеяться, услышав о таких примитивных устройствах скрипки. Он начинает наигрывать чтото веселенькое, кругом собирается толпа солдат. «Ну барыню», — кричат из 2 роты, и Чавычало начинает ловко выделывать барыню, смотря с какой-то загадочной физиономией в совершенно противоположную сторону, а в это время в образовавшемся уже кругу отчеканивали «русского», а насчет скрипки и поспешившего на место пляски бубниста сыпались разные остроты и колкости. Пообещали достать ему хороших струн и канифоль.
Часов в 10 веч[ера] мы были уже у ком[анди]ра 6 роты для смены, пока рота сменялась, я узнал, что живут сравнительно мирно и друг друга не стреляют, это хорошо, а то бы житья не было, ведь всего 70 шаг. до «его» окопов, только разделяет Стоход да 2 ряда рогаток, которые можно свободно перетащить, перевязав за балки, в свою сторону26.
25 В качестве примера приводим выдержки из донесения временно командующего 15-й ротой прапорщика Себолевского от 6 декабря (23 ноября) 1916 г.: «15-я рота занимает участок по фронту длиною 220 шагов. На правом фланге участка один ход сообщения, который ведет на заставу, выставляемую от 14-й роты; ход сообщения в плохом состоянии, в некоторых местах накладной, наполовину разрушенный и низкий. Левый фланг роты непосредственно связан со 2-й ротой 407 п. <…> Землянок для ниж. чин. имеются 21; землянки очень малы, вмещают от 4 до 5 человек.
Убежищ… не имеется. Пулеметных гнезд два. Необходимо еще надо сделать две открытые пул. площадки. Укрытий для пулеметчиков два. Один противогазный ровик, тянувшийся по всему участку параллельно окопам. Ровик наполнен соломой и дровами очень скудно и нет запаса. На правом фланге участка в прорыве есть два ряда проволочных заграждений, местами совершенно разбитые, вследствие чего немедленно и необходимо надо исправить.
Вдоль окопов два ряда рогаток. На 450 шагов вперед выставляется застава, которая обставлена одним рядом рогаток. Рогатки, как первые, так и другие, не связаны между собой. Заставу надо обставить хотя бы еще одним рядом рогаток». См.: РГВИА. Ф. 2954. Оп. 1. Д. 23. Л. 8–10.
На следующий день днем я, придя из своего блиндажа, который был за 500–600 ш. от роты, поразился близостью окопов против. Австрогерманцы свободно расхаживали поверху, будто бы нас и нет. Я было схватился за винтовку, но потом раздумал, увидя, что и наши солдаты так же свободно шатаются, как и они. Я воспользовался мнимым перемирием и залез в секрет с биноклем, отлично осмотрел их уч[асто]к и начал снимать схему их уч[аст]ка, но в это время появился против меня какой-то герман. Я думал, будет стрелять, а он, оказывается, занимался тем же, чем и я, и мы, не обращая внимания друг на друга, продолжали свое дело. До того хорошо видно, что даже видно, что делается у них в окопах, вот дневальный ходит из угла в угол по окопу, вернее, марширует от мороза, и наши уже давай ему подсчитывать: «Ать! Два!». Я просидел на посту до самого света для того, чтобы увидеть, где их посты и заставы, и нашел, и затем свободно, размахивая тросточкой, пошел вдоль заграждения в окоп, и ни одной пули… Мы забыли про существование ходов сообщения, дули прямо поверху, но раз над нами запели тяжелые, пришлось искать свои места.
Сегодня видел «его» офицеров, они что-то рассуждали наверху, я высунулся из окопа с биноклем, они увидели и поспешили убраться. Наведешь бинокль и видишь улыбающуюся рожу, что-то говорящую и машущую рукой.
28 ноября 1916 г.
Вчера вечером получил бумажку для пропуска для переговоров с немцами наших чехов-разведчиков. В 8 час. утра я, придя на правый фланг, увидал облокотившихся на бруствер разведчиков, уже кричавших герману, они отвечали. Через ½ часа в «его» окопах было полно, все глазели, наши разведчики пошли к Стоходу, от них отделились 4 немца, один без винтовки пошел к реке. Наши дали ему хлеба, сахара, а он табаку, рому. Наши уже заметили, какого он полка и т. д.
Конечно, и наши глазели тоже вовсю, и если бы провести пулеметом по его или нашему брустверу, то больше половины бы легло.
К обеду все рожи уже исчезли, только наблюдатели да интересующиеся прот[ивнико]м солдаты время от времени высовывались, чтобы получше рассмотреть, что ему надо.
Солдаты, как бы испытывая его, изнахалились до того, что оправляться вздумали некоторые около заграждения, средь бела дня.
29 ноября 1916 г.
Сегодня опять час. в 8 утра наши чехи-разведчики начинали с нами разговор. Вот они уже опять сошлись у речки. На этот раз уже австрогерманцев набралось чел[овек] 30, они так и забегали из окопов к речке и обратно, когда наши начали давать им хлеба и сахара, а они тащили сигар, рому, табаку и пр. Недаром вчера с поста кричали: «Пак! Приходи завтра, дадим рому, сегодня получили!». Как они набрасываются на хлеб — ужас, наверное, мало дают, — они говорят, что по ½ ф[унта] на человека. Так по несколько человек и налетают на хлеб. Одеты плохо, по-летнему, жмутся от холода. Я за всей этой картиной наблюдал почти у заграждений, вдруг получаю от подпор[учика] Кобелева записку — сейчас же прекратить сходы, иначе буду стрелять залпами. Я, конечно, быстро успокоил его горячность, он вообще слишком горячий, но без толку.
Исполнив свою миссию, разведчики ушли, предлагая мне рому и коньяку, но я отказался от всего немецкого. А австрийцы стоят толпой на берегу и так жалобно смотрят на нас, я им кричу: «Ком хэр», но перейти речку нельзя, сзади свои пулеметы и нач[альст]во. А уже нашему солдату только дай волю, они уже сами хотят нести хлеб, но я строго-настрого запретил всё.
Однажды вечером нам принесли прокламации для передачи их немцам (на немецком и французском языках). Хотели передать утром, но их дневальный закричал: «Пак! Нельзя, офицеры». А вечером подползали к реке и звали. На следующий день всё-таки передали завернутыми в кальсоны и с хлебом. В следующие дни они уже не так звали нас, наверное, офицеры прочитали прокламации и запретили сходки.
А ночью они бросили румын[ские] бомбы себе назад, наверное, чтобы не рассердить нас, а бомбы приказано бросать. В общем, стоять было хорошо, только какая-то винтовка с соседнего уч[аст]ка усиленно брала на мушку людей нашего уч[аст]ка. Раз под аккомпанемент Чувычалы мы принялись наверху танцевать, вдруг пуля… фють!!! Мигом мы очутились в окопах. Ну, думаю, мерзавцы, попадет и Вам, взял винтовку и пустил 4 пули в 5 чел[овек], болтавшихся наверху. Со 2-й пули уже стали убираться в окопы, из 4-х один — последний усиленно нырнул носом в окоп, думаю, подранил. А «он» до того пристрелялся и бил чуть нам не в дверь.
Сдал роту старому офицеру полка подпор[учику] Панкратову, молодому и симпатич[ному] человеку.
Был на том месте, где нас завалило миной, и следа от блиндажа не осталось, только дыра да воронка.
Раз вытащили мы гармонь, да и давай наигрывать и плясать днем в 1-й линии, а «герман» высунулся и слушает.
6 декабря 1916 г.
Ночью наша рота сменилась и пошла в прежний резерв. Пришли на прежнее место, но блиндаж оказался для 3-х мал, а я, не желая вытурять пр[апорщика] Александрова как самого младшего, нашел себе другой, солдатский, кое-как переспал ночь, а на следующий день только принялись устраивать блиндаж и доставать дров, которых было чрезвычайно трудно отыскать, т. к. леса не было, дров не подвозили, но стояли халупы, которые было строго запрещено разбирать на дрова — оставалось одно, растаскивать халупы, не мерзнуть же. И вот, очнувшись, стерегший 2 халупы полицейский с ужасом замечает, что обеих халуп нет, они уже весело потрескивают во всех ротах и командах.
Вызывает адъютант к телефону — узнаю, что назначен вр[еменным] ком[андиро]м 11 роты, жаль на время расставаться с ротой. Через несколько минут я с вест[овым] Ткаченко шагал в 11 роту, которая стояла в резерве за 2 бат[альоном].
13 декабря 1916 г.
Понять не могу, что такое со мной, откуда у меня появилась такая смертельная тоска и грусть… это прямо ужасное положение, я уже на другой день хотел просить о переводе во 2-ю роту, вот что значит привязаться к людям. Некуда от тоски деться, никуда не убежишь от нее. Вчера было у герман Рождество, и наши усиленно бросали ему гостинцы — рождественские подарки — снаряды, да еще удушливые, поздравляли с праздничком.
В штабе полка было объявлено, что наш полк переходит на новую позицию левее к кол. Ворончик и Юльяновка.
Поехали мы туда днем на лошадях. Я страшно не хотел ехать, очень плохо себя чувствовал и был флюс, но всё же поехал.
Штаб полка устроен комфортабельно в барской усадьбе, шикарный дом, столы, стулья, кровати, диваны и пр.
Участок скверный из скверных, весь на болоте, окопы одна стенка, которую пуля прошибает, где угодит, в блиндажах вода, сверху капает, кругом болото непроходимое. Прийти туда возможно только по гати — сошел с гати — пропал... До штаба 3 версты, до резерва 2 версты.
Прямо на погибель полк — голыми руками, если захотят, задерут. Участки большие, людей мало, заграждений почти нет, в окопах вода, даже невозможно стоять. Здесь артиллерийской подготовки не надо, а лишь провести пулеметом и иди, назад не удерешь... и, в общем, смерть во всех случаях.
Было уже совершенно темно, когда мы приехали в штаб полка, я остался у Якунина, напился чая и стал ждать роту. Чувствовал себя прескверно, товарищи заметили, посоветовали ехать в лазарет. Поручик Кондратюк тоже расстроился желудком и пр., над ним все начали надсмехаться, он, конечно, поднял ругню. Докладывает ком[анди]ру полка, что он болен и я, нельзя ли нам уехать в лазарет. Полк[овник] разрешил, и вот мы с Кондр[атюком] кое-как отыскали фуру и потащились в околоток. Когда садились, встретили на лошадях ком[омандиро]в рот 1-го бат[альона], я молчу, чтобы не узнали, еще, чего доброго, будут смеяться. А Кондр[атюк], злой, под насмешки штабных ушел из блиндажа. Я отчасти не хотел ехать, как-то было совестно без серьезной болезни удирать.
Эх! Каково же ехать тяжелораненым по такой дороге и в такой «санитарной» линейке, здесь больной еле выдержит. Линейки, как бронированные, ни одна перекладина не треснула, хотя он нас 2 раза вывалил — без рессор, — в общем, ничего общего санитарного в них нет, разве только красный крест, красующийся с боков.
В околотке попили чая у врача и отправились дальше. В Доросино — обозы I-го разряда, забрались в какой-то блиндаж и переночевали. На следующее утро явились к старшему врачу. Пришлось ждать целый день — линейки, которая отвезет нас в лазарет. Погода прескверная: снег, грязь, я то и дело выхожу из халупы, в которой уже помещается врач 4-го Турк[естанского] полка, но ее нет. В душе я ругал на чем свет стоит нашего крайне несимпатичного еврейчика — Бренева, и вот дождались — телеги, простой телеги, вот негодяй, для больных офицеров присылает телегу. Делать нечего, пришлось ехать. Укутались с головами в лошадиные попоны и покатили. Трясло невероятно.
Дотащились во 1–102 див[изии] лазарета. Там уже лежали 405-х — подпор[учик] Родзевич, — симпатичный, но алчущий денег. 408-х — пр[апорщик] Ященко, парень хороший, и старш[ий] вр[ач] 407 полка, уже солидный господин Гедимнир. Лазарет помещался в халупе — со всех сторон продуваемой ветром — в бывшей жидовской корчме в дер. Кроватки. Всего 12 вер. от передовой линии, но всё же спокойнее, чем там. А вчера был как раз переход на ту Богом проклятую позицию. В общем, я словчился. Лазарет устроен хорошо. Масса блиндажей. Церковь, библиотека, театр и пр. Но главная примечательность — «сторублевая». Рассказывают, что какой-то прапорщик искусил ее ста рублями и уехал. Она явилась в полк, рассказала про всё ком[анди]ру полка, и тот принудил прапорщика заплатить. Подкрашенная, подрумяненная, она щеголяет в ярком платье по деревне. Здесь масса жителей и девок. По дороге то и дело тянутся обозы, проходит маршевая рота и пр. Недалеко помещается Казанский отряд (Присяжной адвокатуры) — с 5-ю сестрами, но все они на вид невзрачные. Страшно! Почему-то теперь у всех установился взгляд, что сестры мил[осердия] ведут себя чрезвычайно скверно и показали себя с самой худшей стороны. Отчасти это и правда, ведь было время, что в сестры брали чуть ли не кого попало. А что это за невесты из сестер появились даже у высшего нач[альст]ва в д[ействующей] армии. Неужели солидные люди, имеющие такие звания, еще не женаты. И вдруг на старости лет в д[ействующей] армии вздумали отыскать невесту27. А сколько молодых офицеров женилось на сестрах в лазаретах — почему? Правда, есть такие женщины, которые самовольно надевают костюм сестры и, конечно, срамят его. Да! Картина не из важных. Конечно, не все таковы — есть сестры, которые действительно исполняют свой святой долг отлично. Я даже знал такую особу в Петрограде, которая распевала «ужасные» песни, а через несколько месяцев увидел ее сестрой, конечно, от такой ничего путного не выйдет. Да и вообще не только сестры, а вообще женщины, преимущественно молодые, и, к сожалению, гимназисточки, очень и очень скверно показали себя в эту войну. В деревнях мало осталось цветущих мужчин, и они рады (девушки) «каждому встречному и поперечному» и атакуют его толпой. Ревность! Драки! Ссоры! Царят у нас в деревнях. А сколько у нас появилось маленьких австрияков от женщин, поддающихся соблазну австрийцев. Эти мерзавцы пользуются отсутствием мужей, отцов и братьев. Солдаты, приезжающие из отпуска, жалуются на своих девушек и жен. «Жаль, — говорит, — что я не взял бомбы, я бы их разогнал». Очень недовольны солдаты и тыловыми мародерами. Вообще отпускные солдаты ведут себя ужасно, но это можно объяснить и тем, что на железных дорогах нет поездов и им приходится ехать на паровозахтендерах, на крышах вагонов. Их арестуют и пр., но все они — отпускные, один за другого, и загалдят. Выбивают окна, двери, не боятся никого на свете. Некоторые возят домой бомбы, и нередки случаи, когда они в вагонах разрываются.
<…>
27 Современные исследования во многом подтверждают этот вывод. Подробнее об этом см.: Асташов А. Б. Указ. соч. С. 616–639.
24 декабря 1916 г.
Вот уже и Рождество Христово. Как жаль, что приходится встречать его здесь — в лазарете, а не дома. А погода, т. е. ночь, дивная, луна сияет, но почему-то, глядя на эту сияющую луну, я всегда вспоминаю Марусю Шумилову, неужели действительно я ее полюбил и так сильно, что вспоминаю каждый Божий день. Что меня к ней так привлекает? Что меня так влечет к ней? Как только выйду в лунную ночь на улицу и взгляну на луну, обливающую мир земной своим белым светом, мигом вспоминаю наши свидания в Михайловке, наши прогулки ночью по степи — те жаркие и страстные поцелуи. Но я ее так любил, так жаждал увидеть ее... и никогда не допускал мысли о том, чтобы перейти дальше поцелуя и объятий, ведь она такая славная, такая доверчивая и отвечает теми же чувствами по отношению ко мне.
Раз как-то мы разговорились о женитьбах, и я пришел к заключению, что лучше жениться раньше, нежели испытаешь скверные стороны жизни. Я думаю, что Маруся отдала бы свою жизнь мне, так же, как и я ей свою. А что за жизнь, когда человек, прожив годов 30 на белом свете, вздумает жениться — он уже не тот, которому суждено создавать новое поколение. Ведь прожить 30 лет в 20-м веке — это просуществовать более половины своей жизни. А у нас говорят: «Поживу как следует годов 25–27 и женюсь», да, но прожив 27 лет, он уже никуда не годен.
Правда, женившись 19–21 лет, будет масса жизненных соблазнов, но ведь под боком супруга, которая, я думаю, будет стеречь каждый шаг своего молоденького муженька.
Выйдя и в эту тожественную рождественскую лунную ночь на улицу, я вспомнил о ней. Вспомнил мою славную и дорогую мамочку, единственную женщину, которая так заботится обо мне, которой действительно нужна моя жизнь, ведь легко сказать: мать и сын, а что скроется в этих двух словах, какие чувства, стремления... О Боже мой: если бы дожить до конца этой ужасной гибели людей и порадовать мою славную мамочку чем-нибудь. Иной раз я бы с удовольствием пошел на разведку или куда-нибудь в опасное место, но всегда меня сопровождает вопрос: «А мама?». Ведь мне самому не дорога моя жизнь, а я боюсь, что будет с мамой, если она узнает, что я убит... она уже немолода, видала немало горя, и Господь знает, что может случиться. А я ее так люблю, так уважаю, что невольно бережешь свое существование28.
Чего я только ни передумал в эту тихую ночь, идя по кол. Кроватки по тихой улице. Всякие картины себе представлял: наверное, мама сидит сейчас дома, ведь она, бедная, больна, и думает о нас — ее семье, ей то-то несладко.
Наверное, удастся скоро попасть в отпуск, тогда увижу всех...
28 Отметим, что в декабре в целом разведка полком велась неудачно. Основные причины: многочисленные вражеские посты, бдительность противника и близость наших окопов. В окопы врага можно было проникнуть только боем. См.: РГВИА. Ф. 2954. Оп. 1. Д. 23. Л. 24.
25 декабря 1916 г.
Сегодня Р. Хр., но что значит этот Великий праздник здесь, в действ[ующей] армии, такой же будний день, как и другие. В России другое дело, там является и праздничное настроение, и чувство.
Вдали орудия громыхают так же, как и в предыдущие дни.
Только Кроватские девчата принарядились и разгуливают по деревне.
* * *
Карты, карты, как много в вас зла, которое часто переходит в безумие и даже далее...
27 декабря 1916 г.
По нашей просьбе перед доктором я с прапорщ[иком] Гадиным — вполне здоровые, остались провести Р. Хр. в лазарете. Прибыл сюда еще пр[апорщик] Новиков, они трое любители преферанса, а я один оставался. Не вытерпел, от скуки я сегодня уехал в полк.
Полк стоял на позиции, от кол. Юльяновка до бол. Подболотье, на той ужасной и скверной позиции, от которой мне удалось удрать.
До штаба дивизии 102-го доехал на подводе, а здесь, наигравшись досыта на раздобытом где-то пианино, я с ординарцем поскакали верхом в штаб полка. Штаб полка помещался там же, где и раньше, в барском дворе. Назначен опять вр[еменным] ком[андиром] 2 р[оты]. Остался ночевать здесь. С Парамонычем сходили в баню — здесь раньше была, вероятно, мельница или завод, в общем, виден какой-то механизм. Баня устроена хорошо, и мы помылись на славу. Только белья у меня не было, пришлось надеть солдатское. Напившись чая, я с Парамонычем расположились на одной кровати, и хотя перекладина кровати сильно давила мне бок, я скоро заснул. Спал неважно.
28 декабря 1916 г.
Напившись чая и облачившись в шинель и пояс с револьвером, я пошел в роту. Там, насколько я заметил, солдаты были довольны моим возвращением, особенно вестовые. Рота стояла во 2-й линии. А на позиции стоит лишь всего батальон — на такой громаднейший уч[асто]к. Недаром у нас говорят, что этот бат[альон] на «съедение», и действительно так. Только что я пришел, как докладывают, что идет нач[альни]к дивизии. Я встретил с рапортом, но не мог сказать, сколько в роте землянок, т. к. и сам не знал. Через несколько дней в приказе по дивизии оказалось, что другие роты были еще хуже, а про меня было так: «На уч[аст]ке 2 роты было и охранение, и наблюдатели, и вообще видно, что служба несется исправно, но ком[анди]р 2 роты не смог сказать, сколько у него в роте землянок, опираясь на то, что только сейчас принял роту».
Часов в 10 веч[ера] пришли нас сменять роты 408-го Кузнецкого полка, а часов в 11, собрав всю роту, мы под музыку — гармонь тронулись в штаб полка. <…>
31 декабря 1916 г.
Итак, наконец-то наш полк в резерве, но этот резерв, пожалуй, еще хуже позиции — 5 рот стоят на позиции, а остальных каждый день на работу. Ах уж эти работы! Они еще более утомляют человека, чем стояние на позиции. Иногда еще и поужинать не дадут, а уже ступай и работай. Дадут урок: по 3 бревна или 6 жердей отнести из леса на передовую линию. А то засыпай бруствер, когда земля промерзла на ¾ аршина, кирки ломаются одна за другой, лопаты тоже, а работай, «хоть зубами копай, а сделай», как говорит ком[анди]р полка, и солдаты долбят, долбят закоченевшую землю. Или еще: вырубить впереди заграждений для лучшего обстрела мелкий кустарник и камыш. Работали почти одними лопатами и руками — болото хотя и подмерзло, но проваливаются, и солдаты то и дело вываливаются из виду. Но всё же вырубили 250-х в длину и от 50 до 80-х в глубину.
Эх! Трудно теперь работать. Сколько труда зря пропадает.
К нам назначен новый ком[анди]р бат[альона] ротмистр Кавальдин — глубоко верующий, чуть даже не фанатик. Уже седой — 55 лет. И заставляющий своих подчиненных так же верить в Бога, как и он. Соберет вокруг себя солдат и говорит проповеди, которые вполне подошли бы к хорошему собору. Он говорит: «Я, дорогие братцы, не требую от Вас ничего, кроме того, что требует от меня Царь Небесный, Царь Земной и начальство. Я Ваш ком[анди]р бат[альона] — и отвечаю за Вас перед Богом и Царем. Не ругайтесь, братцы! Грешно! Пойте молитвы, молитесь Богу. Когда Вы ругаетесь по-матерски, Вы оскорбляете Бога, Божью Матерь, Мать-Россию и Мать, которая тебя родила» и т. д. Очень любил, чтобы прибавляли ко всему: «Слава Богу». А если входишь в блиндаж, снимай шапку, а то задаст перцу. Солдат призывает к себе — раздает евангелие, иконки, крестики, молитвы и т. п., и офицерам то же самое: «Вот, — говорит, — Вам сладенькое, но не думайте, что для тела — нет — для души». Достал большие иконы, построили часовню и утром и вечером весь батальон поет молитвы. Когда он заходит в один блиндаж, в другом уже и иконки расставлены, и молитвы поют и читают, он, конечно, остается доволен.
Но раз он заметил, что к его приходу всё подстроено, и здорово выругал ротного, конечно, проповедным языком. В походе идет впереди с иконой, а перед походом всегда молебен. «Снаряды, — говорит он, — поют о грехах Ваших». Иногда любит покричать, но сам потом говорит:
«Я вижу, что Вы на меня сердитесь» и т. п.
Вообще симпатичный старичок.
* * *
Очень меня беспокоили два происшествия: 1) мл[адший] ун[тер]-
оф[ицер] 2 р[оты] Федорушка был уволен в отпуск на 15 дней, я попросил отвезти мою шинель и сапоги домой (в Сиверск). Он всё исполнил, но возвратился 25-го декабря, опоздал на 10 суток. Ком[анди]р полка отдал его под суд. Но я скоро всё уладил, и это дело было прекращено.
2) В штаб полка пришло письмо, вскрытое военной цензурой и с официальными бумажками из штаба корпуса и дивизии: «Отыскать автора». Письмо было адресовано на имя одного из солдат: «Я служу в 405 полку во 2-й роте, мы сходимся с противником, они дают нам ром, сигары, а мы им хлеб, сахар. Они говорят, что Ваши правители с нашими пьют вино. Недовольны Вильгельмом. В Гос[ударственной] думе одна буржуазия. Все новые налоги будут драть с нас же. В России какой-то..., а в Петрограде живут одни...». Подпись Андрей Васильев. К. У нас в роте есть Анд. Вас. Кулик, но он певчий и категорически отказывается от письма.