Доклад Е. К. к предстоящей 25 января 2015 года научно-практической онлайн-конференции «Первая мировая война: карпаторусизм и политическое украинство», приуроченной к столетию начала Первой мировой войны в 1914 году.

Говоря о землях Прикарпатской Руси, мы часто вспоминаем об их родстве с другими областями Руси, о концепции общерусского единства, существовавшей там долго и цепко, вопреки крайне неблагоприятным условиям. Начав говорить об этом, невозможно обойти стороной очевидный вопрос – какой же смысл вкладывали в этих землях в понятие «общерусское единство», какими мыслились его основные скрепы. В настоящем коротком докладе я попытаюсь обратить внимание на вопрос, который многие исследователи карпато-русского движения зачастую обходят стороной, и, на мой взгляд, несправедливо. Это вопрос о литературной роли церковнославянского языка.

Здесь следует сделать оговорку, что эта роль не была одинаковой в трех основных областях Прикарпатской Руси – Галиции, Буковине и Закарпатье (Подкарпатской Руси). Буковина, из-за особенностей ее исторического пути, останется за пределами настоящего доклада. В Галиции и Подкарпатской Руси литературная история не была тождественной,  были, однако, и общие черты.  В обоих регионах культурно, социально, а в каком-то смысле и экономически доминировало иноязычное и иноверное население – поляки и венгры. В таких условиях одним из культурных маркеров, сохранявших историческую, религиозную и культурную самобытность населения, было использование церковнославянского языка богослужения. 

Если брать Подкарпатскую Русь, то, как заметил в своем основном труде лингвист и историк подкарпатской литературы Георгий Геровский, традиция использования церковнославянского языка была там исключительно сильной, а сам этот язык воспринимался как более древняя, литературная, а значит – правильная, форма местного народного языка[1]. Такая точка зрения была прочно укоренена среди местного образованного класса в годы венгерского господства и продолжала сохраняться при Габсбургах, когда, впрочем, те же венгры и остались господствующим классом.  Этой точки зрения придерживались такие деятели подкарпаторусского Возрождения как Андрей Бачинский, Михаил Лучкай, Арсений Коцак, Иван Фогораший. Даже сам церковнославянский язык имел там второе наименование «словеноросский». Связь с Россией и ее официальным языком, таким образом, выстраивалась вполне закономерно.  Печатная продукция, выходившая в Москве или иных русских центрах, доходила до прикарпатских краев нерегулярно, но даже и этого хватало, чтоб местный образованный класс осознавал – русская литературная традиция во многом опирается на тот же церковнославянский язык. Любопытно, что реформа Ломоносова, приблизившая русский литературный язык к разговорному великорусскому, сначала не была понята некоторыми деятелями Подкарптской Руси – так, ее критиковал Михаил Лучкай. Но даже и реформированный русский литературный язык содержал в себе мощный пласт церковнославянских слов и выражений, родных и понятных на Подкарпатской Руси, имел сходную грамматику и этимологическое письмо, а потому его усвоение проходило сравнительно легко, и он не воспринимался как язык чуждый. Тому примером служат многочисленные произведения авторов середены-конца XIX века, язык которых был достаточно близок к русскому, хотя содержал и особенности местных народных говоров (например, творчество Александра Духновича, Ивана Сильвая, Александра Митрака и некоторых других).

Несколько иной была ситуация на Галичине. Мощное польское влияние на нее оказало разрушительное воздействие на местную церковную, духовную и культурную жизнь. По воспоминаниям первых галицких будителей 1840-х гг. полонизация зашла так глубоко, что даже в домах униатских священников в первой половине XIX века обиходным, или, по крайней мере, «высоким» языком считали польский, некоторое значение имела латынь. Народные говоры, лишенные литературной обработки, не могли эффективно противостоять разрущающему воздействию польской культуры. Чтобы остановить волну ассимиляции хотя бы на церковном уровне, некоторые галицкие деятели пытались восстановить престиж и значение церковнославянского языка. Делать это приходилось, однако, преодолевая ожесточенное противодействие польской и полонизированной части общества. В биографии священника Антония Добрянского, написанной Богданом Дедицким[2], описаны показательные сцены, когда попытки ввести в бурсах преподавание церковнославянского языка ополяченная часть студенчества пыталась сорвать при помощи физического насилия. Характерно, что причиной этой вражды было то, что церковнославянский язык они считали «азиатчиной, схизмой». Несмотря на это яростное сопротивление, церковнославянский язык, и существовавший в тесной связи с ним язык общения церкви с мирянами, употреблялся все шире – именно на этом языке написаны многочисленные обращения церковных деятелей к верующим и клиру 1840-х – 1870-х гг[3]. Данный язык содержал значительное количество слов, заимствованных из церковнославянского языка и старинного «западно-русского языка», но положены они были на грамматику разговорной украинской (галицко-русской) народной речи. Важно отметить, что этот язык был существенно ближе к русскому литературному языку, чем современный украинский, хотя, конечно, ему не тождественен. Беспристрастный филологический анализ еще ждет своего часа.

Интересно в этой связи привести мнение о роли церковнославянского языка, помещенное в предисловии к поэтическому произведению «Скит Манявский» авторства Антония Могильницкого. Роль церковнославянского языка он определял следующим образом:

«з дорогоцѣннои нам Старословенщины Церковнои, котра мнѣ впрочемъ не есть чужая, употребляю только тыи слова, которы часто и в устахъ народа суть зрозумели…по моему мнѣнию, Старословенщина въ отношенію к бесѣдѣ просто народной есть неисчерпаемый источникъ слôв чисто классическихъ, подобный богатом складу доборного и дорогоцѣнного материалу…однакожъ наследовать формы синтаксични зъ такожъ Старословенщины былобы нынѣ совсемъ непрактическимъ и неужиточнымъ…» .

Следует еще отметить, что это произведение, считающееся одной из «ласточек» народного пробуждения и написанным, как указывал автор, «на народном языке» еще содержит огромный массив церковнославянских и старорусских слов, не вошедших в созданный впоследствии литературный украинский язык и замененных в нем, большей часть, полонизмами.

При этом на Галичине церковнославянский язык, несмотря на определенный его престиж в глазах греко-католического духовенства, никогда не пользовался таким же широким признанием и не употреблялся так часто и привычно, как на Закарпатье. Потому, когда украинофилы конца XIX века начали компанию по вытеснению из  литературной речи церковнославянизмов (названных ими «мертвечиной») им это в большей или меньшей мере удалось сделать.

Анализируя причины, по которым украинская идея, строившаяся на воинственном отрицании любых общерусских корней сравнительно быстро принялась на Галичине, но имела (а отчасти и до сих пор имеет) куда более слабые позиции на Закарпатье/Подкарпатской Руси, не следует упускать из внимания эту разную социальную роль церковнославянского языка, как одного из столпов русскости. Этот вопрос также следует держать в памяти, рассматривая вопрос о стремительном упадке карпато-русской традиции на Галичине (в меньшей степени – на                 Закарпатье) в период между двумя мировыми войнами. Ведь языковые реформы ранних советских лет практически устранили церковнославянский язык (а также этимологическое правописание, важность которого часто недооценивается) из тогдашней русской культуры. «Плакатный» же язык Маяковского и советских газет был, очевидно, куда более далек от местных традиций, и пропаганда его как общерусского языка находила меньший отзвук.

В завершение доклада хотел бы также подчеркнуть, что церковнославянский язык широко использовался при написании надгробных надписей в XIX веке и, видимо, ранее – многие из них, сохранившиеся до настоящих лет, почти не отличаются от таковых же надписей на могилах Великороссии. Роль церковнославянского языка как одной из исторических скреп общерусской культуры вытекает из всей литературной истории Руси, в том числе Подкарпатской.

Е. К.