Продолжение.
Оглавление всей монографии.

 Глава II. Успокоение и реформы: генерал-губернатор М.Н. Муравьев (1863–1865)

«Космополиты» и «ультрапатриоты»

В мемуарах Муравьев утверждал, что принял назначение на должность виленского генерал-губернатора на определенных условиях. На аудиенции 25 апреля 1863 г. он просил у Александра II полного доверия с его стороны и предварительно согласованных действий – со стороны министров[1]. В письме к А.А.Зеленому 17 мая 1863 г. он писал: «Я принял на себя страшное бремя управления краем и командование войском в надежде на деятельное содействие в Петербурге; Государь мне это обещал»[2]. Однако впоследствии Муравьев вспоминал, что эти надежды не оправдались: все основные его предложения по управлению краем в 1864 г. были утверждены, но «взятое с правительства как бы насильственное согласие оставило во многих правительственных лицах враждебное настроение» к вводимым мероприятиям, и потому Муравьев «не только не получал никакой поддержки из Петербурга, но напротив того, употребляемы были все меры к возможному противодействию»[3]. Такое противодействие, по словам Муравьева, ему оказывал министр внутренних дел П.А.Валуев, шеф жандармов князь В.А.Долгоруков, министры: иностранных дел князь А.М.Горчаков, почт и телеграфов И.М.Толстой, народного просвещения А.В. Головнин, финансов М.Х.Рейтерн, императорского двора и уделов граф В.Ф.Адлерберг и петербургский генерал-губернатор князь А.А.Суворов. Главой этой «партии русских полякующих» Муравьев называл великого князя Константина Николаевича. Колебались или занимали двойственную позицию председатель Комитета министров князь П.П.Гагарин и начальник II отделения с.е.и.в. канцелярии граф В.Н.Панин[4].

К своим единомышленникам и союзникам в официальных сферах Петербурга Муравьев причислял министра государственных имуществ А.А.Зеленого, военного министра Д.А.Милютина. Поддержку им оказывали председатель Департамента государственной экономии Государственного совета К.В.Чевкин, министр юстиции Д.Н.Замятнин и главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями П.П.Мельников, хотя трое последних, по определению Муравьева, были люди «малоспособные». Таким образом, Муравьев делил правительственные круги Петербурга на две «партии»: своих сторонников – «усердных помощников русского дела» и своих противников – «партию космополитов и внутренних врагов России»[5].

Мемуары виленского генерал-губернатора были написаны по свежим впечатлениям, сразу после его отъезда из Северо-Западного края: Муравьев диктовал их своему секретарю А.Н.Мосолову с 2 января по 4 апреля 1866 г. Хотя эти «Записки» были опубликованы в «Русской старине» только в 1882–1883 гг., причем со значительными купюрами, но современникам они стали известны еще ранее, т.к. ходили в Петербурге по рукам в нескольких списках[6]. Воспоминания Муравьева полны нелицеприятных характеристик и ядовитых замечаний в адрес его коллег-министров и по своему жанру очень близки к политической публицистике. Однако, несмотря на всю их субъективность, аналитическая часть этих мемуаров представляет несомненный интерес. В научной литературе специально не рассматривался вопрос, в какой мере достоверны сведения Муравьева о расстановке сил в «верхах» в 1863–1865 гг. Между тем сохранилось множество свидетельств, которые позволяют сравнить в целом точку зрения Муравьева со взглядами людей, также непосредственно причастных к формированию правительственной политики на западных окраинах. Прежде всего, можно обратиться к мемуарам, дневникам и переписке современников Муравьева.

Благодаря инициативе редактора «Русской старины» М.И.Семевского, свои замечания на «Записки» Муравьева оставил П.А.Валуев, которому в 1883 г. была передана рукописная копия воспоминаний с дополнительными чистыми листами – специально для записи его комментариев[7]. В «Заметках» на мемуары Муравьева Валуев утверждал, что никакого противодействия мерам виленского генерал-губернатора со стороны Петербурга не было, как не было и разногласий среди высшей бюрократии. По мнению Валуева, причина резких высказываний Муравьева в адрес петербургских властей крылась не в реальных противоречиях между местной администрацией и центром, а в преисполненном противоречий характере автора мемуаров: безмерная заносчивость, обостренное самолюбие и самодовольство заставляли Муравьева признавать противодействием всякий отпор при его попытках совершенно устранить петербургские власти от управления краем[8]. Отрицая существование разногласий в правительстве и противодействие мероприятиям Муравьева, акцентируя внимание на особенностях его личности, Валуев в «Заметках» преследовал цель затушевать образ Муравьева – борца с петербургскими бюрократами, пытался изобразить его деятельность как течение в общей правительственной линии, и тем самым, свести фигуру виленского генерал-губернатора на уровень простого чиновника, хотя и с завышенными политическими амбициями. При сопоставлении мнений Муравьева и Валуева о характере взаимоотношений между виленским генерал-губернатором и официальным Петербургом, встает вопрос: существовал ли в действительности конфликт между Муравьевым и рядом высших государственных деятелей того времени, или все противоречия, как это утверждал Валуев, имели место лишь в воображении Муравьева и являлись порождением его обостренного самомнения?

Важным свидетельством существования разногласий между М.Н.Муравьевым и некоторыми высшими правительственными лицами Петербурга являются мемуары современников. Согласно «Запискам» супруги Н.А.Милютина М.А.Милютиной, П.А.Валуев, А.В.Головнин и М.Х.Рейтерн довольно явно симпатизировали «польской независимости», «лично ненавидели Муравьева и были главные порицатели его системы»[9]. Серьезным обвинительным актом в их глазах были упреки князя А.М.Горчакова в адрес Н.А.Милютина в том, что «он заодно с Муравьевым»[10].

Д.А.Милютин в воспоминаниях указывал, что сблизился с М.Н.Муравьевым в эпоху «Польской смуты». «До 1863 г., – отмечал он, – между М.Н.Муравьевым и мною не было близких отношений; мы слишком расходились с ним во взглядах и характере: он был одним из истых крепостников, не сочувствовал вообще тогдашним гуманным нововведениям, имел наклонность к самовластию, не стеснялся строгою законностью и был неразборчив на средства для достижения своих видов»[11]. Но во время польского восстания они «самой силой вещей» сделались союзниками, «по крайней мере, во всем, что касалось дел польских, а также и прибалтийских». Почвой для их сближения были убеждения в необходимости «самых энергических и систематических действий со стороны русского правительства» во имя «поддержания цельности и единства Империи». По словам Милютина, во всех вопросах административных и политических Муравьев становился «на исключительную точку зрения русской национальности», и вследствие этого оказывался в  оппозиции к другим правительственным лицам, отличавшимся «взглядами космополитическими»[12]. Особое противодействие виленский генерал-губернатор встречал со стороны П.А.Валуева, В.А.Долгорукова и А.А.Суворова[13].

А.В.Головнин вспоминал, что сам был одним из тех, кто не одобрял систему распоряжений М.Н.Муравьева, «видя в ней крайнюю степень самовластия, отсутствия всякой законности, произвол, основанный на страсти и сопровождаемый жестокостью»[14]. Такого же мнения, по словам Головнина, придерживались Валуев, Долгоруков и Горчаков, которые на заседаниях Государственного совета, Комитета министров и Западного комитета неоднократно требовали, чтобы «виновные наказывались по закону». Головнин ставил Валуеву в особую заслугу «его противодействие жестокому самоуправству Муравьева в западных губерниях» и его споры в Западном комитете со «страстными фанатиками, каковыми являлись военный министр Милютин и министр государственных имуществ, необразованный и упрямый, бывший флотский капитан Зеленый»[15]. Кроме того, Головнин, как и Валуев, оставил специальные комментарии на «Записки» Муравьева[16]. Основной целью, которой руководствовался Головнин при написании этих замечаний, было желание оправдать деятельность великого князя Константина Николаевича в Царстве Польском и защитить его от «несправедливых нападок» виленского генерал-губернатора, вызванных, по мнению Головнина, личной ненавистью Муравьева к великому князю[17].

Современники не раз отмечали, что еще до событий 1863 г. между Муравьевым и великим князем Константином Николаевичем[18] и А.А.Суворовым[19] существовали враждебные отношения. Но не личное нерасположение определило их позицию в отношении польского восстания. Негативную реакцию Муравьева вызвала деятельность великого князя Константина Николаевича в качестве наместника Царства Польского. В письмах 1863 г. к Зеленому Муравьев прямо заявил, что пока там находится наместником великий князь, не только в Польше, но и в Литве еще долго будет продолжаться мятеж[20]. В воспоминаниях Муравьев обвинил Константина Николаевича во вредном бездействии, уничтожившем всякую правительственную власть в Царстве и позволившем полякам надеяться на успех восстания. Более того, по утверждению Муравьева, великий князь не только потворствовал мятежу, но и был осведомлен о намерениях поляков возвести его на польский престол, а его жена, великая княгиня Александра Иосифовна, этому проекту очень сочувствовала[21]. Свое отрицательное отношение к великому князю Константину Николаевичу Муравьев открыто продемонстрировал, когда не встретил его на железной дороге 13 августа 1863 г. В этот день великий князь останавливался в Вильне при проезде из Варшавы в Петербург. В оправдание Муравьев сослался на свое нездоровье, но главной причиной, прекрасно известной окружающим, было нежелание оказывать ему почести, положенные царскому брату[22]. По словам Д.С.Арсеньева, состоявшего в это время при великом князе Константине Николаевиче адъютантом, последний был страшно оскорблен этим инцидентом и полагал, что «если Муравьев позволил себе такую выходку, так это было потому, что он был убежден в немилости к нему Государя»[23].

Обвиняя Константина Николаевича в сочувствии проектам польско-литовской автономии, Муравьев основывался на известном инциденте сентября 1862 г., когда граф А.Замойский от имени жителей Царства Польского попытался вручить великому князю наместнику адрес с требованием национального правительства и восстановления границ 1772 г.[24] Вместе с тем, говоря о планах возвести Константина Николаевича на польский престол, уместно вспомнить и другой проект, исходивший уже не от польской аристократии, а от близкого великому князю человека – российского дипломата, посла в Бельгии князя Н.А.Орлова[25]. В марте 1863 г. в доверительной переписке с наследником цесаревичем Николаем Александровичем Орлов изложил свой взгляд на решение польского вопроса, предполагавший отделение Царства Польского от России в самостоятельное государство «под монархиею Константина Николаевича». Северо-Западному краю в этих проектах отводилась роль «разменной монеты», ценой которой Россия могла бы заключить военный союз с независимой Польшей, направленный против Австрии. Выгоды от такого союза должны были быть обоюдными. «Если наше правительство, – писал Орлов, – сказало бы новому Польскому правительству: я отдам вам Самогитию (Виленскую и Ковенскую губернии), но пойдемте вместе на Австрию. Вы получите Краков и Галицию до Сана, а я (т.е. Россия) возьму всю Восточную Галицию (древнюю Червонную Русь), то будьте уверены, что поляки будут нашим авангардом и с радостью признают наши права на Гродно, Минск и Украину. Да и Гродно можно им отдать за нашу единоверную, родную Червонную Русь, за которую еще сражался Ярослав Великий. Вот задушевная тайная моя мысль. Сделать из поляков наших союзников, отдать им все польское и России возвратить все русское...»[26]. Таким образом, «заветный план» Орлова предполагал пересмотр всей русской внешней политики и перекройку карты Восточной Европы, включая раздел Галиции, Литвы и Белоруссии. Широкомасштабные геополитические прожекты князя Орлова не были секретом для Константина Николаевича. В начале декабря 1863 г. он встречался с Орловым за границей и оставил об этом запись в дневнике. По словам великого князя, во время встречи «Орленок» сообщил ему о своем стремлении сблизить с Россией Францию и «про мысль его войны с Австрией, в которой мы бы получили Буковину и Русскую часть Галиции, в замен чего бы создали сами независимую Польшу, в которую назначили бы королем меня»[27]. Но даже если эти проекты и могли показаться ему привлекательными, великий князь Константин Николаевич отдавал себе отчет в их неосуществимости. Тем не менее, важно отметить, что в 1863 г. параллельно с разработкой программы Муравьева в высших сферах звучали и альтернативные предложения, направленные на решение польского вопроса в Западном крае.

Отношение же самого великого князя Константина Николаевича к Муравьеву было резко негативное, и для великого князя был  неприемлем его образ действий в Северо-Западном крае[28]. Несомненно также, что в отношениях этих двух деятелей некоторую роль играла взаимная неприязнь. Но ради достижения поставленных целей Муравьев был способен отодвинуть все личное в отношениях и был готов сотрудничать со всеми, кто разделял его взгляды на политику правительства в Западном крае. Примером тому могут служить его отношения с Н.А.Милютиным. Как известно, они были противниками в вопросе об условиях освобождения крестьян в 1861 г.[29] Однако польское восстание 1863 г. сблизило их взгляды в отношении Царства Польского и западных губерний. Первый шаг к сближению сделал Н.А.Милютин. Перед отъездом в Царство Польское осенью 1863 г. ему было необходимо согласовать свою программу действий с мероприятиями главного начальника Северо-Западного края. Милютин опасался встретить со стороны Муравьева прежнюю неприязнь, но, несмотря на это, он допускал возможность наладить с ним сотрудничество и с этой целью обратился к министру государственных имуществ А.А.Зеленому, который в свое время служил при Муравьеве товарищем министра и продолжал поддерживать с ним дружеские отношения[30]. Современники характеризовали Зеленого как человека консервативных убеждений и верного сторонника Муравьева. Он имел безграничное доверие к безошибочности взглядов своего бывшего патрона, сохранял по отношению к нему подчиненное положение и даже действовал согласно его указаниям. Через Зеленого Муравьев узнавал, что говорится и делается в высших кругах Петербурга[31]. Видимо, для виленского генерал-губернатора Зеленый был именно тем неофициальным «контактом», с помощью которого он мог влиять на мнение царя, «зондировать почву» в Петербурге, добиваться положительных решений по своим проектам в Западном комитете и т. д.

Н.А.Милютин попросил А.А.Зеленого быть посредником в налаживании отношений с М.Н.Муравьевым, подчеркивая, что «в виду общего дела и общего врага» прошлые столкновения должны забыться[32]. Обращение Милютина встретило полное понимание со стороны Муравьева. В письме Милютину от 25 сентября 1863 г. он выразил готовность сотрудничать в устройстве крестьян, поскольку эта мера должна способствовать утверждению владычества России в Царстве Польском и, особенно, в западных губерниях[33]. В тот же день, 25 сентября 1863 г., Муравьев написал письмо Зеленому, в котором отмечал: «Я удивляюсь, что Н.А.Милютин так мало понимает меня, что мог думать, что я, по причине личности, не буду ему содействовать в устройстве столь необходимого для России дела твердого обеспечения быта сельского населения в Царстве Польском и Западном крае нашем»[34].

Осенью 1863 г. состоялось несколько встреч М.Н.Муравьева и А.А.Зеленого с Н.А.Милютиным и его близкими сотрудниками – князем В.А.Черкасскими Ю.Ф.Самариным, на которых были определены точки соприкосновения в их взглядах. Во время этих бесед виленский генерал-губернатор, вероятно, попытался сгладить былые разногласия в крестьянском вопросе. По возвращении в Петербург Николай Алексеевич рассказывал М.А.Милютиной, что Муравьев «каялся в прошедшем» и говорил ему: «Что делать? Сознаюсь, правда (подчеркнуто в ркп. – А.К.) на вашей стороне была»[35]. Отношение Н.А.Милютина к Муравьеву выразил в письме к брату, Д.А.Милютину от 13 октября 1863 г.: «Муравьев понял очень ясно, что стычки с шайками не разрешают вопроса, что надо побороть и разрушить местную революционную организацию… Для этого он противопоставил свою военно-гражданскую организацию, для этого он поднимает народ и подкашивает денежные источники революции. Он меня истинно порадовал ясностью взгляда и даже ясностью речей в этом вопросе, что, впрочем, не мешает ему во всех других общих вопросах отличаться по-прежнему крайней шаткостью понятий и речей. Дело в том, что он попал на настоящее свое призвание и до поры до времени – приносит несомненную пользу…»[36]. Интересно отметить, что схожее впечатление от встреч с М.Н.Муравьевым осталось и у близкого сотрудника Н.А.Милютина князя В.А.Черкасского. В письме 13  октября 1863 г. он писал жене из Варшавы: «Не могу сказать, чтобы сближение с М.Н.Муравьевым рассеяло или даже хоть сколько-нибудь ослабило мое прежнее мнение об его нравственном характере; но не могу не сказать, что он много выиграл в моих глазах в других отношениях: не говорю о несомненной и огромной услуге, им оказанной России тем, что первый он осмелился отнестись прямо и смело к польскому элементу и ко всем жалким и преступным его проявлениям. Этого гражданского мужества до него никто из высших наших сановников и увы! даже слишком многие из нашего земства не имели и, к сожалению, доныне не имеют… Но должно признать, что как местный администратор Литовского края в эту минуту решительной борьбы, или лучше как усмиритель мятежа, он оказался человеком едва ли заменимым, с твердой силой, с ясным умом и знанием дела. Россия должна быть ему благодарна и может многое простить в возмездие за это»[37].

Совершенно по другой схеме развивались отношения М.Н.Муравьева с П.А.Валуевым, который, будучи в 1859 г. назначен директором III Департамента Министерства государственных имуществ, являлся одно время ближайшим помощником Муравьева. Со временем в их отношениях происходило все большее охлаждение, обусловленное как расхождениями во взглядах[38], так и стремительным карьерным ростом бывшего подчиненного. Дневник Валуева свидетельствует, что начальный период управления Муравьева вызывал одобрение министра внутренних дел[39]. Но уже осенью 1863 г. наметились существенные разногласия. Видимо, причиной этому послужили в первую очередь мероприятия виленского генерал-губернатора по крестьянскому вопросу. Как отмечалось выше, Валуев выступал против распространения обязательного выкупа на Могилевскую и Витебскую губернии и отрицательно относился к распоряжениям Муравьева о наделении землей обезземеленных крестьян. Упоминания об этом можно найти и в дневнике Валуева[40], что противоречит его версии о единомыслии в правительственном аппарате. Вот как сам Валуев определял момент, когда изменилось его отношение к управлению Муравьева: «Пока он подавлял мятеж, он действовал правильно, и ему можно было охотно содействовать. Когда он с мятежом справился и начал пересоздавать край, законодательствуя и распоряжаясь по своему благоусмотрению, соглашение с ним и содействие ему сделались большей частью невозможными. Наши отношения, сначала благоприятные, омрачились»[41]. В начале декабря 1863 г. Валуев уже искал повод «начать войну против безрассудных распоряжений ген. Муравьева»[42]. Окончательно проставляются акценты в их отношениях в начале 1864 г., когда Валуев явно перешел в лагерь врагов Муравьева. Если в 1863 г. он негативно оценивал деятельность великого князя Константина Николаевича на посту наместника Царства Польского[43], то в апреле 1864 г. он уже хотел быть с великим князем «в хороших отношениях»[44]. Их полуторачасовая беседа 25 апреля 1864 г. выявила единодушие взглядов в отношении Муравьева. Валуев записал в дневнике: «Великий князь расспрашивал меня о крестьянском деле, о земских учреждениях и о делах литовских. О сих последних и о ген. Муравьеве он отзывается по-нашему»[45]. Подобным образом о Валуеве писал в дневнике и великий князь: «Насчет муравьевщины он того же мнения, что и Суворов, но говорит хладнокровнее и толковее», а мнение князя А.А.Суворова Константин Николаевич признавал «совершенно справедливым»[46]. С другой стороны, разногласия между Валуевым и Муравьевым заставили этого последнего искать осенью 1863 г. союза с Н.А.Милютиным.

Таким образом, наиболее последовательным противником М.Н.Муравьева в правительственных «верхах» был П.А.Валуев, пытавшийся сам влиять на  формирование правительственного курса в Западном крае. Конфликт между ними определился не в мае–июне 1863 г., когда начались казни и репрессии, а осенью 1863 г. – весной 1864 г., т. е. после подавления восстания, когда последовали более глубокие преобразования края. В этом противоборстве доминировало не соперничество личностей, а столкновение концепций. Валуев был автором важного документа программного характера, содержавшего цельное представление об образе действий правительства на западных окраинах. 12 декабря 1862 г. Валуев по желанию Александра II представил всеподданнейшую записку о мерах, необходимых для сближения западных губерний с Россией[47]. Эта записка вошла в качестве дополнительных соображений к составленному в Министерстве внутренних дел «Очерку общего хода дел в Западном крае с начала 1861 г. по конец 1862 г.»  и обсуждалась в Западном комитете 27 и 31 декабря 1862 г.[48] В это время Александр II находился в Москве и встречался с депутациями от разных сословий. В обращенных к ним речах царь высказал мысль о том, что дворянство должно и впредь оставаться лучшей опорой престола, а крестьянство, получившее волю от верховной власти, обязано точно исполнять повинности и не ожидать никаких новых льгот[49]. В унисон звучали рассуждения Валуева о том, какими способами правительству необходимо привлечь к себе польское дворянство Западного края, чтобы сделать его, наравне с дворянством русским, верным оплотом власти. Одним из самых важных положений записки министра было утверждение, что, хотя большинство населения западных губерний принадлежит к русской народности и православному вероисповеданию, но, несмотря на это, главенствующую роль там, в силу своей большей образованности и материальной обеспеченности, играет «польский элемент», который невозможно удалить из края методами устрашения или насильственно, например, переселив всех польских помещиков в Царство Польское. Следовательно, «правительственные меры могут быть направляемы только к тому, что ослабить этот элемент и затем примирить его с понятием о его неразрывной связи с Россией»[50]. Для такого примирения правительству следовало привлекать к себе высшие слои населения, польских дворян и помещиков, предоставлять некоторые права, например, вызывать наиболее влиятельных из них в Петербург. Но одновременно правительство должно было проводить в крае политику «разделения», поддерживая «осторожной рукой взаимное нерасположение крестьян и помещиков», т.е. удовлетворяя также интересы крестьян, например, ввести обязательный выкуп[51].

В записке Валуев также высказывался за продолжение организации в крае народных школ для крестьян, за предоставление православному духовенству права некоторого участия в управлении такими школами и т. п.[52], вместе с тем, он указывал, что «тщательно преграждая пути к распространению польского языка и католицизма в народных массах, нельзя стеснять ни того, ни другого в высших слоях населения, потому что в этих слоях эти элементы насильственно подавлены быть не могут. С той точки зрения желательно предоставить употреблению польского языка, его изучению и преподаванию надлежащий простор в качестве языка неофициального и указать на возможность восстановления Виленского университета»[53].

При обсуждении записки в Западном комитете против предложений Валуева выступил князь П.П.Гагарин. В частности, он был против идеи вызывать в Петербург влиятельных лиц из западных губерний. Свое мнение он аргументировал тем, что, в виду все более разгорающихся мятежных настроений среди местного дворянства, невозможно привлекать к сотрудничеству «преступных подданных», иначе будет подорван нравственный авторитет правительства[54].

Программная записка Валуева хотя и была одобрена императором и стала предметом рассмотрения в Западном комитете, но в основном осталась на бумаге, и лишь немногие ее положения были воплощены в жизнь. Исключениями в ряду неосуществленных предложений министра внутренних дел были указ 1 марта 1863 г. об обязательном выкупе крестьянских наделов в Литве и Западной Белоруссии и решение правительства увеличить содержание православного духовенства в Западном крае.[55] Другой существенной мерой, реализованной на практике, был вызов в Петербург влиятельных уроженцев Западного края. Еще осенью 1861 г. Валуев неоднократно встречался и консультировался с губернскими предводителями дворянства: виленским – А.Ф.Домейко, минским – А.Д.Лаппо и гродненским графом В.М.Старжинским[56].

Наиболее заметную роль в контактах министра внутренних дел с консервативно настроенным дворянством Северо-Западного края в 1861–1862 гг. сыграл честолюбивый и амбициозный граф Виктор Старжинский[57]. Еще в марте 1861 г., стремясь быть посредником между официальным Петербургом и благонамеренной Литвой, Старжинский[58] передал П.А.Валуеву и Д.А.Милютину записку, в которой критично оценивал все начинания властей в крае. В этой записке он утверждал, что проводимая ранее политика принуждения могла принести лишь сиюминутные результаты, но, чтобы добиться прочных связей между центром империи и ее окраинами, следовало предоставить жителям Западного края определенную самостоятельность, особенно в сфере просвещения и общественной жизни. Однако в тот момент ни Валуев, ни Милютин никак не отреагировали на заявление Старжинского. В конце августа он вновь напомнил о себе, отправив Валуеву письмо, в котором указывал, с одной стороны, на многочисленные ошибки в действиях местной администрации, а с другой, - на пожелания польского дворянства Северо-Западного края. Пункты программы Старжинского включали предоставление Литве автономии[59], восстановление польского университета в Вильне, предоставление свободы совести, прав для польского языка в местном судопроизводстве и просвещении, учреждение независимого верховного суда, а также созыв представительных учреждений с участием уроженцев края. Это, по словам Валуева, «замечательное» письмо стало поводом для вызова гродненского предводителя в Петербург[60], где ему была предоставлена возможность высказать свои взгляды высшим сановникам и самому императору.

В конце 1861 г. или в начале 1862 г. с помощью Валуева Старжинский получил аудиенцию у Александра II. Но император был настроен более скептически, чем его министр, и, когда Старжинский попытался завести речь о «желаниях края, который в продолжение пяти веков был связан с Польшей и сохранил о ней самую благодарную память», Александр II попросил его не забывать, что Литва уже давно включена в состав России. Возможно, под впечатлением этой аудиенции Старжинский написал и опубликовал в феврале 1862 г. в Кракове так называемую «Записку о потребностях Литвы», на страницах которой еще раз сформулировал свои предложения, в целом отражавшие требования умеренных кругов польского дворянства края. В частности, он добивался создания в Вильне специальной комиссии, в состав которой вошли бы как правительственные чиновники, так и представители местного дворянства, и в компетенции которой было бы решение вопроса о восстановлении в Северо-Западном крае Литовского статута. Старжинский полагал, что выполнение его программы будет способствовать установлению «братского согласия» между русскими и поляками, только на основе которого «Россия будет в состоянии достигнуть действительного могущества и развития»[61].

В ноябре 1862 г. П.А.Валуев пригласил графа В.Старжинского поехать вместе с ним в Москву – на съезд предводителей дворянства, по случаю пребывания там Александра II. Во время высочайшей аудиенции, которая имела место 20 или 21 ноября 1862 г., Старжинский постарался убедить собеседника в существовании в западных губерниях консервативного «крыла» поместного дворянства, настроенного лояльно по отношению к самодержавию и недоверчиво – к радикальным направлениям в польской политической мысли. Через князя В.А.Долгорукова В.Старжинский также представил царю особую записку о положении Западного края. В этой «московской петиции» гродненского предводителя были обозначены пределы, до которых готово было дойти умеренное дворянство края в своем стремлении к компромиссу с властью, а также заявлены те условия, предъявляемые русскому правительству, без которых этот компромисс был невозможен. Старжинский декларативно разделял точку зрения правительства о необходимости для Польши отказаться от претензий на «литовские провинции» и об их неотъемлемой принадлежности Российской империи. Признавал он также, что невозможно ожидать предоставления Западному краю более либеральных политических институтов, чем те, которыми пользовались внутренние губернии России. Однако, полагал он, было немыслимо привязать «политический народ» западных губерний к трону и правящей династии, если не создать для него возможности развиваться на основе собственной правовой культуры, традиций и свободного использования польского языка. По мнению Старжинского, решение польского вопроса в «литовских провинциях» было возможно лишь при участии двух сторон – русского правительства и польского дворянства, поэтому он предлагал правительству начать целый цикл консультаций с влиятельными в крае лицами, а также назначать местных уроженцев на все основные посты в администрации края. На западных окраинах империи правительству следовало вернуться к учреждениям, обещанным в свое время императором Александром I, но с учетом современных условий пореформенной России. Указывая на опыт Речи Посполитой и на ее модель дуалистического государства, Старжинский ходатайствовал об «административной унии» Северо-Западного края с Царством Польским, т.е. с «провинцией», где одновременно и признается и власть царя, и «допускается существование польского элемента»[62].

Предложения В.Старжинского напрямую соотносились с программой реформ, намечавшихся в Царстве Польском маркизом А.Велепольским. Ценой фактического отказа Польши от «забранных земель» Велепольский стремился к восстановлению существовавшей до 1830 г. административной автономии Царства. Однако, как отмечает современный исследователь Г.Глембоцкий, программа «примирения» Велепольского не означала автоматического отказа от какой-либо формы автономии для Западного края, который в перспективе все более бы тяготел к такому сильному «центру», каким должно было стать административно самостоятельное Царство Польское[63]. Не означала эта программа и отказа от желания сохранить идентичность поляков, как народа, проживавшего на своей исторической (но не этнической) территории, что в будущем не исключало для них возможности добиваться реставрации Речи Посполитой.

Александр II прочитал записку гродненского предводителя с большим вниманием, хотя далеко не все взгляды, выраженные в этом заявлении, он разделял. Тем не мене, он одобрил в принципе мысль о возвращении к институтам, обещанным Александром I, и о необходимости постоянных совещаний с представителями дворянства западных губерний.[64] Интерес императора к предложениям Старжинского проявился и в том, что он распорядился ознакомиться с ними новому киевскому генерал-губернатору Н.Н.Анненкову[65]. Из Москвы Старжинский сразу поехал в Варшаву с  поручением императора представить свою записку также наместнику Царства Польского[66].  Великий князь Константин Николаевич, вероятно, был готов поддержать программу Старжинского. В письме к Александру II он подчеркивал ее реалистичность, связывая предоставление автономии литовским губерниям с развитием в Российской империи земских учреждений[67].

Желание ввести в России начала общественного представительства сближало, несмотря на все их различия, программы В.Старжинского и П.А.Валуева. Представительные институты рассматривались в качестве новых начал, на основе которых должно было происходить еще более крепкое сплочение всех частей Российской империи. Приглашение влиятельных лиц из Западного края в Петербург для консультаций министр внутренних дел считал важным шагом в этом направлении. Разрабатываемый Валуевым в тот же период проект реорганизации Государственного совета предполагал привлечение к его законодательным работам «временных советников, взятых из разных провинций империи». Тем самым, по мысли Валуева, центр тяжести в решении проблем сепаратизма был бы перенесен с окраин империи в столицу, где «Вильно и Киев» оказались бы поставлены в один ряд «с Ригой, Москвой и Иркутском»[68].

Обращает на себя внимание также далеко не случайное совпадение по времени подачи императору двух записок – Валуева и Старжинского – в конце 1862 г. Многие современники ждали от нового 1863 года окончательной развязки польского вопроса. Ожидание грядущих перемен и их неопределенность наложили свой отпечаток на события последних месяцев 1862 г., оказавшиеся заключительной попыткой поиска компромисса. В этот период и Александр II, и наиболее склонные к «примирению» представители консервативного дворянства Западного края в равной мере находились под властью внутренних противоречий. Часть этого дворянства, объединившись вокруг конспиративной организации «белых» и испытывая постоянное давление со стороны польской эмиграции, одновременно пыталась сохранить хотя бы видимость лояльности самодержавию[69]. Император и его советники, в свою очередь, колебались между требованием жестких решений и готовностью пойти на уступки польскому дворянству. По свидетельству Д.А.Милютина, Александр II «огорчался неблагодарностью, с которой поляки принимали все оказываемые им услуги и даруемые льготы; под впечатлением этих чувств являлось у него требование строгих репрессивных мер… С другой же стороны, его мягкое сердце и природное благодушие склоняли его к мерам кротким, примирительным, внушали ему желание испробовать все средства к установлению  доброго согласия между Россией и Польшей…»[70]. Под влиянием негодования на «дерзкие выходки» поляков Александр II в декабре 1862 г. отметил на записке Н.В.Мезенцова с предложениями перечислить дворян западных губерний в дворянские списки Царства Польского и обязать их в течение определенного срока продать свои имения: «Может быть, придется в крайнем случае прибегнуть к этой крутой мере»[71]. Но в то же время он еще прислушивался к тому, что ему говорили поляки.

П.А.Валуев, представляя императору в декабре 1862 г. собственную программную записку, убеждал Александра II сделать окончательный выбор в пользу политики «примирения». При этом министр подкреплял свои предложения апелляцией к общественному мнению Западного края, выразителем которого был граф Старжинский, а также хотел продемонстрировать желание местного польского дворянства конструктивно сотрудничать с правительством. Старжинский представлялся Валуеву влиятельным в своем крае лицом, «которому крепко хочется сделаться литовским Велепольским»[72], и который будет пропагандировать и проводить правильную, с точки зрения правительства, политику. В письме к виленскому генерал-губернатору В.И.Назимову от 17 января 1863 г. П.А.Валуев характеризовал В.Старжинского следующим образом: «Он в душе поляк, но не верит безусловно в успех польских замыслов в Литве и на счет Литвы, и поэтому старается сохранить связи в обоих лагерях… Он служил в русском войске, знает русский язык, знает русских лучше, чем большинство загрубелых в ненависти к нам его соотечественников, и потому ближе к повороту в нашу сторону… чем это загрубелое большинство. Вот почему, доколе обстоятельства не представляли достаточного к тому повода, я считаю крутой разрыв с ним более вредным, чем полезным. Подобные личности всегда пользуются известной долей влияния, а доколе сохраняется возможность употребить это влияние… в свою пользу, не следует им пренебрегать»[73].

Однако Валуев переоценивал степень влияния правительства на таких людей, как Старжинский. Напротив, это Старжинский стремился использовать поручения властей для официального прикрытия своего участия в конспиративной деятельности «белых». Вероятно, именно так произошло в августе 1862 г., когда он приехал в Париж с поручением от великого князя Константина Николаевича и А.Велепольского попытаться наладить контакты с политическими эмигрантами, сгруппировавшимися вокруг князя В.Чарторыйского. Но, как сообщали агенты III Отделения, за официальной целью этой поездки скрывалось и другое задание – согласовать план действий между польской эмиграцией и дворянством западных губерний во время предстоявших осенью 1862 г. дворянских съездов. Виленский генерал-губернатор В.И.Назимов, с беспокойством следивший за «беспрестанными разъездами» Старжинского «по всем пунктам между Варшавой, Гродно, Вильно и Петербургом», был заранее проинформирован о плане польского дворянства представить всеподданнейшие адреса во всех западных губерниях и своевременно пресек эти попытки[74]. Тем не менее, гродненский предводитель продолжал пользоваться доверием в Петербурге и успешно играл на трениях между виленским генерал-губернатором и министром внутренних дел. Как это видно на примере графа Старжинского, польское дворянство пыталось извлечь выгоду из покровительства официального Петербурга в противостоянии с местной администрацией, распоряжения которой шли в разрез с их интересами[75].

В этом плане показательно демонстративное отношение графа В.Старжинского к гродненскому губернатору И.В.Галлеру. После назначения Галлера губернатором в марте 1862 г. Стражинский во всеуслышание заявлял, что «своим влиянием он достигнет того, что новый начальник губернии не долго останется на своем месте»[76]. Публичное неуважение к Галлеру проявлялось даже в том, что Старжинский позволял себе являться к губернатору по делам службы «в партикулярных, пестрых, неприличных костюмах», чем шокировал местное общество[77]. Нового губернатора не пригласили на торжественный обед по случаю отъезда бывшего гродненского вице-губернатора князя Ю.А.Оболенского. На этом обеде граф Старжинский произнес речь, заявив, что польское дворянство края, хотя и находится в угнетении, но не питает ненависти к соседнему родственному народу (т.е. русским) и умеет «различать справедливых от несправедливых»[78]. И.В.Галлера, видимо, причислили к «несправедливым». По общему мнению, во время его управления канцелярией виленского генерал-губернатора политические проступки преследовались «слишком строго». В Гродно Галлер удалил от должности правителя губернаторской канцелярии, который, по слухам, выдавал полякам канцелярские тайны.[79] Губернатор также прекратил переписку на польском языке в официальных сношениях мировых посредников и решительно отказался вводить уставные грамоты при содействии земской полиции и военных команд с примкнутыми штыками и заряженными ружьями, хотя его об этом просили польские помещики[80].

В Петербург посыпались жалобы на действия И.В.Галлера, и ему приходилось оправдываться перед министром внутренних дел П.А.Валуевым в неприменении против крестьян силовых методов[81]. Но жалобы помещиков с мест грозили гродненскому губернатору не такими существенными неприятностями, какие могло ему принести официальное осуждение со стороны наместника Царства Польского великого князя Константина Николаевича.  В письме Валуеву от 26 декабря 1862 г. Константин Николаевич прямо обвинил Галлера в преступном попустительстве революционной пропаганде, выражавшемся главным образом в том, что «явное уклонение крестьян от исполнения Положения 19 февраля» часто оставлялось губернским начальством безнаказанным. К весне 1863 г. великий  князь опасался повторения в Гродненской губернии «бедственных галицийских событий», иными словами, крестьянского бунта, спровоцированного администрацией. В конце письма к министру внутренних дел Константин Николаевич прибавлял: «Все эти сведения подтвердил мне… граф Старжинский, с которым я, вследствие вашей рекомендации, близко познакомился и которого я, так же как и вы, считаю за человека весьма умного, дельного и благонамеренного»[82]. В дневнике Константина Николаевича за декабрь 1862 г. и февраль 1863 г.[83] зафиксировано несколько встреч с графом В.Старжинским. Например, 11 декабря он записал: «Длинный разговор с Виктором Старжинским про Литву и Польшу. Был очень откровенен, и мы остались очень довольны друг другом». Запись 21 декабря: «Со Старжинским толковал про невкусное положение крестьянского дела в Гродненской губернии»[84]. П.А.Валуев 28 декабря 1862  г. доложил это письмо наместника Царства Польского императору «с нужными пояснениями»[85].

Как известно, в начале 1863 г. в Северо-Западном крае действительно произошли «бедственные события», хотя и не повторившие Галицию 1846 г. Причастен к ним оказался и граф В.Старжинский. В январе 1863 г. граф Старжинский в сопровождении гродненского уездного предводителя дворянства князя Любецкого явился к И.В.Галлеру и выразил протест против действий властей. Непосредственным поводом к протесту послужило то, что главный начальник края В.И.Назимов запретил устраивать польским дворянам «сборища» в г. Гродно и велел оставаться в их имениях. За неделю до этого в город со всей губернии съехалось около 50 помещиков, и они устраивали собрания до глубокой ночи в домах предводителей дворянства – графа Старжинского и князя Любецкого. Протестуя, Старжинский объявил Галлеру, что «если помещикам нельзя будет приезжать в город, то им не остается более, как раздавать крестьянам бесплатно земли, чтобы привлечь их на свою сторону»[86].

В начале марта 1863 г., после принятия правительственного указа 1 марта 1863 г. об обязательном выкупе крестьянских наделов в Северо-Западном крае, граф В.Старжинский подал в отставку, заявив, что его дальнейшая служба в должности предводителя дворянства не принесет пользы и не согласуется «с личным достоинством поляка». 16 марта 1863 г. он разослал ко всем уездным предводителям дворянства и мировым посредникам Гродненской губернии циркулярное письмо[87], в котором призвал их последовать его примеру и «дозволил себе порицать установленный в Западных губерниях образ правления и оскорблять правительство», «обвиняя его в систематическом задержании внутреннего развития Литвы, в оскорблении польского элемента в Литве и в стремлении вызвать в стране социальный переворот»[88]. Впоследствии Старжинский объяснил Виленской следственной комиссии по политическим делам, что под «социальным переворотом» он подразумевал «социальный переворот по крестьянским делам, угрожавший помещикам крайней нищетой и уже до некоторой степени сбывшийся»[89]. Это циркулярное письмо было опубликовано в заграничной прессе и послужило главным обвинительным документом против Старжинского.

Местные власти, в том числе виленский генерал-губернатор, гродненский губернатор, жандармский штаб-офицер Гродненской губернии, еще ранее выражали обеспокоенность деятельностью Старжинского[90], но циркулярное письмо от 16 марта стало последней каплей. Согласно «Запискам» М.Н.Муравьева, В.И.Назимов счел последний поступок В.Старжинского противозаконным и «ходатайствовал о том, чтобы подвергнуть его законной ответственности, но министр внутренних дел под разными предлогами оттягивал дело, не давая никакого ответа»[91], и лишь приезд в край Муравьева изменил это положение. По распоряжению нового начальника края 24 мая 1863 г. на квартире Старжинского был произведен обыск, а он сам арестован и направлен в Вильну. Военный суд приговорил его к лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в Сибирь[92].

Возможно, Старжинский отправился бы в Сибирь, но неожиданно это дело получило международный резонанс. Министр иностранных дел Великобритании Дж.Россель направил послу в России лорду Ф.Нэпиру и российскому министру иностранных дел князю А.М.Горчакову послание, в котором сообщал о предстоящей будто бы в Вильне казни графа Старжинского и просил предотвратить ее. 19 июня 1863 г. об этом было сообщено Александру II и Валуеву[93]. 21 июня шеф жандармов князь В.А.Долгоруков получил высочайшее повеление телеграфировать Муравьеву о том, чтобы дело Старжинского, прежде его конфирмации, было прислано в Петербург к военному министру для доклада, в каком оно положении. 26 июня Муравьев, к большому удовлетворению («á grand satisfaction») князя Долгорукова и Валуева, отвечал, что это дело «оканчивается рассмотрением»[94].

Таким образом, петербургские власти вторгались в сферу, относящуюся к юрисдикции виленского генерал-губернатора. Это вмешательство вызвало возмущение Муравьева. В письме к А.А.Зеленому от 23 июня 1863 г. он писал: «Здесь я с поляками справлюсь, лишь бы мне не мешали, но кажется, что хотят вмешиваться в военно-судное дело… Ежели они хотят распоряжаться из Петербурга, то мне здесь нечего делать, пускай присылают другого на мое место… Вопрос о Старжинском слишком важен для вверенного моему управлению края. Ежели в отношении Старжинского вы будете снисходительны, тогда лучше бы и не начинать укрощать Литву, а оставить ее в руках мятежников…»[95]. Хотя слухи о предстоящей казни Старжинского были безосновательны, это не помешало Валуеву написать в 1868 г. в примечаниях к дневнику: «Гр. Старжинский… был судим и приговорен к смерти (чего, впрочем, он не заслуживал и к чему не был бы приговорен, если бы в муравьевскую эпоху не преследовались особо все поляки, имевшие личные со мной сношения)…»[96]. Муравьев, в свою очередь, в воспоминаниях расценил вмешательство Петербурга в дело Старжинского как желание «прикрыть нелепые действия и сношения со Старжинским министра внутренних дел»[97].

Под давлением Петербурга и заграничных ходатайств Муравьеву пришлось смягчить наказание графу Старжинскому: в ноябре 1863 г. он был приговорен к году тюрьмы в Бобруйской крепости и к ссылке в Пермскую губернию под строгий надзор полиции. Но, возможно, благодаря вмешательству Валуева, Пермская губерния была заменена ему Воронежской[98]. Необходимость смягчения приговора Муравьев аргументировал тем, что Старжинский «пользовался вниманием и доверием правительственных властей… был даже посылаем, по распоряжению начальства Царства Польского, для разъяснения в заграничных газетах Варшавских событий с выгодной для правительства точки зрения, из чего можно предположить, что он решился на гласное выражение своих враждебных чувств к правительству и порицание оного… основываясь на том политическом направлении, которое мог почерпнуть из хода дел в Царстве Польском»[99].

В этом деле показательна реакция официальных лиц Петербурга, веривших в возможность того, что Муравьев мог конфирмовать смертный приговор над Старжинским. Как отмечали люди, хорошо знавшие Муравьева, виленский генерал-губернатор входил во все подробности следственных дел над повстанцами и долго их взвешивал, прежде чем решался утвердить приговор. Несмотря на это, «он умел прослыть злодеем-тираном»[100]. Жестокость, неразборчивость в средствах и беззаконие – таковы самые распространенные обвинения в адрес Муравьева из тех, что предъявляли ему представители правительственных «верхов» –  великий князь Константин Николаевич, П.А.Валуев[101], князь А.А.Суворов[102], А.В.Головнин[103] и их единомышленники. Однако наиболее существенная часть их критики касалась деятельности Муравьева в отношении помещиков Северо-Западного края.

Одним из первых официальных лиц, выразивших протест против мероприятий муравьевской администрации, был граф В.А.Бобринский, в апреле 1863 г. назначенный гродненским губернатором, а уже в июле отказавшийся от этой должности. «Граф Бобринский, – сообщал в Петербург 12 июля 1863 г. исполняющий должность начальника IV округа корпуса жандармов И.Н.Скворцов, – не разделяет убеждения в необходимости некоторых репрессивных мер. По мнению его, право собственности ни при каких обстоятельствах не должно быть нарушаемо административным порядком, и не только конфискации, но и секвестры могут быть допущены только на имения лиц, признанных виновными по суду. Поэтому он находит несправедливым распоряжение об отдаче крестьянам земли, бывшей в пользовании арендаторов, участвовавших в мятеже, и отказ помещикам в уплате банковского долга из оброка крестьян. При таком взгляде на эти предметы граф Бобринский решился лучше оставить должность, чем действовать против своих убеждений»[104]. Как показывают мотивы отставки Бобринского, он во многом разделял точку зрения помещиков Литвы и Белоруссии.

В 1863–1864 гг. помещики края, как польского, так русского и остзейского происхождения, неоднократно выражали свое недовольство аграрными мероприятиями Муравьева. Они заявляли, что в крае под видом реформы производится «конфискация» их земель в пользу крестьян и, тем самым, подрывается общественный порядок, основанный на неприкосновенности права собственности[105]. Муравьева обвиняли в том, что он своими распоряжениями распустил крестьян, вышедших из всякого повиновения, а также что он, вместо повстанцев, напрасно «терроризировал мирных поляков», искавших защиты правительства в городах. По мнению помещиков Литвы и Белоруссии, управление Муравьева было направлено «к истреблению и конечному разорению поляков: он налагает секвестры на имения даже во время отсутствия владельцев – за действия управителей и дворни их; лишает имущества всю окольную шляхту за проступки какого-либо члена из их среды и, пользуясь ненавистью крестьян к помещикам, подстрекает их к изветам, награждая щедро наделами отобранных земель или деньгами»[106]. К жалобам польских помещиков присоединяли свои голоса и остзейские немцы – владельцы имений в Ковенской губернии, имущественные и сословные интересы которых также были задеты Муравьевым.  Они были недовольны взысканием с них процентного сбора и опасались всеобщего крестьянского бунта. В августе 1863 г. немецкие помещики даже зондировали возможность после подавления восстания присоединить всю Ковенскую губернию или ее часть – Самогитию (Тельшевский, Шавельский и Поневежский (?) уезды) – к Прибалтийскому генерал-губернаторству, с заменой там со временем всех польских и русских чиновников благонадежными немцами[107].

В столице жалобы помещиков Северо-Западного края постепенно находили все больший отклик. К сентябрю 1863 г. в Министерстве внутренних дел был подготовлен проект нового административного разграничения западных губерний. Его авторы предлагали изъять Ковенскую губернию (за исключением Новоалександровского уезда) из ведения Муравьева и присоединить ее к Прибалтийскому генерал-губернаторству. Хотя впоследствии этот проект остался нереализованным, его появление в одно время с аналогичными предложениями немецких помещиков выглядит далеко не случайным. В декабре 1863 г. близкий к придворным кругам Д.К.Нессельроде сообщал великому князю Константину Николаевичу, что «начинается уже в Питере реакция против Муравьева в лице разоренных помещиков, каковы Хрептович, Радзивилл, Нарышкин, но что эта реакция еще слаба и не смела»[108]. Поддерживал эту «реакцию» и петербургский генерал-губернатор князь А.А.Суворов, о чем свидетельствует его особая записка шефу жандармов князю В.А.Долгорукову, составленная, вероятно, в 1864 г.

Князь А.А.Суворов не скрывал своей оппозиционности к Муравьеву[109] и постоянно ходатайствовал за арестованных им поляков, в том числе он принимал участие в судьбе графа Старжинского.[110] Примечательно, например, что в 1864–1865 гг. в Петербурге, под опекой Суворова находился отстраненный Муравьевым от должности могилевского губернского предводителя дворянства князь С.Любомирский, против которого в Могилеве в это время велось следствие.[111] Являясь генерал-губернатором Петербурга, Суворов имел возможность задерживать в столице ссыльных, отправляемых из Северо-Западного края в отдаленные губернии. В тюремной больнице он устроил своего рода привилегированное помещение для пересылаемых политических. Благодаря свободному режиму этого заведения, «пациенты» могли иметь ежедневные свидания и делать визиты, что позволяло им использовать все рычаги для пересмотра дела и облегчения своей участи.[112] Муравьев на аудиенции 15 мая 1864 г. просил у Алек­сандра II «решительного приказания, чтобы высылаемых из … края арестантов не задерживали в Петербурге и не давали им свиданий со здешними поляками…»[113]. Важно также отметить, что князь Суворов долгое время был генерал-губернатором в Риге и оказывал постоянное покровительство прибалтийским немцам, поэтому он внимательно прислушивался к жалобам остзейцев, владевших поместьями в Литве.

Записка А.А.Суворова на имя князя В.А.Долгорукова содержала полный набор претензий, предъявляемых Муравьеву. Суворов писал, что Муравьев, выставив в глазах правительства и русского общества «образованный слой» Западного края в качестве зачинщика мятежа, решился его «систематически уничтожить» – «тюрьмы, казематы, крепости, монастыри пополнились узниками всех возрастов и полов…» Не ограничившись этим, Муравьев нашел «верное средство уничтожить мнимых врагов»: он ввел 10-ти процентный сбор с помещиков или, по словам Суворова, «контрибуции, размер которых такой, что ни одно имение… не в состоянии вынести, а постоянное назначение новых сборов ясно указывает цель Муравьева пустить по миру всех тех помещиков, которых нельзя было привлечь к осуждению за восстание»[114]. Князь А.А.Суворов указывал и на другой пример нарушения Муравьевым законов – циркуляр 18 октября 1863 г., согласно которому происходило наделение безземельных крестьян за счет помещичьего землевладения. По мнению Суворова, эта мера была несправедлива и «опасна в социальном отношении», т. к. была чревата крестьянскими бунтами не только в Западном крае, но и в России: «Весть о необыкновенных льготах в пользу литовского крестьянина может очень легко перешагнуть к востоку через рубеж западных губерний, и великоросскому крестьянину… придет на мысль, за что такая милость тем, из коих многие бунтовались, между тем, как он всегда был верным слугой царю»[115].

Муравьев, очевидно, был хорошо осведомлен об обвинениях в свой адрес и выдвигал свои контраргументы. Его возмущало, что 10-ти процентный сбор называли в Петербурге «грабежом» и «разорением владельцев», и особенно то, что поземельному сбору противились помещики русского и остзейского происхождения. В письме к В.А.Долгорукову от 7 марта 1864 г. он отмечал, что этот сбор взыскивался с них «не в виде контрибуции, а в виде приглашения содействовать правительству». Если бы правительству не удалось подавить мятеж, то они потеряли бы большую часть своего имущества. В этом случае генерал-губернатор почти буквально повторял слова особой повестки, которая была разослана в 1863 г. русским помещикам края по случаю взыскания с них процентного сбора[116]. «Очевидно, – писал Муравьев Долгорукову, – что все поднявшиеся противу этой меры возгласы доказывают только, до какой степени и некоторые так называемые русские патриоты только на словах высказывают свою приверженность России, а на самом деле оказывалось с их стороны не только полное равнодушие, но, к сожалению, даже отрицательство от всякого содействия правительству к подавлению мятежа. Я должен с прискорбием сказать, что в продолжении всей страшной борьбы… ни один из русских и особенно остзейских помещиков… не оказали правительству ни малейшего пособия ни в чем и не противудействовали мятежу, ибо многие из сих последних, прикрываясь только немецкими фамилиями, женатые на польках, ожидали равнодушно развязки дела, чтобы присоединиться к торжествующей стороне».[117] Что же касается польского дворянства, то оно, по мнению Муравьева, вполне заслуживало этой меры. В «Записках» он указывал, что раскладка 10-ти процентного сбора была сделана на основании оценок десятины, объявленной помещиками при составлении уставных грамот: «таким образом, владельцы, стараясь увеличить свои доходы угнетением крестьян, сами поплатились при обложении 10 % сбором тех доходов»[118].

В письме к Долгорукову Муравьев отвергал также опасения последнего в том, что пример Западного края может породить желание русских крестьян пересмотреть условия реформы 1861 г. Свою точку зрения он обосновал следующим образом: «Православная Россия слишком благоразумна и особенно крестьяне наши одарены достаточно здравым смыслом, чтобы понять, что меры, принятые в Западном крае, суть и должны быть исключительные для этого края, что они вызваны силою обстоятельств, и потому никак не могут быть применяемы к русским губерниям»[119]. В месте с тем Муравьев считал, что возвращением крестьянам отобранных у них накануне реформы земель (именно это предполагал циркуляр 18 октября 1863 г.) будет способствовать независимости сельского населения от помещиков польского происхождения и тем самым послужит укреплению социальной базы правительства в крае. В письме к А.А.Зеленому от 25 марта 1864 г. он подчеркивал, что возвращение крестьянам земли – «мера справедливая и необходимая, на которую сами землевладельцы не вправе роптать, ибо они в продолжение столь долгого времени обирали крестьян, угнетали их и употребляли на невыносимые работы; притом… многие из помещиков поляков недавно сами даже обещали возвратить крестьянам безвозмездно все прежние их земли с тем условием, чтобы крестьяне приняли участие в мятеже»[120].

Крестьянский вопрос был связан с другой проблемой, вызвавшей принципиально важные разногласия между виленским генерал-губернатором и его оппонентами в «верхах», – с вопросом об отношении к дворянству «польского происхождения». Муравьев считал, что «крамольное тамошнее дворянство», наряду с ксендзами и чиновниками-поляками, всегда было и будет «заклятым врагом» России и православия. При этом он подчеркивал, что стремление к «крамоле» и «своеволию» не было спровоцировано только борьбой с самодержавием, но вообще составляло основу «чувствований и воспитания» этого дворянства и являлось результатом многовекового общественного уклада Речи Посполитой.[121] Интересно отметить, что такие оценки во многом совпадали с мнением, высказывавшемся Муравьевым после польского восстания 1830–1831 гг.[122] Но были и существенные различия.

В многочисленных записках Муравьева 1830-х годов отмечалось, что в восстании приняли участие все категории дворянства Западного края, но степень этого участия была разной. Лишь католическое духовенство и неоседлая шляхта были «деятельным элементом мятежа» и сохраняли «дух отчуждения от России». Польское же дворянство в целом, всегда «уступчивое и покорное при мерах благоразумной решительности», могло содействовать мероприятиям правительства в западных губерниях, при необходимом на него воздействии. Для этого Муравьев предлагал сочетать меры «кнута и пряника». С одной стороны, правительству необходимо было бдительно следить за поведением польского дворянства, особенно самых знатных и богатых его представителей, не допускать обсуждения действий властей, даже ошибочных, в местных дворянских собраниях, а также немедленно удалять из Западного края всех неблагонадежных, помещая их   «под благовидными предлогами, польстив их тщеславию… на приличные места во внутрь империи». С другой стороны, следовало «покорить влиянию правительства» лиц, пользовавшихся наибольшим весом как в Литве, так и в Польше, например, награждая их российскими знаками отличия. По мнению Муравьева, своевременно произведенная «контрреволюция в умах» польского дворянства должна была пресечь распространение «моральной заразы мятежа»[123].

Однако после восстания 1863 г. Муравьев принципиально изменил свое отношение к польскому дворянству. Согласно его точке зрения, последнее восстание, при всем сходстве с прежними,  продемонстрировало очень опасную для правительства тенденцию, которой не было в 1830–1831 гг. По его словам, восстание 1863 г. имело одну общую задачу, но два противоположных «характера». «Один, – писал Муравьев, – характер демократический, составляющий отличительную черту западных революционеров всех наций, которые под прикрытием обольстительной для масс идеи воссоединения народностей в существе стремятся только к ниспровержению общественного порядка, прав собственности и всего гражданского устройства. Известно, что этим стремлениям нигде не симпатизирует партия консервативная, имеющая интерес оберегать свои права и имущества, а следовательно, поддерживать существующий порядок. Поэтому действия и происки демократической партии не могли бы быть сами собой опасны в наших Западных губерниях при неизбежном сопротивлении ей сильнейшей по своему значению и средствам консервативной партии, если бы их обеих, при стремлении к различным целям, не соединило одно общее желание – для достижения сих целей ниспровергнуть русское владычество… Не доказывает ли это положительно, что враждебные чувства помещиков польского происхождения к русскому правительству несравненно сильнее в них, нежели те, которые они по необходимости должны питать к стремлениям опасной для них демократической партии, которую они решились даже избрать орудием для действия против правительства?»[124].

Таким образом, восстание 1863 г. в Западном крае, с точки зрения Муравьева, должно было убедить правительство в несостоятельности проводимой до этого политики полумер, снисхождений и уступок, так как любые реформы воспринимались польским дворянством как слабость со стороны правительства и не только не способствовали примирению, а напротив, разжигали мятежные настроения[125]. Муравьев считал, что правительство должно отказаться от примирения с «польским элементом» в какой бы то ни было форме[126]. По его мнению, для польских помещиков сословные, корпоративные интересы стояли выше интересов государственных, и под предлогом «восстановления “отчизны” они желают только… получить прежние права самоуправства над крестьянами и прочим податным населением, которыми они неограниченно пользовались при Речи Посполитой»[127]. Муравьев настоятельно подчеркивал, что недопустимо уравнивать великорусское дворянство с дворянством западных губерний, как в предоставлении ему прав участия в земских учреждениях, так и при проведении крестьянской реформы. В России связь между дворянством и крестьянским сословием составляла силу и незыблемость государства, а в Западном крае, напротив, правительство могло опираться лишь на крестьянство, поэтому для пользы государственной власти необходимо было посредством реформы разъединить сельское население с землевладельцами польского происхождения[128]. Меры правительства, по мысли Муравьева, не должны были ограничиваться борьбой с восстанием и революционными идеями. Необходимо было более радикальное преобразование края: подавление «польского элемента» и водворение «русской народности»[129].

Таким образом, расхождения между Муравьевым и его противниками определялись несовпадением во взглядах на политику правительства в отношении помещиков Западного края и соответствующие ей мероприятия по крестьянскому вопросу. Но эти противоречия имели и более широкий характер, обусловленный различиями в системе ценностей и общем мировоззрении. Оппоненты Муравьева ориентировались на дворянство, как на опору государства и монархии, вне зависимости от этно-конфессиональной принадлежности. В связи с этим для них были неприемлемы мероприятия Муравьева, направленные на подавление «польского элемента». Впоследствии данную точку зрения ясно выразил преемник Муравьева на посту виленского генерал-губернатора А.Л.Потапов: «Правительство должно относиться ко всем с полным беспристрастием, надо обращать внимание не на их народность и веру, а на их верноподданничество»[130]. Князь А.А.Суворов с сочувствием писал о помещиках, «пострадавших» от Муравьева: «Эти помещики были обречены с самого рождения носить польские фамилии и исповедовать католическую веру – преступления ужасные в глазах успокоителя Западного края»[131]. По мнению П.А.Валуева, для представителей власти было недопустимо говорить «языком племенной вражды и ненависти», так как «ненависть не правительственное и не государственное чувство»[132]. Он подчеркивал, что увольнение поляков с государственной службы только на основании их национальности не согласно «со всеми понятиями европейской цивилизации»[133]. С точки зрения оппонентов Муравьева, его мероприятия противоречили основам «европейской цивилизации», а все, что противоречило этой цивилизации, расценивалось ими как варварство. Не случайно этот термин постоянно прилагался к Муравьеву и его политике. Согласно воспоминаниям М.А.Милютиной, «всякое единогласие с ним считалось невежеством и варварством»[134]. Валуев давал Муравьеву такую характеристику: «Муравьев при всем уме и знании – татарин»[135]. Суворов писал, что Муравьев руководствовался в своих действиях «варварской логикой», а его управление Западным краем дискредитирует Россию и русских: «Жестокость и зверство его относят на счет всего русского народа, оно дает основательный повод Западу клеймить названием варваров, оно бросает темное пятно на все русское»[136].

Если для Валуева, князя Суворова и их единомышленников политика Муравьева по «обрусению» Западного края была варварством, то для самого Муравьева варварство представлялось как возможная историческая перспектива России, так как лишение западных губерний означало для нее потерю статуса великой европейской державы. Он никогда не допускал даже возможности автономии Западного края и безусловно отрицал любую идею федеративного устройства. Мысли о гибельности для России этого «коварного политического софизма» Муравьев наиболее отчетливо сформулировал еще в 1839–1840 гг., после посещения другой континентальной европейской империи – Австрии. По его мнению, австрийский «дух провинциализма» доказывал не развитие, а упадок государства, он служил лишь «ловкою завесою обдуманной якобы системы» для прикрытия слабости центральной власти, в действительности же угрожая «сей империи скорым падением». Несмотря на это, австрийский кабинет, пользуясь «легковерием» некоторых русских государственных деятелей, пытался внушить им преимущества «провинциализма» и побудить ввести такое устройство в России. Однако для России, по мнению Муравьева, опыт австрийского «федеративного конгломерата» был совершенно неприемлем. В Российской империи было все то, что не было свойственно государству Габсбургов: там отсутствовала «общая народность»; части этого государства не были связаны взаимными политическими выгодами, одним языком и верой; австрийское правительство проявляло себя лишь в «фискальничанье», не в силах заботиться о централизации управления и подавлении внутренних и внешних врагов «вооруженной рукой»[137].

Дальнейшая эволюция Австрийской империи в 1850–1860-х годах и появление на политической карте Европы Итальянского королевства, вероятно, должны были еще более укрепить скептицизм Муравьева в отношении заимствований европейского опыта. Кроме того, он был убежден в неизменной враждебности Европы к России.  «Заграничная брань России полезна, а вот от иноземных похвал русскому не поздоровится», – говорил он часто своим сотрудникам[138]. По мнению Муравьева, поляки и большая часть Европы желали отодвинуть Россию к пределам Азии и обратить в «Московию»[139]. Своих оппонентов в правительственных «верхах» он обвинял в космополитизме и излишней восприимчивости к политике и идеологии Западной Европы. По его словам, они «носят только личину русских» и «популярность в Европе» ставят выше интересов России[140]. Истоки подобного положения Муравьев видел в космополитизме русской аристократии, воспитанной на европейских идеях: «Для них России и православия нет, они космополиты, бесцветные и бесчувственные для пользы государства, и первое место у них занимают их собственные выгоды и своя личность»[141]. Истоки взглядов самого Муравьева, представителя поколения «детей 1812 года», участника Бородинской битвы и ранних декабристских организаций, следует искать в эпохе, по выражению Э.Тадена, «романтического национализма». Несомненно, большое влияние на мировоззрение Муравьева оказали культивировавшиеся в начале XIX века идеалы служения Отечеству, патриотизма и самопожертвования, сочетавшиеся с отрицанием всего иностранного[142]. На склоне жизни Муравьев отдавал первенство не гуманности и «легальности», которые воспринимались как основы европейской цивилизации, а интересам российского государства, в том числе сохранению его территориального единства. По его мнению, гуманность и уступки в условиях польского восстания – «суть преступления пред Россией», напротив, для подавления мятежа необходимо было использовать все средства, «даже в обыкновенное время и нелегальные», «ибо с законностью нас вынесли бы из края, как выносят сонных детей…»[143].

В соответствии с общей мировоззренческой позицией Муравьевым и его противниками по-разному оценивался интеллектуальный потенциал России и Польши, как возможности двух конкурирующих имперских идеологий. Валуев записал 6 октября 1863 г. в дневнике: «Мы все ищем моральной силы, на которую могли бы опереться, и ее не находим. А одной материальной силой побороть нравственных сил нельзя. Несмотря на все гнусности и ложь поляков, на их стороне есть идеи. На нашей – ни одной»[144]. Как бы полемизируя с этим мнением, Муравьев писал в «Записках»: «У поляков нет настоящего патриотизма, но лишь влечение к своеволию и угнетению низших классов…»[145].

Таким образом, конфликт между Муравьевым и его оппонентами нельзя охарактеризовать, как разногласия между «ретроградами» и «прогрессистами». Друг друга они называли «космополитами» и «ультра-патриотами»[146]. Хотя спор между ними шел в основном о методах интеграции Западного края, но этот конфликт имел и другой аспект. В теории генерал-губернатор представлял интересы края, и министры – интересы всего государства. В реальности, однако, неотрегулированность законодательства в разграничении их властных полномочий создавала конфликт интересов. Особенно ревностно к покушениям на его компетенцию относился министр внутренних дел Валуев. В августе 1861 г. он протестовал против введения генерал-губернатором военного положения в Западном крае не столько потому, что считал эту меру нецелесообразной, сколько по той причине, что В.И.Назимов предварительно не поставил его об этом в известность[147]. Во всеподданнейшей записке 12 декабря 1862 г. Валуев четко определил свой взгляд в этом вопросе. По его мнению, генерал-губернаторы могли действовать по своему усмотрению лишь в исполнении системы мер, выработанной правительством, но «определение главных начал системы и общее направление действий правительства должны исходить от средоточия Государственного Управления»[148]. В соответствии с этим взглядом, мероприятия Муравьева Валуев в письме к М.Н.Каткову от 5 декабря 1863 г. расценил как «произвол местной, а не центральной власти»[149]. С этой точкой зрения был вполне солидарен князь А.А.Суворов. В записке князю В.А.Долгорукову он писал: «При самодержавии вся власть в руках Государя, Его воля, Его законы священны и обязательны для всех, но управление ген. Муравьева составляет в этом отношении какую-то аномалию, прикрываясь или показывая вид, что действует именем Государя, он не останавливается ни перед каким законом, он вполне независим и самоуправен»[150].

Муравьев, со своей стороны, считал себя вправе поступать самостоятельно, так как ему, как начальнику края, «более всех… известны местные обстоятельства»[151]. В «Записках» он писал, что «видел необходимость безостановочно действовать» и «не успел бы достигнуть цели умиротворения края, если б на все… распоряжения испрашивал предварительно разрешения столицы»[152]. Возможность действовать самостоятельно во многом определялась финансовой независимостью администрации, т. к. увеличение окладов православному духовенству, строительство церквей, народных школ и т. д. финансировались за счет поземельного сбора с помещиков. Более того, Муравьев стремился использовать на проводимые им мероприятия также деньги, ассигнованные казначейством на другие цели. Например, в июле 1864 г. он предлагал использовать деньги, выделенные на временно закрытые им гимназии и другие учебные заведения края, для школьного образования лояльного правительству крестьянства. Но это оказалось невозможно, так как, согласно разъяснению А.В.Головнина, «всякий новый расход какого-либо ведомства должен сообразоваться с общим состоянием Государственного казначейства, вовсе независимо от остатков, могущих быть по тому же ведомству»[153]. По этой причине такие расходы были отнесены Западным комитетом на 5-ти процентный сбор[154].

Поземельный сбор, хотя и был установлен центральной властью, но при Муравьеве фактически находился в распоряжении местной администрации и тратился на нужды края по ее усмотрению. В августе 1864 г, то есть через год после введения этого сбора, ни министр внутренних дел, ни шеф жандармов не знали, сколько раз он взыскивался с помещиков Северо-Западного края, и обращались за разъяснением к помощнику управляющего делами Комитета министров, который также не мог дать удовлетворительного ответа[155]. Определенная финансовая самостоятельность и неподконтрольность виленского генерал-губернатора вызывали недовольство официального Петербурга и обусловливали обвинения в том, что Муравьев и другие представители «крайних взглядов» не пренебрегают «материальными выгодами патриотических подвигов». В записке Александру II от 7 августа 1864 г. Валуев писал: «Если бы генерал Муравьев был менее щедр на счет 10 % сбора, у него было бы менее ревностных подчиненных…»[156].

Наличие одновременно двух по существу конкурирующих между собой подходов к правительственной политике в отношении Северо-Западного края – программы М.Н.Муравьева, с одной стороны, и П.А.Валуева, с другой, – создавало затруднения для координации деятельности разных учреждений и властных структур. Формировать общую стратегию и тактику правительства на западной окраине призван был особый орган – Западный комитет, созданный в 1862 г. Все рассматривавшиеся в этом комитете предложения исходили из отказа от существовавших ранее методов управления Западным краем и из необходимости создать нечто новое, не только более отвечавшее задачам интеграции окраин и центра, но и более соответствовавшее условиям реформируемой России. Однако Западный комитет не смог стать объединяющим началом в выработке согласованного правительственного курса. Временная консолидация, наметившаяся в правительственных «верхах» в 1863 г. ввиду польского восстания, не была безусловной и не ликвидировала коренных расхождений во взглядах, в том числе и по проблемам Западного края. Полностью от программы «примирения» не отказался и П.А.Валуев, о чем наглядно свидетельствует следующий эпизод в деятельности Западного комитета.

В начале 1863 г. А.В.Головнин в особой всеподданнейшей записке предложил отменить преподавание польского языка в казенных учебных заведениях Виленского и Киевского учебных округов, вновь введенное в них соответственно в 1856 и 1860 гг. Его поддержали губернаторы Северо- и Юго-Западного краев и попечители этих округов. Западный комитет на заседании 9 июля 1863 г. одобрил предложение и постановил испросить на него высочайшее разрешение. Александр II утвердил это решение 18 июля[157]. Но на этом заседании комитета не присутствовали министры внутренних и иностранных дел. Валуев побудил Головнина вновь обратиться к Александру II и попытаться пересмотреть решение комитета. Он сообщил Головнину, что считает отмену преподавания польского языка несвоевременной, по его мнению, было бы достаточно просто не замещать освобождавшиеся вакансии учителей польского языка. Напротив, Горчаков в разговоре с Головниным 24 июля об отмене преподавания польского языка первоначально заявил, что «не находит к тому препятствия по каким-либо политическим или дипломатическим соображениям»[158]. Однако ночью он передумал и «склонился на сторону» мнения Валуева. Едва ли за ночь международная ситуация настолько изменилась, что заставила министра иностранных дел пересмотреть свою позицию. Очевидно, причиной этому была точка зрения министра внутренних дел. На следующий день, 25 июля, Головнин писал Валуеву: «Имея против себя таких двух атлетов, как гг. министры внутренних и иностранных дел, я не считаю себя довольно сильным, чтобы вступать в бой, и буду просить Государя о дозволении не принимать теперь никаких исполнительных мер вследствие заключения Западного комитета, обсудить предмет онаго одновременно с уставом гимназий, который составляется в Министерстве просвещения и будет внесен осенью в Государственный совет…»[159]. Александр II 1 августа 1863 г. утвердил это ходатайство, и Головнин довел его до сведения Западного комитета 13 августа[160]. Таким образом, благодаря влиянию Валуева, вопрос об отмене преподавания польского языка в гимназиях и других казенных учебных заведениях Северо-Западного края был на некоторое время отложен и окончательно утвержден в мае 1864 г., когда Западный комитет вновь одобрил эту меру, внесенную уже во всеподданнейшую записку Муравьева 14 мая 1864 г.

Казалось, Валуев, будучи автором целой программы мер в отношении Западного края, пользуясь авторитетом у императора и умея воздействовать если не на всех, то на определенную часть своих коллег, был способен оказать «руководящее влияние» на правительственную политику в этом регионе. «Государь просил меня по делам Западного комитета принять на себя роль Ростовцева в крестьянском деле», – записал он в дневнике 1 февраля 1863 г.[161] Но впоследствии сам Валуев признавал, что этой роли не выполнил, а Западный комитет «перебросил принадлежавшую ему инициативу в руки генерал-губернаторов»[162]. Таким образом, Западный комитет превратился в арену противоборства между виленским генерал-губернатором и его оппонентами в правительственных «верхах». При этом Валуев играл главенствующую роль в формировании негативного отношения некоторых представителей высшей бюрократии к жесткому курсу Муравьева. Как показывает изучение делопроизводства Западного комитета, по всем спорным вопросам, вызывавшим разногласия среди его членов, министр внутренних дел пытался противодействовать предложениям главного начальника Северо-Западного края. Д.А.Милютин в мемуарах уточнял, что в бюрократической среде следовало понимать под противодействием: «Противники Михаила Николаевича... старались по возможности, под каким-нибудь предлогом отложить решение вопроса, или ослабить и парализовать предположенные меры редакционными поправками и вставками»[163].

Недовольство мероприятиями Муравьева в официальном Петербурге проявилось не сразу; для подавления восстания его считали необходимым. В этой связи закономерно, что в 1863 г. предложения Муравьева единогласно одобрялись Западным комитетом, в том числе такое важное предложение, как введение 10-ти процентного сбора. Исключение составил лишь один вопрос, вызвавший разногласие среди членов комитета.

В июле 1863 г. Муравьев сообщил министру внутренних дел, что многие помещики Западного края польского происхождения под различными предлогами находятся за границей и имеют возможность участвовать в работе революционных комитетов или содействовать им «вывозимыми из края капиталами». Муравьев, чтобы пресечь их антиправительственную деятельность, предложил объявить проживающим за границей польский помещикам, что, в случае их невозвращения на родину в срок, указанный в паспорте, на их имения будет наложен секвестр. Западный комитет рассмотрел этот вопрос 27 августа 1863 г. и единогласно принял решение о необходимости вызова таких помещиков. Но при определении формы вызова и меры ответственности за неявку мнение членов комитета разделилось. Большая часть комитета (Валуев, князь Долгоруков, Головнин, князь Горчаков, Замятнин и товарищ министра финансов Г.П.Небольсин) не нашла достаточных оснований для издания дополнительных временных постановлений по данному вопросу. По их мнению, главный начальник края должен был руководствоваться соответствующими статьями законодательства, согласно которым все русские подданные, не возвратившиеся из-за границы после сделанного им через миссию вызова, предаются суду и приговариваются к лишению всех прав состояния и к вечному изгнанию, а их имения поступают в опекунское управление. Но два члена комитета – Зеленый и князь Гагарин – сочли предложенные коллегами меры недостаточными, так как, во-первых, возбуждение судебного разбирательства даст возможность затянуть на неопределенный срок наложение наказания или вообще от него уклониться, а во-вторых, передача имений в опекунское управление более соответствует интересам владельцев, чем правительства. Утверждая, что «никакой закон не может быть применяем ко всем обстоятельствам», Зеленый и Гагарин высказались за принятие чрезвычайных постановлений по этому вопросу и поддержали предложение Муравьева. Александр II 6 сентября 1863 г. утвердил мнение меньшинства[164].

К началу 1864 г. со всей очевидностью проявились основные тенденции в управлении Муравьева Северо-Западным краем, и одновременно возросло противодействие официального Петербурга. В начале 1864 г. Муравьев поставил вопрос о закрытии в Северо-Западном крае католических монастырей, принимавших участие в восстании. Он предложил закрыть в Виленской губернии 7 мужских и 4 женских монастыря, а их помещения обратить в «богоугодные» или другие общественные учреждения. Но этой мере воспротивился министр внутренних дел. Согласно представленной Валуевым справке, в 1856 г. Комитет по делам римско-католической церкви утвердил разделение монастырей на штатные и заштатные. Правительство обещало Ватикану сохранить 50 штатных католических монастырей, а заштатные было решено постепенно упразднять. По этой причине упразднение монастырей, предложенное Муравьевым, стало бы отступлением от положений международного договора. Западный комитет постановил ограничиться закрытием лишь заштатных монастырей (в Северо-Западном крае таких насчитывалось восемь), а также наблюдением, чтобы в штатных монастырях не допускалось увеличение числа монахов больше положенного[165]. Впоследствии предложение Муравьева, первоначально отвергнутое, вошло в его всеподданнейшую записку 14 мая 1864 г. и было одобрено на соединенном заседании комитетов – по делам Царства Польского и Западного[166].

Однако все эти разногласия были лишь прологом к наиболее значительному моменту в истории отношений Муравьева и Западного комитета, которым, несомненно, являлось обсуждение всеподданнейшей записки 14 мая 1864 г. По желанию Александра II, комитет должен был в семидневный срок представить свое мнение относительно записки Муравьева, вобравшей в себя весь «пакет» его предложений по управлению краем[167]. До заседания комитета по желанию Александра II с этой запиской были ознакомлены министр внутренних дел и шеф жандармов. Накануне обсуждения, 16 мая 1864 г. Валуев составил по просьбе Долгорукова заметки к записке Муравьева, копию с которых он послал также Горчакову[168]. По мнению Валуева, общим характером записки являлось «употребление силы во всех ее видах», а средства сближения Северо-Западного края с Россией указывались «с замечательною неразборчивостью и жестокостью»[169]. О предложенных Муравьевым мерах Валуев язвительно писал в заметках: «Вообще нельзя не остановиться на мысли, что, когда говорят о генерале Муравьеве, то предполагается, что он не только усмирил, но даже и покорил край. Когда читаешь записку того же генерала Муравьева, то кажется, будто он его только занял, и, опираясь на 100 тыс. штыков и 4 млн. верноподданных крестьян, чувствует, что почти не достиг никакого прочного результата»[170].

Записка Муравьева обсуждалась на заседаниях Западного комитета 17, 19 и 21 мая 1864 г. На этих заседаниях кроме членов комитета присутствовал и статс-секретарь Н.А.Милютин. Комитет одобрил ее исходное положение о признании Северо-Западного края «русским, составляющим древнее достояние России» и в соответствии с этим признал необходимым проведение мер, направленных на подавление не только преобладания, но и проявления «польского элемента».[171] Однако рассмотрение этой записки вызвало разногласия по принципиально важным вопросам и вполне определенно выявило оппозицию мероприятиям Муравьева.

Прежде всего, несовпадение позиций членов Западного комитета проявилось в вопросе об ограничении приема поляков в российские высшие учебные заведения. Ранее этот вопрос уже не раз становился предметом обсуждения в правительственных «верхах». В 1861 г., с началом политических беспорядков в Польше и в Западном крае, киевский генерал-губернатор И.И.Васильчиков предложил ограничить доступ поляков в киевский университет св. Владимира, запретив принимать туда католиков – уроженцев Северо-Западного края и Царства Польского. Однако особая комиссия, состоявшая из высших сановников (граф С.Г.Строганов, князь В.А.Долгоруков, Е.П.Ковалевский, В.Н.Панин), отклонила это предложение и лишь рекомендовала университетскому начальству усилить негласным образом строгость в отношении поляков при приеме экзаменов. Против ограничительных мер высказался и Александр II, не желавший провоцировать негативное общественное мнение в Царстве Польском в то время, как там начались преобразования маркиза А.Велепольского[172]. В отличие от И.И.Васильчикова, виленский генерал-губернатор В.И.Назимов не был обеспокоен тем, что польские студенты могут «заразить» русских революционными идеями. Он опасался вообще того вредного влияния на умы молодежи западных губерний, какое оказывало пребывание в университетах вдали от родных краев, будь то университет в Петербурге или в Варшаве. В начале 1861 г. Назимов просил ведомство народного просвещения не предоставлять отпусков студентам из Литвы, т.к. они, возвращаясь домой из России, пагубно влияли на местных жителей и подстрекали их к беспорядкам. Вместе с тем, он высказывался против разрешения обучаться дворянам Северо-Западного края, особенно православным, в Царстве Польском. Согласно его мнению, для уроженцев Литвы лучшим выходом должно было быть обучение в Виленском университете, возможность открытия которого он серьезно обдумывал. По инициативе Назимова в конце 1862 г. вопрос о студентах-поляках рассматривался в Западном комитете. Тогда же начальник штаба корпуса жандармов А.Л.Потапов представил в комитет собственную записку по этому предмету. По словам Потапова, польские студенты являлись «единственным проводником революционных идей» в высших учебных заведениях России. Оторванные от родины, близких и друзей, как правило, плохо материально обеспеченные, они «не имеют возможности узнать хорошее в России; им известна только одна черная действительность и с этой точки зрения представляется им вся Россия». Однако, чтобы исправить это положение, Потапов не предлагал дать полякам возможность лучше узнать Россию, а предлагал ограничить им доступ к обучению в российских университетах. Стипендиатов Царства Польского намечалось перевести в недавно открытую Главную Школу в Варшаве в обязательном порядке, а студентам – католикам из западных губерний – «предоставить перейти туда, если они пожелают». Мнение Потапова в то время разделял не только его начальник – князь В.А.Долгоруков, но и министр внутренних дел П.А.Валуев. Но против этих предложений выступили руководители Министерства народного просвещения, опасавшиеся студенческой солидарности. Они полагали, что с удалением поляков «брожение» в университетах не прекратится, а напротив, усилится, т.к. польские студенты в глазах их русских товарищей будут выглядеть «невинно пострадавшими». В итоге, Западный комитет на заседании 4 декабря 1862 г. высказался против каких-либо административных мер, принуждавших студентов-поляков обучаться только в России или исключительно в Польше[173].

В мае 1864 г. М.Н.Муравьев вновь поднял этот вопрос в условиях, когда было очевидно, что польские студенты активно поддерживали восстание. Они распространяли воззвания польского Жонда, печатали собственные прокламации, снабжали повстанцев оружием, деньгами и продовольствием, вербовали добровольцев, а также сами присоединялись к боевым отрядам. В мае 1863 г., в разгар восстания, началось массовое бегство из России студентов – уроженцев западных губерний. Среди их русских товарищей также были те, кто сочувствовали мятежникам и даже собирали в их пользу средства. Закономерно, что во время восстания все студенты в целом рассматривались правительством как одна из наименее лояльных групп населения. С января 1863 г., по распоряжению Министерства народного просвещения, из высших учебных заведений исключались все, кто просил предоставить отпуск, не зависимо от причин, а списки исключенных университеты предоставляли в III-е отделение[174]. Иначе говоря, каждый студент считался потенциальным мятежником.

Тем не менее, при обсуждении в «верхах» ограничительных мер возникли разногласия. Западный комитет на заседании 17 мая 1864 г. единогласно признал необходимость ограничения по возможности «польского элемента» в учебных заведениях. Но мнение членов комитета разделилось при определении размеров данного ограничения. А.А.Зеленый, князь В.А.Долгоруков и приглашенный на заседание Н.А.Милютин приняли сторону М.Н.Муравьева, предложившего определенную норму – 1/10 числа всех учащихся, выше которой не должны были допускаться в учебные заведения России воспитанники польского происхождения[175]. Н.А.Милютин, поддержавший Муравьева, введение такого ограничения ставил в зависимость от развития системы высшего образования в Польше. Он считал, что для целей правительства более желательно, «чтобы поляки учились в польских учебных заведениях, нежели чтобы они наполняли собой русские». По его мнению, в  российских университетах «студенты из поляков, живя постоянно в замкнутых кружках, нисколько не выходили из своей национальной исключительности, а скорее в ней утверждались еще более, и вместе с тем имели большей частью вредное влияние на своих русских товарищей»[176]. Примечательно, что на этот раз Муравьева поддержал и князь Долгоруков: в 1863 г. к нему, как шефу жандармов, постоянно поступали тревожные сводки о бежавших к повстанцам студентах.

Остальные члены комитета – князь Гагарин, Валуев, Рейтерн, князь Горчаков, Головнин, Замятнин, Д.А.Милютин и Ахматов – сочли введение такого ценза излишним, так как, по их мнению, «вредное влияние» поляков обусловливалось «не столько численной соразмерностью их с русским большинством, сколько степенью закоренелости враждебного настроения каждой личности», а, кроме того, подобное ограничение «имело бы вид явного притеснения и только усугубило бы существующее уже раздражение в польской части народонаселения империи»[177]. В связи с этим предлагалось предоставить начальству учебных заведений великорусских губерний право употреблять все те меры, которые они признают необходимыми для подавления «польского элемента» и для немедленного удаления неблагонадежных воспитанников. Для аргументации данной точки зрения на заседании комитета специально выступил министр народного просвещения Головнин. По его мнению, введение определенной нормы при приеме поляков в учебные заведения стало бы «нарушением закона справедливости» и притеснением большого числа невиновных «с целью не допустить в училище лиц, могущих, может быть, сделаться невиновными со временем». Более того, данная мера противоречила бы «постоянно высказываемой правительством мысли, что весь Западный край есть край русский, и все проживающие в нем, какого бы происхождения ни были, суть русские подданные»[178]. Тем не менее, Александр II 22 мая 1864 г. утвердил предложение Муравьева, «как меру временную впредь до дальнейшего усмотрения»[179]. Воспользовавшись этой оговоркой, Головнин впоследствии попытался отменить ценз. В апреле 1865 г. по его ходатайству это дело было вновь рассмотрено в Комитете министров. Но большинство членов Комитета, в том числе обер-прокурор св. Синода и оба западных генерал-губернатора, признало отмену этого ограничения несвоевременной, так как «это может подать повод думать, что правительство изменило свой образ действий». Александр II утвердил мнение большинства[180].

Разногласие среди членов Западного комитета вызвал и вопрос об увеличении окладов православному духовенству Северо-Западного края. Как уже отмечалось, Муравьев предложил дополнительно выделить на эти цели по 400 тыс. руб. из сумм 5-ти процентного сбора с помещиков в качестве временной меры до окончательного решения вопроса об улучшении быта духовенства. Это предложение поддержали председатель Комитета князь Гагарин, а также Зеленый, Д.А.Милютин и Ахматов. Но пятеро членов комитета (Валуев, князь Долгоруков, Рейтерн, князь Горчаков и Замятнин) высказались против. Они разделяли мнение Рейтерна о том, что сбор с помещиков, как временный, впоследствии прекратится, а все отнесенные на его счет постоянные расходы лягут на государственное казначейство. По этой причине улучшение материального положения духовенства должно происходить постепенно, по мере возможности. Предлагалось ассигновать не 400 тыс. руб. ежегодно, а 600 тыс. руб., с выделением из этой суммы по 200 тыс. руб. в течение трех лет, начиная с 1865 г. Но Александр II утвердил мнение председателя и согласных с ним четырех членов[181].

Наконец, взгляды членов комитета разошлись в вопросе о продаже секвестрованных имений. Муравьев и Зеленый предлагали продавать русским землевладельцам секвестрованные имения с публичных торгов, наравне с конфискованными. Таким образом, владельцы секвестрованных имений получили бы не землю, а ее стоимость. Необходимость данной меры Зеленый обосновывал следующим образом: «Между владельцами секвестированных и конфискованных имений вся разница состоит не в степени большего или меньшего сочувствия мятежу, а в степени обнаружения или, лучше сказать, умения скрыть враждебные целости государства действия»[182]. По мнению Муравьева, владельцы секвестрованных имений по своему влиянию «были и всегда будут несравненно вреднее в здешнем крае, нежели другие малозначительные землевладельцы, принимавшее явное участие в мятеже»[183]. Но большинство членов комитета (князь Гагарин, Валуев, князь Долгоруков, Рейтерн, князь Горчаков, Замятнин, Д.А.Милютин, Ахматов) выступили против приравнивания секвестрованных имений к конфискованным, так как данная мера не только нарушила бы Правила 15 марта 1863 г. о порядке наложения секвестра, но и противоречила бы «основным законам справедливости, заключая в себе произвольное распоряжение частной собственностью, отчуждение ее без согласия владельцев, и при том в такое время, когда недвижимые имущества потеряли значительную часть своей ценности во всей России», Александр II утвердил мнение большинства[184]. Следует отметить, что это был единственный раз, когда при разногласии в комитете он не одобрил предложение Муравьева, но эта мера, не поддержанная при управлении Муравьева, была принята при его преемнике К.П.Кауфмане в 1865 г.

Говоря о всеподданнейшей записке 14 мая 1864 г., следует упомянуть еще одно предложение Муравьева, вошедшее в нее и касавшееся мероприятий правительства по водворению высылаемых из Западного края. Рассмотрение этого вопроса в правительственных комитетах имело длинную историю. В 1863 г. правительство столкнулось с серьезной проблемой – необходимостью разместить на территории империи большое число высылаемых из Царства Польского и западных губерний. П.А.Валуев сообщал шефу жандармов князю В.А.Долгорукову в письме от 17 сентября 1863 г.: «Я действительно не знаю, что делать с высылаемыми – мы не имеем никаких аналогий»[185]. Из Польши и Западного края высылалось в то время в среднем по 40 человек в день. В начале 1865 г. III-е Отделение констатировало: «В восточной России теперь нет городка, в котором не было бы 40, 50, 60 или даже 70-ти сосланных поляков… Высланные во внутренние губернии и в Сибирь польские уроженцы, большею частью люди образованные и ловкие, приглашаются в домашние учителя и играют заметную роль в нааших провинциальных обществах».[186] Высылаемые делились в основном на три категории: 1) высылаемые по постановлению военного суда в каторжные работы, на поселение и на жительство, с лишением всех прав состояния; 2) высылаемые на основании постановлений военных судов в отдаленные губернии на жительство, без лишения всех прав состояния; 3) высылаемые в административном порядке, по распоряжению главного начальника края. Кроме того, по предложению Муравьева, одобренному 12 сентября 1863 г. Западным комитетом, осужденные за участие в восстании однодворцы, мещане и крестьяне по окончании срока наказания в арестантских ротах не могли вернуться на прежние места жительства в Западном крае, как это было предусмотрено соответствующей статьей гражданского законодательства, а вместо этого должны были водворяться на постоянное жительство на казенных землях в отдаленных губерниях империи, кроме Сибирских[187].

Наиболее остро стоял вопрос о том, в каких местностях должны водворяться высылаемые. Согласно высочайшему повелению 26 апреля 1863 г., первоначально в качестве мест ссылки были выбраны губернии: Архангельская, Костромская, Новгородская, Олонецкая, Оренбургская, Пензенская, Пермская и Тамбовская. Однако вскоре стало ясно, что расселение там всех ссыльных поляков поставит под угрозу политическую стабильность центрального региона России. На основании постановления Западного комитета, утвержденного Александром II 26 сентября 1863 г., вопрос о географии ссылки должен был быть решен в результате соглашения между виленским генерал-губернатором и министрами внутренних дел и государственных имуществ[188]. А.А.Зеленый предварительно предложил для поселения Вологодскую, Архангельскую и Самарскую губернии. Но Муравьев имел свое представление о том, где должны быть размещаемы высылаемые. Указывая на слабое устройство полицейской части во внутренних губерниях империи, он высказывал мнение, что размещение дворян и помещиков польского происхождения во многих мелких уездных городах будет иметь для России вредные последствия. Поэтому он предложил сосредоточить всех высылаемых в 2–3 колониях в наиболее отдаленных пунктах империи. Соответствующим этим условиям районом он считал Печорский край, Вологодскую губернию, северные части Архангельской и Тобольской губерний, Туруханский край и Якутскую область. Зеленый эти предложения Муравьева полностью одобрил[189].

Однако этот проект встретил противодействие со стороны министра внутренних дел и главы III отделения. Валуев указывал, что местности, выбранные Муравьевым, «являются самыми безлюдными, суровыми, неспособными к прочной оседлости, неудобными для земледелия, следовательно, не представляют возможности к водворению в них более или менее значительного населения»[190]. Для поселений следовало выбирать местности, где действительно возможно прочное водворение, например, на Урале, и где «самая жизнь не обращалась бы в непрерывное дополнительное наказание».[191] По мнению Долгорукова, было возможно учреждение поселений «в некоторых частях» названных Муравьевым местностей, но «с устранением последствий, противных человечеству»[192]. Кроме того, Долгоруков, а вслед за ним и Валуев считали, что, прежде чем определять местности для поселений, правительству необходимо уяснить себе, будет ли эта высылка временной или вечной. Валуев предлагал определять различие между высылаемыми «с возвратом и безвозвратно» в зависимости от степени виновности и смягчающих обстоятельств: социального положения, состава семьи, возраста, пола и т.п. По мнению Валуева, отправлять на поселения следовало лишь изобличенных в прямом участии в мятеже, особенно из лиц низших сословий, и только таким поселенцам определять безвозвратную высылку.[193] Долгоруков считал возможным отправлять на поселения также тех представителей высших слоев, чье влияние в Западном крае будет признано вредным.

Несмотря на эти замечания, Муравьев продолжал настаивать на утверждении списка выбранных им мест поселения. В декабре 1863 г. он представил Валуеву развернутый план размещения высылаемых из Северо-Западного края в отдаленных губерниях. Лиц привилегированных сословий, ссылаемых с лишением всех прав состояния, он предложил отправлять в Туруханский край, в северные части Тобольской и Томской губерний, а наиболее опасных из них – в Якутскую область[194]. С точки зрения Муравьева, тяжелые климатические условия данных местностей, неблагоприятные для земледелия, не могли служить помехой для организации там поселений, так как «эти люди не хлебопашцы, им не нужен плодородный грунт»[195]. «Их должно отделять от всякого сношения с населенными частями России, и водворяя на севере, выдавать им тоже кормовое пособие, которое теперь они получают, будучи расселены в разных городах империи», – писал он[196]. Высылаемых на жительство, большинство из которых составляли арендаторы, управляющие имениями, чиновники польского происхождения, ксендзы и «тому подобный сброд», предполагалось поселять в Печорском крае и северной части Пермской губернии. Последнюю категорию – высылаемых в административном порядке – следовало поселять в некоторых городах Оренбургской, Вятской и Пермской губерний. Данные местности были выбраны Муравьевым в связи с тем, что в эту категорию высылаемых в основном входили представители высших слоев, то есть «менее общительные со средним классом и потому представляющие более средств для бдительного надзора за ними». Впрочем, отмечал Муравьев, «не мешало бы … часть их отправить в отдаленные уезды Олонецкой и Вятской губерний».[197] Кроме того, вместо «расселения поляков по всей империи», Муравьев предлагал устроить в Сибири и отдаленных северных губерниях, «где много лесу, особые здания для жительства высылаемых лиц под строгий надзор»[198].

Зеленый поддержал проект Муравьева, хотя и с оговоркой, что не возражает и против других местностей[199]. Вместе с тем, и Зеленый, и Муравьев придерживались принципа «все они виноваты» и высказывались за бессрочные поселения. Поэтому для них было неприемлемо группировать высылаемых по степени вины, полу, возрасту и т.п., так как подобное разделение создало бы дополнительные осложнения для реализации переселений. Единственным допустимым ограничением признавался запрет высылать детей до 15 лет, хотя родители, по их желанию, могли брать с собой детей, не достигших этого возраста[200]. Таким образом, в ходе дискуссии выявились два ключевых спорных вопроса: во-первых, в каких местностях необходимо размещать высылаемых, а во-вторых, следует ли при определении места и срока поселения принимать во внимание степень вины высылаемого, а также какие-либо другие факторы.

Все спорные вопросы были представлены на рассмотрение Западного комитета. На заседаниях 18 и 25 февраля 1864 г. комитет обсудил их и принял компромиссное решение. Было решено, как это и предполагал Валуев, отправлять на поселения в Якутскую область, Туруханский край, в северные части Архангельской и Тобольской губерний только «главных преступников», а остальные категории высылаемых поселять в Томской и Енисейской губерниях, а также в тех частях Вологодской и Олонецкой губерний, в которых действительно возможно «прочное водворение». Западный комитет признал, что число высылаемых достигло огромных размеров, и высылка производится без правильной системы. Но наряду с этим,  комитет пришел к убеждению, что «все политические преступники неисправимы, и что наказание их… имеет всегда последствием вящее раздражение их против правительства, поэтому лица, подлежащие водворению… никогда не должны быть возвращаемы в места своей родины»,[201] то есть фактически было одобрено предложение Муравьева и Зеленого о бессрочной высылке. Постановление комитета было утверждено Александром II 5 марта 1864 г.[202]

Однако это решение не удовлетворило Муравьева. Во всеподданнейшей записке 14 мая 1864 г. он вновь предложил расселять высылаемых в Печорском крае, Омской области, некоторых уездах Пермской и Тобольской губерний. Отметая возможные возражения, Муравьев писал: «Переселенцы скоро свыкнутся с краем, как свыкаются во всех других странах лица, высылаемые из оных в отдаленные пустыни за политические преступления. Здесь надо иметь, прежде всего, в виду Россию и ограждение ее от опасности заразы польской пропагандой; гуманность же может быть соблюдена и в Печерском, и в другом крае, когда переселенцам будут доставлены все средства к жизни, кроме способов вредить России»[203].

Валуев, со своей стороны, также пытался пересмотреть положение Западного комитета, утвержденное 5 марта 1864 г. С точки зрения оппонентов Муравьева, все высылаемые из Северо-Западного края были «только жертвами варварской виленской администрации»[204]. Сам Валуев писал в дневнике: «При тех условиях и формах высылки, которые приняты, в особенности ген. Муравьевым, можно только размещать высланных как можно удобнее и обходиться с ними снисходительно. Это министерство внутренних дел постоянно и делает».[205] Согласно решению Западного комитета от 22 сентября 1864 г., министр внутренних дел должен был представить предварительное соглашение с министром государственных имуществ о местностях, в которых предложено производить водворение высылаемых поляков[206]. Основываясь на сведениях, полученных от местных властей и специально командированных чиновников Министерства внутренних дел, Валуев сделал заключение о том, что местности, указанные в положении комитета 5 марта 1864 г., не пригодны для водворения, и предложил производить поселения в Тобольской губернии, полностью исключив Туруханский край, Якутскую область и Вологодскую губернию из разряда областей, предназначенных для высылаемых поляков. Но с Валуевым не согласился Зеленый. Он отмечал, что было бы несправедливо выделять для польских поселенцев удобные для хлебопашества земли в Тобольской губернии, в то время как они могли бы быть предоставлены русским малоземельным крестьянам из внутренних губерний. Вместо этого Зеленый указывал на возможность использовать для поселений Печорский край, то есть повторил предложение Муравьева, выраженное в его записке 14 мая 1864 г. Западный комитет на заседании 24 ноября 1864 г. принял формулировку Зеленого, признав целесообразным в выборе мест поселения не ограничиваться «только теми местностями, которые представляют все удобства к жизни», а водворять поляков, по усмотрению министра государственных имуществ, и в Вологодской губернии, а в исключительных случаях – в северной части Тобольской губернии и Якутской области[207]. Таким образом, в вопросе о поселениях в основном возобладала точка зрения Муравьева и Зеленого.

Судьба ссыльных поляков вновь оказалась в центре внимания в начале 1865 г. На заседании Комитета министров 9 февраля 1865 г. князь П.П.Гагарин объявил о желании Александра II дать амнистию по случаю намечавшегося бракосочетанию наследника престола. Всем членам комитета следовало представить свои предложения к проекту всемилостивейшего манифеста не позднее 1 мая 1865 г. Хотя амнистия в 1865 г. не состоялась вследствие кончины цесаревича Николая Александровича, но представленные проекты манифеста свидетельствуют о том, что в это время в правительственных кругах продолжалась острая дискуссия по польскому вопросу. В специальной записке об амнистии, подготовленной в феврале 1865 г. в III-ем Отделении, предлагалось отказаться от крайних подходов, таких как «всех поляков возвратить» или «не возвращать никого». Авторам записки самым взвешенным представлялось решение предложить виленскому и киевскому генерал-губернаторам возвратить в Западный край лишь «менее опасных поляков, но сколько возможно в большем числе»[208]. Однако М.Н.Муравьев, мнение которого также было запрошено, остался непреклонен даже накануне своей отставки. В отношении на имя князя В.А.Долгорукова 3 апреля 1865 г. он признавал возможным возвратить в край только лиц привилегированных сословий, высланных в административном порядке (таких насчитывалось на тот момент 279 человек). Но при этом Муравьев считал данную категорию ссыльных весьма опасной, как «тайных крамольников, более вредных, чем те, которые были взяты с оружием в руках». Поэтому он делал существенные оговорки: вернуться могли не все, а лишь самые достойные, «и то в виде особо оказываемой им милости», и, главное, это могло произойти только после пяти лет пребывания их «вне края», то есть не ранее, чем в 1868–1870 гг.[209]

Нельзя сказать, чтобы в течение первых двух лет после восстания позиция Александра II в отношении поляков также сколько-нибудь смягчилась. Намечавшаяся в начале 1865 г. амнистия была скорее данью традиции, предусматривавшей помилование подданных по случаю торжественных событий в царской семье, таких как свадьба, рождение наследника или вступление на престол. Более адекватно отношение императора к польскому дворянству западных губерний характеризует его поведение во время посещения Северо-Западного края в мае – июне 1864 г. Александр II отказался принять делегацию ковенского дворянства, а на ходатайство предводителя Ф.Е.Карпа, просившего от имени этого дворянства о «помиловании», ответил красноречивым молчанием[210].

Следует также отметить, что император оказывал постоянную поддержку генерал-губернатору М.Н.Муравьеву. Как отмечали современники, Александр II недолюбливал Муравьева, но он считал, что необходимо принимать людей такими, какие они есть, и, если возможно, использовать их недостатки в интересах государства[211]. По мере того, как в Петербург поступали все более обнадеживающие сведения о подавлении восстания в Литве, возрастал и авторитет Муравьева в глазах царя. Уже в начале июня 1863 г. он ставил в пример наместнику Царства Польского деятельность виленского генерал-губернатора, прося сообщать великому князю Константину Николаевичу все административные и военные распоряжения Муравьева. «Разница политического нашего положения в Литве и Царстве, – писал Александр II брату Константину 3 июня 1863 г., – мне хорошо известна, но, когда открытый мятеж и там и здесь, меры к его прекращению должны быть принимаемы одинаковые. Автономия управления в Царстве, хотя и должна быть сохраняема en principe, но теперь она должна уступать необходимости, и если нет элементов гражданских в Польше, на которые можно было бы упереться… то необходимо искать их вне ее пределов. Если таковые тебе нужны, напиши мне, и я тебе ручаюсь, что все министры рады будут тебе помогать… как они теперь помогают Муравьеву, который и им всем не по нутру. Но дело пошло потому, что они понимают, что дело идет о сохранении Западного края за Россией. (Курсив мой – А. К.) То же можно сказать и про Царство»[212]. Высочайшая поддержка позволила виленскому генерал-губернатору реализовать задуманную им систему мероприятий. Свидетельством такой поддержки являются, например, рескрипты Александра II на имя Муравьева от 3 августа и 9 ноября 1863 г., в которых выражалась признательность за службу, и отдавалось должное его «благоразумным, энергичным и последовательным распоряжениям»[213].

Эфективность действий Муравьева в Северо-Западном крае утвердила Александра II в мысли о необходимости распространить подобную систему на Царство Польское. На совещаниях в Царском Селе 16, 17 и 21 августа 1863 г., на которых, кроме царя, присутствовали: великий князь Константин Николаевич, Д.А.Милютин, П.А.Валуев, А.М.Горчаков, князь В.А.Долгоруков и В.П.Платонов, обсуждался вопрос о положении дел в Царстве Польском. На первом заседании рассматривалось отношение Муравьева о подчинении ему северных уездов Августовской губернии. Великий князь воспользовался этим, чтобы осудить систему управления Муравьева, но царь его не поддержал[214]. В тот же день он писал императрице Марии Александровне: «Произошла довольно жаркая дискуссия о системе Муравьева… Наконец, я остановился на том, что так и будет сделано, хотя Костя и скорчил гримасу»[215]. На заседании 21 августа Александр II зачитал написанную им краткую записку, основная идея которой сводилась к тому, что надо подавить восстание в Польше военной силой и восстановить уважение к законной власти, основываясь на строгой военной диктатуре. При этом царь сослался на успешный опыт военно-полицейского управления Муравьева в Литве[216]. Как отмечалось в научной литературе, записка Александра II 21 августа 1863 г. явилась официальным завершением политики «примирения» с поляками[217]. Встречаясь в ноябре 1863 г. с командиром Преображенского полка князем А.И.Барятинским, после его прибытия из Северо-Западного края, он заявил: «Все идет хорошо, и я очень хотел бы, чтобы Михаил Николаевич продолжил им начатое».[218] Обсуждение проектов Муравьева в Западном комитете позволяло  Александру II производить своего рода обзор различных взглядов своих сановников и принимать собственное решение. Делая выбор между системой управления, эффективной по результатам, но чрезвычайной по мерам исполнения, и системой «легальности», император чаще склонялся в пользу первого. Несмотря на сильную оппозицию в «верхах», мероприятия Муравьева были в основном приняты Западным комитетом. Высочайшая воля явилась в данном случае главным мерилом в решении проблемы правовой неразграниченности между властью генерал-губернатора и властью министра.

Тем не менее, в глазах противников Муравьева поддержка Александром II его мероприятий не была безусловной и имела свои ограничения. В августе 1863 г. великий князь Константин Николаевич отмечал в дневнике двойственность позиции царя: «Его мер, беззаконности и способа их исполнения Саша не одобряет, и сказал это очень положительно, но результат, им достигнутый, производит un charme, une fascination (очарование и гипноз – перевод с франц.). Это выходит иезуитство, то есть что цель оправдывает средства»[219]. Не менее примечательная характеристика содержится в дневнике Валуева за 15 мая 1864 г.: «Государь явно тяготится Муравьевым и, несмотря на это, считает его необходимым»[220]. Противоречивость в отношении Александра II к Муравьеву проявилась в пожаловании ему 30 августа 1863 г. ордена Андрея Первозванного. Награждение первым российским орденом было признанием высших заслуг перед Отечеством, но исключительность этого события, по мнению Муравьева, значительно принижалась, поскольку одновременно с ним этой награды был удостоен генерал-губернатор Юго-Западного края Н.Н.Анненков. Сам Муравьев счел такую награду «двусмысленной»[221]. Возможно, таким способом Александр II не только отличал Муравьева, но и указывал на его место[222].

Отставка Муравьева в апреле 1865 г. была, видимо, уступкой в пользу «партии» его противников. Еще в январе 1865 г. Валуев предложил Александру II назначить Муравьева московским генерал-губернатором и, таким образом, «сбыть» его из Вильны[223]. Но этот проект остался без последствий. Князь Долгоруков писал Валуеву 31 января, что «развязаться» с Муравьевым возможно и без этого назначения, так как вскоре он сам попросится уйти со своего поста[224]. Очевидно, предполагалось выждать время, когда Муравьев приедет в Петербург, что и произошло в марте 1865 г. Александр II принял его довольно сухо и, как показалось Муравьеву, просьбу об отставке «принял без затруднения и даже с некоторым удовольствием»[225]. Заговорив об увольнении, Муравьев, возможно, надеялся, что его вновь, как и осенью 1863 г., попросят остаться. Но на этот раз ему дали понять, что удерживать его не станут. По словам Валуева, «Его Величеству удалось направить разговор так, что Муравьев сам просил увольнения по случаю расстроенного здоровья»[226]. Великий князь Константин Николаевич записал в дневнике 26 марта 1865 г.: «Саша мне сказал, что он довел Муравьева проситься вон из Вильны. Слава Богу»[227].

Увольнение Муравьева прошло в Петербурге практически незамеченным, так как все события затмила тяжелая болезнь цесаревича Николая Александровича и его кончина 12 апреля 1865 г. «Отставка Муравьева произвела дурное впечатление; видели как бы желание приняться за новое, более мягкое отношение к полякам; стали рассчитывать на действие горести в Государе. Все называли Суворова», – записала в апреле 1865 г. в дневнике княгиня Е.А.Черкасская[228]. Однако Александр II не мог просто отправить Муравьева в отставку, он был уволен с милостивым рескриптом и возведением в потомственное графское достоинство. Текст этого рескрипта написал П.А.Валуев, руководствуясь личными указаниями Александра II: «Предполагаемый рескрипт возбудит несомненно всеобщее внимание и потому должен быть составлен тщательно и взвешивая каждое слово»[229]. По свидетельству А.И.Дельвига, пожалование графского достоинства М.Н.Муравьеву испросил у царя Н.А.Милютин, так как считал, что «государю нельзя было его уволить, не выразив ему своей благодарности и не наградив его»[230]. Однако отставка Муравьева была заменой неугодной личности, но не знаменовала собой смену правительственного курса в отношении западных окраин. В мае 1865 г.  Александр II заявил польской делегации, прибывшей в Петербург на погребение цесаревича Николая Александровича, что никогда не допустит отделения от империи западных окраин, и вновь повторил слова своей варшавской речи 1857 г.: «Point de réveries» (Оставьте мечтания. – Перевод с фр. мой. – А. К.)[231].

Таким образом, за без малого два года управления М.Н.Муравьева – с мая 1863 по апрель 1865 г., – в Северо-Западном крае сложилось то, что современники назвали «системой Муравьева». Основными составляющими «системы» были: военное положение, сопряженное с чрезвычайной властью генерал-губернатора и военно-полицейским управлением; «выживательная» политика в отношении местного польского дворянства и опора на крестьянство, как наиболее лояльный правительству социальный слой. Конечная задача подобной системы управления виделась в «обрусении» края, под чем Муравьев понимал прежде всего передачу всех рычагов власти и влияния из польских рук в русские. Польское дворянство должно было уступить русскому свою доминирующую роль наиболее могущественной, привилегированной и богатой группы местного общества. Однако обеспечить русскому дворянству преобладающее значение в крае могла только государственная власть в лице ее представителей. Ставка на чиновника обусловливалась выбором тех методов русификации, которые были определены еще в ходе восстания 1863 г. В своих действиях Муравьев исходил из представления о враждебности всего польского дворянства, от аристократии до мелкой шляхты, российскому государству и государственности, а для борьбы с непримиримым врагом Муравьеву и его единомышленникам более целесообразными и эффективными казались административно-принудительные приемы подавления «польского элемента».