Продолжение.
Оглавление всей монографии.

Глава II. Успокоение и реформы: генерал-губернатор М.Н. Муравьев (1863–1865)

Официальное утверждение М.Н.Муравьева в должности состоялось 1 мая 1863 г. Он назначался виленским военным губернатором, генерал-губернатором гродненским, ковенским и минским и командующим войсками виленского военного округа с предоставленными этому званию правами и властью командира отдельного корпуса в военное время. На том же основании ему подчинялись губернии: Витебская и Могилевская, с войсками, в них расположенными[1].

Генерал-губернаторство М.Н.Муравьева оценивалось неоднозначно и при его жизни, и после смерти. Если сторонники и апологеты Муравьева признавали в нем «гениальность»[2], то другая часть современников не усматривала в нем «и тени гениального администратора»[3]; его хвалили за энергичные и последовательные меры и обвиняли в «законодательном социализме»[4] и «демократической направлении» в управлении Северо-Западным краем.[5] Современники и потомки отзывались о Муравьеве не менее противоречиво. С одной стороны, его представляли как «подавителя дерзкого и оскорбительного для нашей народной чести восстания», «умного администратора и организатора обширного края»,[6] и даже более того, как государственного деятеля – носителя некой «правды», указавшего «пути к укреплению нашего политического бытия», чей «подвиг» по своему содержанию и «потребным для совершения его силам не встречался еще во всей тысячелетней русской истории…».[7] Но, с другой стороны, имя Муравьева часто связывали с «кровавым» подавлением восстания в Литве и политикой «белого террора». Мероприятия виленского «сурового экс-диктатора» в Северо-Западном крае то называли «грубым азиатским террором»[8], то «системой устрашения», позаимствованной им у герцога Альбы[9].  С течением времени за Муравьевым все более закрепляется присущая революционно-демократическому лагерю оценка «вешатель». Наряду с этим не только мероприятия Муравьева в Северо-Западном крае, но и некоторые факты его биографии используются для аргументации столь негативной характеристики. Например, превращение Муравьева-декабриста в Муравьева – «кровавого душителя польского восстания»[10] одни мотивировали его честолюбием и желанием сделать карьеру, а другие объясняли это «инстинктом самосохранения», побудившим его «запятнать себя ренегатством» и «пойти в услужение к власти», при этом вся последующая его деятельность рассматривалась как «замаливание грехов» и даже «отрицание идеалов его молодости». Таким образом, выстраивался цельный образ «мрачной фигуры Муравьева» – «раскаявшегося декабриста» в молодые годы и «крепостника и палача» на склоне жизни, чьи беспринципность и жестокость при подавлении восстания 1863 г. «не имеют себе равных в европейской истории XIX века»[11]. Видимо, более взвешенным был взгляд графа С.Д.Шереметева, писавшего о Муравьеве: «У него были, как и всегда бывает с людьми незаурядными, ожесточенные враги и восторженные поклонники. Но разобраться в биографии Муравьева вовсе не так легко, и она очень сбивчива для тех, которые желали бы найти в ней подтверждения для того или другого предвзятого взгляда»[12].

«Система» М.Н. Муравьева

Назначение М.Н.Муравьева виленским генерал-губернатором состоялось в разгар польского восстания 1863 г., когда определялась судьба не только Царства Польского, но и западных губерний. Существовала возможность, реальная или мнимая, повторения войны с европейской коалицией. Это назначение демонстрировало намерение правительства добиваться «умиротворения» края с помощью жестких мер. Согласно отзывам современников, Муравьев никогда не пользовался личным расположением царя. Особое недовольство Александра II вызвало то направление, которого придерживался Муравьев и возглавляемое им с 1857 г. ведомство – Министерство государственных имуществ – при разработке крестьянской реформы. В начале 1862 г. он был вынужден уйти в отставку.[13] Возвращение весной 1863 г. «опального» сановника к государственной деятельности было встречено в придворных сферах, по словам Д.А.Милютина, с «немалым удивлением»[14].

Кандидатуру Муравьева на этот пост, видимо, предложил царю министр иностранных дел князь А.М.Горчаков, которого поддержал и министр государственных имуществ А.А.Зеленый.[15] Возможно, князь Горчаков, указывая на него, вспомнил, как в мае 1861 г., незадолго перед смертью, его родственник, наместник Царства Польского князь М.Д.Горчаков, будучи не в состоянии справиться с беспорядками, предлагал срочно вызвать в Варшаву Михаила Муравьева[16]. Сам император припомнил практическое знакомство Муравьева с этим регионом и опыт его службы в Белоруссии. «Для скорейшего водворения порядка необходимы административные энергические меры. Вот почему в Литве я решился заменить Назимова М.Н.Муравьевым, подчинив временно ему и Могилевскую, и Витебскую губ. Он край этот знает и еще в 1831 г. доказал в Минске свою энергию», – пояснял Александр II свой выбор великому князю Константину Николаевичу.[17] Как известно, в 1827–1835 гг. Муравьев последовательно занимал должности витебского вице-губернатора, могилевского гражданского губернатора, гродненского гражданского и военного губернатора. В 1831 г., во время польского восстания, он состоял при штабе Резервной армии и выполнял особые поручения главнокомандующего этой армии графа П.А.Толстого, в т. ч. занимаясь организацией полиции и гражданского управления. Кроме того, в 1830-х годах Муравьев представлял императору Николаю I разные предложения о «способах сближения с Российской империей» Литовско-Белорусского края, которые специально рассматривались в Комитете западных губерний[18]. Между тем в «верхах» назначению Муравьева придавался вполне определенный смысл. В мае 1863 г. хорошо осведомленные источники из числа приближенных императора сообщали Н.Н.Муравьеву-Карскому, как оценивается в Петербурге миссия, возложенная на его брата. Согласно этим «источникам», Александр II в частном письме к предшественнику Муравьева В.И.Назимову будто бы признавал, что «он держал его в Литве, пока народ повиновался его кроткому правлению, но что теперь, когда народ не покорствует, он посылает палача»[19]. Хотя достоверность этого сообщения может вызывать сомнения, бесспорным было то, что император потребовал от администраторов, распоряжавшихся в 1863 г. в «мятежных» губерниях, проведения жестких репрессивных мероприятий, способных нанести восстанию «смертельный удар»[20].

Собственно военный аспект борьбы с повстанцами для правительственных сфер не имел первостепенного значения. В январе 1863 г. в Виленском военном округе дислоцировалось около 60–70 тыс. солдат. С февраля начало прибывать подкрепление, в том числе гвардейские полки, и к июлю численность войск возросла до 123 тыс. человек. Наибольшее количество войск – 145 тыс. солдат – было сконцентрировано в крае весной 1864 г. Войскам противостояло, по разным оценкам, от 1215 до 77 тыс. повстанцев[21]. Конечный исход столкновений регулярных войск с плохо вооруженными «бродячими шайками», при отсутствии весомой военной и финансовой поддержки со стороны европейских держав, был заранее предрешен. Но российских сановников заботила возможность затяжной партизанской войны в Литве с постоянно обновлявшимися повстанческими отрядами. В этих условиях первоочередной целью признавалась необходимость восстановить в крае авторитет законного правительства. Насущность этой задачи определялась стремлением польской революционной организации присвоить себе все атрибуты и функции реальной власти. К моменту назначения Муравьева виленским генерал-губернатором уже была сформирована правовая основа для его чрезвычайных мероприятий, необходимых для «умиротворения» края. Его предшественник В.И.Назимов был наделен обширной властью, но он не смог или не успел ею воспользоваться в полном объеме.

Во-первых, следует отметить, что значительную власть Муравьеву предоставляла должность генерал-губернатора. Генерал-губернаторам предоставлялось право непосредственно получать высочайшие повеления и делать доклады лично императору. Все распоряжения министров и главноуправляющих передавались к исполнению в губернии не иначе, как через генерал-губернаторов, которые сносились с министрами, как равные с равными. Генерал-губернаторы могли изменять, дополнять или отменять обязательные постановления губернаторов, а также имели право при всякой открывающейся вакансии губернаторов, вице-губернаторов, председателей палат и т.д. ходатайствовать об определении на эти должности чиновников, лично им известных, и это ходатайство не могло быть оставлено без внимания. По авторитетному мнению А.Д.Градовского, местные власти были поставлены в совершенную зависимость от генерал-губернаторов, а последние, в свою очередь, находились в весьма условной зависимости от высшего правительства. Такое положение было обусловлено узаконенной «исключительностью» той местности, где существовала генерал-губернаторская должность, а также чрезвычайными полномочиями, в которых заключался весь смысл генерал-губернаторской власти[22]. Как писал другой историк русского права, «чрезвычайные полномочия зиждутся большей частью не на писаном законе, а на традиции, на личном усмотрении. Они выражаются обыкновенно в предоставлении права действовать “всеми мерами”, “всеми зависящими средствами”, “неустанно наблюдать”»[23]. Но такое самовластие имело свои издержки: неотрегулированность официальных отношений с высшими и центральными государственными учреждениями заставляла местную высшую администрацию использовать неформальные связи, действуя через личных знакомых или родственников[24]. Таким образом, неопределенность и неразграниченность компетенций и широкие возможности в выборе мер и способов действия создавали основу для возвышения должности генерал-губернатора до системы личного управления. Одновременно генерал-губернатор все более превращался в политическую фигуру, основная цель которой заключалась в поддержании и укреплении целостности империи[25].

Во-вторых, главный начальник Северо-Западного края получил целый ряд особых полномочий в связи с нарастанием политической нестабильности на западных окраинах в 1861–1863 гг. На основании правил, высочайше утвержденных 5 августа 1861 г., ему было предоставлено право объявлять  военное положение, не испрашивая на это высочайшего разрешения. В местностях, объявленных на военном положении, генерал-губернатор мог по своему усмотрению удалять от должностей чиновников всех ведомств, предавать суду служащих полиции, назначать военных начальников, утверждать приговоры военных судов и приказывать приводить их в исполнение[26]. Именной указ 31 августа 1861 г. конкретизировал этот последний пункт: генерал-губернатору разрешалось производить суд по Полевому уголовному уложению, конфирмовать и приводить приговоры в исполнение в течение 24 часов.[27] Именным указом 6 июля 1862 г., задолго до окончательного утверждения в августе 1864 г. «Положения о военных округах», были созданы первые военные округа: Варшавский, Виленский и Киевский. Местному генерал-губернатору присваивалось звание командующего войсками военного округа с правами и обязанностями командира отдельного корпуса в мирное время. В состав военных округов вошли расположенные там полевые войска и иррегулярные части[28]. В мае 1863 г. командующим Виленским, Киевским и Одесским военными округами дополнительно были подчинены части резервной пехоты и артиллерии, внутренней стражи, инженерного ведомства и корпуса жандармов «по расквартированию, назначению на службу и вообще служебному употреблению»[29]. Таким образом, в лице генерал-губернатора сосредотачивалась вся высшая военная и гражданская власть. Как отмечал П.А.Зайончковский, командующие войсками военных округов назначались по высочайшему усмотрению, поэтому они «чувствовали себя в некоторой степени независимыми от военного министерства. Эта независимость особенно усиливалась, когда командующий войсками округа являлся одновременно с этим генерал-губернатором»[30].

В начале января 1863 г. в Царстве Польском вспыхнуло вооруженное восстание, распространившееся и на западные губернии империи. В этих условиях Александр II 14 января 1863 г. подписал высочайший рескрипт на имя виленского военного генерал-губернатора В.И.Назимова о временном облечении его чрезвычайными полномочиями и властью командира отдельного корпуса в военное время. Генерал-губернатор получил право предавать военно-полевому суду лиц, захваченных с оружием в руках, и немедленно приводить в исполнение приговоры судов после их конфирмации военными губернаторами, начальниками дивизий или начальниками военных отрядов. Также он имел право учреждать особые военно-судные комиссии, приговоры которых представлялись на его окончательное утверждение. Помимо этих прав, рескрипт предоставлял генерал-губернатору самые неопределенные полномочия принимать все те чрезвычайные меры, которые он признает необходимым для сохранения спокойствия в крае[31]. В феврале 1863 г. в распоряжение виленского генерал-губернатора были временно командированы для исполнения особых поручений три штаб-офицера петербургского жандармского дивизиона[32]. Кроме того, на основании специальных постановлений виленскому генерал-губернатору предоставлялись следующие права: 1) увольнять недостаточно благонадежных мировых посредников, волостных старшин и сельских старост и по своему усмотрению замещать вакантные должности мировых посредников (именной указ 7 марта 1863 г.)[33]; 2) учреждать должности военных начальников уездов и станов (высочайше утвержденный журнал Западного комитета 13 марта 1863 г.)[34]; 3) налагать секвестр на имения лиц, причастных к беспорядкам (Правила для наложения секвестра, высочайше утвержденные 15 марта 1863 г.)[35]; 4) учреждать или расформировывать сельские вооруженные караулы (Правила для образования в западных губерниях сельских вооруженных караулов, высочайше утвержденные 24 апреля 1863 г.)[36]; 5) приглашать чиновников гражданских и военных ведомств из разных мест империи для службы в Северо-Западном крае (именной указ 30 апреля 1863 г. «Об усилении местной администрации в губерниях Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Могилевской и Витебской»)[37].

Именным указом 15 января 1863 г. было введено военное положение в пограничных с Царством Польским уездах западных губерний[38], несколько позднее – 4 февраля – военное положение было распространено на все остальные уезды Виленской и Гродненской губерний, а 21 февраля, 5 марта и 22 апреля – на отдельные уезды Минской и Витебской[39]. Однако при генерал-губернаторе В.И.Назимове военное положение «было таково, что никто его не чувствовал».[40] Одним из первых распоряжений Муравьева в новой должности было введение 8 и 9 мая 1863 г. военного положения во всех уездах Минской, Витебской и Могилевской губерний и подчинение военным начальникам этих губерний гражданской администрации[41].

Объем и содержание чрезвычайных полномочий, предоставленных Муравьеву, указывает на то, что его управление первоначально мыслилось как временное и ситуативное. Александр II, отправляя Муравьева в Вильну, особо оговаривал, что как только восстание будет подавлено, он волен снять с себя обязанности генерал-губернатора.[42] Сам Муравьев ехал в Литву, чтобы «гасить пожар».[43] Ни он, ни император не рассчитывали, что это управление будет длительным. Доказательством этого может служить письмо министра государственных имуществ А.А.Зеленого Муравьеву от 22 августа 1863 г. «Последний раз, как я был с докладом, – сообщал министр, – Государь снова выражал полную к Вам признательность и очень жалел, что Вы намереваетесь оставить край – причем сказал, что очень бы желал, чтобы Вы остались до окончания начатого Вами дела, и прибавил: “Я надеюсь, что Михаил Николаевич пробудет месяца два или три (курсив мой. – А.К.)”».[44]

Осенью 1863 г. Муравьев, добившись военного и полицейского «умиротворения» края, просил императора назначить себе преемника.[45] Но Александр II в ноябре 1863 г. отклонил его просьбу.[46] Примечательно, что впоследствии именно с этого момента Муравьев начинал в своем управлении краем «эпоху внутреннего преобразования».[47] Как показывают его письма к Зеленому, намереваясь оставить пост виленского генерал-губернатора, Муравьев не собирался совсем отходить от дел. В письме от 25 сентября 1863 г. он писал о необходимости «думать о будущем устройстве сего края мерами законодательными», и для этого считал целесообразным свое присутствие в столице. Однако Александр II предпочитал держать Муравьева в Вильне. Это решение изменило планы генерал-губернатора, и вместо того, чтобы «дело направлять из Петербурга», он на месте руководил «преобразованием» края.[48] Поездка в Петербург стала возможна лишь весной 1864 г. На аудиенции 15 мая 1864 г. Муравьев представил императору записку с изложением своей программы. Предложения генерал-губернатора предусматривали замену состава администрации русскими чиновниками из внутренних губерний, наделение землей обезземеленных крестьян, прекращение преподавания польского языка в казенных учебных заведениях края, закрытие нескольких гимназий, увеличение числа народных школ и двухклассных училищ, упразднение замешанных в польском восстании католических монастырей, увеличение содержания православным священникам.[49] Программная записка Муравьева не отличалась новизной или оригинальностью, все эти меры в той или иной форме уже обсуждались в правительственных «верхах» и были частично реализованы после восстания 1830–1831 гг. Однако предложения Муравьева вызвали значительный политический резонанс, так как прозвучали, что называется, в нужном месте и в нужное время, когда император и, по крайней мере, часть его советников оказались подготовлены к восприятию этой программы.

Важно отметить, что Муравьев фактически изначально оценивал политику, проводившуюся под его началом, как набор взаимосвязанных мер, и сознательно стремился выработать целостную стратегию управления, которую следовало затем корректировать в зависимости от изменявшихся условий. В воспоминаниях он определял свои мероприятия, как «систему, принятую к обрусению Северо-Западного края»[50]. Однако Муравьев начал называть проводившиеся в крае мероприятия «системой» задолго до того, как удалился на покой и получил возможность по прошествии времени оценить их значение. Уже с осени 1863 г. это слово появилось в его дружеской переписке с министром государственных имуществ Зеленым. Но если в сентябре 1863 г. Муравьев, указывая на необходимость «продолжать начатую систему действий», подразумевал прежде всего требования «не ослаблять пружины» и «держать крепко поляков», то в 1864 г. термин «система» употреблялся им в контексте русификаторских предложений[51]. Начиная с 1864 г. Муравьев использовал этот термин в документах официального характера, представленных Александру II[52].

Однако первые мероприятия Муравьева, направленные на укрепление власти, не рассматривались как долгосрочные и вполне укладывались в рамки деятельности чрезвычайной администрации. Основной задачей, стоявшей перед ним, было окончательное подавление вооруженного восстания и очищение края от всех повстанческих отрядов. Достижение этих целей должно было обеспечить строгое военно-полицейское управление краем. Инструкция виленского генерал-губернатора от 24 мая 1863 г. предписывала главным начальникам войск по соглашению с начальниками губерний назначить в каждый уезд своего военного начальника преимущественно из числа штаб-офицеров, командующих в той местности войсками. Военно-уездным начальникам подчинялись все войска, расположенные на территории их уезда, и все гражданские власти, в том числе чины полиции, лесничие и лесная стража. В компетенцию военно-уездных начальников входила: 1) организация сельских караулов и застав на дорогах, в селеньях и при корчмах; 2) изъятие оружия у населения; 3) очищение уезда от «бродячих шаек» и лиц неблагонадежных[53]; 4) розыск укрывающихся мятежников, арест подозрительных лиц[54]; 5) взимание поземельного сбора с имений помещиков[55]; 6) наблюдение над составлением и проверкой «обывательских книг»[56]; 7) выдача и регистрация разрешений помещикам совершать поездки в пределах своей губернии[57]; 8) «бдительно следить» за действиями влиятельных обывателей и за поведением католического духовенства[58]. Военные начальники пользовались доверием Муравьева и имели право входить в его кабинет в любое время без доклада[59].

Современникам запомнился военно-уездный начальник г. Борисова Минской губернии полковник Домбровский. По происхождению поляк, он считал своим долгом честно исполнять свои обязанности и при подавлении восстания 1863 г. Решительными действиями он быстро пресек попытки повстанцев поднять мятеж в уезде[60], за что поляки называли его за глаза «диким вепрем» и «перекрестом», между тем, как Домбровский «был только честным офицером, не изменившим присяге, и даже оставался по-прежнему католиком»[61].

В сентябре 1863 г. была также введена должность военных становых начальников. Военно-уездным начальникам предписывалось разделить каждый уезд на несколько участков – станов, подчинив их благонадежным офицерам[62]. Кроме того, 27 ноября 1863 г. император утвердил Положение о временном учреждении в шести северо-западных губерниях 55 уездных жандармских команд. Хотя комплектование их личного состава и его инспектирование входило в компетенцию корпуса жандармов, уездные жандармские команды составляли особую структуру, подчинявшуюся виленскому генерал-губернатору и местным властям. Жандармские офицеры, возглавлявшие эти команды, назначались Муравьевым помощниками военно-уездных начальников и могли, в случае необходимости, их замещать[63]. Таким образом, была сформирована централизованная система военно-полицейского управления. На местах войска, полиция и сельские караулы находились в распоряжении становых военных начальников, подчинявшихся военным начальникам уездов, а последние, в свою очередь, были под началом военных губернаторов, отчитывавшихся непосредственно перед генерал-губернатором. Данная система была призвана контролировать все сферы жизнедеятельности края и ускорить его «умиротворение».

Параллельно с формированием военно-полицейского управления Муравьев приступил к созданию новой администрации. Его первые впечатления об управлении краем были самые тягостные. В письме к А.А.Зеленому от 17 мая 1863 г. он писал, что «все осталось без управления», «ни полиции, ни полицмейстера нет», «канцелярия не существует, потому что ей доверять нельзя»[64]. Как вспоминали сотрудники Муравьева, из 49 служащих генерал-губернаторской канцелярии при В.И.Назимове только 6 были русскими, а двое из них – женаты на польках[65]. Подобным образом дело обстояло и в других канцеляриях и присутственных местах Северо-Западного края. Большинство чиновников из числа уроженцев литовско-белорусских губерний исповедовало католичество, говорило по-польски, а русский язык знало лишь настолько, насколько это было необходимо для ведения делопроизводства[66]. Русские чиновники были немногочисленны, не пользовались влиянием, находились под воздействием окружавшей их польской среды[67]. По свидетельству современника, «...русскому, хотя бы и очень образованному, трудно и не всегда возможно было здесь получить видную должность: его или не принимали на службу, или держали в низших должностях, в чернорабочих, в вечных писцах, если только высшее начальство не определяло кого само. В определении на службу чиновников здесь имели гораздо более силы губернские предводители дворянства и председатели палат, обыкновенно из местных поляков, чем губернатор»[68]. С момента приезда Муравьева в крае начался период «перетасовки» чиновников, с целью, как в то время выражались, «освежения личного персонала …новыми интеллигентными и благонадежными силами»[69].

Это «освежение» в первую очередь коснулось чиновников польского происхождения. В категорию «лиц польского происхождения» включались все чиновники, исповедовавшие католичество и происходившие из западных губерний (важным также было то, что они не принадлежали к крестьянскому сословию)[70]. Таких чиновников увольняли не только при малейшем подозрении в неблагонадежности, но и при медлительности в исполнении приказов. Одновременно отстранялись от должности те русские чиновники, которых Муравьев счел не отвечающими его требованиям и равнодушными к делу. Так были удалены из наиболее видных чиновников: помощник командующего виленского военного округа генерал-адъютант И.С.Фролов (Муравьев писал Зеленому о необходимости его замены в мае 1863 г., но Фролов был сменен лишь в январе 1864 г.)[71], виленский старший полицмейстер полковник П.С.Васильев, управляющие Минской и Виленской палатами государственных имуществ А.А.Глушановский и Н.В.Кидошенков. Все губернаторы также были заменены, свое место сохранил только могилевский губернатор А.П.Беклемишев[72].

 Тяжелое впечатление на местных чиновников произвело бесцеремонное удаление от должности виленского гражданского губернатора И.В. фон Галлера. Он служил в Западном крае около 20 лет при генерал-губернаторах Ф.Я.Мирковиче, Д.Г.Бибикове и В.И.Назимове, занимая последовательно должности адъютанта, дежурного штаб-офицера, правителя генерал-губернаторской канцелярии, гродненского военного и гражданского губернатора (с марта 1862 г.), наконец, виленского гражданского губернатора (с апреля 1863 г.)[73]. Сохранились самые разные отзывы о Галлере: одни характеризовали его как дельного и благонадежного чиновника, а другие считали, что он находился под влиянием поляков[74]. В.И.Назимов ценил способности Галлера и полностью ему доверял. Более того, генерал-губернаторская канцелярия от имени Назимова, но за подписью правителя канцелярии Галлера вела переписку с губернаторами и давала важные поручения чиновникам[75]. Очевидно, у Муравьева не было существенных причин для увольнения Галлера, так как тот прослужил виленским губернатором только два месяца (с 17 апреля по 23 июня 1863 г.). Окружающих потрясло то, как произошло это отстранение: Муравьев внезапно известил Галлера об его увольнении от должности и просил немедленно передать управление губернией назначенному на его место С.Ф.Панютину. Как отмечает современник, «такая форма удаления от должности применялась, и то в редких случаях, к какому-либо становому приставу, уличенному в лихоимстве, а не к уважаемому чиновнику такого ранга»[76]. Видимо, Муравьев одновременно хотел освободить место для более близкого ему человека и продемонстрировать местным чиновникам, что новое начальство настроено жестко и решительно, «не по-назимовски». Сменивший И.В.Галлера С.Ф.Панютин[77] служил в свое время чиновником особых поручений при князе И.Ф.Паскевиче, наместнике Царства Польского. В 1863 г. он был председателем Следственной комиссии для разбора дел по политическим преступлениям и обратил на себя внимание Муравьева[78].

Важным изменением в администрации было также удаление от должности попечителя Виленского учебного округа князя А.П.Ширинского-Шихматова. В официальной версии его биографии указывается, что он вышел в отставку «по расстроенному здоровью» в январе 1864 г., но в июле того же года был назначен попечителем Киевского учебного округа.[79] Однако современники отмечали, что он оставил свою должность «по неприятностям с гр. Муравьевым»[80].

Князь А.П.Ширинский-Шихматов начал свою деятельность на ниве народного образования в Москве в 1850-х годах, с назначением попечителя Московского учебного округа В.И.Назимова виленским генерал-губернатором он был переведен в Вильну и занимал должности помощника попечителя (1857 г.) и попечителя Виленского учебного округа (1861 г.). Ширинский-Шихматов активно участвовал в организации народных школ и, несмотря на скудно отпускаемые средства, в Виленском учебном округе за время его попечительства было устроено более 100 таких школ[81]. Муравьев не мог его обвинить в попустительстве полякам, напротив, девизом его деятельности по части обрусения было: «Ни шагу уступки ни поляку, ни жиду»[82]. Он сам и его семья отличались большой религиозностью, его жена «могла бы поставить в тупик любого раскольничьего начетчика знанием церковного обихода…»[83]. Таким образом, общее направление взглядов Ширинского-Шихматова, чуждое компромиссов в отношении иноверцев, казалось бы, соответствовало идейным установкам Муравьева, но, тем не менее, у них были расхождения в методах проведения русификации. Ширинский-Шихматов имел «свой особый взгляд на дело и полагал постепенно достигнуть того, что М.Н.Муравьев считал делом первой необходимости… Новый начальник края полагал необходимым немедленно же исторгнуть народное образование из рук ксендзов и вообще поляков»[84]. Это разногласие в методах, а также наличие «своего особого взгляда», видимо, и послужило истинной причиной отставки Ширинского-Шихматова. По личному выбору Муравьева попечителем округа стал И.П.Корнилов[85].

Следует отметить, что Муравьев не заменял всех поголовно чиновников польского происхождения или перешедших к нему по «наследству» от Назимова. Свои должности сохранили, например: назначенный по рекомендации Назимова правитель канцелярии генерал-губернатора А.Д.Туманов, начальник особого политического отделения этой канцелярии подполковник А.С.Павлов, старший чиновник по особым поручениям И.А.Никотин, чиновник особых поручений граф К.Ожаровский. Муравьев вскоре оценил деловые качества Никотина,[86] неоднократно командировал его в 1863 г. с различными поручениями, назначил в 1864 г. председателем центральной виленской комиссии по крестьянским делам Августовской губернии, членом археографической комиссии и, наконец, управляющим особой канцелярией генерал-губернатора, в которой были сосредоточены все дела по устройству Северо-Западного края.[87] Граф К.Ожаровский занимался разбором поступавших к главному начальнику края прошений по политическим делам и переводил на французский язык книгу младшего брата генерал-губернатора А.Н.Муравьева «Русская Вильна» и работу В.Ф.Ратча «Сведения о польском мятеже в Северо-Западной России» для распространения их за границей[88].

Оставались при М.Н.Муравьеве также чиновник Земского отдела Министерства внутренних дел Л.С.Маков и его помощник В.Д.Левшин. Они приехали в край в марте 1863 г. для содействия виленскому генерал-губернатору в разработке мероприятий по реализации указа 1 марта 1863 г. об обязательном выкупе крестьянских наделов. Муравьев был высокого мнения о результатах работы Макова, считал его единственно достойным руководить действиями поверочных комиссий и просил министра внутренних дел П.А.Валуева оставить его служить в Северо-Западном крае[89]. Однако Л.С.Маков[90] уехал в Петербург, попросив краткосрочный отпуск по домашним обстоятельствам, и вскоре было получено извещение от министерства, что он не останется в крае. По мнению И.А.Никотина, Л.С.Маков не захотел рисковать своей карьерой и служить в Вильне, понимая, что на фоне осложняющихся отношений между М.Н.Муравьевым и П.А.Валуевым он окажется между двух огней[91]. Его преемник В.Д.Левшин,[92] по общему признанию, не имел способностей Макова. Он показал себя типичным бюрократом, крестьянское дело «изучал на бумаге, из Положения 19 февраля 1861 г., множества министерских циркуляров и распоряжений, которые он знал наизусть и на которые ссылался, как на евангельские тексты…»[93] Левшин возглавил Виленскую временную комиссию по крестьянскому делу при управлении генерал-губернатора, образованную на основании высочайшего повеления 27 марта 1864 г.

Однако костяком генерал-губернаторской канцелярии стали те русские чиновники, которые приехали в одно время с Муравьевым по его приглашению или вызову. В первые месяцы его пребывания в Вильне делопроизводством особой канцелярии ведал генерал-майор Н.Г.Лашкарев. Он являлся директором Константиновского межевого института и по желанию Муравьева был временно командирован в его распоряжение. Лашкарев два раза в день докладывал генерал-губернатору о положении дел[94]. После его отъезда такие доклады делал майор П.А.Черевин[95].

Муравьев познакомился с Черевиным еще до 1863 г., хотя не известно, при каких обстоятельствах. По возвращении с Кавказа, где он служил офицером, Черевин написал Муравьеву и вскоре получил назначение в Вильну. В 1863–1865 гг. он состоял при Муравьеве чиновником особых поручений, а в 1866 г. был членом следственной комиссии по делу Каракозова. Черевин был любимцем Муравьева и одним из его самых доверенных людей, находился при нем неотлучно, жил рядом с ним во дворце, утром и вечером первым представлял доклады. В его обязанности входило читать и докладывать все бумаги, поступившие на имя главного начальника края от губернаторов, командующих войсками, военных начальников, соседних губернаторов и т.д. После доклада Черевин переписывал на бумагах последовавшие со слов Муравьева резолюции и передавал приказания. Он вел всю секретную переписку и составлял шифрованные депеши[96].

К близкому окружению Муравьева относился также А.Н.Мосолов[97]. За несколько дней до официального назначения Муравьева виленским генерал-губернатором он пригласил Мосолова служить при нем секретарем. Мосолов был зачислен в канцелярию 4 мая 1863 г. и являлся на тот момент единственным постоянным чиновником. В Вильне он был переведен из общего присутствия в особое политическое отделение генерал-губернаторской канцелярии под начало подполковника Павлова и иногда, во время отлучек Черевина, представлял Муравьеву доклады[98].

Доверенными лицами Муравьева были приехавшие вместе с ним генерал-майор П.Л.Соболевский и ротмистр Кавалергардского полка князь М.В.Шаховской. Очевидно, Муравьев поручал им наиболее срочные и важные дела. Известно, что генерал Соболевский сразу по прибытии в Вильну составлял инструкции для устройства сельских караулов и вооруженной стражи старообрядцев Режицкого уезда и постоянно ездил в Динабург. В письме к А.А.Зеленому от 17 мая 1863 г. Муравьев отмечал: «Мне здесь теперь много помогают генералы Лашкарев и Соболевский: первый по устройству гражданского управления, а второй – по военному»[99]. Затем генерал Соболевский был председателем особой следственной комиссии по так называемому «делу кинжальщиков» (покушение на виленского предводителя дворянства А.Ф.Домейко в июле 1863 г.). Кроме того, ежедневно он являлся к Муравьеву, чтобы прочитать ему передовую статью «Московских ведомостей»[100].

Князь М.В.Шаховской в первое время принял в свое ведение тайную полицию, обыски, поддержание порядка в городе. В августе 1863 г. он ездил в Петербург и представлял Александру II всеподданнейший адрес виленского дворянства; тогда же за заслуги по просьбе Муравьева он был произведен во флигель-адъютанты. Он курировал издание «Виленского вестника» (приходил к Муравьеву с его корректурой) и участвовал в организации в Вильне русского театра. В феврале 1865 г. Муравьев поручил Шаховскому, как и другим членам особой комиссии под председательством И.П.Корнилова, заняться реорганизацией экспозиции Виленского музея[101].

Все вышеперечисленные лица не только входили в ближайшее окружение М.Н.Муравьева, но и составляли часть административного аппарата. Чиновники и военные олицетворяли империю, и эффективность административного управления делала зримым присутствие центральной власти в крае. Муравьев прекрасно осознавал эту роль чиновничества и придавал большое значение формированию и деятельности бюрократии. Цели, поставленные новым генерал-губернатором в проведении своей политики, а также его характер, как администратора и как личности, обусловили особенности функционирования администрации. Можно выделить несколько отличительных черт этого управления.

Муравьев стремился к жесткой централизации власти, что соответствовало условиям края, находящегося на военном положении, а также увеличивало личный контроль, следовательно, и личное влияние генерал-губернатора. Он становился «центром притяжения» системы ууправления и одновременно ее «мозговым центром», накапливал и анализировал всю информацию о состоянии дел и вырабатывал политику администрации в крае. Четкая централизация управления наложила свой отпечаток на порядок работы генерал-губернаторской канцелярии. Каждый чиновник, ответственный за порученную ему отрасль деятельности, докладывал лично Муравьеву в точное определенное время. Строгое соблюдение правил создавало налаженный механизм делопроизводства[102].

Следует отметить, что стремление к единоличной власти соответствовало особенностям личности Муравьева. Люди, служившие у него и хорошо его знавшие, единодушно признавали, что он был чрезвычайно умен, отличался самостоятельностью мышления, обладал здравым смыслом и беспощадной логикой. Помимо железной воли, Муравьев был одарен и другими административными способностями, необходимыми для руководителя: он был энергичен, находчив, распорядителен и не боялся ответственности. Он имел богатый житейский опыт и обширные, многосторонние знания в практических делах, что позволяло ему прекрасно распознавать людей и находить способных и надежных подчиненных. Таких людей он умел привлечь к себе, «заразить» уверенностью в успехе своих начинаний и заставить проникнуться желанием содействовать ему. Вместе с тем Муравьев был очень прямолинеен в своих отзывах о личностях, мог обходиться с подчиненными невыносимо грубо, и вообще в нем не хватало уважения к людям. Рассказывают, что, будучи министром государственных имуществ, на просьбе одного статского советника, желавшего служить по его министерству, он написал: «Я его знаю, дураков мне не надобно»[103]. В служебных отношениях с подчиненными Муравьев был всегда требователен и взыскателен, но и сам первым подавал пример в добросовестном отношении к труду: его рабочий день продолжался по18 часов в сутки. Но самой главной чертой Муравьева, как руководителя, был его авторитарный стиль управления. Он хорошо умел распределять обязанности и полномочия среди подчиненных, предоставляя каждому чиновнику занятия, свойственные именно его наклонностям. Но при этом не принимались в расчет пожелания и личные побуждения подчиненных, а все было нацелено на то, чтобы их действия способствовали общему направлению принятой Муравьевым политики. «Каждое мое слово имеет значение, я не пишу на ветер, прошу в точности, буквально исполнять мои распоряжения и не допускать отступлений и фантазий», – так Муравьев выговаривал подчиненным «за упущение какой-либо мелкой подробности приказа»[104]. Дельные возражения он выслушивал с полным вниманием и даже допускал, чтобы ему указывали на его ошибки, но это были скорее исключения, чем правило. Отличительной чертой всех служащих в Вильне было отсутствие в них какой-либо инициативы в делах, так как Муравьеву нужны были исполнители[105]. Эту особенность характера Муравьева прекрасно выразил служивший некоторое время в Вильне князь Н.К.Имеретинский: «Людей способных, но и самостоятельных, словом таких, как он сам, Муравьев недолюбливал. Это был властитель по природе, по призванию и по привычке. Умнее, тверже, энергичнее себя он никого не выносил. Ему надобны были исполнители, разумные и деятельные, он требовал повиновения, но сознательного и беспрекословного»[106]. Таким образом, вся система управления подчинялась воле и авторитету одного человека – Муравьева – и была целиком ориентирована на его личность, которая «поглощала всех, нивелировала все стремления»[107].

Тенденция к централизации власти предопределила особое внимание Муравьева к лояльности служащих. Требование лояльности было необходимо в силу того, что внешние обстоятельства – Польское восстание 1863 г. – принуждали к осторожному отбору и фильтрации личного состава чиновничества. Термин «лояльность» в данном случае понимался двояко: лояльность как политическая благонадежность, и лояльность как личная преданность руководителю. Муравьев ставил своей целью укрепить власть правительства в Северо-Западном крае и провести русификацию. Одно из решений этой задачи он видел в увольнении чиновников польского происхождения и приглашении на их место русских. Гарантией лояльности новоприбывших служило уже то, что они ничем не были связаны «с прошедшим в крае, – ни составившимися мнениями о мятеже, ни отношениями с бывшим генерал-губернатором, ни отношениями, в особенности, с местными жителями»[108]. Муравьев говорил своим подчиненным: «Надобно искать новых людей, а прежних смещать, и чем больше, тем лучше… Прежние чиновники слишком засиделись на местах, у всех рыльце в пуху, все на лес смотрят…»[109]

В представленной императору записке, датированной 14 мая 1864 г., Муравьев предложил немедленно замещать русскими чиновниками все высшие служебные должности по всем ведомствам и все «места, имеющие прикосновение с народом», а остальные должности – замещать русскими постепенно. Это предложение было в целом одобрено Западным комитетом и 22 мая 1864 г. утверждено императором[110]. В соответствии с этим постановлением виленский генерал-губернатор особым циркуляром от 22 июля 1864 г. приказал заменить всех служащих палат государственных имуществ польского происхождения чиновниками, приглашенными из великорусских губерний[111]. Это решение нельзя объяснить лишь болезненной полонофобией Муравьева. Недоверие к местным, «туземным» чиновникам основывалось на множестве конкретных фактов, подтверждавших их связи с повстанцами. Например, в феврале 1863 г. в г. Ковно при обыске дома, занимаемого Земским судом, было найдено большое количество незарегистрированного оружия, которое при случае могло быть обращено против русских войск. В марте 1863 г. многие мелкие чиновники Ковенской губернии покинули города и присоединились к повстанческим отрядам, предварительно взяв временные отпуска, чтобы иметь благовидный предлог для отлучек со службы. В апреле, после того, как революционный комитет призвал всех поляков оставить службу «москалям», прошения об отставке от ковенских чиновников начали поступать в массовом порядке.[112] Тогда же, в апреле 1863 г., накануне намечавшегося всеобщего выступления, из Витебска ушло к повстанцам около 30 чиновников, представлявших практически все правительственные учреждения города, а руководил этой «шайкой» столоначальник витебской уголовной палаты Козловский[113]. Даже после того, как восстание в крае пошло на спад, власти продолжали обнаруживать новые свидетельства нелояльности польских чиновников. Так, в октябре 1863 г. по распоряжению Муравьева был произведен обыск во всех присутственных местах Гродненской губернии. В результате этого обыска в палате государственных имуществ и губернском правлении была найдена «переписка на польском языке, разные запрещенные вещи и важные революционные бумаги»[114]. Выявить настоящих виновников было невозможно, но подозревались все служащие этих учреждений. Вместе с тем обоснованное стремление Муравьева оградить местный бюрократический аппарат от «пятой колонны» имело и оборотную сторону. Я.Н.Бутковский, назначенный генерал-губернатором управляющим Ковенской палатой государственных имуществ, вспоминал о «тягостном поручении» Муравьева «обновить» это учреждение: «Предстояло выгонять со службы людей неповинных и лишать их насущного хлеба лишь за вину их соплеменников. Многие из них были люди безобидные, состарившиеся на службе; а молодежь, которой приходилось отказывать от службы, силою обстоятельств должна была идти в повстание, если не в отмщение, то ради средств к жизни»[115].

Надежным подтверждением политической благонадежности чиновника служило русское происхождение и православное вероисповедание. Для наблюдения за благонадежностью Муравьев издал серию циркулярных распоряжений. Циркуляр от 15 января 1864 г. предписывал представить генерал-губернатору ведомость обо всех состоящих на службе чиновниках с обозначением их вероисповедания[116]. В циркуляре от 23 марта 1864 г. указывалось на необходимость информировать генерал-губернатора о политической благонадежности лиц, предложенных для замещения свободных вакансий в губернских и уездных управлениях, а также о вероисповедании их жен и семейств[117]. В циркуляре от 20 июля 1864 г. местному начальству приказывалось наблюдать, чтобы русские чиновники женились преимущественно на православных и избегали браков с местными уроженками «польского происхождения»[118]. Тогда же, в июле 1864 г., Муравьев рекомендовал виленскому губернатору С.Ф.Панютину следить за тем, чтобы его подчиненные «тщательно посещали православные церкви и тем самым подавали благий пример прочим православным»[119]. Циркуляры генерал-губернатора от 21 июля и 24 ноября 1864 г. обязывали местное начальство составить заключение о благонадежности служащих польского происхождения соответственно городских и уездных полицейских и питейно-акцизного управлений[120]. Помощник командующего войсками виленского военного округа ген. Н.А.Крыжановский, объезжая в 1864 г. губернии Северо-Западного края, имел специальное поручение от Муравьева обратить внимание на личный состав уездных учреждений и, особенно, на чиновников польского происхождения[121]. Один из приближенных Муравьева, некий действительный статский советник Брянчанинов, даже исполнял при нем «должность специального оценщика политической благонадежности членов чиновничьей корпорации»[122]. Таким образом, наиболее благонадежным, с точки зрения Муравьева, мог считаться русский православный чиновник, приехавший из внутренних губерний и имеющий семью также православного вероисповедания.

Для привлечения в Северо-Западный край наиболее достойных и способных русских чиновников Муравьев считал необходимым «дать им некоторые преимущества относительно их содержания и улучшения домашнего их быта, на основании которых лица эти могли бы решиться переменить службу во внутренних губерниях на таковую же в крае чуждом для них по языку, обычаям и по закоренелой ненависти здешнего дворянства, чиновничества и шляхетства ко всему русскому»[123]. В октябре 1863 г. было увеличено на 50% штатное содержание чиновникам русского происхождения Министерства финансов – членам казенных палат и уездных казначейств. В феврале 1864 г. эта мера по ходатайству Муравьева была распространена на чиновников Министерства внутренних дел, а затем – Министерств государственных имуществ и юстиции, почтового и межевого ведомств, служащих строительных и дорожных комиссий. Кроме того, всем чиновникам, без различия занимаемых должностей, выдавались прогонные деньги для проезда на место службы в Северо-Западный край и подъемные. Все эти расходы были возложены на дополнительный сбор с имений польских помещиков[124].

М.Н.Муравьев планировал уже к концу 1864 г. увеличить количество русских чиновников в Северо-Западном крае до 2/3 от общего числа всех служащих[125]. Планы генерал-губернатора подтверждались конкретными мероприятиями. Например, виленский губернатор С.Ф.Панютин писал в частном письме в июле 1863 г.: «…надобно отдать справедливость, что из России прибыло много очень порядочных людей, у меня уже определено  более 20-ти. Все мировые посредники уже назначены, а в земской полиции осталось только несколько поляков действительно преданных»[126]. Согласно губернаторским отчетам, в течение 1863 года в Виленскую губернию по вызову М.Н.Муравьева прибыло из внутренних губерний 252 русских чиновника. В результате в этой губернии на три чиновника польского происхождения приходился теперь один русский. Но в 1864 г. в Виленской губернии число русских чиновников увеличилось еще на 342  человека, и их общее количество (592 чиновника из уроженцев внутренних губерний православного исповедания, 39 служащих лютеранского исповедания) даже превысило численность служащих польского происхождения католического исповедания (625 человек)[127]. 

К маю 1864 г. в Северо-Западный край приехало более 1 тыс. чиновников русского происхождения, из них около 400 – от Министерства внутренних дел,[128] а в течение всего управления М.Н.Муравьева прибыло свыше 3 тыс. человек[129]. Однако, согласно подсчетам П.А.Черевина, около 1 тыс. чиновников было возвращено обратно, так как они совершенно не подходили по своим деловым качествам[130]. На вопрос: «Каковы явились в крае русские чиновники?» – один из подчиненных Муравьева отвечал: «Первый призыв дал… головку, второй – смешанный, а из третьего очень многих пришлось обратно отправить по этапу»[131]. В 1864 г. по распоряжению Муравьева  было отправлено из Вильны обратно на родину по этапу шесть русских чиновников, приехавших из центральных губерний. В сентябре 1864 г. начальник виленского жандармского управления А.М.Лосев доносил в Петербург: «Большая часть командированных в Вильно на службу русских чиновников низших чинов отличаются дурным поведением, а некоторые из них оказались до такой степени отвратительной нравственности, что никакие меры ближайшего начальства не могли обуздать их; пробовали выдавать им на обратный путь прогонные деньги, но они до выезда успевали их пропивать. Чтобы избавиться от подобных представителей русского чиновничества, возмущавших нравственность, другого средства не было, как отправлять их по этапу»[132]. Таким образом, Муравьев, приглашая русских чиновников служить в Северо-Западный край, был уверен в их лояльности, но столкнулся с другой проблемой: многие из них были некомпетентны и недобросовестны, а чиновники, полезные для службы, зачастую приезжали в край на короткое время – «схватить отличий и вернуться в Петербург»[133]. Нежелание оставаться в крае чаще других выражали русские чиновники, командированные служить в наиболее чуждую для них Ковенскую губернию[134]. Чтобы в какой-то мере предотвратить «текучку кадров», Муравьев предложил установить обязательный 2-летний срок службы для приезжающих в Северо-Западный край чиновников или требовать обратно выданные им прогонные и подъемные деньги. Соответствующее циркулярное распоряжение начальника края последовало 12 июля 1864 г.,[135] а Западный комитет одобрил его на заседании 1 сентября 1864 г.[136] Но только при генерал-губернаторе К.П.Кауфмане число русских чиновников в крае стало превышать число польских. Согласно официальным данным, всего в период с 1863 г. по 1865 г. на службу в северо-западные губернии было зачислено 5617 чиновников русского происхождения, из них 211 человек – в управление виленского генерал-губернатора[137]. В 1865–1866 гг. присутствие русских чиновников в крае достигло таких размеров, что уже начала сказываться острая нехватка вакантных должностей, и далеко не все прибывшие из России могли найти себе место. Один из таких приезжих писал в марте 1866 г. из Вильны: «Этот Степан Федорович (виленский губернатор Панютин – А. К.) играет здесь роль благодетельного гения. К нему обращаются здесь в тех случаях, когда не знают, куда девать людей, приглашенных из России, не знают сами приглашавшие. Для русских приглашенных людей остается желать одного – чтобы в Вильне было два губернатора: можно попасть не к одному, так к другому; кто-либо да выручит!»[138]

Однако и после этого «московского наезда», как называли поляки приезд русских чиновников, в Северо-Западном крае продолжало служить значительное число «лиц польского происхождения», как в штате, так и по вольному найму. Согласно наблюдению современника, большинство русских чиновников очень дорожило «туземными» служащими, опытными в канцелярской работе и хорошо знакомыми с местными условиями. Польские чиновники часто также поступали к русским по найму в секретари-письмоводители, таким образом работая за них «негласно»[139]. Особенно много чиновников польского происхождения сохранило свои места в Могилевской губернии, слабо затронутой восстанием. Они занимали большую часть должностей по Министерствам финансов и юстиции, а также служили мировыми посредниками и в полиции. Согласно свидетельству И.Н.Захарьина, «большинство чиновников в Могилевской губернии состояло… из поляков, между которыми была масса лиц, числящихся православными; это были местные уроженцы – «белорусы», как они стали называть себя после восстания. В сущности же это были истые поляки, рожденные от смешанных браков, носившие даже польские фамилии, предпочитавшие для молитвы костелы церквям, вспоминавшие о своем православии лишь случайно, т. е. тогда, когда это сделалось выгодным».[140] Таким «белорусом» был К.Н.Гортынский, с 1859–1872 гг.  правитель канцелярии могилевского губернатора, выходец из мелкой местной шляхты и православный по вероисповеданию. По словам могилевского жандармского штаб-офицера В.А. фон Роткирха, К.Н.Гортынский достиг своего положения благодаря протекции влиятельных землевладельцев; «из бедного шляхтича он стал зажиточным помещиком, но, несмотря на это, продолжает по-прежнему заискивать расположение к себе местных польских магнатов, делая им всевозможные послабления»[141]. Хотя русская администрация с подозрением относилась к «инфильтрации» в свою среду чиновников-поляков, как «враждебного элемента», но, по свидетельству ковенского губернатора А.Г.Казначеева, «их приходилось временно терпеть под опасением остановки дел»[142].

Если политическая благонадежность была обязательным критерием при формировании личного состава чиновничества в целом, то лояльность по отношению к Муравьеву требовалась от его окружения. Под лояльностью в данном случае понималось также то, что ближайшие сотрудники Муравьева должны были разделять его взгляды на политику правительства в Северо-Западном крае. «Между начальниками и подчиненными… полное единство в стремлениях и действиях», – так описывал положение в Вильне Н.А.Милютин, побывавший там в октябре 1863 г.[143] Помимо личной преданности, Муравьев требовал от своих служащих деловых качеств, но выше всего ценил хороших исполнителей. Например, «энергичным исполнителем распоряжений» начальника края был виленский гражданский губернатор С.Ф.Панютин,[144] «горячим исполнителем предначертаний начальника края» был попечитель виленского учебного округа И.П.Корнилов[145]. И.А.Никотин писал, что до приезда Муравьева в Вильну он «сам считал его страшным человеком», но когда познакомился с ним ближе, «тяжелое чувство боязни заменилось глубоким уважением и преданностью к нему»[146].

В этом свете представляется закономерным, что Муравьев не сумел подобрать себе подходящего помощника и преемника. О необходимости назначения такого помощника Муравьев писал Александру II в конце октября 1863 г., объясняя эту просьбу своим ухудшившимся здоровьем и утомлением. По мысли Муравьева, помощник по военному и гражданскому управлению состоял бы при нем и под его руководством, мог бы его замещать в случае болезни или отсутствия и, кроме того, «имел бы в виду быть через некоторое время генерал-губернатором».[147] В письме от 17 ноября 1863 г. к военному министру Д.А.Милютину.[148] М.Н.Муравьев предложил нескольких кандидатов на место своего помощника, но «преимущественно желал бы, чтобы был назначен» генерал А.П.Хрущов.[149] По свидетельству Д.А.Милютина, наместник Царства Польского граф Ф.Ф.Берг, под началом которого служил А.П.Хрущов, не благоволил к нему и был недоволен его распоряжениями, что придавало Хрущову еще большую цену в глазах Муравьева.[150] Сам Хрущов в 1863 г. приветствовал назначение Муравьева в Северо-Западный край. В начале июня 1863 г. он писал начальнику штаба Виленского военного округа А.Э.Циммерману: «Муравьев крут, сух и недоверчив; а эти свойства начальника в особенности дают себя чувствовать тем лицам, которые должны быть с ним в постоянных сношениях. Душевно желаю и молю Бога, чтобы вы сошлись с Мих[аилом] Ник[олаевичем], который необходим при настоящих обстоятельствах, ибо это один из тех немногих личностей, который может усмирить край и уничтожить влияние польского элемента в западных губерниях России».[151]

К декабрю 1863 г. было окончательно решено, что помощником М.Н.Муравьева станет генерал Н.А.Крыжановский[152], исполнявший с 1861 г. должность варшавского генерал-губернатора и одновременно заведовавший особой канцелярией наместника Царства Польского. Официальное назначение последовало в январе 1864 г.: Крыжановский заменил генерал-адъютанта И.С.Фролова на посту помощника командующего виленского военного округа. Муравьев хотел ознакомить Крыжановского с краем и поручил ему в конце февраля 1864 г. объехать Ковенскую, Минскую и Гродненскую губернии для осмотра войск, а также военно-полицейского и гражданского управления[153]. По словам А.Н.Мосолова, отношения Крыжановского с начальником края были в это время «самые лучшие», и «в новом помощнике весьма естественно всякий видел будущего преемника, тем более, что и самые заслуги и прежняя служба генерал-адъютанта Крыжановского в должности варшавского генерал-губернатора заставляли думать, что он лишь на время принимает второстепенную должность помощника»[154]. Но вскоре их отношения ухудшились, чему причиной, возможно, было то, что Крыжановский самовольно сделал назначение чиновников, без разрешения ездил в Варшаву в апреле 1864 г. и там публично заявлял, что скоро заменит Муравьева[155]. В начале мая 1864 г., при проезде великого князя Константина Николаевича через Вильну, Крыжановский имел с ним беседу и неодобрительно отзывался об управлении Муравьева[156]. На аудиенции у Александра II 15 мая 1864 г. Муравьев просил прислать ему вместо Н.А.Крыжановского генерала А.П.Хрущова, а также назначить помощника по гражданской части – генерала А.Л.Потапова,[157] начальника штаба корпуса жандармов и управляющего III отделением с.е.и.в. канцелярии.[158] А.П.Хрущов был назначен 5  июня 1864 г. помощником виленского генерал-губернатора по военной части. Вопрос с Крыжановским решился естественным порядком: в это время он сильно заболел и в начале лета 1864 г. вынужден был уехать за границу для лечения. А.Л.Потапов приехал в Вильну в конце июля 1864 г.[159] В его ведение перешла вся текущая переписка по общей канцелярии, сношения с губернаторами, дела по крестьянской комиссии и по политическому отделению, «но все вступавшие бумаги, даже и на его имя, по-прежнему докладывались генерал-губернатору, который и клал на них свои резолюции, так что ген. Потапов только подписывал часть бумаг, исполняемых по резолюциям генерал-губернатора...»[160] В конце 1864 г. Потапов для ознакомления с краем также совершил объезд по губерниям Витебской, Могилевской и Минской, и это путешествие показало всем, что он не разделяет взглядов Муравьева. Сам Муравьев вспоминал о Потапове: «Хотя он сначала и казался совершенно разделяющим мою систему действий, вероятно, с целью выиграть мое доверие, но скоро значительно изменился и стал тайно противодействовать делаемым распоряжениям…»[161]

Современники считали, что Потапов посылал в Петербург секретные доносы на Муравьева и в самом невыгодном свете представлял его управление[162]. Муравьев был очень недоволен Потаповым и подумывал о его замене. Можно также предположить, что Муравьев уже после отставки решительно противодействовал назначению Потапова своим преемником[163]. Таким образом, Муравьев не смог найти себе преемника, и у него не сложились отношения с ближайшими помощниками. С одной стороны, Муравьев не торопился делиться с ними своей властью и не терпел посягательств на свои прерогативы, в конечном итоге, он «верил лишь себе и работал к тому, чтобы и преемники не скоро бы испортили им начатое дело»[164]. С другой стороны, он не встретил у своих помощников ожидаемой лояльности и единодушия.

Для того чтобы быть уверенным в лояльности, исполнительности и одновременно в компетентности своего ближайшего окружения, Муравьев предпочитал выбирать сотрудников среди своих родственников и знакомых: ковенским губернатором был назначен старший сын Муравьева – Николай; князь М.В.Шаховской был свойственником Муравьева; Е.А.Вяткина – жена виленского коменданта А.С.Вяткина – была близкой подругой жены Муравьева[165]; брат А.Н.Мосолова дружил с внуком Муравьева[166]; И.П.Корнилов в 1851–1857 гг. состоял старшим членом Межевой канцелярии и, значит, являлся бывшим подчиненным Муравьева[167]; Г.С. Лашкарев, отец Н.Г.Лашкарева, служил при Муравьеве вице-губернатором в Могилеве, а Лашкарев-сын служил у Муравьева в Межевом корпусе[168]. Кроме того, получению должности при генерал-губернаторе способствовало покровительство важных особ: «золотая молодежь» столицы приезжала в Вильну «с рекомендательными письмами к Муравьеву от разных высокопоставленных лиц, или с просительными – от своих влиятельных бабушек или тетушек»[169]. Таких чиновников называли состоящими «при» и «по», т. к. они были зачислены в распоряжение генерал-губернатора и состояли либо «при нем», либо «по канцелярии». Этих «пши», как окрестили их поляки, «было в Вильне тьма-тьмущая и запомнить их фамилии не было никакой возможности», поэтому их «называли по нумерам»[170].

Благодаря приезду в край значительного числа русских чиновников произошло расширение бюрократического аппарата и увеличение делопроизводства. Согласно донесениям губернаторов, к началу 1864 г. в особом отделении при канцелярии гродненского губернатора служило более 20 чиновников, а переписка в канцелярии виленского гражданского губернатора увеличилась в 4 раза по сравнению с предыдущим временем. В связи с этим Муравьев разрешил выделить в 1864 г. (по примеру 1863 г.) особые средства (из сумм 10 % сбора с помещиков) на добавочные оклады и экстренные расходы по содержанию канцелярий: для Виленской, Ковенской и Гродненской губерний – по 7,5 тыс. рублей, для Минской – 3 тыс. рублей, для Витебской – 2 тыс. рублей.[171]

Привлечение в Северо-Западный край «свежих» кадров имело стратегическое значение для правительственной политики. Оно должно было, по мысли Муравьева, создать условия для более эффективного управления, во многом парализованного восстанием. Однако обновление местного бюрократического аппарата происходило постепенно, в то время как в Петербурге от виленского генерал-губернатора, особенно на первых порах, ждали быстрых и решительных мер, способных кардинально изменить положение в мятежном крае. В условиях, когда от имени подпольного революционного комитета  издавались декреты, формировались боевые отряды, печатались прокламации и денежные знаки, а с населения собирались налоги, Муравьев мог выбирать лишь конкретные карательные меры, но не образ действий, предписанный ему изначально. Репрессии Муравьева преследовали цель не только наказать край за вооруженный мятеж, но и предупредить дальнейшее распространение «крамолы». Они сковывали страхом и подавляли волю, иначе говоря, оказывали огромное психологическое воздействие на тех, кто в своих мыслях сочувствовал лозунгам  восстания, но еще не встал открыто на его сторону. Вместе с тем карательные меры Муравьева основывались на принципе не индивидуальной, а коллективной ответственности: все должны были расплачиваться за действия одного. По признанию виленского генерал-губернатора, он видел два способа борьбы с восстанием: «Поляка надобно смирить страхом и копейкой»[172]. К мерам морального устрашения следует отнести публичные казни, а к репрессиям материального порядка – конфискации, секвестр имущества, поземельный сбор и т. п.

Первая публичная казнь при Муравьеве произошла в Вильне 22 мая 1863 г.: за чтение в костеле революционного манифеста был расстрелян ксендз С.Ишора. С 7 часов утра на площадях и базарах города при барабанном бое зачитывался приказ, и, поскольку это был торговый день и работала ярмарка, посмотреть на казнь собралось большое количество зрителей. Чтение манифеста в костелах происходило почти повсеместно, но ксендз Ишора оказался в числе первых задержанных, и следствие над ним было закончено еще при Назимове.[173] 24 мая 1863 г. за чтение манифеста был расстрелян еще один ксендз – Р.Земацкий. В августе 1863 г. в Ковенской губернии были расстреляны два ксендза, захваченные в плен с оружием в руках[174]. Всего до конца 1864 г. было казнено в общей сложности 7 ксендзов[175].

Особенностью двух первых экзекуций было то, что ксендзы были казнены без предварительного снятия с них сана. По мнению Муравьева, такая церемония, очень символичная и торжественная, во-первых, вызвала бы у населения только сочувствие и сострадание к ним, а во-вторых, в этом случае было необходимо обращаться к католическому епархиальному начальству, в согласии которого нельзя было быть уверенным, и которое стало бы «ценителем поступков уже обвиненного светской властью ксендза»[176]. Муравьев считал, что духовные лица должны быть проповедниками христианского мира и любви, а за публичное чтение революционных прокламаций они заслужили смерти, т.к. нарушили свой долг верноподданнической присяги[177]. Казни ксендзов имели целью в первую очередь морально повлиять на всех католиков края[178]. Когда восстание было в основном подавлено, отпала необходимость в столь суровых мерах против духовенства. 11 октября 1863 г. Муравьев подписал помилование ксендзам А.Долмашевичу и К.Лодзе, выразившим раскаяние и обещавшим не поддерживать мятежь. Они публично были приведены к присяге и отданы на поручительство прелату А.Немекше[179].

В первый месяц пребывания Муравьева в Вильне и других городах края было казнено еще несколько человек: 24 мая – А.Лясковский, 27 мая – граф Л.Плятер (под его руководством произошло нападение на военный транспорт под Динабургом, в результате которого погибло пять солдат); 28 мая – Б.Колышко (возглавлял вооруженный отряд, занимался грабежами и повесил несколько должностных лиц земской полиции); 15 июня – С.Сераковский (дезертировавший офицер русского Генерального штаба, один из руководителей восстания в Литве) и т. д. Всего с марта 1863 г. по декабрь 1864 г., по официальным данным, было казнено 128 человек[180]. Из них большинство – 47 человек – за участие в мятеже и совершение убийств, по 24 человека – за измену присяге и за руководство повстанческими отрядами, 11 – за служение революционному комитету в качестве «жандармов-вешателей», 7 – за чтение или распространение революционных манифестов и подстрекательство к восстанию, по 6 человек – за активное участие в «шайках мятежников» и организацию конспиративной деятельности, трое – за участие в мятеже и совершение грабежей. Лично Муравьев утвердил 68 смертных приговоров[181]. Генерал-губернатор также отдавал приказания сжигать целые околицы и мызы, если их жители содействовали повстанцам и на их территории произошли убийства. Так, например, в августе 1863 г. по распоряжению Муравьева было сожжено до основания шляхетское селение Яворовка Белостокского уезда Гродненской губернии, его жители (61 мужчина и 80 женщин) арестованы и высланы из края, а их имущество продано с торгов. Причиной репрессий послужило обвинение жителей Яворовки в содействии мятежникам: они устраивали «притоны для шаек» и переправляли повстанцев через реки Супраль и Нарву из Царства Польского в Гродненскую губернию[182]. В 1863 г. были также сожжены околицы Щуки Гродненской губернии, Ибяны Ковенской губернии[183] и мыза при д. Богдананцы Виленской губернии[184].

Следует отметить, что «в русской армии не было традиции жестокого отношения к побежденному врагу… Слово «каратель» было не в чести»[185]. В начале восстания многие русские офицеры смотрели на повстанцев, как на воюющую сторону[186]. Они осознавали, что должны силой восстановить уважение к правительству, но не могли «освоиться с мыслью воевать в России против своих же»[187]. Муравьев всеми средствами стремился переломить этот психологический фактор и утвердить положение о том, что польские повстанцы с точки зрения гражданской юриспруденции – мятежники, нарушившие верноподданническую присягу, а их вооруженные отряды – ни что иное, как «шайки разбойников, не заслуживающие, по их упорству и зверским поступкам никакой пощады»[188]. Ему приписывали такие характерные фразы: «Все они виноватые более или менее…»[189] «Если человек несомненно стоит веревки, так вздернуть его поскорей; оно и короче и назидательнее для подражателей»[190]. «Я повешу несколько десятков повстанцев, но зато спасу от разорения сотни тысяч народа».[191] Публичные казни не могли вызывать одобрения русских офицеров, но жестокость повстанцев порождала у них презрение[192].

Сложно точно сказать, сколько всего крестьян, православных священников, должностных лиц погибло от рук польских повстанцев. В апреле – сентябре 1863 г. из Ковенской губернии почти еженедельно поступали донесения о повешенных повстанцами крестьянах или чиновниках[193]. Согласно воспоминаниям секретаря Муравьева А.Н.Мосолова, в мае 1863 г. генерал-губернатор поручил ему составлять краткие сводки об убийствах, совершенных мятежниками. Первоначально это выписка включала 32 жертвы, но к осени 1863 г. эта цифра достигла 600 человек[194]. В русском обществе распространялась информация, что повстанцы «замучили 1200 мирных поселян им несочувствующих», но что и это число недостоверно[195]. Современники констатировали, что «терроризм действовал против терроризма»[196].

Смертная казнь была самой крайней мерой, более широко власти применяли другие виды репрессий. По официальным данным, в Северо-Западном крае по приговорам военных судов было сослано с лишением прав состояния и конфискацией на каторжные работы 972 человека, на поселение в отдаленные места Сибири – 573, на поселение в менее отдаленные места Сибири – 854, определено в военную службу рядовыми – 345, сослано в арестантские роты – 864, выслано на водворение на казенных землях внутри империи – 4096 человек (или около 800 семей), сослано на жительство во внутренние губернии по решению суда – 1254 человека. Кроме того, было выселено из края 629 семей так называемой околичной шляхты. В административном порядке, без следствия и суда, по распоряжению Муравьева было выслано 279 человек[197]. В целом высланные из Северо-Западного края представляли большинство (57%) всех репрессированных участников восстания 1863 г. (высланные из Царства Польского составили 38%, из Юго-Западного края – 5%)[198].

Казни приводили в ужас польское общество, но Муравьев считал более важным устранить материальную основу мятежа. В циркуляре генерал-губернатора от 22 мая 1863 г. начальникам губерний предписывалось немедленно секвестровать имения всех лиц, находящихся под следствием, причем без особого на то разрешения начальника края[199]. Это правило действовало до 15 октября 1864 г., когда Муравьев приказал представить ему на предварительное рассмотрение все распоряжения местного начальства о наложении секвестра[200]. Секвестрованные имения или были конфискованы в казну, если их собственники признавались виновными и приговаривались военными судами к различным мерам наказания, или секвестр снимался по распоряжению Муравьева, если их владельцы оправдывались. Также было секвестровано имущество лиц, высланных из края по приговорам судов или в административном порядке по распоряжению Муравьева. Такой секвестр накладывался «до имеющего последовать, по окончательном прекращении беспорядков, распоряжения высшего начальства», но мог сниматься по распоряжению генерал-губернатора. В декабре 1863 г. Муравьев отправил губернаторам списки лиц, приговоренных военными судами, скрывающихся за границей, убитых во время стычек с войсками и тех, чье местонахождение неизвестно, и предложил немедленно конфисковать их имения и капиталы[201]. Согласно данным А.И.Лясковского, полностью конфисковано было в Ковенской губернии 40 имений и в Виленской – 35. Кроме того, частично конфисковано было соответственно 48 и 53 имения[202]. По другим данным, уже к концу июня 1863 г. в крае было секвестровано 369 имений[203].

Секвестрованные имения поступали в ведение местной палаты государственных имуществ. Как признавали и Муравьев, и министр государственных имуществ А.А.Зеленый, казенное управление секвестрованными имениями находилось в весьма неудовлетворительном положении и не соответствовало рациональному хозяйствованию. Муравьев снял с некоторых из этих имений секвестр «по представившимся особенно уважительным причинам»[204]. В октябре 1864 г. он распорядился провести проверку для выявления злоупотреблений в наложении секвестра[205]. В январе 1865 г. была выработана инструкция, согласно которой от секвестра могли освобождаться имения лиц: 1) высланных из края в административном порядке, без следствия и суда; 2) бывших под следствием и судом, но оставленных в крае с определением административных взысканий в виде тюремного заключения, усиленного поземельного сбора или отдачи под полицейский надзор; 3) высланных из края по решению суда. С имений последних двух категорий, в случае освобождения от секвестра, взимался усиленный 20-ти процентный денежный сбор. Под секвестром по-прежнему оставались имения лиц, уехавших или задержавшихся за границей без разрешения правительства[206]. По предложению Муравьева, одобренному Западным комитетом и высочайше утвержденному 19 марта 1864 г., с владельцев возвращаемых секвестрованных имений в обязательном порядке брались подписки о том, что «они ни под каким предлогом не станут утруждать правительство претензиями за время казенного управления теми имениями»[207].

Другой важной мерой в отношении польского дворянства виленский генерал-губернатор считал наложение поземельного налога на их имения. В представлении министру внутренних дел 26 мая 1863 г. Муравьев отмечал, что «наложение секвестра на имения лишь явно уличенных в соучастии мятежу помещиков оказывается при настоящих обстоятельствах неудобоисполнимо, по неимению у правительства достаточных средств для учреждения казенной администрации в весьма значительном числе имений»[208]. По этой причине он предложил обложить всех без исключения владельцев удобных земель временным 10-ти процентным денежным сбором, который мог быть обращен на покрытие расходов правительства по подавлению восстания. Западный комитет на заседании 4 июня 1863 г. одобрил данную меру, признав, что дворянство западных губерний «виновно если не в прямом участии в мятеже, то во вредном бездействии»[209]. Александр II 8 июня 1863 г. утвердил положение комитета: «Мера эта совершенно согласна с тем, что я давно желал»[210].

Серия распоряжений Муравьева, начиная с циркуляра от 13 июня 1863 г., определила правила для обложения поземельным сбором. Он взимался ежегодно по составленным раскладкам о количестве удобной земли по каждому имению отдельно и о приблизительно исчисляемых доходах. Помещики-домовладельцы облагались дополнительно однопроцентным сбором с капитальной стоимости их городских домов. Временный 10-ти процентный сбор взыскивался не только с помещиков польского происхождения, но и с тех «не-поляков», «которые по слабодушию своему, женитьбе на польках и родственным связям с поляками подчиняются требованиям революционной партии». Так называемый «усиленный» – 20–30% – сбор налагался на имения польских дворян, так или иначе участвовавших в восстании. Помещики русского и остзейского происхождения первоначально были обложены 5-ти процентным сбором, но вскоре его размер был сокращен до 2,5–1,5%[211]. В 1863 г. поземельный сбор с доходов всех помещиков Северо-Западного края составил около 2,6 млн руб.[212]

Весной 1864 г., после подавления главных очагов восстания, Муравьев предложил уменьшить 10-ти процентный сбор до 5-ти процентного. Вместе с тем он считал преждевременной полную отмену этого сбора, т. к. «для упрочения на будущее время» спокойствия в крае и «утверждения русской народности» были необходимы значительные расходы, которые должны были покрываться не за счет России, а за счет виновников мятежа. Согласно его расчетам, временный сбор в 6 губерниях Северо-Западного края в 1864 г. должен был составить 1,1–1,2 млн руб. и не сможет покрыть всех требуемых затрат на народные школы, православное духовенство, увеличение окладов чиновникам и т. д., но он давал возможность немедленно приступить к неотложным мероприятиям правительства. Предложение Муравьева было одобрено Западным комитетом и высочайше утверждено 7 апреля 1864 г. По ходатайству комитета Муравьеву было предоставлено также право освобождать от этого сбора лиц русского происхождения и благонадежных поляков.[213] Интересно отметить, что от уплаты процентного сбора первоначально не были освобождены даже члены императорской фамилии. Так, летом 1864 г. военный начальник Борисовского уезда Минской губернии потребовал взноса 5-ти процентного сбора от управляющего имением великого князя Николая Николаевича Старшего, брата императора. Лишь после одергивания из Петербурга «ошибка» разъяснилась, и процентный сбор с этого имения был отменен, а военный начальник получил взыскание[214].

Муравьев полагал, что материальное наказание должны были нести все слои населения, виновные в восстании. Поэтому в июле 1863 г. он распорядился обложить единовременной контрибуцией в размере 10–25 рублей со двора те шляхетские околицы и однодворческие общества, на территории которых происходили столкновения войск с вооруженными отрядами повстанцев. Эта контрибуция была отменена с 1 января 1864 г. Кроме того, у польских помещиков, дворян и шляхты летом – осенью 1863 г. на основании распоряжений Муравьева конфисковались лошади, лодки и зерно[215]. Таким образом, польское дворянство и шляхетство заплатило около 800 тыс. рублей за все убытки, причиненные повстанцами крестьянам и другим сословиям, и за содержание сельских караулов[216].

Помимо разных денежных сборов, Муравьев стремился установить режим полного контроля за жителями. В Северо-Западном крае вводились так называемые «обывательские книги» – для регистрации всех местных жителей[217]. Циркуляр генерал-губернатора от 23 сентября 1863 г. предписывал содержателям гостиниц и постоялых дворов следить за поведением жильцов и их посетителей и доносить в полицию обо всех сомнительных отлучках и противозаконных сходках. Содержатели трактиров и кофеен должны были доносить обо всех подозрительных лицах и «сборищах»[218]. В июле 1863 г. была прекращена выдача заграничных паспортов помещикам и дворянам польского происхождения. Польские помещики, дворяне и их прислуга при возвращении из-за границы подвергались обязательному таможенному досмотру на границе с Царством Польским, а по прибытии на место они должны были немедленно явиться к губернатору и объяснить, «чем предполагают заниматься и вообще какой вести образ жизни»[219]. Обывателям всех сословий была запрещена отлучка с мест проживания на расстояние более 30 верст без специального разрешения властей[220]. Исключения в этом случае делались только для крестьян. Точно так же крестьяне не подлежали регистрации в «обывательских книгах», за исключением тех, кто не имел оседлости и не занимался земледелием[221].

Следует отметить особое отношение и правительства, и виленского генерал-губернатора к крестьянскому сословию Северо-Западного края. В то время, как происходило разоружение польских помещиков, шляхты и ксендзов[222], из крестьян формировались особые отряды. На основании правил, высочайше утвержденных 24 апреля 1863 г., в каждом уезде западных губерний должны были формироваться сельские вооруженные караулы из крестьян нескольких волостей. Как говорилось в указе, караулы учреждались «для охранения безопасности лиц, имуществ и путей сообщения». Они должны были составлять заставы на дорогах и охрану крестьянских селений, осматривать леса, а также оказывать помощь войскам в преследовании и поимке мятежников[223]. Однако важно подчеркнуть, что официально санкционированному учреждению крестьянских караулов предшествовало их стихийное появление в Витебской и Могилевской губерниях. 14 апреля 1863 г. крестьяне Динабургского и Режицкого уездов Витебской губернии захватили в плен часть повстанческого отряда Л.Платера, а затем разгромили около 20 помещичьих имений, отомстив таким образом за нападение на правительственный транспорт с оружием и убийство солдат[224]. Тогда же они по собственной инициативе начали образовывать импровизированную охрану, разоружая, арестовывая и доставляя властям всех подозрительных лиц. Во второй половине апреля 1863 г. крестьяне уездов Оршанского, Полоцкого, Дриссенского, Себежского под началом земских исправников помогали войскам и полиции преследовать и уничтожать вооруженные «шайки» повстанцев, в том числе участвуя в боевых столкновениях[225]. К началу мая 1863 г. только в одно могилевское уездное полицейское управление крестьяне доставили около 80-ти человек разного сословия, пойманных ими в лесах и на дорогах, а также более 30-ти помещиков, которые, согласно утверждению крестьян, подстрекали их не повиноваться русскому правительству, доставляли повстанцам продовольствие или вообще вели себя сомнительно. Всего же, по приблизительным оценкам, могилевские крестьяне представили властям более тысячи человек, вызвавших их подозрения[226].

Вспышка антипомещичьих выступлений вызывала далеко неоднозначную реакцию как у местных властей, так и в Петербурге. Мотивы поведения белорусских крестьян, выступивших против «панских затей», для представителей власти были очевидны. «Крестьяне в Витебской губернии питают ненависть к помещикам повсеместно», – писал 11 мая 1863 г. военный начальник губернии генерал Э.К.Длотовский[227]. «Преследование крестьянами помещиков-поляков… составляет поголовное движение крестьян, кроме чувства преданности правительству в настоящем случае действует и месть за прежнее крепостное право», – доносил 5 мая 1863 г. из Могилева жандармский полковник А.Д.Соколов.[228] В этих условиях серьезная опасность для стабильности империи в целом могла исходить из возможности перерастания локальных беспорядков в массовые крестьянские выступления и перенесения их вглубь России. Сложную проблему, стоявшую перед правительством, предельно ясно сознавал и сам император. В первый момент, узнав о событиях в Витебской губернии, он предостерегал власти на местах от жестких и поспешных действий в отношении крестьян. Шеф жандармов князь В.А.Долгоруков 16 апреля 1863 г. телеграфировал военному начальнику петербургско-виленской железнодорожной линии графу П.А.Шувалову, по этому случаю специально командированному в Динабург: «Высочайше повелено не допускать оружия против крестьян, а вразумлять их и прекращать беспорядки кротостью»[229]. Но в письме к великому князю Константину Николаевичу от 20 апреля 1863 г. Александр II указывал на противоречивость ситуации: «Крестьяне грабят помещичьи дома и сами арестуют и приводят владельцев, которые также готовили возмущение, обратившееся теперь против их самих. При этом положение правительства довольно щекотливое, ибо страшно употреблять против крестьян оружие, дабы не обратить их против себя, и в то же время нельзя допускать и своеволие, которое может распространиться и далее»[230]. Сельские караулы, учреждавшиеся под контролем властей, в значительной мере разрешали эту дилемму. Они мобилизовывали крестьян для участия в подавлении восстания, отрывая их от революционного движения, и одновременно ставили активность крестьян в определенные рамки.

Муравьев распорядился приступить к образованию сельских караулов 24 мая 1863 г. в специальной инструкции уездным начальникам[231]. Не ограничившись этим, генерал-губернатор 2 июня 1863 г. обратился к крестьянам с призывом восстановить спокойствие и порядок в крае, потушить мятеж и передать виновных в руки закона[232]. Формирование сельских караулов предоставило Муравьеву повод дать официальную и публичную оценку происходившему в крае восстанию, возложив всю ответственность за него на «высшие классы». В инструкции 24 мая 1863 г. он внушал своим подчиненным, что «большая часть крестьян, как государственных, так и временнообязанных, и не православного исповедания, неизменно преданна государю и правительству»[233]. С первых шагов Муравьев ставил перед новой военно-полицейской администрацией политические задачи – завоевать доверие крестьян и привлечь их на сторону правительства. Как он объяснял министру внутренних дел П.А.Валуеву в письме от 28 мая 1863 г., особое военно-уездное управление в крае было необходимо не только для укрепления власти, но и для того, чтобы ограждать крестьян «от злодейств, делаемых мятежниками»[234]. В заявлении 2 июня 1863 г., обращаясь уже к крестьянам, генерал-губернатор недвусмысленно указывал, кого именно следует считать виновниками мятежа, «людьми праздными и злонамеренными» – «сотни бывших ваших помещиков и ксендзов»[235].

События в Динабургском и Режицком уездах Витебской губернии Муравьев, в отличие от некоторых других представителей правительственных «верхов», однозначно трактовал как исполнение русскими крестьянами своего верноподданнического долга, а не грабеж и разбой пьяных мужиков. Характерно, что разногласия в оценках этих событий между виленским генерал-губернатором и генерал-майором А.М.Гильдебрантом привели к увольнению этого последнего от должности начальника IV округа корпуса жандармов. Гильдебрант пытался выгородить в глазах официального Петербурга польских помещиков Витебской губернии, доказывая их лояльность трону[236]. Такая позиция встретила резкий отпор Муравьева. Уже на следующий день после приезда в край, 15 мая 1863 г. новый генерал-губернатор публично заявил Гильдебранту во время первого представления всех чиновников местной администрации, что помещики Витебской губернии «заслужили все, с ними случившееся, потому что между ними нет невиноватых»[237]. По убеждению Муравьева, создание сельских караулов оправдывало себя уже тем, что крестьяне держали польских помещиков «в осадном положении»[238].

Идея создания таких караулов оправдала себя в Белоруссии, хотя поначалу крестьяне отнеслись к инициативе властей с большой осторожностью и недоверчивостью. Примечательный случай, произошедший в мае 1863 г. в Дисненском уезде Виленской губернии, вероятно, и дал основание Муравьеву 2  июня 1863 г. обратиться к крестьянам. В этот уезд были командированы правительственные чиновники для устройства сельских караулов. На сходке местные крестьяне-белорусы на предложения чиновников отвечали: «Да Бог знает, что вы за господа, может быть, и вы такие же мятежники… Может, вы нас вооружите, а потом поведете в лес к полякам, нет уж, мы лучше вот как сделаем. Выберем из среды своей депутатов, пошлем их посмотреть на генерала Муравьева, и что он скажет, так и будет, а вы, господа, поезжайте себе с Богом»[239]. Вскоре организация сельских караулов в крае пошла, по утверждению местных властей, «довольно успешно». По свидетельству военного начальника Бобруйского уезда Минской губернии, усмирение мятежа в его уезде было достигнуто силами одних крестьян, ненавидевших польских помещиков и шляхту, а войска были необходимы только для поддержки крестьян[240]. Однако бывало, что крестьяне хватали панов не только в лесах, но и в собственных имениях и представляли их начальству в качестве мятежников. Властям некогда было разбираться, насколько действительно виноват привезенный «пан-лях», и его без церемоний сажали под арест до дальнейших разбирательств. Большинство этих помещиков впоследствии освобождалось военно-судными комиссиями из-за недостатка улик[241].

Иначе обстояло дело в Литве, где на «панов» и ксендзов народ смотрел с почтением. Крестьяне-католики Ковенской губернии отказывались участвовать в формировании сельских караулов и просили власти не выдавать им оружие, которым стремились завладеть повстанцы[242]. Для разъяснения мер правительства в крестьянском вопросе и организации сельских караулов летом 1863 г. в Ковенский, Россиенский, Тельшевский и Шавельский уезды была отправлена специальная экспедиция во главе с ковенским военным губернатором Н.М.Муравьевым. Но как только она уехала, «к селеньям, где были караулы, явились партии повстанцев. Крестьяне без сопротивления побросали дубины, но тем не менее караулы подверглись телесному наказанию поголовно; начальники караулов если не бежали, то были повешены, а незначительное число розданных ружей было отобрано в шайки»[243]. Однако если литовские крестьяне отказывались учреждать караулы, они рисковали подвергнуться наказаниям уже со стороны русских военных властей[244]. В Ковенской губернии добровольное согласие учреждать караулы выразили только русские старообрядцы Поневежского и Ковенского уездов[245].

Участие крестьян, наравне с войсками и полицией, в обеспечении безопасности имело несомненное пропагандистское значение. Например, православный архиепископ Могилевский Евсевий, которого в поездке по епархии в сентябре-октябре 1863 г. сопровождала стража из крестьян, отмечал, что это было необходимо «кажется… более для вида, чем по нужде»[246]. Сельские караулы, как наглядное выражение «несочувствия» крестьян к восстанию, были веским аргументом в пользу легитимности правительственной власти на этих землях, позволяя самим представителям власти полностью отказаться от «польского взгляда» на западные губернии, как на бывшие провинции Польши, и отделять лояльные народные массы от «пришлого польского элемента». Не случайно, что в 1863–1864 гг. местные власти в своих рапортах в Петербург настойчиво указывали на «перерождение» белорусских крестьян, тем самым не только подчеркивая их обособленность от дворянского сословия, но и способность играть в жизни края самостоятельную роль[247]. Вследствие событий 1863 г. администрация края начала понимать, что раскрепощение крестьян приведет к укреплению власти, если правительство сумеет привить крестьянам устойчивое сознание гражданской идентичности, иначе говоря, если оно постарается сделать их полноправными гражданами России.

Отношение Муравьева к крестьянству края нельзя назвать однозначным и неизменным, его взгляды постепенно трансформировались. Наиболее политически лояльной группой населения он считал православных крестьян, хотя уровень их гражданского и интеллектуального развития оценивался им довольно низко. Крестьяне же католического вероисповедания, прежде всего литовцы, не рассматривались Муравьевым как «ненадежный элемент», но они не причислялись и к безоговорочно благонадежным[248]. Несмотря на то, что Муравьев в целом давал позитивную оценку действиям крестьян в Витебской и Могилевской губерниях, неконтролируемая крестьянская стихия вызывала у него серьезные опасения. В донесении императору 30 апреля 1863 г., т. е. еще до своего приезда в край, Муравьев высказался за то, чтобы организация сельских караулов осуществлялась под попечением помещиков – русских и остзейских немцев из соседних губерний. В письме от 26 мая 1863 г. он сообщал П.А.Валуеву, что в Могилевской губернии «мятеж уже укрощен, но, к сожалению, почти одними крестьянами. Я пишу Яшвилю, чтобы не давать распространиться этому движению, ибо оно опасно: но и действовать против крестьян оружием – не следует; впрочем, они не делали никаких насилий. Достаточно будет словесных внушений местных высших властей; я надеюсь, что таким образом можно будет приостановить настоящий порыв крестьян»[249]. Однако с течением времени тон донесений Муравьева в Петербург изменился. Генерал-губернатор все чаще подчеркивал, что крестьяне – «главная опора» России в этом крае[250], в то время, как польские помещики – главные виновники мятежа. Вероятно, одной из причин изменения подхода Муравьева к крестьянскому сословию было его разочарование в лояльности местных русских и немецких помещиков, которые, по его мнению, не поддержали должным образом правительство. В итоге, администрация Муравьева, если не провоцировала сама, то, по крайней мере, и не преследовала проявления социальной вражды крестьян к помещикам, причем не только крестьян православных, но и старообрядцев, и католиков. Например, в Ковенской губернии в августе 1863 г., несмотря на многочисленные жалобы помещиков на самоуправство и даже грабежи вооруженных старообрядцев, местные власти ходатайствовали у Муравьева о том. чтобы не предавать виновных крестьян военно-полевому суду наравне с политическими преступниками, а наказывать их в административном порядке[251]. Кроме того, одним из проявлений социальной вражды были жалобы и доносы крестьян на своих бывших помещиков[252]. «У крестьян литовских гнездится мысль, что, если от помещика отымут землю, т.е. конфискуют имение, то земля будто бы поступит во владение крестьян. Эта запавшая в них мысль распространяет самые злодейские доносы на помещиков, и они делаются невинными жертвами такого зла», – писал осенью 1863 г. член Виленской следственной комиссии Н.И.Цылов[253].

Большинство жалоб крестьян касалось незаконных отрезков у них земель, числившихся по инвентарям. Крестьяне отказывались подписывать уставные грамоты и выполнять повинности. На последнее Муравьев был склонен смотреть «сквозь пальцы». Он не считал возможным использовать какие-либо меры принуждения и заставлять их «отбывать исправно издельные работы на помещичьих полях в то время, как крестьяне эти ... зорко охраняют интересы правительства и служат лучшею и надежнейшею охраною для страны» от польского мятежа[254]. Оброки крестьян до составления выкупных актов фиксировались в прежнем размере[255]. Циркуляры генерал-губернатора 5 и 27 сентября 1863 г. предписывали не взыскивать с крестьян пеню за несвоевременный взнос оброка за май-июнь 1863 г. и не взыскивать с них барщинные недоимочные дни, установленные прежними мировыми посредниками, т.к. неточное исполнение повинностей произошло из-за политических беспорядков, в которых деятельно участвовали помещики[256]. Кроме того, власти временно приостановили сбор государственных податей с бывших помещичьих крестьян и дополнительной подушной и оброчной подати с государственных крестьян[257]. Наконец, 30 октября 1863 г. Муравьев распорядился приостановить следственные дела над крестьянами и освобождать их. Свое решение он объяснил тем, что крестьяне зачастую признавались зачинщиками и подстрекателями беспорядков только за подачу жалоб на действия прежних мировых посредников[258]. Муравьев предлагал также вообще не выдавать помещикам Северо-Западного края следующих им повинностей. По его мнению, эта мера «послужит в будущем к значительному облегчению крестьян, которые через это получают возможность окончить свои расчеты с казной и вступить в права крестьян-собственников ранее предложенного срока, и ... только тогда сельское население будет совершенно преданно правительству». Предложение Муравьева обсуждалось 7 октября 1863 г. в Главном комитете об устройстве сельского состояния. Но комитет поддержал мнение П.А.Валуева, высказавшегося против, т.к. эта мера «была бы крайне обременительна для помещиков». Александр II 22 октября 1863 г. утвердил мнение комитета[259].

Однако наиболее значимым в отношении Муравьева к крестьянам было его стремление скорректировать аграрную реформу. Важным фактором в устройстве крестьян был указ 1 марта 1863 г., устанавливавший обязательный выкуп в Виленской, Ковенской, Гродненской и Минской губерниях[260]. Но мероприятия Муравьева пошли дальше первоначальных намерений правительства. В июне 1863 г. он предложил разрешить крестьянам Могилевской и Витебской губерний, по их желанию, переходить с барщины на оброк, причем оброк понижался на 20 %. Но уже в августе он отказался от этой идеи и высказался за распространение на эти губернии указа 1 марта 1863 г. Необходимость этой меры Муравьев мотивировал политическими причинами: «Совершенно несовместно с выгодами и видами правительства оставлять верное и преданное России и Государю сельское население в зависимости от владельцев, которые может быть, из одних только политических враждебных правительству соображений пожелают удерживать крестьян на оброке, с тем, чтобы отдалить на неопределенное время возможность поставить крестьян в самостоятельное и независимое от них положение»[261]. Этот вопрос рассматривался 30 сентября 1863 г. на заседании Главного комитета об устройстве сельского состояния. Мнения членов комитета разделились: П.А.Валуев, М.Х.Рейтерн и В.Ф.Адлеберг выступили против распространения обязательного выкупа на Могилевскую и Витебскую губернии, но большинство (князь П.П.Гагарин, М.А.Корф, Д.А.Милютин, А.А.Зеленый, Д.Н.Замятнин и А.Л.Потапов) поддержало предложение Муравьева. 2 ноября 1863 г. Александр II утвердил мнение большинства. С 1 января 1864 г. в Могилевской и белорусских уездах Витебской губернии прекращались обязательные отношения временнообязанных крестьян к помещикам и на 20% понижался размер выкупных платежей[262].

Но в реализации этого мероприятия правительство столкнулось с некоторыми трудностями, связанными с тем, что многие временнообязанные крестьяне к тому моменту уже заключили со своими помещиками выкупные акты. Например, в Могилевской губернии было подписано 135 тыс. таких договоров, т. е. около половины крестьян было переведено на выкуп[263]. Муравьев конфиденциально обратился к могилевскому и витебскому губернаторам, прося их склонять русских помещиков добровольно отказаться от требования с крестьян 20% дополнительного взноса по утвержденным уже выкупным сделкам. Русские помещики пошли на требуемые уступки. В отношении к министру внутренних дел от 27 ноября 1863 г. Муравьев предложил в виде компенсации предоставить помещикам, сделавшим эту уступку в пользу крестьян, пособие в размере 10% полной выкупной суммы. Таким образом, помещики получили бы не 80% выкупных платежей, а 90%[264]. На заседании соединенных комитетов – Главного и Западного – 30 марта 1864 г. было принято решение предоставить такие пособия всем нуждавшимся помещикам, заключившим с крестьянами выкупные сделки на основании указа 2 ноября 1863 г. или уступившим 20% выкупных платежей. Польским помещикам это пособие предоставлялось при условии их политической благонадежности[265]. В августе 1864 г. Муравьев предоставил министру внутренних дел список из 9 русских помещиков Витебской и Могилевской губерний и просил предоставить им пособия. Министр финансов М.Х.Рейтерн первоначально предложил уменьшить размер пособия, но затем вовсе отказал в его выдаче «за неимением удостоверения, что все представленные лица действительно лишились способов к существованию и нуждаются в пособии правительства», а также потребовал от Муравьева предоставить список всех нуждающихся в пособии лиц, «дабы правительство могло наблюсти, чтобы общая сумма всех пособий не превзошла средств государственного казначейства»[266]. 8 декабря 1864 г. Муравьев обратился к Александру II с прошением выдать пособия по представленному списку, «не ограничивая число их только теми, которые лишились средств к существованию»[267]. Таким образом, декларируемая правительственными кругами Петербурга политика защиты интересов русских помещиков на практике оказывалась непоследовательной и обусловливалась конъюнктурными фискальными соображениями.

Введение обязательного выкупа во всех западных губерниях не сняло напряженности в аграрной сфере. Одним из главных препятствий проведения крестьянской реформы в крае Муравьев считал действия мировых посредников польского происхождения, которые, по его словам, стремились «положить преграду к развитию самостоятельной жизни крестьян, с явной и худо скрываемой целью оставить их надолго в непосредственной зависимости от помещиков»[268]. К таким же заключениям приходил и его предшественник, генерал-губернатор В.И.Назимов. В донесениях в Петербург в 1862-1863 гг. он отмечал, что мировые посредники, избранные из местной шляхты и нередко экономически зависимые от крупных землевладельцев, восстанавливали крестьян против правительства и становились душой всех оппозиционных дворянских съездов. Увольнение мировых посредников должно было лишить местных дворян возможности влиять на ход крестьянской реформы[269]. Кроме того, мировые посредники польского происхождения скомпрометировали себя участием в восстании 1863 г. Например, в Гродненской губернии из 39 мировых посредников только двое не состояли под следствием и судом и не подвергались никаким взысканиям[270]. Муравьев стремился, насколько это возможно, замещать польских мировых посредников русскими, тем более, что указ 7 марта 1863 г. предоставлял ему это право. До назначения нового состава мировых посредников, губернских присутствий и поверочных комиссий все мировые учреждения были временно закрыты, а их функции были поручены военно-уездным начальникам и полиции[271]. Одновременное увольнение в мае 1863 г. всех мировых посредников и закрытие мировых учреждений рассматривалось как ответ власти на распоряжение польского революционного комитета, предписывавшее полякам оставлять русскую службу[272]. Муравьев отмечал в воспоминаниях, что к концу 1863 г. «русские деятели по крестьянскому делу» были назначены в большей части уездов края[273]. Преобладающая часть вновь назначенных мировых посредников принадлежала к числу отставных офицеров и чиновников из центральных губерний, не имевших в Северо-Западном крае земельной собственности и родственных связей среди местных помещиков. Особенно много их было из небогатых помещиков соседней Смоленской губернии[274]. Для того, чтобы привлечь их в западные губернии, в августе 1863 г. содержание «новоприехавших» мировых посредников было увеличено на 500 рублей (сверх оклада в 1500 рублей в год)[275]. Перед новыми мировыми посредниками Муравьев (в циркуляре от 8 сентября 1863 г.) ставил следующие задачи: познакомить крестьян с их правами и обязанностями должностных лиц, вставать на защиту прав и интересов крестьян «от нарушения их бывшими помещиками, управляющими и чиновниками»[276].

Проведение указа 1 марта 1863 г. об обязательном выкупе лежало на поверочных комиссиях, каждая из которых состояла из двух назначаемых правительством чиновников и одного мирового посредника от того участка, где осуществлялась поверка. Комиссии должны были провести проверку крестьянских повинностей, определить размеры выкупных платежей, составить выкупные акты, а также составить и ввести в действие уставные грамоты там, где эта операция еще не была осуществлена. Первоначально предполагалось, что в каждом уезде будет одна комиссия. Но Муравьев нашел это недостаточным и в сентябре 1863 г. потребовал создания двух комиссий, возложив расходы по их содержанию на 10-ти процентный сбор с помещиков. В ноябре начальник края получил право создавать эти комиссии по своему усмотрению. Но еще до того, как комиссии начали действовать, Муравьев значительно расширил их права[277]. Циркуляр от 14 августа 1863 г. предоставлял поверочным комиссиям право разбирать жалобы крестьян на неправильное составление уставных грамот и «немедленно исправлять все замеченные неточности, предоставляя крестьянам в собственность следующие им по Местному Положению земли»[278].

Вместе с тем, Муравьев признал необходимым пересмотреть уставные грамоты и наделять землей обезземеленное крестьянство путем восстановления инвентарных наделов. 17 августа 1863 г. он издал циркулярное предложение «о предоставлении губернским и уездным по крестьянским делам учреждениям принимать к разбирательству жалобы крестьян на отнятие у них помещиками инвентарных земель». Крестьяне, обезземеленные в промежуток времени от составления инвентарей, т. е. с 1846 г. до введения в действие уставных грамот, подлежали наделению землей в размере 3 десятин удобной земли[279]. Циркуляр отменял статью 24 «Общего Положения» и статью 58 «Правил о порядке приведения в действие Положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». По ним крестьянам запрещалось подавать, а мировым учреждениям принимать жалобы крестьян на помещиков за действия, совершенные до обнародования реформы[280]. Циркуляр 18 октября 1863 г. вводил дифференцированную систему наделения землей обезземеленных крестьян. Крестьянам, обезземеленным в 1857 г. и позднее, возвращались их участки в полном объеме. Обезземеленные в период с 1846 по 1857 г. должны были получить трехдесятинный семейный участок. В циркуляре указывалось, что «предоставляемые обезземеленным крестьянам участки должны быть преимущественно отводимы из отобранных помещиком земель, бывших в использовании крестьян. В случае же недостатка бывших крестьянских земель, помещик обязан произвести отвод надела из других каких-либо угодий, избегая чересполосицы»[281], т. е. из состава фольварочных земель. Но, как отмечал исследователь В.И.Неупокоев, этот пункт циркуляра почти не применялся. Более того, 2 декабря 1863 г. Муравьев секретно приказал ковенскому губернатору не осуществлять без его разрешения реализацию этого циркуляра там, где число обезземеленных «слишком значительно» и наделение их землей «не может обойтись без особого отягощения для помещика»[282].

Реализация распоряжений Муравьева по наделению землей обезземеленных крестьян началась до их официального утверждения высшими и центральными органами власти. Муравьев внес данные распоряжения в виде своих предложений во всеподданнейшую записку 14 мая 1864 г. Его предложения по крестьянскому вопросу обсуждались 12 мая 1864 г. на заседании соединенных комитетов – Главного об устройстве сельского состояния и Западного. Эти центральные учреждения вынуждены были оставить в силе распоряжения Муравьева, т. к. они уже в течение года проводились в жизнь, не встречали «на деле никаких затруднений» и отменять их в тогдашних политических условиях было невозможно[283].

Муравьев также поставил вопрос о наделении землей безземельных крестьян инфляндских уездов Витебской губернии. Согласно официальной статистике, в этих уездах насчитывалось около 10 тыс. батраков и бобылей[284]. Против предложения Муравьева выступил Валуев, который считал, что эта мера не даст результатов: «Если мятеж может увлекать бездомных крестьян, то он будет действовать и на батраков-огородников, которые могут желать большего надела и вообще больших средств к жизни»[285]. Но на заседании соединенных комитетов – Главного и Западного – 14 февраля 1864 г. было одобрено мнение Муравьева. Ему было предоставлено право обращаться к помещикам с предложением о добровольном предоставлении батракам и бобылям за выкуп семейных участков в размере не менее 1,5 дес. земли. Батраки и бобыли, не получившие землю от помещиков, должны были быть обеспечены за счет казенных земель. Одновременно им предоставлялось право приписываться к другим обществам. Соединенные комитеты приняли также меру, ранее предложенную Валуевым[286], об освобождении безземельных батраков и бобылей от казенных податей на 6 лет[287].

Несмотря на все принимаемые меры, проблема безземельных крестьян продолжала оставаться острой. Муравьев рассматривал разные способы ее решения, в том числе за счет крестьянского землевладения. Циркуляры от начальника края от 10 и 11 марта 1865 г. поощряли добровольные соглашения между крестьянами-домохозяевами и батраками о предоставлении последним земли на праве выкупа для устройства усадьбы с огородом[288]. Но, как писал еще А.И.Миловидов, эти меры «представляли собой лишь паллиативы, так как на практике домохозяева оставались владельцами земли»[289]. В апреле 1865 г. Муравьев обратился к Валуеву с докладной запиской, в которой для наделения безземельных предлагал использовать 1/6 фонда крестьянского надела. Но в тот момент проект Муравьева остался без последствий[290].

Итоги крестьянской реформы в Северо-Западном крае основательно изучены. Исследования, начатые в конце XIX века экономистом Д.И.Рихтером[291] и основанные на статистическом анализе массовых источников (выкупных актов и уставных грамот), были затем продолжены в советской историографии П.А.Зайончковским, Л.П.Мулявичюсом, Н.Н.Улащиком, В.И.Неупокоевым, М.Б.Фридман, В.А.Хилютой и др. Исследователи пришли к заключению, что в Литве и Белоруссии после восстания 1863 г. произошло номинальное, по сравнению с указанным в уставных грамотах, увеличение крестьянского землепользования за счет возвращения крестьянам земель, отобранных помещиками накануне реформы в 1857–1861 годах, и за счет наделения землей обезземеленных крестьян[292]. Конкретные показатели этого увеличения не были одинаковыми для всего Северо-Западного края и различались в зависимости от региона. Так, например, в Виленской губернии «прирезки» составили около 2,5% размера крестьянского надела, в Ковенской – не более 3,5%, в Гродненской –5,4%, в Могилевской – примерно 7,8%[293]. Таким образом, те коррективы, которые были внесены в проведение крестьянской реформы после 1863 г., сказались и на ее результатах.

Представление о деятельности Муравьева в аграрном вопросе было бы односторонним, если ограничиться только его мероприятиями по устройству быта крестьян. Важной задачей политики правительства в Северо-Западном крае Муравьев считал водворение русского землевладения. Как показали В.И.Неупокоев и Л.Е.Горизонтов, расширение русского землевладения в Царстве Польском и западных губерниях рассматривалось правительством как один из механизмов решения польского вопроса. Первоначально, при присоединении западных губерний к империи, правительство отдавало предпочтение созданию крупного майоратного землевладения. Но эта стратегия не оправдала себя, так как русское землевладение поглощалось польским. Правительство отказалось от этого пути, и во второй трети XIX века предложения о создании майоратов из казенных земель западных губерний отклоняли министр государственных имуществ П.Д.Киселев, а затем и его приемник М.Н.Муравьев. Проект переселения государственных крестьян также не нашел поддержки Киселева, т.к. его реализация стала бы препятствием в подготовке крестьянской реформы как на западных рубежах империи, так и в самой России[294].

Новые возможности для увеличения русского землевладения в западных губерниях были обусловлены пополнением фонда казенных земель за счет конфискованных имений польских помещиков. Муравьев и министр государственных имуществ А.А.Зеленый выступали за приравнивание секвестрованных имений к конфискованным и за продажу и тех, и других с публичных торгов русским землевладельцам. Но в 1864 г. эта идея не нашла поддержки ни у Западного комитета, ни у Александра II и была принята уже в управление К.П.Кауфмана[295]. Тем не менее правительство допускало возможность использования конфискованных имений для увеличения русского поместного землевладения в крае. На основании указа, подписанного Александром II 23 марта 1864 г., льготы, денежные ссуды и т.п. предоставлялись всем уроженцам «не польского происхождения» всех губерний империи и всех сословий, кроме евреев. Купленные на льготных условиях имения запрещалось продавать, закладывать, сдавать в аренду или другим образом передавать лицам польского происхождения и евреям[296]. Установленные льготы при продаже конфискованных имений должны были способствовать осуществлению заветной мысли Муравьева – «как можно более имений передать в руки русских уроженцев»[297]. Исследователи расходятся в оценках того, какой именно форме землевладения отдавал предпочтение Муравьев: высказывался ли он в пользу крупного землевладения или не придавал значения вопросу о характере русского землевладения, допуская и крупную, и мелкую собственность[298]. Как представляется, последнее мнение более адекватно, и подтверждением этому может служить переписка между Муравьевым и Зеленым. В письме от 25 декабря 1864 г. Муравьев писал: «Продажа и покупка русскими больших имений, по-видимому, нейдет успешно; поляки сами покупают, ведь у них еще много денег… Нам нужны мелкие владельцы, которые оставались бы постоянно в крае и жили в своих имениях, словом, нужны русские сосредоточенные колонии, которые составили бы поворотный перевес в земских собраниях»[299]. Еще ранее, 23 сентября 1864 г., Муравьев представил Зеленому свой проект продажи казенных имений лицам русского происхождения. Он указывал, что русские землевладельцы должны группироваться «по возможности ближе друг к другу так, чтобы своей численностью в данной местности могли взять решительный перевес над окружающим их польским элементом». В соответствии с этим необходимо, «вместо продажи больших имений в одни руки, стараться увеличить число мелких и средних русских землевладельцев». В проекте Муравьева предполагалось предоставлять на льготных условиях русским чиновникам, во-первых, от 120 до 500 десятин земли в виде эмеритуры в вечное и потомственное владение, а во-вторых, предоставлять им возможность покупать казенную землю участками от 150 до 1000 десятин земли без торгов. В письме от 13 февраля 1865 г. Муравьев подчеркивал, что предлагаемые им меры должны удержать русских чиновников на службе в Западном крае и «особенно служащих по крестьянскому делу»[300]. Предложения Муравьева легли в основу проекта правил о продаже казенных земель лицам русского происхождения в западных губерниях, предоставленного министром государственных имуществ на рассмотрение Комитета министров[301]. Муравьев также допускал возможность крестьянской колонизации в западные губернии, в том числе путем раздачи земли старообрядцам и отставным солдатам и унтер-офицерам[302].

 Водворение русского землевладения являлось важным, но не единственным элементом политики правительства, направленной на интеграцию западных губерний в состав Российской империи. Другой существенной ее частью были мероприятия в конфессиональном вопросе. Задачи конфессиональной политики во многом определялись стремлением правительства подорвать влияние польских помещиков с помощью ряда мер, ориентированных на ослабление католицизма и укрепление православия.

М.Н.Муравьев в этом вопросе занял твердую позицию. Согласно его мнению, «католическая вера того края не вера, а политическая ересь; римско-католические епископы, ксендзы и монахи не составляют духовенства, а политических эмиссаров, проповедующих вражду к русскому правительству и ко всему, что только носит название русского и православного… Все политические страсти положительно разжигаются римско-католическим духовенством»[303]. В «Записках» Муравьев писал: «Правительство должно убедиться, что первый враг русской народности в том крае есть полонизм и в связи с ним католичество, ибо католик и поляк одномысленны в понятиях народа, и потому ослабление влияния католицизма в крае есть одна из главных мер, на которые должно обращать внимание правительство»[304]. В католическом клире Муравьев видел одного из главных организаторов и участников восстания 1863 г., что и обусловило репрессивный характер большинства его мероприятий в отношении католической церкви. В письме к Зеленому 17 мая 1863 г. он сообщал: «Высшее здешнее духовенство и особенно епископ Красинский покровительствуют мятежу, не говоря уже о ксендзах и вообще монастырях. На днях я за них серьезно возьмусь, не оставлю и епископа…»[305]

Первые публичные казни двух кзендзов 22 и 24 мая сильно подействовали на духовенство. Муравьев разрешил провести 30 мая 1863 г. процессию в честь праздника тела Господня, так как «хотел видеть, до какой степени жители Вильны смирились». Результаты отвечали его ожиданиям: «Все было так чинно и спокойно, как редко бывает в Петербурге; не малейшей не было манифестации, и духовенство было очень покорно»[306]. Одновременно Муравьев пытался привлечь на сторону правительства высших церковных иерархов и использовать их авторитет. Вскоре после приезда в Вильну он встретился с виленским епископом А.Красинским и потребовал от него повлиять на клир и прекратить революционную пропаганду в костелах. Свое требование генерал-губернатор повторил и в официальном письме от 26 мая 1863 г.[307] Сославшись на болезнь, Красинский фактически отказал начальнику края в содействии и был выслан в Вятку, где пробыл до 1883 г.[308] В отсутствие епископа Виленской католической консисторией было издано воззвание, призывавшее жителей епархии «к раскаянию и исправлению грешной жизни». После 1863 г. на ключевые должности в виленской епархии были назначены ксендзы, готовые сотрудничать с властями: это были П.Жилинский, занявший в 1864 г. место настоятеля виленского Остробрамского костела, А.Немекша, ставший виленским деканом, и Э.Тупальский, с 1870 г. ректор духовной семинарии. Епископ тельшевский М.Волончевкий (Валанчюс) в отношениях с властью оказался более гибким, чем его виленский коллега. В начале восстания он занял позицию «невмешательства в политику», а когда поражение повстанцев стало очевидно, епископ окончательно отмежевался от «бунтовщиков». В сентябре 1863 г. Волончевский обратился к пастве с призывом сложить оружие. Содействуя муравьевской администрации, он в то же время пытался защитить некоторых ксендзов, поддержавших мятеж[309]. Репрессии же в отношении католического клира приняли значительные масштабы. Согласно данным А.И.Лясковского, только из Виленской епархии в административном порядке было выслано 92 ксендза, а всего к июлю 1864 г. было сослано 177 католических священников[310]. Согласно циркуляру генерал-губернатора от 28 июля 1864 г., все расходы на содержание арестованных и сосланных ксендзов возлагались на католическую церковь[311].

В отношении католической церкви Муравьев проводил политику, основанную на вмешательстве светской власти в дела духовенства. 19 мая 1864 г. было воспрещено принимать молодых людей на испытание в Виленскую духовную семинарию без разрешения губернатора[312]. С целью ограничить польское влияние Муравьев запретил посылать воспитанников в Варшавскую семинарию, вместо этого они должны были учиться в Петербурге[313]. По распоряжению начальника края от 24 июня 1864 г. без предварительного одобрения местного губернатора не разрешалось назначение ксендзов на должности деканов, настоятелей приходов, викариев, капелланов и т.п. Циркуляром 11 июля 1864 г. было запрещено поступление в монашество и отлучка из монастырей без специального разрешения губернатора. Монахи упраздненных монастырей определялись к приходам и теряли право носить орденскую одежду. В соответствии с распоряжением Муравьева от 4 июля 1864 г. католическое епархиальное начальство должно было представить ему сведения обо всех расходах на строительство и ремонт костелов, монастырей, кладбищ и т. п., с указанием источников доходов. На основании циркуляра от 24 сентября 1864 г. для учреждения новых филиальных костелов, алтарей и каплиц требовалось разрешение генерал-губернатора[314]. С разрешения Муравьева было возобновлено или открыто более 20 костелов. Собирались сведения о уже существующих костелах и каплицах, и были закрыты те из них, которые появились самовольно, без согласия начальства. Так было закрыто 32 приходских и филиальных костела и 52 каплицы[315].

Все эти мероприятия Муравьева, до их реализации, были предложены им во всеподданнейшей записке 14 мая 1864 г., одобрены Западным комитетом и высочайше утверждены 22 мая 1864 г. Тогда же, по предложению Муравьева, положительно был решен вопрос об усилении надзора за католическим духовенством и о переводе тельшевского епископа со всем управлением из местечка Ворни в г. Ковно. Кроме того, на заседании соединенных комитетов – по делам Царства Польского и Западного – было одобрено ходатайство Муравьева о закрытии католических монастырей, принимавших участие в восстании 1863 г., и о передаче их зданий в распоряжение правительства для обращения их в «богоугодные заведения». При этом оговаривалось, что после упразднения монастырей те монастырские церкви, которые посещались местными жителями, должны оставаться открытыми для богослужения[316]. По данным А.И.Миловидова, в 1863 г. в Северо-Западном крае насчитывалось 33 католических монастыря. После расследований судебных комиссий было закрыто 20 монастырей за участие в мятеже и 2 – из-за недостаточного числа монашествующих[317]. Наряду с монастырями, Муравьев упразднил три католических общества: общество трезвости, общество Винцентинок и общество г-жи Домбровской. По его мнению, они «под видом благотворительности» подчиняли народ польско-латинской пропаганде, делали его «безмолвным исполнителем католического духовенства» и содействовали мятежу различными сборами и участием в манифестациях[318].

В сентябре 1864 г. Муравьев предписал произносить в костелах только те проповеди, которые будут разрешены духовной епархиальной цензурой. За революционную пропаганду предусматривалось наложение на клир денежного штрафа. 15 марта 1865 г. Муравьев распорядился наблюдать за тем, чтобы католическое духовенство не вело по-польски официальной переписки между собой и не выдавало метрик на польском языке[319]. Таким образом, мероприятия Муравьева в отношении католической церкви ставили целью, во-первых, регулировать источники ее доходов, а во-вторых, строго ограничить ее деятельность, поставить под контроль государства, в том числе и в таких сферах, как замещение должностей в церковной иерархии и произнесение проповедей. Но, несмотря на эти мероприятия, католическое духовенство по-прежнему сохраняло огромное влияние на местное население, а репрессии властей создавали ему ореол мученичества[320].

Если политику Муравьева в отношении католической церкви можно охарактеризовать как репрессивную, то для православия он стремился создать благоприятные условия. По общему признанию, православные храмы в Северо-Западном крае пребывали в запустении. Министерство внутренних дел в 1858 г. констатировало, что «бедственное  положение церквей составляет резкую противоположность с благолепием большей части костелов и тем самым оскорбляет достоинство веры, господствующей не по одному только праву, утвержденному за ней основными законами государства, но даже по численности жителей»[321]. Современники также отмечали ветхий и неухоженный вид православных храмов и скудное материальное обеспечение духовенства, особенно по сравнению с костелами и католическим клиром[322]. Католическое духовенство было лучше материально обеспечено, чем православное: каждый костел получал больше православной церкви на 78 руб. в год в Виленской губернии, на 50 руб. – в Гродненской, на 49 руб. – в Ковенской. Доходы от прихожан также были в три раза выше у католического духовенства[323]. Вопрос о тяжелом материальном положении православной церкви еще более обострился в связи с проведением крестьянской реформы 1861 г. Проблема заключалась в том, что содержание для обеспечения приходов в западных губерниях должно было отпускаться из казны, но поскольку казна постоянно испытывала недостаток в денежных средствах, то церкви наделялись землей, а прихожане облагались натуральными повинностями в пользу клира. С обнародованием манифеста 19 февраля 1861 г. требовать от крестьян отработки барщины в пользу священнослужителей значило не только вступать в противоречие с проводимыми реформами, но и разжигать неприязнь сельского населения к православному духовенству. Вместе с тем отмена натуральных повинностей приводила к потере для духовенства ежегодно доходов в размере 1 млн 300 тыс. рублей[324].

Правительство осознавало необходимость поддержания государственной церкви в Северо-Западном крае и оказания ей немедленной материальной помощи. Вопрос об обеспечении православных священнослужителей Западного края был рассмотрен особым Присутствием для улучшения быта православного белого духовенства[325], созданным 28 июня 1862 г. для разработки преобразований в сфере ведомства православного вероисповедания в масштабах всей империи. Министр финансов М.Х.Рейтерн 6 мая 1863 г. удовлетворил ходатайство этого Присутствия о дополнительном выделении 200 тыс. руб. на увеличение окладов духовенства. Государственный совет 29 июля 1863 г. утвердил расходование этой суммы в текущем году и разрешил включать ее в смету Св. Синода ежегодно. Северо-Западные епархии получили 115 тыс. рублей; юго-западные – 85 тыс. рублей[326] В будущем планировалось еще увеличить эти дотации. Благосостояние православного духовенства заботило и виленского генерал-губернатора. По мнению Муравьева, тяжелое материальное положение заставляло православное духовенство усваивать «привычки, обычаи и язык чуждого… элемента» и приводит к потере нравственного влияния на народ. В этих условиях православное духовенство края «не могло встать на ту ступень, которая ему приличествует в обществе и никогда не станет, пока правительство не обратит особого внимания на улучшение его положения»[327].

В конце 1863 г. по просьбе Муравьева из государственного казначейства было выделено ежегодное пособие в размере 42 тыс. рублей для вспомоществования духовенству, пострадавшему от польского восстания. Из этих денег митрополит Иосиф Семашко оказал пособие 328 наиболее нуждающимся духовным лицам[328]. В апреле 1864 г. был разрешен безвозмездный отпуск казенного леса для построек и отопления домов сельских священников[329]. Во всеподданнейшей записке 14 мая 1864 г. Муравьев предложил ряд конкретных мер, направленных на возвышение роли православной церкви. Среди этих мер необходимо назвать материальное обеспечение духовенства и строительство храмов за счет правительства, учреждение в Вильне Духовной академии, увеличение числа училищ для воспитания дочерей священников, замена вызванными из России священниками бывших униатских, а также передача народного образования в руки православного духовенства[330]. Важной мерой, принятой по инициативе виленского генерал-губернатора, было увеличение жалования православному духовенству. В мае 1864 г. по предложению Муравьева главному начальнику края было предоставлено право, помимо ассигнованных из казны 200 тыс. рублей, выделять ежегодно на жалование православного духовенства дополнительно 400 тыс. руб. из сумм 5-ти процентного поземельного сбора с помещиков[331]. Испрашивая согласие Александра II на эту меру, на аудиенции 15 мая 1864 г. Муравьев говорил, что «лучше уменьшить число жандармских команд, нежели оставить духовенство без приличного содержания»[332]. В результате городские священники стали получать ежегодно по 400 рублей, а сельские – около 200 рублей (ранее они получали не более 80 рублей в год).[333] Улучшению быта духовенства должно было способствовать также перемежевание церковных земель. Согласно распоряжению Муравьева от 10 октября 1864 г., земля для православных причтов должна была вновь отводиться в непосредственной близости от храмов. Если по какими-либо причинам вся земля не могла быть прирезана таким образом, то усадьба с огородами должна была отводиться близ церкви в обязательном порядке[334].

Другой первостепенной мерой Муравьев считал строительство и капитальный ремонт церквей. На эти цели с января 1864 г. по март 1865 г. он выделил из имевшихся в его распоряжении средств более 900 тыс. рублей. При поддержке начальника края было построено 98 новых церквей и 63 часовни, возобновлено и отремонтировано 126 церквей и относящихся к ним строений, а также переделано в церкви 196 костелов и каплиц. По инициативе Муравьева был начат сбор пожертвований и реставрация древнейших православных храмов Вильны. По проектам известного архитектора А.И.Резанова и под руководством архитектора Чагина буквально из руин были восстановлены Пречистенский (или Митрополичий) собор (освящен 22 октября 1868 г.), Николаевская церковь (освящена 8 ноября 1866 г.), церковь св. Параскевы Пятницы, а также были построены две часовни в память русских воинов, павших при усмирении восстания 1863 г., – часовня во имя св. Георгия (освящена 29 августа 1865 г.) и часовня во имя Александра Невского (освящена 30 августа 1865 г.)[335]. На пожертвования почитателей Муравьева в 1865 г. к Николаевской церкви была пристроена также часовня св. Архистратига Михаила. По ходатайству Муравьева в 1864 г. были отпущены значительные средства на новый иконостас и внешнее украшение кафедрального Николаевского собора. Этот собор прежде был костелом во имя покровителя Литвы св. Казимира, давно был передан православной церкви, но до 1860-х годов сохранял вид католического храма. В православную женскую обитель был преобразован монастырь Визиток в Вильне, закрытый Муравьевым в феврале 1865 г. Монахини были выписаны из московской Алексеевской обители, а костел обращен в православную церковь во имя св. Марии Магдалины. Для обустройства православных храмов Муравьев стремился широко привлекать русских благотворителей, в том числе членов императорской фамилии и представителей московского купечества. При их содействии почти все церкви края были снабжены утварью и облачениями. Для привития священнослужителям и прихожанам края православных обрядов и обычаев (таких, например, как, ношение нательного креста) почти всем православным крестьянам в 1864 г. были бесплатно розданы крестики[336].

Муравьев не только заботился о благосостоянии православного духовенства, но уделял большое внимание возрождению нравственного влияния церкви, в том числе и путем более широкого привлечения духовенства в сферу народного просвещения. Как известно, с началом царствования Александра II значительно увеличилось число церковноприходских школ, и особенно активным этот процесс был в Западном крае[337]. 23 марта 1863 г. были высочайше утверждены временные правила для народных школ в губерниях: Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Могилевской и Витебской. Народные школы создавались для детей всех состояний, без различия вероисповеданий, но в основном для крестьян. Обучение в них велось на русском языке и включало основы чтения, письма и арифметики, закон Божий и церковное пение. В школах для православного населения закон Божий преподавался приходским священником, который должен был наблюдать за религиозным и нравственным направлением в училище[338]. Попечитель Виленского учебного округа князь А.П.Ширинский-Шихматов видел задачу народных школ не только в том, «чтобы научить детей русской грамоте, но также в том, чтобы развить их умственно и нравственно, пробудить и утвердить чувство привязанности к исповедуемой ими вере (православной) и к русской народности, к которой они принадлежат»[339]. По мысли властей, народные школы должны были не только конкурировать с польскими частными учебными заведениями, организованными для крестьян местными помещиками, но и по возможности их вытеснить.

Предшественник Муравьева В.И.Назимов планировал открыть в Виленском учебном округе по меньшей мере 1000 народных школ и для реализации этой меры предлагал ежегодно ассигновать из казны по 200 тыс. рублей или не менее 100 тыс. рублей. Предполагалось также разрешить крестьянам для строительства школ приобретать казенный строевой лес по умеренным ценам или вообще предоставлять им его бесплатно. Для подготовки учителей из местных уроженцев предполагалось устроить в Северо-Западном крае учительские семинарии[340]. Ни одна из этих мер не была осуществлена при Назимове, но многое было сделано при управлении Муравьева. Если к началу 1863 г. в крае насчитывалось 115 народных школ, то до конца года было открыто еще 120 школ, а в конце 1864 г. их было уже 520. На открытие и устройство народных школ Виленского учебного округа, подведомственных Министерству народного просвещения, были выделены дополнительные средства: если в 1862 г. на эти народные школы было ассигновано 10 тыс. рублей, то в 1863 г. – уже свыше 22 тыс. рублей. В декабре 1863 г. Муравьев выделил на эти цели еще 25 тыс. рублей из 10-ти процентного сбора с помещиков и около 20 тыс. рублей – из казенных денег. По его ходатайству министр народного просвещения А.В.Головнин ассигновал ежегодную субсидию в 5 тыс. рублей для поощрения лучших учителей и учеников народных школ. По предложению Муравьева в июле 1864 г. для постройки школ был разрешен безвозмездный отпуск леса крестьянам из дач секвестрованных имений, а в октябре 1864 г. – из ближайших к селам казенных земельных дач[341]. 8 ноября 1864 г. в местечке Молодечно Виленской губернии была открыта учительская семинария на 60 казенных стипендиатов исключительно православного исповедания[342]. В 1864–1865 гг. Министерством народного просвещения были учреждены новые дирекции народных школ: виленская, минская, поневежская, могилевская и ковенская. Вновь созданным дирекциям были подчинены все начальные школы в северо-западных губерниях, в том числе православные приходские школы[343].

Следует отметить, что Муравьев придавал большое значение характеру преподавания в учебных заведениях края, и особенно в народных школах. Циркуляр генерал-губернатора от 1 января 1864 г. усиливал положение правил 23 марта 1863 г. и строго запрещал преподавание польского языка и употребление польских букварей для обучения крестьян, а также обучение закону Божьему по католическому катехизису в местностях с православным населением. В циркуляре указывалось, что никто, кроме православного духовенства не может обучать крестьян без предварительного разрешения училищного начальства[344].

«Образование народа, – писал Муравьев в июне 1864 г. попечителю виленского учебного округа И.П.Корнилову, – должно иметь в основе своей утверждение православия, для чего все польские школы должны быть подчинены непосредственно православному духовенству, и каждый приходской священник должен быть ближайшим и неусыпным блюстителем правильного и согласно с означенным направлением учения»[345]. В распоряжении 13 июля 1864 г. Муравьев предписывал Корнилову в местностях с православным населением устраивать народные школы «преимущественно при самих православных церквях или при волостных или сельских управлениях, оставляя школы эти в попечении православного духовенства. В иноверческих же приходах… школы должны быть устраиваемы при волостных и сельских управлениях с назначением в оные светских учителей из лиц непольского происхождения»[346]. В декабре 1863 г. Муравьев обратился к десяти православным архиереям России с просьбой прислать воспитанников семинарий из внутренних губерний в Северо-Западный край для замещения должностей волостных писарей и сельских учителей[347]. В 1864 г. в крае насчитывалось уже 362 учителя из приходских священников и 120 – из семинаристов, и потребность в них увеличивалась[348].

Особенно много семинаристов, преимущественно для народных училищ Ковенской губернии, было прислано из Вологодской православной епархии. «За весьма немногими исключениями, – бодро рапортовал  И.П.Корнилов министру народного просвещения графу Д.А.Толстому в 1866 г., – прибывшие из Вологды семинаристы оказались добросовестными и способными наставниками»[349]. Однако на деле миссия, возлагавшаяся на этих семинаристов, явно превышала их возможности и далеко не соответствовала их подготовке. Сложности возникали уже на стадии отбора в России кандидатов на замещение наставнических мест в Литве. Вологодский жандармский штаб-офицер сообщал в Петербург в декабре 1864 г., что «из числа 35 учеников Вологодской духовной семинарии, изъявивших желание поступить в наставники народных училищ Северо-Западного края… не все рекомендуются благонадежными и способными к означенным должностям, одни по небезупречному поведению, другие, именно почти все состоящие в низшем отделении, как не утвердившиеся еще по молодости лет в правилах нравственности. Вполне благонадежных и способных… оказалось из них только 13 человек»[350]. Вологодское духовное и светское начальство, вероятно, осознавало неадекватность ситуации и затягивало отправку семинаристов в Литву, старательно изучая их списки и устраивая им дополнительные экзамены[351]. Но и после тщательного отбора эти молодые люди едва ли хорошо подходили для просвещения иноверного и иноязычного народа.

Известный славист П.А.Бессонов, служивший в 1865–1866 гг. в Виленском учебном округе, указывал на оборотную сторону подобной политики: «Местная администрация сразу хотела сделать школу орудием религиозной пропаганды и тем едва не погубила все дело народных школ. Началось с того, что в числе руководств, присланных в народные школы, поместили несколько сочинений политического содержания, направленных против католицизма, и учителям, отправляемым из Ковно, внушалось, чтобы они по этим именно книгам учили детей грамоте, а знающим русский язык давали бы эти книги на дом; чтобы в классных комнатах непременно вешали не кресты … а православные иконы, и преимущественно тех святых православных, которые не канонизированы римской церковью; чтобы при каждом удобном случае старались пропагандировать православие. Таким образом, пропаганда православия, невозможная в настоящее время даже через посредство самых умных, деятельных, образованных и преданных делу миссионеров поручалась учителям народных школ… Люди эти, по большей части из не окончивших курс семинаристов, сами полуграмотные, довели дело до того, что крестьяне целыми волостями стали отказываться отдавать детей в школы, говоря, что их детей там будут обращать в православие…»[352].

Негативное отношение местного литовского населения к правительственным школам усугублялось попыткой властей заменить в литовской письменности латинский алфавит русским. Как отмечали современники, литовцы не знали ни русского, ни польского языка, и «своим стойким упрямством заставили польских панов учиться говорить с ними по-литовски»[353]. Русским чиновникам приходилось общаться с литовскими крестьянами через переводчиков – поляков[354]. По мнению властей, существовала настоятельная необходимость обучения литовского населения русскому языку – государственному языку империи. Для разрешения этой проблемы В.И.Назимов предлагал приглашать в школы русских учителей, знающих литовский язык[355].

Другой подход избрал Муравьев. Во всеподданнейшей записке 14 мая 1864 г. он писал о необходимости «ввести преподавание жмудской грамоты русскими буквами во всех школах Самогитии». Предварительно он проконсультировался с авторитетными учеными: с доцентом Варшавского университета по кафедре литовского языка профессором С.П. Микуцким, славистом А.Ф.Гильфердингом и другими. Они единодушно подтвердили, что звуки литовского языка более адекватно передают буквы русского алфавита, чем латинского, поэтому такая замена была бы целесообразна. Было решено ввести в литовских школах русский алфавит и издать новый букварь. На выделенные начальником края 7 тыс. рублей в июле 1864 г. было издано 10 тыс. букварей литовского языка с русским алфавитом, а в конце года – молитвослов. В распоряжении 5 июня 1864 г. Муравьев предложил виленскому цензурному комитету «не дозволять на будущее время печатанье литовских букварей иначе, как переписанными русскими буквами». Необходимо отметить, что в столь щекотливой сфере Муравьев стремился действовать осторожно, и его распоряжения касались только школьного обучения и не затрагивали всех книг с латинским шрифтом. Запрещение печатать и ввозить такие книги последовало уже при К.П.Кауфмане в 1865 г. Но путь, предложенный Муравьевым, следует признать неэффективным, так как литовцы сопротивлялись данным нововведениям. Кроме того, в первом издании литовского букваря, к которому был приложен католический символ веры и 10 заповедей, вкрались опечатки, придававшие тексту смысл, не соответствующий христианскому вероучению. Этот факт литовцы расценили как посягательство на свою веру[356]. Одним из последствий этого мероприятия было то, что замедлился процесс формирования литовского литературного языка[357].

Русификаторская политика Муравьева исходила из представления о Литве и Белоруссии, как об «искони русском» крае, но впоследствии ополяченном. Большинство населения края, и прежде всего белорусы, рассматривались в качестве составной части русского народа. В соответствии с этой исторической схемой строилось отношение власти к тем языкам, на которых говорило это население. Польский язык было необходимо, насколько это возможно, вытеснить из употребления и заменить его русским. Всем присутственным местам и мировым учреждениям запрещалось вести официальную переписку на польском языке[358]. Согласно циркуляру Муравьева 24 марта 1864 г., все вывески, надписи, объявления на магазинах и лавках, счета, ярлыки и прочее в аптеках и трактирах на польском языке должны были быть в течение 1-2 недель заменены русскими[359]. Это делалось для того, чтобы, по словам А.Н.Мосолова, «провести в сознание массы населения силу русской власти»[360]. При содействии начальника края в январе 1864 г. в Вильне была открыта первая русская книжная торговля Сеньковского[361]. 28 марта 1864 г. последовало запрещение библиотек польских книг, открытых без разрешения начальства[362]. Газета «Виленский вестник», печатавшаяся в двух столбцах, по-польски и по-русски, с 1 января 1864 г. стала выходить только на русском языке[363]. Распоряжением генерал-губернатора была введена обязательная подписка на эту газету для всех правительственных учреждений края[364]. По инициативе Муравьева в Вильне был организован русский театр: из Москвы и Петербурга были выписаны некоторые русские актеры, а из польской труппы были оставлены те, кто хорошо знал русский язык. Заведование театром было поручено дирекции из русских чиновников. Ставили в театре исключительно русские пьесы, и публика тоже была русская, местные уроженцы – поляки и евреи – этот театр не посещали[365]. Муравьев придавал большое значение русскому театру в Вильне и даже упрекал графа Ф.Ф.Берга в том, что в Варшаве есть французская труппа, но нет русской[366]. Планомерное вытеснение польского языка привело к некоторым результатам. Если раньше «польская речь царила всюду», русские чиновники у себя дома говорили по-польски, и даже семейство Назимовых стало учиться польскому языку[367], то при Муравьеве, по свидетельству П.А. Черевина, «польский говор был изгнан», а «поляки были поставлены в такое положение, что опасались выражаться на своем языке…»[368]

Отношение Муравьева к литовскому языку характеризует такое его мероприятие, как введение кириллицы в литовский алфавит. Он стремился приблизить литовский язык к русскому и тем самым создать условия для приобщения литовцев к русской народности и православию и отделить их от польско-католической культурной общности. В этом духе выдержано и его распоряжение 27 февраля 1865 г. о реорганизации исторического музея Вильны. Экспозиция музея должна была быть преобразована таким образом, чтобы на первый план вышла русская народность и единство русско-литовских начал. Экспонаты, посвященные польской истории, должны были размещаться в конце выставки, в отдельном зале – впредь до особого распоряжения начальника края[369].

Ощутимые изменения проявились в отношении властей к белорусскому языку. Если В.И.Назимов допускал возможность преподавания в школах Виленской и Гродненской губерний католического катехизиса на белорусском языке[370], то Муравьев в этом вопросе придерживался жесткой позиции. Его точка зрения однозначно выражена в заметках для памяти, набросанных карандашом перед аудиенцией у Александра II в мае 1864 г.: «Бедственная идея о разъединении народностей в России, введении малороссийского, белорусского и иных наречий уже глубоко проникла в общественные взгляды. Необходимо положить этому твердую преграду и вменить министру народного просвещения в обязанность действовать в духе единства России, не допуская в учебных заведениях развития противных тому идей»[371].

Политика Муравьева в отношении национальных языков определенным образом соотносилась с его мероприятиями в области народного просвещения. В польских, немецких и еврейских школах было введено обязательное преподавание русского языка. Русские учителя «водворялись» в немецкие евангелическо-реформатские школы под угрозой их закрытия. Евреям в обязательном порядке было предписано посещать специально открывающиеся для них народные школы с обучением русской грамоте[372].

Во всеподданнейшей записке 14 мая 1864 г. Муравьев предложил заменить учителями из России все преподавательские места в гимназиях, прогимназиях и трехклассных училищах Северо-Западного края, а также закрыть или преобразовать часть учебных заведений Виленского учебного округа. Западный комитет одобрил эти предложения и поручил министру народного просвещения привести их «по мере возможности ныне же в исполнение»[373]. В июле 1864 г. в средних учебных заведениях Виленского округа служило 80 учителей-поляков, и, по мнению попечителя округа И.П.Корнилова, 47 из них должны были быть немедленно уволены[374]. Муравьев распорядился увольнять их «заблаговременно и постепенно», первоначально в гимназиях губернских городов, а затем и в других учебных заведениях[375]. В «Записках» он отмечал, что «к началу 1865 г. во всех гимназиях учителями были уже русские, так что преподавания польского языка в школах уже не было», а католикам и евреям «вменено было в обязанность» учить русский язык[376]. Министр народного просвещения А.В.Головнин сделал распоряжение о вызове в край учителей из внутренних губерний. В результате И.П.Корнилов получил около 360 прошений от русских учителей, из которых он выбрал лиц особенно рекомендованных или лично ему известных. Важным критерием отбора учителей, как и всех остальных служащих, была их политическая лояльность. Корнилов в 1864 г. неоднократно передавал Муравьеву списки лиц, пожелавших служить в Виленском учебном округе, а тот направлял эти бумаги в III-е Отделение для получения справок о кандидатах: их благонадежности, поведении, вероисповедании и профессиональной квалификации[377]. Значительную часть претендентов на учительские должности в Северо-Западном крае составляли необеспеченные и неустроенные в жизни молодые разночинцы из соседних – Псковской, Новгородской, Смоленской – губерний. Социальный облик довольно типичного кандидата в учителя отображен в одном из рапортов начальника Псковского жандармского управления. В декабре 1864 г. он сообщал в Петербург о некоем Н.П.Ратновском: «Сын бедного приходского священника, человека нетрезвой жизни и притом обремененного огромным семейством, он начал воспитание в псковской гимназии, потом перешел в Педагогический институт и, наконец, в Дерптский университет. Сопровождаемый самою ужасающей бедностью, он везде встречал неудачи и, наконец, должен был оставить Дерптский университет, не окончив курса… В политическом отношении он человек совершенно благонадежный. Нужда и неудачи наложили слишком тяжкий гнет на его жизнь, чтобы он, получив верные, хотя и небольшие средства к безбедной жизни, решился на что-нибудь, что могло бы повредить ему»[378]. Вероятно, эта рекомендация была принята во внимание, т.к. впоследствии Ратновский получил место в вилькомирском уездном училище в Ковенской губернии.

Во время восстания 1863 г. и после его подавления в средних школах Виленского учебного округа происходил значительный отток учащихся. Многие ученики самовольно покинули школы, в том числе чтобы присоединиться к вооруженным отрядам мятежников. Согласно данным польского исследователя Л.Заштовта, общее число учеников во всех типах средних школ Виленского округа (в гимназиях, прогимназиях, местных дворянских и приходских школах) в 1864 г., по сравнению с 1863 г., уменьшилось на 37% (с 10593 учеников в 1863 г. до 6648 – в 1864 г.)[379]. Муравьев решил использовать сложившуюся ситуацию, чтобы закрыть некоторые наиболее, по его мнению, «вредные» учебные заведения. По его словам, необходимость упразднения в крае ряда гимназий определялась тем, что «они потворствуют шляхетству к выходу в чиновники и дворянство». Кроме того, с его точки зрения, сохранение существующего числа гимназий в крае могло привести «лишь к тому, что шляхта, по окончании курса в здешних гимназиях, не находя здесь мест, станет переходить на коронную и частную службу во внутренние губернии, в которых по малому числу правительственных гимназий, русское местное дворянство имеет несравненно менее средств приготовлять детей своих на государственную службу». Вместо закрытых гимназий Муравьев предложил открыть дополнительное число двухклассных училищ, которые призваны были сформировать из шляхты ремесленников и «средний класс, которого здесь почти нет в христианском населении»[380].

Первой была временно закрыта 21 июня 1864 г. Свислочская прогимназия, поскольку в ее преподавательском составе преобладали поляки, заменить которых не представлялось возможным[381]. Еще ранее, 8 октября 1863 г., по ходатайству Муравьева, был закрыт Виленский дворянский институт[382]. Кроме того, были закрыты семь частных женских училищ и одна частная реальная школа[383]. 6 июля 1864 г. Муравьев предложил Корнилову рассмотреть, какие из учебных заведений округа могут быть закрыты или преобразованы. На основании соображений Корнилова в августе 1864 г. были временно закрыты три из 13 существовавших в округе гимназий – Кейданская, Поневежская, Новогрудская, а также, кроме Свислочской, прогимназия в Тельшах, Свянцанах, Молодечно и параллельные классы при Белостокской гимназии. Вместо этих учебных заведений были открыты двухклассные училища с русским преподавательским составом, а кроме того, шесть двухклассных училищ в Вильне и по два училища – в Ковно, Гродно и Минске[384].

Мероприятия Муравьева по замещению польских учителей русскими подкреплялись материальной поддержкой правительства. На основании высочайше утвержденного 10 февраля 1864 г. мнения Государственного совета чиновникам Виленского учебного округа русского и остзейского происхождения на 50% был увеличен оклад[385]. По ходатайству Муравьева на заседании Западного комитета 15 сентября 1864 г. было решено «в видах единства в распоряжениях» присоединить Витебскую и Могилевскую губернии к Виленскому учебному округу[386]. Данная мера, наряду с распространением на эти губернии указа 1 марта 1863 г., призвана была способствовать созданию единого правового и административного пространства из всех губерний, находящихся под управлением виленского генерал-губернатора.

Таким образом, М.Н.Муравьев первоначально не имел далеко идущих планов переустройства края и ставил свой целью окончательно подавить восстание, укрепить порядок и авторитет правительства. Широкие полномочия виленского генерал-губернатора позволили за короткий срок «усмирить» край. Хотя отдельные отряды продолжали действовать вплоть до наступления зимних холодов 1864 г., вооруженное сопротивление повстанцев было в основном сломлено осенью 1863 г., и войска в крае были необходимы для обеспечения военно-полицейского управления. Видимо, примерно в это время Муравьев пришел к убеждению, что назрела необходимость коренных преобразований, которые гарантировали бы устранение любой возможности повторения событий 1863 г. В «Записках» он писал: «Я скоро убедился, что одним оружием не предстоит возможности подавить мятеж, ибо весь край был заражен мятежным духом… Дело заключалось не в одних только строгих наказаниях… но в совокупности всех принятых мер»[387]. Однако мероприятия Муравьева по переустройству Северо-Западного края не должны были расходиться с общим курсом правительственной политики, напротив, они нуждались в одобрении и поддержке официальных кругов Петербурга, а также в их законодательном оформлении.