Продолжение.
Оглавление всей монографии.

Глава III. Судьба «системы» М.Н. Муравьева при его преемниках (1865–1880)

 Отличительной особенностью «системы Муравьева», как и любой системы, являлось единство и взаимосвязь всех ее составляющих. Так, поддержание военного положения в крае требовало увеличения численности полиции и жандармских команд. Их финансирование осуществлялось за счет так называемого процентного сбора с местных помещиков. Этот сбор, в свою очередь, должен был подрывать материальное благосостояние польского дворянства и вынуждать его продавать свои имения русским. Значительный контингент покупателей, по мысли Муравьева, составляли бы приехавшие из внутренних губерний чиновники, которым предоставлялось, также их сумм процентного сбора, повышенное жалование. Стимулировать эти покупки могли бы льготы и субсидии, предоставляемые государством, при законодательном ограничении прав польских землевладельцев по распоряжению своею собственностью. Замена польских чиновников чиновниками русского происхождения и запреты на употребление польского языка должны были поднять престиж русского языка в глазах местного населения и способствовать его распространению, что стало бы наглядным доказательством успехов в деле «обрусения». Таким образом, замена или изъятие одного из элементов могло расшатать или существенно изменить всю «систему».

 Преемникам М.Н.Муравьева на посту виленского генерал-губернатора предстояло определить: продолжать русификацию края намеченным путем, законсервировав сложившуюся «систему», или, не отказываясь от выбранного направления, пойти на ее видоизменение. Наконец, теоретически существовала и возможность отказа от цели «обрусения» Северо-Западного края, что подразумевало радикальную ломку «системы Муравьева». Выбор того или иного правительственного курса в Северо-Западном крае во многом зависел от расстановки сил в среде высшей бюрократии.

 1. Борьба в «верхах» вокруг политики в Северо-Западном крае в 1865–1867 гг.

Вопрос о методах русификации в Северо-Западном крае после восстания 1863 г. стал тем камнем преткновения, который разделил высшие сферы бюрократии на два лагеря или, иначе говоря, «группировки». Одну из «группировок» современники иногда называли «русской партией». Это название весьма условно, так как оно не подразумевало единой «команды» с общей программой. Под «русской партией» понималось временное объединение представителей высшей бюрократии, происходившее в процессе разработки, обсуждения и принятия в высших и центральных правительственных учреждениях мероприятий, касавшихся прежде всего окраин Российской империи, в том числе и Северо-Западного края. Это объединение обусловливалось наличием общего взгляда на место и роль окраин в государстве, а также борьбой с теми сановниками, которые придерживались иных подходов к управлению империей. Ядро «партии» составляли М.Н.Муравьев, Н.А. и Д.А.Милютины, А.А.Зеленый. К ним примыкал и князь В.А.Черкасский. Между этими деятелями в 1863–1865 гг. периодически происходил обмен мнениями и достигалась определенная согласованность действий. Как правило, поддержку этой группировке оказывали К.В.Чевкин и А.П.Ахматов.

«Русской партии» противостояла, по выражению Муравьева, «партия космополитов». Ключевую роль в ней играл тандем П.А.Валуева и князя В.А.Долгорукова. По ряду вопросов, касавшихся Западного края, к ним присоединялись великий князь Константин Николаевич, князь А.М.Горчаков, А.В.Головнин, М.Х.Рейтерн, князь А.А.Суворов. Эта так называемая «партия» еще более эфемерна, поскольку, несмотря на единство взглядов по ряду вопросов, нет оснований говорить о последовательной координации действий при разработке политики в Северо-Западном крае.

Таким образом, к моменту ухода М.Н.Муравьева с поста виленского генерал-губернатора в высших правительственных сферах определились те силы, которые оказывали влияние на формирование политики в Северо-Западном крае. Противоборство между ними выявилось уже при назначении преемника Муравьеву. Первоначально назывались имена А.П.Хрущова и А.Л.Потапова, помощников по военной и гражданской части бывшего генерал-губернатора[1]. Великий князь Константин Николаевич 26 марта 1865 г., после разговора с императором об увольнении Муравьева, записал в дневнике: «Останется Хрущов и при нем Потапов»[2]. Вероятно, Александр II предполагал назначить Хрущова генерал-губернатором и командующим военным округом, а Потапова – его помощником по гражданской части. Для переговоров с ними в Вильну был командирован К.П.Кауфман, директор канцелярии Военного министерства[3]. На аудиенции императора Муравьев предложил в качестве своего преемника Хрущова[4]. Сам Хрущов скептически оценивал свои шансы на это назначение. В письме к начальнику штаба Виленского военного округа А.Э.Циммерману от 30 марта 1865 г. он писал: «Я не соглашусь остаться помощником у кого бы то ни было, кроме М[ихаила] Н[иколаевича]. Следовательно, мне придется оставить Вильну, ибо я вполне убежден, что рекомендация обо мне М[ихаила] Н[иколаевича] не примется во внимание, разве последует разделение властей в противность его мнению»[5].

Действительно, Потапов считал подчинение Хрущову невозможным и предложил другую «комбинацию». Эта «комбинация» предусматривала расширение власти начальника гражданского управления Северо-Западного края, с назначением Потапова исполняющим должность генерал-губернатора, а Хрущова – начальником военного округа. Вернувшийся в Петербург Кауфман 3 апреля 1865 г. доложил о предложениях Потапова Александру II, который, предварительно одобрив их, назначил специальное совещание для окончательного решения этого вопроса[6]. П.А.Валуев, сообщая 5 апреля 1865 г. об этом Д.А.Милютину, писал: «С моей стороны, я в этом нахожу ту выгоду, что подобная комбинация возвращает управление к нормальным условиям распределения властей»[7].

Несомненно, Валуева устраивала как кандидатура Потапова, открыто критиковавшего управление Муравьева, так и разделение полномочий генерал-губернатора. Примечательно, что 5 апреля Валуев встречался с приехавшим из Вильны Потаповым и был с ним у князя В.А.Долгорукова. Но, вероятно, согласовать позиции с шефом жандармов накануне совещания не удалось. После этой встречи Валуев записал в дневнике: «Прямой решимости нет. Успех сомнителен»[8]. 6 апреля 1865 г. у императора состоялось совещание, в котором участвовали П.А.Валуев, князь В.А.Долгоруков, Д.А.Милютин и А.Л.Потапов (Муравьев приглашен не был). На совещании Милютин выступил против «двоевластия» в управлении Северо-Западным краем и предложил неожиданный выход: назначить генерал-губернатором и начальником военного округа К.П.Кауфмана. Александр II после колебаний согласился[9].

П.А.Валуев, добившись ухода Муравьева, полагал «второстепенным», кто займет его место в Северо-Западном крае – Кауфман или Потапов. Но уже 22 мая 1865 г. он отмечал в дневнике, что новый виленский генерал-губернатор «преимущественно старается доказать, что он – не Кауфман, а Муравьев». М.Н.Муравьев писал в воспоминаниях, что Кауфман «хоть с немецкой фамилией, но истинно православный и русский… дал себе твердый обет не отступать от введенной мной системы действий»[10]. Многие современники считали Кауфмана продолжателем системы Муравьева, его преемником не только по должности, но и по сути[11]. Возникает вопрос, в какой мере Кауфман разделял взгляды Муравьева на политику в Северо-Западном крае? В чем проявлялось его следование системе Муравьева? Какие различия существовали в их подходах к управлению краем?

Муравьев и Кауфман исходили из представления о Северо-Западном крае, как об исконно русской земле, принадлежащей России «по историческому и государственному праву». В итоговом всеподданнейшем отчете об управлении краем Муравьев подчеркивал, что «русская народность» и православие в крае «были подавлены многие десятки лет и совершенно забыты, ибо и сами русские, жившие в тех губерниях, не считали себя русскими, а край тот считали принадлежностью Польши»[12]. Русскими Муравьев называл «сельское население», т.е. местных крестьян. Дворяне Северо-Западного края, по его словам, «бывшие прежде того русскими», перейдя в католичество и именуя себя «дворянством польского происхождения», обратились с «ренегатов» и «заклятых врагов» самодержца, России и православия[13]. Кауфман, как свидетельствуют его отдельные высказывания, вполне разделял данную точку зрения[14].

Во многом совпадало отношение Муравьева и Кауфмана к польскому дворянству и католическому духовенству края. Все католическое население края Кауфман делил «в отношении политических чувств» на лояльных и нелояльных престолу. В первую категорию входило крестьянское население, а ко второй виленский генерал-губернатор причислял «класс бывших помещиков», мелкопоместных дворян, католическое духовенство и так называемую польскую шляхту. «По своему привилегированному положению и более или менее достаточным средствам, – писал Кауфман о категории нелояльных, – пользуясь некоторой независимостью в собственных действиях и не устраненным еще влиянием на отправления общественной жизни, люди этой категории до сего времени не хотят расстаться с преступными мечтаниями прежнего времени, возбуждают среди себя легкомысленные и опасные для благоустройства края надежды и всеми возможными в их настоящем положении средствами усиливаются парализовать правительственные распоряжения»[15]. Констатируя «тайное противодействие правительству» со стороны большинства польских помещиков и, в особенности, католического духовенства, Кауфман заключал, что спокойствие края лишь внешнее, и все уверения в преданности даются только на словах, но «весьма мало выражаются в деле». Верить подобным словесным заявлениям значило бы, считал главный начальник края, ослабить бдительность местной администрации. «Какие бы ни были меры строгости, – писал К.П.Кауфман Д.А.Милютину 23 июля 1865 г. из Вильны, – до тех пор край этот не будет упрочен за нами, пока интеллигенция здесь не будет русской. Если мы в этом отношении будем останавливаться на полумерах, если мысль о примирении здесь, на русской земле, с польским элементом возьмет верх – кончено с обрусением края, и несколько лет спокойствия, развития, преуспеяния – опять разрешатся прошедшими событиями, но гораздо в сильнейшей степени, и тогда один Бог знает, чем кончится»[16].

Для достижения в Северо-Западном крае намеченных правительством целей Кауфман предлагал единственно верное, по его мнению, средство – «уничтожить здесь польский вопрос». «Поляки, – настаивал Кауфман, – должны уступить свое место русским людям по сю сторону Немана и Буга или же придется отдать им этот край со стыдом и срамом, который погубит Россию. Есть же после того люди, которые говорят о примирении и не хотят взять в толк, что здесь вопрос to be or not to be, во всей его силе»[17]. Во время объезда в сентябре 1865 г. Гродненской губернии главный начальник края обратился к местным дворянам с речью, в которой заявил следующее: «Вы все более или менее виноваты пред государем императором и пред русским народом… Вы должны на деле доказать, что сознаете свои заблуждения… Вы должны стать русскими от головы до пяток и гордиться этим именем, а не чуждаться его… Никакая национальность здесь немыслима, кроме русской. Кто думает иначе, тому нет места в здешнем крае, тому место за Бугом»[18]. Эта речь была обнародована в печати[19].

Предлагавшееся Кауфманом кардинальное средство подразумевало полную этническую ассимиляцию польского населения Северо-Западного края. По его словам, правительству следовало лишить поляков «почвы» и не доверять им до тех пор, пока «они или потомки их не сделаются русскими». Поскольку сам Кауфман признавал, что «польский элемент» «с трудом» поддается ассимиляции, то другим действенным методом он считал добровольный переезд польского католического населения из Западного края в Царство Польское[20].

Примечательно, что приглашение Кауфмана «отправляться за Буг» всем тем, кто «непримирим с Россией», вызвало неудовольствие наместника Царства Польского графа Ф.Ф. Берга. В частном письме (от 19/31 октября 1865 г.) к виленскому генерал-губернатору он заметил: «Мы здесь думаем, что также принадлежим России, как вы в Литве». В ответ Кауфман вынужден был пояснить, что не имел намерения называть жителей Царства Польского «непримиримыми с Россией». Его слова относились к тем, кто, проживая в Северо-Западном крае, не желал «слиться с окружающим русским элементом». По его мнению, польская народность не могла и не должна была заявлять свои права на «собственно русскую» территорию империи. А тем, кто притязал носить имя поляка в Северо-Западном крае, следовало отправляться Царство Польское, где они могли на законных основаниях быть признаваемы поляками и «практиковать» свою национальность[21]. Впоследствии, в одной из всеподданнейших записок, Кауфман писал, что в Польше или в Финляндии возможно примирение двух элементов – русского и местного национального, поскольку в этих частях империи правительство признает их взаимное существование. Но в Северо-Западном крае, «подобно тому, как в Петербурге, в Москве, в Саратове и пр.», любой другой элемент, кроме русского, невозможен для единства России[22]. В результате этой, по выражению Л.С.Макова, «выживательной» политики во второй половине 1860-х годов в Царство Польское переселилось около 6 тыс. поляков – уроженцев Литвы[23].

Таким образом, Муравьев и Кауфман были единомышленниками в признании враждебности «польского элемента» в Северо-Западном крае, невозможности примирения с ним и необходимости его слияния с «элементом русским». Но если Кауфман понимал под слиянием ассимиляцию польского населения края, то Муравьев придавал главное значение государственно-политическому единству. Свою точку зрения на этот вопрос он выразил в заключительных словах всеподданнейшего отчета по управлению краем. «Мы не можем быть там спокойны дотоле, – писал Муравьев, – доколе польский элемент не будет окончательно подавлен, и польские пришельцы вместе с русскими ренегатами не почувствуют, что они должны покоряться не одной только силе оружия, но и моральному слитию с великим русским народом, который господствовал искони и поныне господствует в Северо-Западном крае, составить одно нераздельное политическое целое» (курсив мой. – А.К.)[24]. Пределы этого «нераздельного политического целого» Муравьев устанавливал в рамках административных границ, отделявших Западный край от Царства Польского. Не случайно, покидая пост виленского генерал-губернатора, он обращался к императору с предложением восстановить эти границы[25]. Исключение делалось для земель Занеманья с проживавшим там литовским населением, а собственно польские земли Муравьев оставлял на периферии унитарного центра. В сентябре 1863 г. он писал А.А.Зеленому о Царстве Польском: «Оно никогда не будет нам прочно, за исключением некоторых частей, населенных жмудинами и русскими, т.е. Августовской губернии и части Люблинской. Остальную Польшу надобно держать за собой в виде военной позиции и для ограждения наших западных губерний от революционной заразы»[26].

Несмотря на отмечаемое расхождение в подходах к слиянию «польского элемента», Муравьев и Кауфман единодушно выступали за продолжение репрессивных мероприятий в Северо-Западном крае. Сходство их позиций в этом вопросе просматривается наиболее определенно. Муравьев, обращаясь в итоговом отчете 1865 г. к будущему устройству края, подчеркивал, что военное положение необходимо сохранять еще долгое время, а так называемый процентный, или контрибуционный, поземельный сбор с польских помещиков должен быть постоянным. Бывший генерал-губернатор отметал, как «преступную», всякую мысль о возвращении в край всех лиц, высланных за политические преступления. «Неблагоразумная гуманность есть жестокость и… в последствиях своих есть преступление», – считал Муравьев[27]. Кауфман полностью разделял данную точку зрения. В представленной императору в октябре 1865 г. записке он утверждал, что снимать военное положение в крае не только повсеместно, но и по частям преждевременно[28]. Лишь в конце августа 1866 г. главный начальник края представил проект постепенной отмены военного положения и ослабления репрессивных мер. В этом документе Кауфман указывал на необходимость продолжения взыскания поземельного процентного сбора даже после отмены военного положения, поскольку, по его мнению, этот сбор – не карательная мера в отношении мятежников и лиц неблагонадежных, но помощь государственной казне в покрытии огромных расходов «для окончательного устройства края с целью ограждения его от периодически повторяющихся политических потрясений и смут, вредных для самих жителей»[29].

Кроме того, Кауфман настаивал на запрете возвращаться в Северо-Западный край не только лицам, участие которых в восстании 1863 г. было доказано в суде, но и высланным в административном порядке. Как и ранее Муравьев, он предлагал уравнять эти две категории преступников, распространив на высланных в административном порядке и их наследников обязательную продажу поместной собственности. «Участие в беспорядках лиц польских фамилий, – писал Кауфман, – есть участие традиционное, и на этом основании пребывание в крае наследников лиц, заведомо вредных и влиявших на ход последнего восстания, даже в отдаленном будущем окажется окончательно вредным русским интересам»[30]. При Кауфмане продолжали действовать следственные комиссии и полевые суды. Например, в 1865 г. в Минской губернии по обвинению в участии в событиях 1863 г. было вновь привлечено к следствию 136 человек, а в 1866 г. – 45 человек. В Гродненской губернии в 1866 г. в следственной комиссии было рассмотрено 213 политических дел. Все арестованные были представителями привилегированных сословий[31].

Согласно мнению Кауфмана, в отношении высланных уроженцев Западного края правительству следовало придерживаться одинаковой и принятой для всех системы мер, избегая изъятий и исключений для отдельных личностей, особенно из высших слоев общества. Единственные исключения в применении карательных мер, какие он допускал, касались лиц из «простого сословия». Эти лица заслуживали, по его словам, «известного рода снисхождения», потому что они могли не сознавать размеров своего преступления «по причине крайнего отсутствия нравственной развитости, безграничного влияния на них римско-католического духовенства, еще не вполне отжившего свое начало крепостного права и, главное, денежных подкупов и обольстительных обещаний со стороны панов и шляхты»[32].

 Напротив, в отношении польского дворянства Северо-Западного края Кауфман оставался неумолим, отвергая предложения амнистии или облегчения участи. Так, по высочайшему повелению 16 апреля 1866 г. шеф жандармов передал виленскому генерал-губернатору для заключения полученный Александром II от графини Ю.Платер-Бобринской список высланных из Северо-Западного края политических преступников. Список включал 27 фамилий, и среди прочих в нем значились: граф Э.Чапский, А.Оскерко, графы Л. и М. Платеры, Михалина Платер, А.Сераковская (жена С.Сераковского), граф В.Старжинский, граф С.Солтан и др.[33] Главный начальник края должен был дать заключение, признает ли он возможным облегчить участь кого-либо из этих лиц. 4 июля 1866 г. К.П.Кауфман уведомил графа П.А.Шувалова, что все указанные в списке лица были деятельными участниками восстания, и нет оснований для смягчения заслуженного наказания. Само же частное ходатайство за таких заметных в крае лиц расценивалось виленским генерал-губернатором, как «плод влияния польской интриги, участники коей вполне солидарны в своих стремлениях, различествуют между собой в том, что одни высказали явное участие в мятеже и за то осуждены, а другие, действовавшие и действующие маскированными путями, считают своим долгом заботиться об участи первых». После этого отзыва главного начальника края 17 июля 1866 г. последовало высочайшее повеление оставить ходатайство графини Платер-Бобринской без последствий.

В том же отношении на имя шефа жандармов от 4 июля 1866 г. Кауфман высказал свой общий взгляд на вопрос амнистии участников восстания и возвращения их в Западный край. «Польская партия, – писал он, – своими действиями после мятежа 1831 г. и революционного движения сороковых годов доказала, что льготы, даруемые участникам мятежа, вместо того чтобы связать ее с правительством чувствами благодарности и служить залогом примирения, каждый раз были принимаемы за знак ослабления правительственной системы в преследовании польских идей; при этом коноводы революции с большей смелостью начинали свою неустанную пропаганду среди польского населения, ободренного милостями; сами же помилованные и возвращенные в край преступники, служа предметом уважения польской партии и дорожа своей популярностью, являлись проповедниками революционных идей и становились центром заговора. Несомненно то, что при последнем восстании в здешнем крае помилованные революционеры прежнего времени приняли в нем деятельное участие и в некоторых местах были руководителями». Основываясь на этом опыте, Кауфман приходил к выводу, что всякое облегчение наказания участникам восстания, «в степени возвращения их из ссылки», могло быть допущено лишь тогда, когда последовательная деятельность правительства «убедит польскую партию в окончательной и безвозвратной потере для нее этого края». Но наступления такого момента в ближайшем будущем главный начальник края не предвидел, как не находил и «указаний, чтобы здешние поляки отказались от мысли сделать этот край польским». В таких условиях, полагал Кауфман, возвращенные в Северо-Западный край из ссылки «начнут действовать в том же духе, в котором они постоянно действуют со времен князя Адама Чарторыйского», т.е. «прикрываясь наружною преданностью правительству, не преминут тайно агитировать в пользу польского дела и, полонизируя край, подготовлять элементы для нового мятежа»[34].

Следует отметить, что продолжение военного положения и репрессий в отношении поляков Кауфман и его предшественник постоянно увязывали с необходимостью дальнейшего развития мероприятий, направленных на усиление в крае «русского элемента»[35]. Военное положение и так называемый процентный сбор в перспективе должны были вынудить «польский элемент» к слиянию с «русским». Другие соответствующие мероприятия правительства обеспечили бы «русскому элементу» достаточный перевес и преобладание для поглощения «польского». Характерно, что Муравьев также не считал свою «систему» полностью завершенной к моменту его ухода с поста генерал-губернатора. В воспоминаниях он называл 1865 год «переходным для ожидаемого перелома в управлении Западным краем», а с 1866 года начинал «новую эру более самостоятельных действий правительства с целью окончательного нравственного и политического слития Северо-Западного края с Россией»[36].

К числу главных мер, призванных усилить в Северо-Западном крае «русский элемент», Муравьев и его единомышленники относили водворение русского землевладения и крестьянскую реформу. В 1865 г., уже после отставки Муравьева, были приняты важные правительственные распоряжения по водворению русского поместного землевладения. На основании инструкции Министерства государственных имуществ, высочайше утвержденной 23 июля 1865 г., служившие в западных губерниях по гражданскому и военному ведомству русские чиновники, а также вообще лица русского происхождения и православного исповедания, оказавшие заслуги на государственной службе, получали право приобретать в Западном крае на льготных условиях и без торгов свободные казенные земли, в том числе конфискованные имения участников польского восстания. Для продажи выделялись участки величиной 300–600 и 600–1000 десятин земли, а в особых случаях – свыше этого размера. В министерской инструкции вводились ограничения для покупателей и их наследников в праве отчуждения приобретенных на льготном основании земель. Эти земли запрещалось продавать, дарить, передавать по наследству, отдавать в аренду и управление, а также в залог лицам польского происхождения или евреям. В случае нарушения указанных ограничений предполагалось отбирать земельные участки в казну без вознаграждения за убытки[37]. Размер участков в 300–1000 десятин был определен с тем расчетом, чтобы с введением в Западном крае земских учреждений приобретатель земли мог претендовать на право голоса в земском собрании. Как свидетельствует переписка М.Н.Муравьева с министром государственных имуществ А.А.Зеленым, инициатива принятия этой инструкции принадлежала бывшему виленскому генерал-губернатору, высказавшему основную идею осенью 1864 г.[38]

Однако реализация инструкции 23 июля 1865 г. не могла целиком решить проблему русского поместного землевладения в западных губерниях. Число только служивших в Северо-Западном крае русских чиновников, имевших право на льготное приобретение земельных участков, превышало 5 тысяч человек. Между тем в распоряжении правительства в крае при введении в действие этой инструкции было 572 свободные казенные фермы и 375 конфискованных имений[39]. Из этих последних многие подлежали конфискации лишь в частях, и перед обязательной продажей конфискованную часть необходимо было выделить. Некоторые конфискованные имения должны были продаваться исключительно с публичных торгов, так как лежавшие на них долги превышали их стоимость. Кроме того, продажа конфискованных имений могла осуществляться только после проверки уставных грамот, завершения выкупных операций, разверстания крестьянских и помещичьих земельных угодий, а также определения суммы помещичьих долгов[40]. Все это значительно тормозило раздачу казенных земель в руки русских помещиков.

Осенью 1865 г. виленский генерал-губернатор К.П.Кауфман представил императору через министра государственных имуществ записку с новыми предложениями по укреплению русского землевладения в западных губерниях. Одновременно с ним подобный проект предложил и киевский генерал-губернатор А.П.Безак[41]. Кауфман указывал в своих предложениях, что все усилия правительства, направленные на русификацию Западного края, разбивались о «сплотившийся против нас интеллигентный, влиятельный класс панов», сосредоточивший в своих руках «4/5 общей массы имений». По мнению виленского генерал-губернатора, «ключом к полному разрешению литовско-русского дела» должно было стать обрусение края посредством русских землевладельцев. «Радикальная развязка» вопроса землевладения предопределяла разрешение других вопросов, связанных с русификацией. Кауфман подчеркивал, что мысль об усилении в крае «русского элемента» «посредством водворения крупных землевладельцев из уроженцев русских» сознавалась в высших сферах со времен Екатерины II, но «никогда не приводилась в исполнение, как раз навсегда усвоенная правительством система». Наконец, после подавления восстания 1863 г. возникли благоприятные условия для того, чтобы вновь вернуться к систематическому разрешению данного вопроса.

В основе записки Кауфмана лежало предложение, ранее, в мае 1864 г., высказанное Муравьевым, об уравнении категорий политических преступников, высланных из Западного края по суду и в административном порядке. Соответственно эта мера предполагала распространение обязательной продажи, предусмотренной для конфискованной поместной собственности, на секвестрованные имения тех, кто подвергся только административным взысканиям, а также запрет этим последним возвращаться на жительство в западные губернии. Указанные меры предлагалось распространить также на наследников тех, кто был выслан из края в административном порядке. Необходимость обязательной продажи секвестрованных имений обосновывалась теми обстоятельствами, что до мая 1863 г. (т.е. до назначения Муравьева генерал-губернатором) все карательные мероприятия в крае применялись «с известной неполнотой и мягкостью», а затем, в разгар мятежа, у властей не было возможности собирать все надлежащие юридические доказательства для определения степени вины. Таким образом, лица, подвергшиеся административной высылке, были виновны не менее тех, кто был осужден по суду, и «невозможность восстановить юридическую правильность в определении виновности сих лиц» не могла быть препятствием для предлагавшихся мер. По данным виленского генерал-губернатора, в 1865 г. в Северо-Западном крае было 659 таких секвестрованных имений, принадлежавших 596 владельцам.

Согласно предложениям Кауфмана, владельцам секвестрованных имений должен был быть предоставлен срок от одного года до трех лет для добровольной продажи их лицам православного или лютеранского исповедания. По истечении установленного срока эти имения продавались с публичных торгов или выкупались казной. Лицам, продавшим имения в назначенный срок, предлагалось смягчать наказания при определении места жительства[42].

Вместе с тем Кауфман считал, что ограничиться реализацией данных предложений значило бы «остановиться в начале пути» к достижению стоявшей перед правительством цели – «коренного переворота в сословии землевладельцев края». Поэтому он предлагал распространить обязательную продажу и на оставшиеся несеквестрованными имения лиц, высланных из края в административном порядке. Все предлагавшиеся меры в сочетании с широкими льготами и преимуществами для русских помещиков должны были, по мнению генерал-губернатора, привлечь в край значительное число желающих приобрести имения из России. Важной побудительной причиной для расширения русского землевладения в северо-западных губерниях Кауфман признавал то безотрадное экономическое положение, в котором оказались русские помещики средней руки после 19 февраля 1861 г.: «Окончив расчеты с крестьянами, передав остающуюся за наделом землю по большей части своим же бывшим крестьянам, помещики густо населенных губерний, с незначительными капиталами в виде выкупных свидетельств, решительно недоумевают, к чему и как приложить свою деятельность. Правда, что занятия по земству и, отчасти, имеющаяся в виду судебная реформа представляют для некоторых верный способ выхода из их затруднительного положения; но сколько же таких, которые на этот способ рассчитывать не могут…». Напротив, перспективы русских помещиков в Западном крае рисовались Кауфману почти в идиллическом виде. «Покупка земель в Северо-Западном крае, – писал он, – представит широкое поле для их деятельности. С небольшими деньгами и покровительственным влиянием правительства, они будут стремиться приобретать имения в северо-западных губерниях, причем перевезут в край не только свои семьи, но частью и прислугу, и, наконец, многие увлекут за собой и лиц из крестьянского сословия, так что каждый из приобретающих имение в северо-западных губерниях положит основание целого русского поселка, посадит в Литовскую землю целый куст православного русского начала»[43]. Таким образом, привлечение на западные окраины русских помещиков мыслилось инициаторами этой затеи как возможность решения проблемы дворянского «оскудения» в самой России.

Обсуждение совместных предложений западных генерал-губернаторов и министра государственных имуществ происходило в Особой комиссии под председательством князя П.П.Гагарина 29 ноября и 7 декабря 1865 г. В состав комиссии входили, кроме председателя Комитета министров, шеф жандармов князь В.А.Долгоруков, министры – внутренних дел П.А.Валуев, государственных имуществ А.А.Зеленый, финансов М.Х.Рейтерн, военный министр Д.А.Милютин, статс-секретарь по делам Царства Польского Н.А.Милютин, главноуправляющий II Отделением с.е.и.в. канцелярии граф В.Н.Панин и виленский генерал-губернатор К.П.Кауфман. 25 ноября 1865 г. под председательством Александра II состоялось предварительное совещание по этому вопросу, после которого император повелел назначить Особую комиссию. 10 декабря 1865  г. заключения этой комиссии были высочайше утверждены[44].

Во-первых, комиссия признала нецелесообразным поднимать общий вопрос о распространении на высланных на жительство из Западного края лиц правила о невозвращении на родину. (Такое правило было утверждено в отношении лиц, высланных на водворение). На основании уже действовавших правил, высланные на жительство могли вернуться в Западный край «в виде изъятия, по особым уважениям» – только по высочайшему усмотрению.

Во-вторых, были одобрены предложения об обязательной продаже как секвестрованных, так и несеквесрованных имений лиц, высланных из западных губерний на жительство в административном порядке. «При единодушии польского дворянства в деле восстания, – указывалось в заключении Особой комиссии, – большая или меньшая степень виновности не выражалась степенью действительного участия в беспорядках, которое было только последствием личного положения, дававшего часто возможность могущественно влиять на развитие мятежа, оставаясь вне опасности быть юридически изобличенным в преступлении»[45]. Владельцам таких имений предоставлялся двухлетний срок, со дня высочайшего утверждения положений комиссии (т.е. до 10 декабря 1867 г.), для их продажи или обмена «лицам русского происхождения православного или протестантского исповедания». По истечении этого срока имения должны были подвергаться оценке и продаже с публичных торгов, а в случае «неуспешности» торгов – браться в казну. Для стимулирования добровольных продаж сделки с русскими приобретателями освобождались от всяких пошлин. При продаже имений с публичных торгов для русских покупателей действовали льготы, установленные Правилами 5 марта 1864 г. Однако оговаривалось, что обязательная продажа не распространяется на секвестрованные имения детей и других наследников лиц, высланных из Западного края, если, «за смертью прежних владельцев», эти наследники успели вступить в права владения землями. Генерал-губернаторам предоставлялось право ходатайствовать об отдельных изъятиях от обязательной продажи секвестрованных имений[46]. Таким образом, все основные предложения К.П.Кауфмана были приняты.

В-третьих, Особая комиссия под председательством князя П.П.Гагарина постановила: «Впредь до окончательного устройства Западного края посредством достаточного усиления в оном числа русских землевладельцев, воспретить лицам польского происхождения вновь приобретать помещичьи имения в девяти западных губерниях». С момента объявления высочайше утвержденного постановления лица польского происхождения в Западном крае могли получать в собственность имения исключительно путем наследования по закону. В качестве обоснования столь радикальной меры в одобренном императором положении Особой комиссии приводились следующие соображения.

 Главным «сословием», стремящимся парализовать все мероприятия правительства по русификации Западного края, признавалось «сравнительно весьма ничтожное по численности население польского происхождения, в качестве преимущественно помещиков и мещан». Это немногочисленное «сословие» со времени присоединения к России придавало краю польский характер и мешало остальному десяти миллионному населению, «преимущественно малороссийскому, белорусскому и частью литовско-жмудскому», «правильно развиваться и спокойно пользоваться, наравне с прочими подданными, многими предпринятыми его величеством реформами». Сила польского «сословия», заключавшаяся «в материальных средствах и в корпоративной замкнутости владения недвижимой собственностью», давала возможность приверженцам польского дела «ласкать мечты» «о восстановлении Польши на развалинах России и высказываться периодическими восстаниями и беспорядками». Таким образом, запрет полякам приобретать имения в девяти западных губерниях, хотя и не согласовывался «с общими юридическими началами», но вполне оправдывался «высшими интересами государственного спокойствия и самосохранения». Эта мера должна была привести к тому, что «непримиримо враждебные России люди решатся покинуть Западный край и заменятся русскими помещиками, а прочие поляки, способные помириться с полным, бесповоротным владычеством России, сделаются спокойными гражданами (но не русскими – А. К.)»[47].

Наконец, Особая комиссия под председательством князя П.П.Гагарина рассмотрела вопрос о раскладке поземельного 5-ти процентного сбора с помещиков Западного края. Комиссия признала, что этот сбор раскладывается весьма «неуравнительно» и более обременителен для мелких землевладельцев, «а между тем сумма, поступающая от этого сбора, далеко не покрывает огромных дополнительных местных правительственных расходов, которые непосредственно проистекают от бывшего мятежа». Вследствие этого генерал-губернаторам Западного края поручалось составить предложения по новой раскладке, принимая во внимание те условия, которые были выработаны Особой комиссией. Данные условия предписывали полную отмену с 1 января 1866 г. поземельного процентного сбора для помещиков западных губерний из числа русских или остзейских уроженцев, а также для тех поляков, которые будут освобождаться от сбора местными генерал-губернаторами. Сбор отныне должен был полностью ложиться на польских помещиков, причем мелкие землевладельцы могли получать некоторые облегчения. Последнее условие гласило, что «ныне существующий 5% сбор должен быть отменен»[48]. Такая туманная формулировка могла быть лишь общим пожеланием, т.к. она не определяла ни сроков, ни процедуры отмены и явно вступала в противоречие с ранее высказанным тезисом об «огромных» расходах правительства вследствие мятежа.

Таким образом, постановления Особой комиссии, положенные в основу высочайше утвержденного указа 10 декабря 1865 г.[49], подтверждали и закрепляли намерения правительства подорвать влияние польского дворянства в Западном крае путем перехода земельной собственности в руки помещиков русского происхождения.

Необходимо отметить, что, помимо насаждения русского поместного землевладения, Муравьев и Кауфман указывали и на другой путь русификации Северо-Западного края. Этот путь, по их мнению, заключался в проведении аграрной реформы с большим учетом интересов крестьян. Взгляд Муравьева на будущее крестьянской реформы в крае отразился в его итоговом всеподданнейшем отчете 1865 г. «Теперь, – писал Муравьев, – две трети крестьянского дела уже окончены; надеюсь, что те, которым Вашему Императорскому Величеству благоугодно будет поручить управление краем, не отступят от принятых начал и довершат окончательное утверждение крестьянской собственности и водворят на прочном основании начало русской народности и православия. Я говорю – русской народности и православия, потому что все дело наиболее заключается в сельском населении, которое в душе русское, но было загнано и забито. Паны называли его быдлом. Мировые же учреждения, составленные ныне из русских, возвысили в народе русский дух»[50]. К.П.Кауфман вполне усвоил себе взгляд на крестьян Северо-Западного края, как на единственно преданное правительству сословие. Согласно его мнению, лояльность сельского населения края основывалась на уже достигнутых результатах крестьянской реформы, освободившей это население «от тяжелого угнетения польских помещиков» и поставившей крестьян «более или менее в независимость от прежних владельцев»[51]. В сентябре 1865 г., обращаясь к служащим по мировым учреждениям Гродненской губернии, главный начальник края высказал мысль, что «в деле устройства быта крестьян русская цивилизация впервые была сопоставлена с польской, и что из этого состязания она вышла с полным торжеством»[52]. Позднее он писал, что, по его убеждению, «прочное устройство быта крестьян в Северо-Западном крае есть политически необходимая мера для упразднения польского вопроса там»[53].

Распоряжения К.П.Кауфмана по крестьянскому вопросу либо подтверждали сделанные ранее его предшественником указания, либо логически продолжали начатые М.Н.Муравьевым аграрные мероприятия. В одном из своих первых циркуляров (от 5 мая 1865 г.) новый начальник края призывал служащих мировых по крестьянским делам учреждений «употребить все усилия» для успешного хода дела «на совершенно точном основании всех доселе установленных правил и указаний предместника моего графа М.Н.Муравьева». Этот циркуляр был очевидной заявкой на преемственность[54]. Как отмечали исследователи, деятельность поверочных комиссий при составлении выкупных актов в 1865–1866 гг., т.е. именно в период генерал-губернаторства К.П.Кауфмана, характеризовалась наиболее значительными уступками требованиям крестьян при определении размеров надела, его оценке, установлении разрядов угодий, их разверстании и т.д. Благодаря дополнительным поверочным работам, особенно развернувшимся в 1866 г., крестьяне получили обратно часть земли, отрезанной при составлении выкупных актов в 1863–1865 гг.[55]

Преемственность в подходах к проведению крестьянской реформы в Северо-Западном крае достигалась во многом за счет сохранения набранного при Муравьеве персонала мировых посредников, поверочных комиссий и губернских по крестьянским делам присутствий. В упоминавшемся публичном выступлении в Гродно Кауфман заявил служащим мировых по крестьянским делам учреждений, что своим успехом «великая реформа» немало обязана их «просвещенной деятельности», поэтому «он не решится расстаться с ними» и убеждает продолжать свою службу в Северо-Западном крае[56].

Таким образом, при реализации крестьянской реформы К.П.Кауфман следовал в русле социальной политики, намеченной распоряжениями его предшественника. При этом следует указать, что «демократизм» аграрных мероприятий Кауфмана был весьма специфичен. Отношение генерал-губернатора к крестьянскому землевладению в Северо-Западном крае характеризует такое его распоряжение, как циркуляр на имя могилевского губернатора от 13 апреля 1866 г. Главный начальник края разъяснял в циркуляре, что указ 10 декабря 1865 г. подразумевал покупку земли в западных губерниях русскими православного и протестантского исповедания. Местные крестьяне-католики «в строгом смысле» не могли быть отнесены к лицам польского происхождения, поэтому закон не запрещал им приобретать землю. Однако Кауфман ограничивал такие сделки «незначительными по своему пространству участками земли», необходимыми для расширения крестьянского хозяйства. «Имея в виду, – писал он, – что приобретение крестьянами больших участков земли может повести со временем к образованию того класса людей, известного под именем шляхты, к искоренению которых так стремится правительство, нет повода поощрять переход поземельной собственности в больших размерах в руки крестьян-католиков». Напротив, «что же касается до продажи имений крестьянам православным, то нет никакого повода препятствовать такой продаже»[57]. Следовательно, Кауфман прежде всего стремился поощрять в Север-Западном крае не крестьянское землевладение как таковое, но землевладение «русское», в том числе в его крестьянской форме. При этом принадлежность к «русскому» для крестьянина-белоруса определялась православным исповеданием.

Как представляется, тот акцент на ассимиляцию, который делал, в отличие от М.Н.Муравьева, К.П.Кауфман при разработке программы русификации привилегированного слоя польских дворян, сохранялся и в отношении к местному крестьянскому населению. Ассимиляционное направление политики Кауфмана ярко проявилось в мероприятиях его администрации, нацеленных на массовые присоединения крестьян-католиков в православие.

Согласно свидетельству П.А.Черевина, М.Н.Муравьев стремился избегать массовых обращений католиков в православие и любил повторять, что «не это оружие, которым можно побороть латинство»[58]. В таком щекотливом вопросе, как перемена веры, он стремился учитывать особенности каждой конкретной ситуации. Административная деятельность Муравьева в церковно-религиозной сфере была продиктована прежде всего соображениями политической целесообразности. Характерно, например, что еще в 1834 г. гродненский губернатор Муравьев настаивал на необходимости постепенного и осторожного пути воссоединения белорусских униатов с православием и предлагал избегать «частых резких обращений» из унии, чтобы не дать «простолюдинам повода говорить, что якобы ломают их веру»[59]. Спустя 30 лет, в 1863–1864 гг., Муравьеву по-прежнему был присущ прагматизм при решении вопросов, связанных с религией. Виленский генерал-губернатор распорядился оставлять на службе тех чиновников-поляков, кто выразит желание перейти в православие. Признавая, что в данных обстоятельствах перемена религиозных убеждений будет вынужденным шагом, и пойдут на него только люди малодостойные, генерал-губернатор, между тем, считал эту меру оправданной. «Всякий католик, принявший православие, уже не поляк… – полагал он, – значит, одним врагом меньше»[60]. Однако Муравьев запретил Виленской следственной комиссии принимать от подследственных до завершения дел заявления о переходе в православие, чтобы «преступники-иноверцы» не могли использовать их как средство для смягчения приговора или получения помилования[61]. Не случайно также, что в итоговом отчете бывший генерал-губернатор обращал внимание императора на необходимость бороться с католической пропагандой в крае, тщательно наблюдать за деятельностью ксендзов, противодействовать совращениям православного населения в латинство, но ни словом не обмолвился относительно поощрения переходов в православие[62].

Скептицизм Муравьева в этом вопросе основывался на знании теневых сторон и возможных негативных последствий быстрых, скороспелых присоединений, а также реакции на них в Петербурге. Например, в марте 1864 г. гродненский жандармский штаб-офицер доносил в Петербург, что в Пружанском уезде перешло в православие 338 католиков из числа местной шляхты, крестьян и мещан. На черновике ответного запроса начальника штаба корпуса жандармов, предписывавшего сообщить об этом подробные сведения, сохранились выразительные маргиналии, написанные, возможно, самим А.Л.Потаповым или его шефом князем В.А.Долгоруковым: «Есть слухи, что их обратил в православие какой-то славянофил, состоящий при генерал-губернаторе Муравьеве, и что Михаил Николаевич крайне был недоволен им, узнав, что он для обращения католиков напоил их»[63]. По выяснении обстоятельств оказалось, что инициатором обращений был не «славянофил», а военный начальник г. Пружаны капитан лейб-гвардии Семеновского полка Элис, реформат по исповеданию. Желая отличиться перед начальством, Элис составил «план о присоединении католиков к православию» и передал свои предложения неофициальным образом военным становым приставам. Впоследствии некоторые новообращенные, подстрекаемые местным ксендзом, подавали жалобы на принуждение властей к принятию православия. За разгон протестовавшей толпы с помощью военной команды один из становых приставов был уволен, а капитан Элис получил замечание[64]. Однако необходимо сказать, что Муравьев не препятствовал обратному переходу в православие тех, кто был ранее тем или иным способом обращен в католичество. В 1864 г. в Северо-Западном крае было воссоединено с православной церковью около 12 тыс. человек[65].

Массовый характер получили обращения католиков в православие при управлении краем К.П.Кауфмана. По официальным данным, в Литовской епархии перешло в православие в 1865 г. более 4 тыс. католиков, в 1866 г. – свыше 25 тыс. человек, а в Минской епархии за тот же период – около 20 тыс. человек[66]. Наиболее интенсивно обращения происходили в Виленской губернии. К сентябрю 1866 г. там перешло из католицизма в православие до 14 тыс. человек. Согласно донесению начальника Виленского губернского жандармского управления полковника А.М.Лосева, все воссоединенные были белорусами, помнившими по преданиям, что предки их были некогда православными. Литовцы же, обращенные из язычества сразу в католицизм, православной веры почти не принимали. Вообще присоединение к православию, как полагал Лосев, совершалось «без особенного насилия», поскольку «целая масса крестьянского населения, переводимая в прежнее время из православия в унию и из унии в католицизм, не слишком заражена католическим фанатизмом»[67]. Вместе с тем среди местного католического населения ходили слухи, распускаемые, как считали жандармские власти, ксендзами, будто бы католиков принуждают принимать православие, и «что ежели будет когда Король Польский, то их опять обратят в католицизм»[68].

В Виленской губернии массовое движение в православие началось осенью 1865 г. с обращения почти целого прихода в местечке Быстрице Виленского уезда. По распоряжению К.П.Кауфмана Быстрицкий приходской костел был переделан в церковь. Вслед за Быстрицким, весной 1866 г. из католичества перешло еще шесть приходов в Виленском уезде и два прихода – в Ошмянском. Весьма заметным было обращение в местечке Подбжезье Виленского уезда. В апреле 1866 г. там поменяло веру около 1400 прихожан во главе с настоятелем местного костела влиятельным ксендзом Иоанном Стрелецким. В других уездах Виленской губернии присоединения происходили не целыми приходами, а их частями, при этом численностью не менее тысячи душ[69]. Такое же движение в православие наблюдалось и в белорусских губерниях края. Так, в апреле 1866 г. перешло в православие более тысячи крестьян местечка Смиловичи Игуменского уезда Минской губернии. Минский епископ Михаил 23 апреля освятил там новую церковь[70]. В Гродненской губернии к 1867 г. перешло в православие около 11 тыс. человек[71].

Главную роль в этих массовых обращениях играла не миссионерская деятельность православного духовенства, а инициатива местных властей – военных уездных начальников, жандармских и полицейских чинов, мировых посредников. Особенно заметным было движение в православие в Виленском уезде, благодаря энтузиазму военного начальника этого уезда князя Н.Н.Хованского[72]. По свидетельству современника, в окружении генерал-губернатора были влиятельные в своей среде чиновники, верившие, что очень скоро католицизм будет отброшен «за Неман»[73]. Кауфман, вероятно, во многом разделял воодушевление своих подчиненных. Например, примечательный разговор с ним передавал М.Н.Каткову корреспондент «Московских ведомостей» С.А.Райковский. Он настоятельно убеждал виленского генерал-губернатора «оставить полицейскую пропаганду» православия в крае. В ответ Кауфман упрекнул собеседника «за равнодушие к нашей вере»[74]. Сочувствие генерал-губернатора делу обращений демонстрировало и его присутствие 28 августа 1866 г. в виленском монастыре Св. Духа при обряде крещения над принявшим православие помещиком Минской губернии князем Б.Г.Друцким-Любецким[75].

Исходным моментом ассимиляционной политики К.П.Кауфмана было отожествление национальности прежде всего с вероисповеданием. Язык при этом играл второстепенную роль. Предполагалось, что обращение в православие, в «русскую веру», снимало проблему национальной идентификации, сразу переводя неофитов в разряд «русских». Весьма примечательна также география массовых обращений в Виленской губернии – это прежде всего уезды Виленский, Ошмянский, Вилейский. Однозначно определить этническую принадлежность населения этих уездов было затруднительно. По свидетельству офицера Генерального штаба А.Корево, автора статистическо-географического описания Виленской губернии, в начале 1860-х годов на этих территориях были целые католические приходы, жители которых говорили по-белорусски, но в обычаях и даже предрассудках имели много сходного с литовцами[76]. Вероятно, чиновники-«обрусители» рассчитывали, что, благодаря переходу в православие, будут устранены противоречия между лингвистическим (белорусская речь) и конфессиональным (католичество) критериями этнической идентификации этих крестьян, как «русских». Ход мыслей чиновников, убежденных в наибольшей плодотворности именно такого метода русификации Северо-Западного края, в определенной мере можно проследить по донесениям в Петербург за 1865–1866 гг. виленского жандармского полковника А.М.Лосева. «Между крестьянами, – писал он, – распространено понятие, что тот из них только русский, кто исповедует православную веру, а католик, по их убеждениям, поляк, хотя бы по происхождению он был и белорус, не знающий ни слова по-польски». Распространение православия «между массами народа» Лосев считал единственно необходимым условием обрусения края и, главное, вполне осуществимым на деле, в случае целенаправленных и слаженных усилий как со стороны администрации, так и местного православного духовенства. Если действовать на католицизм «со всех сторон», полагал Лосев, «он мог бы пасть непременно, как держащийся одним страхом и рабской темнотой». После восстания 1863 г. в Север-Западном крае представился благоприятный момент для массовых присоединений к православной вере, поскольку местные крестьяне были благодарны царю за землю и волю, а «некоторые поумнее получили отвращение к ксендзам». По мнению Лосева, это отвращение было следствием того, что ксендзы во время восстания дискредитировали себя, агитируя за «ойчизну», которая напоминала крестьянам «лишь неправду, одно горе и голод». Распространение в Северо-Западном крае православия и устранение влияния на народ католического духовенства могло бы стать реальным выражением успехов политики русификации. «Чем менее будет ксендзов и польских панов, – писал с энтузиазмом жандармский полковник в донесении 25 мая 1866 г., – тем более будет верноподданнических чувств в народе Северо-Западного края, а вместе с тем и спокойствия для всего Русского государства». Однако уже в сентябре 1866 г., констатируя почти полное прекращение движения в православие среди крестьян Виленской губернии, Лосев заключал: «Равнодушие и замечательное слабодействие местного православного духовенства в деле веры… было причиной, что и административные лица, занимавшиеся проповедью православия, устали наконец». Впредь, считал он, предоставлять «каждому военному начальнику и полицейским чиновникам право религиозной пропаганды едва ли будет полезно, потому что они своими разнообразными действиями могут довести народ до несогласия между собой и, пожалуй, безверия. Скорее к обязанности местной администрации должно относиться воспитание массы народа на основании русского государственного единства, начало которому уже и положено открытием сельских народных училищ»[77].

Интерес представляют также наблюдения П.А.Черевина, сопоставившего отношение к прозелитизму администрации М.Н.Муравьева и К.П.Кауфмана. Согласно мнению Черевина, во время генерал-губернаторства Муравьева движение в православие было «плодом годовой деятельности нового управления… то была не искусственная агитация и не случайная вспышка, а тяга целого крестьянского сословия к России, в своих побуждениях совершенно свободная». Напротив, при Кауфмане, как полагал Черевин, «была доля соблазна – не было насилия, но администрация сулила всякие мирские выгоды новообращенным, которым, под предлогом обеспечения их от могущих произойти впоследствии гонений, прирезывались участки земельные, выдавались единовременные денежные пособия и проч.». «Если бы, – рассуждал далее Черевин, – система г. Кауфмана выдержала бы 5 лет, латинство бы навсегда погибло в Западном крае, но легален ли подобный способ? Мое мнение – да, если вы считаете себя достаточно сильным, чтобы выдержать до конца дело. Но где же колеблющемуся правительству преследовать подобную трудную задачу…»[78].

Говоря об ассимиляционном направлении политики генерал-губернатора К.П.Кауфмана, необходимо отметить такой важный момент. Очевидно, что объектом ассимиляции были избраны представители высшего сословия края и крестьяне-католики белорусских уездов, т.е. те, кто изначально принадлежали, как официально признавалось, к «русской народности» и были впоследствии ополячены. Более сложным было отношение к собственно нерусскому населению северо-западных губерний. В частности, как справедливо отмечал американский исследователь Т.Р.Уикс, русские чиновники редко говорили о русификации литовцев, но обращали особое внимание на необходимость русификации края[79]. Цель соединения литовцев или евреев с «русской народностью» никогда прямо не декларировалась. Однако ставилась задача внедрять в их жизнь элементы русской культуры и просвещения. Например, Кауфман признавал важность развития в крае русского театра, который ставил бы пьесы отечественных авторов, особенно исторические драмы. Генерал-губернатор считал, что русский театр может оказать сильное влияние на еврейское городское население края. «Евреи, - писал он, - очень мало читают русские книги, и для них театр есть наилучший проводник русского просвещения. Через посредство театра можно вызвать брожение в еврейской массе, что будет содействовать к усилению новой, прогрессивной, еврейской партии»[80].

В отношении литовцев были продолжены мероприятия, намеченные М.Н.Муравьевым. Циркуляр министра внутренних дел от 23 сентября 1865 г., изданный на основании отношения генерал-губернатора К.П.Кауфмана от 6 сентября, обязывал попечителя Виленского учебного округа издавать учебники и книги для народного чтения на литовском языке не латинскими, а «русскими буквами» – так называемым гражданским шрифтом. Губернаторам вменялось в обязанность запретить печатать в типографиях края «латино-польскими буквами» любые издания на литовском языке, а также ввозить, продавать и распространять такие издания. В отношении виленского генерал-губернатора от 6 сентября 1865 г., обосновывавшем необходимость данных мер, акцент делался не на слиянии литовцев и русских, а на восстановлении «исторической связи, существовавшей между Литвой и Русью». «Избавить народные массы от полонизации, – говорилось в этом документе, – образовать их, сделать вполне грамотными, научить писать на племенных наречиях и на русском языке, который, как государственный, сделался безусловно необходимым после положения 19 февраля 1861 г., в этом состоит ближайшая задача русской цивилизации. Чтобы достигнуть этой цели и облегчить народу труд приобретения двойной грамотности, нет лучшего способа, как введение русской гражданской азбуки»[81].

Таким образом, несмотря на существенные различия в подходах к русификации, Кауфмана следует признать сознательным последователем «системы Муравьева». Характерно при этом, что он «унаследовал» не только основные взгляды своего предшественника, но и, в известном смысле, его приверженцев и оппонентов в правительственных сферах. Так, Д.А.Милютин отмечал в воспоминаниях: «Новый начальник Северо-Западного края с самого вступления в должность ясно заявил, в каком направлении намерен действовать, и тем сразу поставил против себя всю ту партию, которой удалось столкнуть Муравьева». Далее Милютин конкретизирует: особое «противодействие и недоброжелательство» Кауфман встречал со стороны Министерства внутренних дел[82]. В свою очередь, П.А.Валуев, глава этого ведомства, писал в дневнике, что новый виленский генерал-губернатор «крепко натерт Милютиным и Муравьевым»[83]. В мнении общества Кауфман часто рассматривался как креатура военного министра Милютина[84]. Сохранившаяся переписка Кауфмана с Д.А.Милютиным за 1865–1866 гг. свидетельствует об их доверительных отношениях. Бывший подчиненный неоднократно просил у военного министра содействия и совета по разным административным вопросам, а также делился своими мыслями и планами в отношении управления краем[85]. Несомненно, между Милютиным и Кауфманом установились более близкие контакты, чем были между военным министром и Муравьевым. Содействие Кауфману оказывал также министр государственных имуществ А.А.Зеленый.

Очевидно, поддержка, оказывавшаяся генерал-губернатору К.П.Кауфману со стороны Д.А.Милютина и А.А.Зеленого, основывалась на совпадении их взглядов на правительственную политику как в Северо-Западном крае, так и на окраинах в целом. Основой общего подхода было признание необходимости для сохранения единства и целости государства «сильной власти» и «решительного преобладания русских». Согласно точке зрения Милютина, сильная власть предполагала жесткую централизацию управления, отказ от федерализма в государственном устройстве, бескомпромиссную позицию в отношении любого рода сепаратизма[86].

Основным оппонентом К.П.Кауфмана в сферах высшей бюрократии в период с 1865 г. по весну 1866 г. следует назвать П.А.Валуева. Анализ дневника министра показывает, что Валуев на первых порах избегал открытого противостояния, хотя и не упускал случая выставить перед императором слабые стороны и недостатки новой виленской администрации[87]. Осторожность Валуева объяснялась тем расположением, которым пользовался Кауфман у Александра II. Согласно воспоминаниям Д.А.Милютина, «самый выбор ген. Кауфмана показывал, что Государь, хотя и не одобрял многого в действиях М.Н.Муравьева, однакож нисколько не поколебался в своем взгляде на самую систему действий относительно польского вопроса»[88]. Мнение Милютина подтверждает и дневник Валуева. Например, 15 октября 1865 г. министр внутренних дел докладывал императору записку виленского генерал-губернатора с изложением его представлений об основах правительственной политики в Север-Западном крае. После доклада Валуев записал в дневнике: «Я не ошибся насчет впечатления, произведенного ген. Кауфманом. Он кажется правым, потому что он brave et honnête homme (славный и честный человек – пер. с фр. мой. – А. К.)… Я вынужден был ограничиться заявлением своих сомнений и, таким образом, оставить себе открытый путь для будущего… Во всяком случае настаивать теперь, значило бы портить дело. Сила, как самый элементарный и простой способ разрешения правительственных затруднений и вопросов, вообще нравится». После очередного доклада у императора 12 ноября 1865 г. министр внутренних дел вновь фиксировал в дневнике свои тягостные мысли: «Нет надежды на перемену взгляда на дела Запада (т.е. Западного края – А. К.). Система грубой силы и всякого рода принудительных мер проповедуется с успехом вокруг трона. К этой проповеди склоняется державное ухо. Она проще, чем другая, и обещает скорейший успех…»[89]. Все усилия министра внутренних дел в это время были сконцентрированы на том, чтобы убедить Александра II отказаться в Западном крае от политики «сильной власти», говоря словами Милютина, или «системы грубой силы», согласно Валуеву.

Разногласия в верхах наиболее отчетливо проявились в ноябре-декабре 1865 г. при обсуждении предложений К.П.Кауфмана и А.П.Безака, касавшихся мер по усилению русского землевладения в западных губерниях. Как свидетельствует дневник П.А.Валуева, в заседании 25 ноября 1865 г. под председательством императора министр внутренних дел остался фактически в одиночестве. Предоставив высказываться своим оппонентам, он «молчал до конца» и стремился, но безуспешно, отложить на неопределенное время решение вопросов, поднятых генерал-губернаторами Западного края. На заседании Особой комиссии под председательством князя П.П.Гагарина 29 ноября имела место «пятичасовая борьба», завершившаяся разногласиями. П.А.Валуеву удалось привлечь на свою сторону князя В.А.Долгорукова, графа В.Н.Панина, князя А.М.Горчакова, М.Х.Рейтерна и «по одному вопросу» – князя П.П.Гагарина. Но в итоге император утвердил мнение братьев Д.А. и Н.А.Милютиных, А.А.Зеленого и К.П.Кауфмана, вошедшее в историю как «указ 10 декабря», который ограничил права поляков по землевладению. Валуев, вероятно, воспринимал подобный исход дела как свое личное поражение и даже просил императора об отставке, хотя затем и дал уговорить себя остаться. Согласно его точке зрения, Александр II в польском вопросе, с одной стороны, слишком усвоил себе «фразы, ему нашептанные и насвистанные Милютиным, Зеленым и К°», а с другой – находился под воздействием впечатлений, постоянно воспроизводимых «собственным пылом раздраженного непокорностью и вероломством самодержавия»[90].

Близкую картину событий, но с другими акцентами, передает корреспонденция Н.А.Милютина. 4 января 1866 г. он сообщал князю В.А.Черкасскому из Петербурга: «Расположение Г[осударя] ко всем нашим делам нисколько не изменилось. Но враги здешние озлоблены более прежнего. Против указа по Запад[ным] губ[ерниям] была устроена целая интрига. Горчаков и Гагарин не постыдились опереться даже на иностранные авторитеты. Зеленый обнаружил мало ловкости и мужества. Все это вовсе не подействовало на Г[осударя]. Дело пошло в ход без малейшего изменения. Валуев чуть-чуть не провалился, но его поддержали благоприятели. Едва ли положение его укрепилось»[91].

Отношение самого императора к указу 10 декабря 1865 г. отразилось в его переписке с киевским генерал-губернатором А.П.Безаком. В письме от 12 декабря 1865 г. Александр II писал: «Как меры эти ни круты и ни больны, откровенно говоря, моему сердцу, я решился утвердить их, по глубокому убеждению в их необходимости. Дай Бог, чтобы они достигли желаемого нами результата укрепить навсегда Западный край за Россией и не допускать его ополячивания, как то, к несчастью, было после неоднократных опытов 1812, 1830 и 1861 годов»[92].

В чем же состояли возражения П.А.Валуева против предложений его оппонентов? Главное их содержание в определенной мере возможно установить по дневнику министра внутренних дел. По признанию Валуева, он считал невозможным переход имений в западных губерниях в русские руки «в тех размерах, тех формах и теми путями», которые предлагались Кауфманом, Милютиными, Зеленым. «Мне нестерпимо, – писал Валуев, – то хладнокровие, с которым они тасуют людей, верования, правила, как карты, которые можно изорвать и бросить под стол по произволу. Я бы десяти собак не выгнал. Они думают выгнать 10 тыс.  семейств…»[93]. Очевидно, идеям своих оппонентов о государственном единстве и безопасности России Валуев противопоставлял собственные представления о «цивилизованных» способах управления и методах «европейской» гуманности. Эти представления для министра внутренних дел оказывались несовместимыми с понятиями «сильной власти» и «преобладания русских». Характерно в этой связи мнение Валуева относительно употребления русского языка в государственной и общественной сферах. Он считал полезным, что русский язык окончательно не вытеснил из этих сфер другие европейские языки, поскольку «в этих языках и их употреблении есть смягчающий элемент цивилизации, в котором мы еще нуждаемся». Этот «элемент» необходим, полагал Валуев, «до тех пор, пока у нас будут государственные люди вроде генералов Милютина и Зеленого, администраторы и ораторы вроде ген. Кауфмана и публицисты, похожие на Аксакова»[94].

Своих оппонентов в правительственных сферах Валуев причислял к проповедникам «разрушительных сил» и «дикого развития», основанного на стихийных порывах народных масс. Примечательна, к примеру, запись в его дневнике за 4 июня 1865 г.: «Я совершенно один. Привлечь некого, но и пристать не к кому. В наше время одни ненависти соединяют. Милютины и Зеленый заодно против поляков и немцев. Они же и Ахматов заодно против католиков. Чевкин, Милютины и канцелярия Главного комитета против дворянства и помещиков. Ген[ерал].-адмирал заодно с ними в этом отношении, но не заодно в других. Разрушительные силы в ходу…»[95]. Видимо, во многом «разрушительной» Валуев считал и власть государства, усматривая в ней по преимуществу возможности карательного аппарата. «Для скрепления окружности с центром, – писал он, – употребляется сила, а эта сила возбуждает центробежные стремления»[96]. «Созидательные» силы в России могли возникнуть только на почве органического развития сословий и сословных институтов.

Наиболее отчетливо взгляды П.А.Валуева на роль государства и роль сословий применительно к русификации Западного края были им выражены в представленных императору соображениях от 14 ноября 1865 г. на всеподданнейшее письмо киевского генерал-губернатора А.П.Безака. «Прочное водворение в крае польского и латинского элементов, – рассуждал Валуев, – было делом польской аристократии и латинского духовенства. Оно только потому и оказалось прочным, что было делом продолжительным, единодушным, преемственным и сословным. Чтобы разрушить его, необходимо участие сил однородных с теми силами, которые его совершили. Правительство, сколько бы оно ни было могущественно, не может все делать своими средствами и везде заменять собою всех и каждого. Равным образом, нельзя полагаться исключительно на народные массы. Они одарены преимущественно отрицательными или оборонительными силами, но не могут создавать органических учреждений… Посему для полного внешнего обрусения Западного края необходимо прямое и деятельное участие как нашего духовенства, так и образованных классов русского населения. К сожалению, ни того, ни другого до сих пор не обнаруживалось в желаемой степени и в практических формах, потому что ни толки газет, имеющие преимущественно раздражительное влияние, ни действия чиновников, рассчитывающих на 50% прибавочного жалования, ни сетования православного духовенства, скудного образованием и материальным достатком, не могут служить правительству сильными союзниками»[97].

Таким образом, скептицизм в отношении «сильной власти» государства сочетался у П.А.Валуева с сомнением в возможности «преобладания русских» не только на практике, но и взятого как принцип. В рассуждениях министра внутренних дел не находилось места фразам о «национальностях» или «русской цивилизации», а упор делался на «сословном». Характерно также, что, если М.Н.Муравьев и Д.А.Милютин слово «патриотизм» обычно связывали с понятиями подвига и самопожертвования, то у П.А.Валуева оно прочно ассоциировалось с такими отталкивающими явлениями, как «спекуляция» или «корысть»[98].

Обращает на себя внимание также примечательная полемика в заседании 25 ноября 1865 г. Н.А.Милютин, убеждая императора в перспективности развития русского землевладения в Западном крае, выражал надежду, что, «найдя “тысячи [мировых] посредников и кандидатов”, мы найдем и тех русских, которые должны обрусить Волынь, Подолию, Самогитию и т.д.». Отвечая на этот аргумент, Валуев призывал не тешиться самообманом и говорил, «что нужны не русские люди в этом деле, а русские рубли, и что его величество мог спросить министра финансов, есть ли у него наготове эти рубли»[99]. Апелляция министра внутренних дел к интересам государственной казны, оправданная кризисным положением российских финансов в то время, тем не менее, была скорее благовидной формой для отклонения такого «безрассудного», по мнению Валуева, предприятия, как вытеснение из Западного края польских помещиков посредством водворения русского землевладения. Несомненно, министр внутренних дел обладал достаточно широким кругозором государственного деятеля, чтобы ограничиваться рассмотрением лишь экономической стороной вопроса. Важным, если не главным мотивом было его глубокое недоверие к «цивилизаторским» способностям «русских людей», будь то чиновники, духовенство или помещики, коль скоро им пришлось бы действовать среди поляков или остзейских немцев.

Коренное несовпадение взглядов бесповоротно разводило П.А.Валуева и его оппонентов в сферах высшей бюрократии во всех важных вопросах, касавшихся методов русификации Западного края. Помимо усиления русского землевладения, одним из принципиальных был вопрос о возвращении в западные губернии лиц, высланных оттуда за участие в восстании 1863 г., а также даровании осужденным полякам того или иного облегчения участи. Этот вопрос, вызвавший продолжительные обсуждения в Западном комитете в 1863-1864 гг., продолжал оставаться весьма острым, затрагивая большое число уроженцев Западного края. Согласно данным министра внутренних дел, за 1863-1867 гг. из 9-ти западных губерний было сослано и выслано 17516 человек, в том числе в каторжную работу – 1793, в арестантские роты – 1784, на поселение с лишением всех прав или на жительство с лишением некоторых прав – 1144, на водворение - 8813, под надзор полиции – 3982[100]. Наиболее щекотливой была проблема, касавшаяся облегчения участи высланным на жительство в административном порядке. Данную категорию составляли в основном представители привилегированного сословия – польские дворяне Западного края.

Благоприятная для П.А.Валуева возможность поднять вопрос об «облегчениях полякам» представилась в начале 1866 г., когда Александр II поручил шефу жандармов совместно с министрами внутренних дел и юстиции составить предварительные соображения о мерах к смягчению наказаний участникам восстания 1863 г. в Царстве Польском и западных губерниях. Эти меры приурочивались к 16 апреля 1866 г. – серебряной годовщине вступления в брак императорской четы. Проект предложений, составленный в марте 1866 г. министром внутренних дел, предусматривал в том числе сокращение на половину сроков пребывания в каторжной работе, в заключении в арестантских ротах, в тюрьме и проч. Сосланным на поселение в отдаленные места Сибири предлагалось разрешить перейти на жительство в места Сибири «не столь отдаленные», а лицам привилегированного сословия, сосланным на жительство с лишением прав состояния, – возвратить эти права, дозволив переселение в Пермскую, Вологодскую, Вятскую и Оренбургскую губернии. Особый интерес представлял параграф 8-й проекта министра внутренних дел. Согласно этому параграфу, лицам привилегированного сословия, высланным в административном порядке из Царства Польского, предоставлялось право вернуться на родину. Таким же лицам, удаленным из Западного края, дозволялось переселиться в менее отдаленные губернии Европейской России, если они были высланы в Сибирь, Архангельскую, Вятскую, Олонецкую губернии, или выбирать любое место жительство, кроме Западного края, Царства Польского и столичных городов, если они были высланы в центральные и восточные губернии Европейской России[101].

Шеф жандармов князь В.А.Долгоруков и министр юстиции Д.Н.Замятнин одобрили все основные пункты предложений П.А.Валуева. Впрочем, по параграфу 8-му Замятнин не выразил однозначного одобрения, сославшись на незнание точных сведений о порядке высылки этой категории политических преступников[102]. Долгоруков, напротив, был единомышленником Валуева в вопросе о смягчении участи ссыльным полякам[103].

Любопытно, что подготовка амнистии полякам в узком кругу посвященных сановников вызвала обеспокоенность генерал-губернатора К.П.Кауфмана, направившего шефу жандармов конфиденциальный запрос от 31 марта 1866 г. по этому предмету. Кауфман особенно опасался отмены конфискации имений в западных губерниях и прекращения следствий и судебного преследования за причастность к мятежу[104]. Эти опасения имели определенную почву. Министр внутренних дел П.А.Валуев не был удовлетворен представленным на рассмотрение проектом, считая предлагавшиеся в нем меры «мелкой монетой милосердия». Перед обсуждением проекта 1 апреля 1866 г. он предложил императору дополнительно закрыть все «второстепенные» следственные комиссии в Западном крае и прекратить все «второстепенные» следственные дела. «Конечно, – писал Валуев в дневнике, – я мог предложить это при данных обстоятельствах только в форме идеи, которая должна быть сообщена на заключение ген[ерал].-губернаторов, но в этой форме государь дал испрашивавшееся разрешение и позволил заявить о том в совещании»[105].

Обсуждение представленных предложений об амнистии происходило в совещании под председательством князя П.П.Гагарина в первых числах апреля 1866 г.[106] при участии П.А.Валуева, князя В.А.Долгорукова, Д.Н.Замятнина, А.А.Зеленого, графа В.Н.Панина, М.Х.Рейтерна и председателя Департамента законов Государственного совета барона М.А.Корфа. В результате были одобрены, с небольшими изменениями, все основные меры по облегчению участи лиц, над которыми были приведены в исполнение судебные решения. Однако полностью был исключен параграф 8-й, касавшийся высланных в административном порядке из Царства Польского и западных губерний. В заключении указывалось, что комиссия руководствовалась высочайше утвержденным 5 марта 1864 г. положением бывшего Западного комитета о невозвращении на родину лиц, высланных за участие в мятеже. Проигнорированы были также предложения Валуева о закрытии в Западном крае следственных комиссий и прекращении следственных дел. Кроме того, высочайше утвержденные решения о смягчении наказаний полякам не публиковались во всеобщее сведение, а были сообщены Сенату и главам подлежащих ведомств[107].

Вероятно, выстрел Каракозова 4 апреля 1866 г. был одной из основных причин сокращения предполагавшихся первоначально высочайших милостей польским повстанцам. Изменившаяся внутриполитическая обстановка перечеркнула планы министра внутренних дел и шефа жандармов. Именно такие объяснения результатам совещания давал Н.А.Милютин. «Реакция после покушения 4 апр[еля] – неизбежна, – писал он князю В.А.Черкасскому 19 апреля 1866 г., – но для польского дела она спасительна… Амнистия полякам, которую Валуев с товарищами готовил с большой ловкостью, осеклась. Кончилось тем, что сокращены сроки каторжной работы и смягчены другие наказания по судебным приговорам (здесь и далее подчеркивание как в ркп. – А. К.) весьма немногим лицам, в т[ом] ч[исле] и нескольким полькам; но никто не возвращен, и все это сделано негласно, в виде личного, а не общего вопроса»[108].

Однако начавшийся после 4 апреля 1866 г. пересмотр правительственного курса в целом имел для политики в Западном крае и для решения польского вопроса более важные последствия, чем одна несостоявшаяся амнистия. Первыми результатами неудавшегося покушения были отставки шефа жандармов князя В.А.Долгорукова, министра народного просвещения А.В.Головнина и петербургского генерал-губернатора князя А.А.Суворова. Место главы III Отделения занял бывший прибалтийский генерал-губернатор, молодой и энергичный граф П.А.Шувалов, с первых шагов заявивший свои претензии на лидерство в процессе формирования внутриполитического курса. С выстрелом 4 апреля связано также непродолжительное возвращение к активной государственной деятельности М.Н.Муравьева, назначенного председателем Верховной следственной комиссии по делу Каракозова.

Непосредственно после 4 апреля 1866 г. в высших правительственных сферах не наблюдалось существенного изменения в отношении к методам управления Западным краем, как не произошло и сколько-нибудь заметного ужесточения режима в отношении польского населения. Хотя и М.Н.Муравьев, и Н.А.Милютин первоначально были уверены в причастности польских повстанцев к покушению на Александра II, эти подозрения не подтвердились[109]. В равной мере были беспочвенными предположения о заговоре в сферах высшей петербургской администрации[110]. В перспективе более важное влияние на формирование политики в Северо-Западном крае оказали кадровые изменения в верхах и особенно выдвижение на первые роли графа П.А.Шувалова.

Новый шеф жандармов зарекомендовал себя в глазах современников более как мастер закулисных комбинаций и соглашений, нежели как принципиальный борец за идею. Типичной в этом смысле представляется оценка, дававшаяся П.А.Шувалову в воспоминаниях Д.А.Милютина. «Граф Петр Шувалов… – писал мемуарист, – достигнув высокого положения и успев овладеть умом и волей Государя, выказал только ловкость и гибкость; но оказался не в силах провести что-либо существенное в интересах своей партии»[111]. Однако даже из этого враждебного высказывания очевидно, что Шувалов не воспринимался только как пустой интриган и временщик. За ним признавались определенное мировоззрение и политические устремления. Кроме того, Шувалову к концу 1860-х годов удалось объединить вокруг себя близких по взглядам коллег-министров или подчинить некоторых из них своему авторитету. Примечательно также, что шеф жандармов, стремясь достигнуть однообразного направления в мнениях, устраивал по крайней мере с 1868 г. предварительные совещания для согласования позиций по разным вопросам. Приблизительный круг постоянных участников таких совещаний можно установить по дневнику П.А.Валуева. Помимо П.А.Шувалова и П.А.Валуева, на них присутствовали министр юстиции К.И.Пален, главноуправляющий II Отделением с.е.и.в. канцелярии князь С.Н.Урусов, товарищ министра внутренних дел князь А.Б.Лобанов-Ростовский[112]. Вероятно, после отставки П.А.Валуева в начале 1868 г. в этих совещаниях участвовал его преемник А.Е.Тимашев. Таким образом, к концу 1860-х годов Шувалов достиг такого положения, когда ни один важный или даже второстепенный правительственный вопрос не мог обсуждаться без учета его голоса.

В научной литературе неоднократно и в различных аспектах рассматривался вопрос об изменении правительственного курса после 4 апреля 1866 г., а также выяснялась роль в этом явлении шефа жандармов графа П.А.Шувалова[113]. Однако участие Шувалова в формировании политики в Север-Западном крае, начиная с 1866 г., почти вовсе не освещено исследователями[114]. Определенную сложность для изучения взглядов шефа жандармов придает отсутствие программных записок, касавшихся политики в Западном крае. В частности, таких записок не обнаружено в числе всеподданнейших докладов, сохранившихся в личном фонде графа П.А.Шувалова[115]. Вообще «шуваловских записок», как язвительно отмечал Валуев, «было весьма немного, если они порою и представлялись государю»[116]. Видимо, политический вес шефа жандармов определялся более явственно в личных контактах с императором. Особую значимость в силу этого приобретают делопроизводственные документы III отделения, а также отрывочные свидетельства современников.

Взгляд П.А.Шувалова на правительственную политику в Северо-Западном крае в основном обусловливался общими ориентирами его государственной деятельности. Характеристики Шувалова, дававшиеся ему современниками, такие, как «космополит», выходец из семьи «без русских преданий, всегда тяготевшей к Западу», «враг принципа национальности… потому что презирает свою национальность»[117], подчеркивали тот факт, что шеф жандармов не имел ничего общего с убеждениями тех государственных деятелей, которые олицетворяли в общественном мнении так называемое «русское направление»[118]. Заявив себя «охранителем» и защитником интересов поместного дворянства, Шувалов встал в оппозицию братьям Милютиным и их единомышленникам. Данное противостояние в верхах неминуемо распространялось и на подходы к управлению Северо-Западным краем. Напротив, акцент на сословных интересах дворянства и равнодушие к вопросам «русской народности» определяли взаимное тяготение таких фигур, как Шувалов и Валуев. Хотя в дневнике министр внутренних дел стремился всячески оттенить свою дистанцированность от «кружка» Шувалова, его амбиций и увлечения мерами «крутого насилия», но его отношения с главой III Отделения вполне укладывались в рамки делового сотрудничества[119].

В целом отношение шефа жандармов к польскому населению Западного края, прослеживаемое по всеподданнейшим отчетам по управлению III Отделением за 1866–1869 гг., было отмечено заметной эволюцией оценок. Если в отчетах за 1866 и 1867 гг. признавалось, что в Западном крае дворяне, чиновники и «вообще образованные классы польского происхождения», несмотря на все строгие меры, «продолжали питать враждебные чувства и к правительству и ко всему русскому», то в отчете за 1868 г. все мотивы внутренней крамолы были уже приглушены, а внимание императора обращалось на «внешнюю агитацию» католицизма и полонизма. «Дворяне польского происхождения [западных губерний], – говорилось в отчете шефа жандармов за 1868 г., – вели себя в политическом отношении сдержанно, и многие из них заискивали даже расположения властей». Наконец, завершающими аккордами звучали слова отчета за 1869 г.: «Польское народонаселение Западного края по-видимому спокойно… Не заметно… противодействия распоряжениям правительства…»[120]. Однако при составлении отчетов шеф жандармов должен был учитывать образ мыслей августейшего адресата, его готовность воспринимать те или иные положения. С другой стороны, сам всеподданнейший отчет в умелых руках мог превратиться в инструмент влияния на мнения императора. Принимая все это во внимание, нельзя однозначно оценивать фразы отчетов образца 1866–1867 гг. о «политической неблагонадежности целых сословий» Западного края. В 1866 г. шеф жандармов не мог не считаться с тем авторитетом в глазах императора, которым пользовался в польском вопросе Н.А.Милютин. Думается, более показательной для взглядов Шувалова на привилегированное сословие Западного края была позиция, занятая им в деле конкретного представителя ополяченной аристократии – графа Ивана (Яна) Тышкевича.

Граф Иван Тышкевич принадлежал к старинному аристократическому роду Литвы и являлся одним из крупнейших землевладельцев Северо-Западного края. Так, до отмены крепостного права только в двух уездах края – Поневежском Ковенской губернии и Ошмянском Виленской – он владел 35 тыс. десятин земли с 10569 крепостными мужского пола.[121] В общей сложности его имения в середине 1860-х годов насчитывали до 60 тыс. десятин земли.[122] В 1861 г., будучи виленским уездным предводителем дворянства, граф Тышкевич оказался одним из активных участников противоправительственной агитации. Виленский генерал-губернатор В.И.Назимов счел графа крайне неблагонадежным, ходатайствовал об увольнении его от должности предводителя и распорядился о высылке его из Вильны и помещении под усиленный надзор полиции.[123] В 1862 г. граф Тышкевич получил заграничный паспорт сроком на один год и уехал в Италию. В конце 1863 г. генерал-губернатор М.Н.Муравьев, подозревавший Тышкевича в содействии повстанцам, не разрешил продление заграничного паспорта и потребовал его немедленного возвращения в Северо-Западный край – для ответа перед судом. До возвращения Тышкевича из-за границы генерал-губернатор наложил секвестр на все его имения[124]. В январе 1864 г. Муравьев отклонил ходатайство шефа жандармов князя В.А.Долгорукова о продлении Тышкевичу пребывания за границей, мотивируя свое решение тем, что граф «был главой зачинщиков мятежа» в крае[125]. Но Долгорукову удалось обойти мнение Муравьева, направив новое ходатайство лично императору. Александр II разрешил Тышкевичу пребывание за границей до декабря 1864 г. и повелел виленскому генерал-губернатору до тех пор не принимать относительно его имений «никаких чрезвычайных мер». Однако и по истечении этой отсрочки Тышкевич не рискнул приехать в Северо-Западный край. Возвращение состоялось лишь после переговоров родного брата Ивана – Иосифа (Юзефа) Тышкевича с помощником генерал-губернатора А.Л.Потаповым. Потапов дал честное слово, что если по возвращении графа Ивана в край следствие не подтвердит его виновности, секвестр с его имений будет немедленно снят, а он сам будет пользоваться полной свободой. Этот разговор состоялся, видимо, в марте-апреле 1865 г., после отъезда Муравьева в Петербург и до назначения нового начальника края, когда Потапов временно исполнял обязанности генерал-губернатора и рассматривался как один из наиболее вероятных кандидатов на эту должность. Но К.П.Кауфман, официальный преемник Муравьева, по прибытии в Вильну велел арестовать Тышкевича и поместить в тюрьму, впрочем, ненадолго.

 В январе 1866 г. Виленский временный полевой аудиториат признал, что обвинения графа Тышкевича и его жены в принадлежности революционной партии, хотя и не были подкреплены юридическими доказательствами «за несвоевременным производством следствия», тем не менее заслуживали доверия. Виленский аудиториат вынес приговор выслать супругов Тышкевич под надзор полиции в Воронежскую губернию, оставив их имения под секвестром и распространив на них указ 10 декабря 1865 г. об обязательной продаже имений в двухлетний срок[126].

Граф П.А.Шувалов, едва назначенный шефом жандармов, сразу проявил заинтересованность в деле Тышкевичей. Вероятно, по службе в Риге он был знаком с графом Иосифом Тышкевичем[127]. В апреле 1866 г. новый шеф жандармов начал хлопотать о судьбе графа Ивана. Однако К.П.Кауфман отказался удовлетворить ходатайство об отмене приговора Виленского аудиториата. «В числе высланных из края лиц есть много таких, которые по личным своим заслугам, или своих предков, имели бы более прав на снисхождение, чем граф Тышкевич и его жена, в пользу которых богатство и знатный род…», – писал виленский генерал-губернатор. – «…Оказанное им снисхождение… даст полное право просить о том же и прочим… Придется возвращать в край значительное число высланных участников мятежа, а в случае отказа – последние имеют полное право нарекать на слабость правительства, которое для сохранения своего достоинства должно неизменно следовать одинаковой и принятой для всех системы…»[128]. После такого ответа Кауфмана Шувалов вынужден был обратиться к Александру II, который повелел рассмотреть дело Тышкевича в Комитете министров. В записке III Отделения, внесенной в Комитет министров и составленной согласно личным указаниям шефа жандармов, доказывалось, что все обстоятельства дела не свидетельствовали об участии или содействии графа Тышкевича мятежу. В подтверждение этому приводилось мнение бывшего генерал-губернатора В.И.Назимова, по просьбе П.А.Шувалова приславшего благоприятный отзыв об Иване Тышкевиче. В записке III Отделения указывалось также, что указ 10 декабря 1865 г. об обязательной продаже секвестрованных имений должен был распространяться на высланных до 10 декабря этого года, а Тышкевичу был вынесен приговор в январе 1866 г. Точку зрения шефа жандармов, вероятно, выразил его помощник Н.В.Мезенцов, впоследствии писавший, что Тышкевич был выслан из Северо-Западного края Кауфманом «единственно с целью распространить на него положение 10 декабря 1865 г.»[129].

Заседания Комитета министров по делу Тышкевича состоялись 26 июля, 2 и 16 августа 1866 г. Комитет министров единодушно признал, что указ 10 декабря 1865 г. должен распространяться только на тех землевладельцев западных губерний, чьи имения были секвестрованы до 10 декабря 1865 г., или тех, кто был выслан до этого времени. Однако вопрос о дальнейшей судьбе имений Тышкевича, рассматривавшийся особо, вызвал среди членов Комитета министров разногласия. Председатель и большинство членов (князь П.П.Гагарин, министр государственных имуществ А.А.Зеленый, военный министр Д.А.Милютин, статс-секретарь по делам Царства Польского Н.А.Милютин; товарищи министров: юстиции – Н.И.Стояновский, иностранных дел – В.И.Вестман, народного просвещения – Д.И.Делянов, путей сообщения – Э.И.Герстфельд) приняли во внимание заявление специально приглашенного в заседание М.Н.Муравьева, настаивавшего на виновности И.Тышкевича и повторившего аргументы К.П.Кауфмана о «вредных последствиях» исключений из общих правил. В результате председатель и большинство членов Комитета признали невозможным пересмотреть приговор Виленского полевого аудиториата по делу Тышкевича. Именно это мнение утвердил Александр II. П.А.Шувалов не смог добиться желаемого решения императора и остался в Комитете министров в меньшинстве: его мнение поддержали министры – внутренних дел П.АВалуев и императорского двора и уделов – граф В.Ф.Адлерберг[130].

Дело Тышкевича явилось наглядным уроком для Шувалова, продемонстрировав необходимость добиваться не отдельных решений центральных учреждений по вопросам Западного края, а смены всего курса «западной» политики. Последнее могло быть возможно, во-первых, при целенаправленном изменении мнений императора на политику в Западном крае, а во-вторых, при замене генерал-губернатора Кауфмана более подходящей фигурой. На этих основных направлениях сосредоточились усилия шефа жандармов.

Как и в случае М.Н.Муравьева, опасным орудием против К.П.Кауфмана были обвинения в адрес его администрации. Не желая прямо выступать против системы действий виленского генерал-губернатора, одобряемой императором, шеф жандармов предпочитал бросать на него тень, собирая материалы, компрометировавшие его подчиненных. В этой связи примечателен отзыв Шувалова о Кауфмане вскоре после отставки последнего: «Человек он честнейший, и основание его системы вполне разумно, но в приложении он положительно зависит от своих подчиненных, которые и ведут дела, как каждому из них вздумается, вследствие чего в крае происходит совершенный хаос»[131]. В таком контексте причина неудовлетворительного уровня служащих Северо-Западного края с легкостью могла быть объяснена слабыми административными способностями самого генерал-губернатора Кауфмана.

Следует отметить, что нарекания в произволе и злоупотреблениях в адрес администрации Северо-Западного края имели определенную почву. По мнению ковенского губернатора А.Г.Казначеева, «в русских губерниях и без того нуждались в способных и в честных людях. Там воспользовались случаем отделаться от своего отребья, которое не знали, куда девать. Все негодное бросилось на запад, как вороны на падаль»[132]. Среди «смеси племен, партий, состояний», приехавшей в западные губернии в 1863-1865 гг., были, по признанию Д.А.Милютина, чиновники, «которые остались без места, не знали, куда пристроиться, и, наконец, могли быть и желавшие… в мутной воде рыбу ловить»[133]. Кроме разнородности личного состава, благоприятную среду для злоупотреблений создавали большие полномочия и права, предоставленные чиновникам действовавшим в крае военным положением[134].

Однако современники отмечали, что мнение о негодности личного состава служащих Северо-Западного края намеренно культивировалось. «Поляки, – писал тот же Д.А.Милютин, – естественно, недовольные заменою их приезжими русскими, пользовались каждым единичным случаем, чтобы прокричать о злоупотреблениях и о неодобрительном поведении всех вообще вызванных Муравьевым русских чиновников»[135]. «Гораздо более злоупотреблений сходит с рук во внутренних губерниях», – полагал П.А.Черевин, указывавший на беспрерывный контроль за поведением русских чиновников в Западном крае со стороны местного польского общества. По его мнению, компрометировавшие русских служащих сведения сообщались преимущественно поляками. Но в III Отделении безразлично относились к происхождению и правдивости этих доносов, поскольку «кн[язю] Долгорукову, подстрекаемому Валуевым, нужно было сместить Муравьева, графу Шувалову впоследствии надо было устроить падение Кауфмана». «Не думаю, – прибавлял Черевин, – чтобы сведения эти встречали в III отделении полную веру, но убежден, что встречали полную готовность принять всякий вымысел за правду»[136].

Генерал-губернатору К.П.Кауфману неоднократно приходилось разбирать жалобы на действия чиновников Северо-Западного края, представляемые ему на основании частных сведений шефом жандармов. Согласно заключению главного начальника края, большая часть таких нареканий после проверки на местах оказывалась несправедливой. «Жалобы на администрацию возникают по преимуществу от подстрекательства местного населения к подаче оных лицами, не сочувствующими распоряжениям правительства и мечтающими о восстановлении польской справы», – уверял он Шувалова[137].

Однако Кауфман, видимо, был склонен проявлять к своим служащим снисходительность. В 1866 г. общественный резонанс вызвали оскорбительные действия в отношении католического духовенства Поневежского уезда Ковенской губернии подполковника Генерального штаба М.Н.Самбикина, состоявшего для особых поручений при командующем виленским военным округом. Кауфман предпочел оставить дело без последствий, т.к. сам виновник покаялся генерал-губернатору в том, что «погорячился»[138]. Этот и подобные инциденты прежде всего обращались против генерал-губернатора и того направления, которого он придерживался в своем управлении. Жалобы на администрацию Кауфмана доводились до сведения Александра II. Например, поведение Самбикина было подробно изложено в отчете Шувалова по управлению III Отделением за 1866 г. Хотя отчет, вероятно, составлялся после отставки Кауфмана, он дает представление о том, в каких формах и по каким направлениям осуществлялась дискредитация виленского управления. Характерно, что с рассказом о злополучном Самбикине в отчете соседствовал отзыв шефа жандармов о деятельности мировых посредников. «Успешному исполнению предначертаний правительства в отношении Западного края, – писал Шувалов, – а следовательно, и примирению там враждебных элементов, много вредило демократическое направление некоторых тамошних мировых посредников, а также членов поверочных комиссий и губернских по крестьянским делам присутствий, действовавших в ущерб интересов местного дворянства»[139]. Данный вывод суммировал взгляды шефа жандармов на политику в Западном крае: ближайшая задача правительства виделась ему в примирении, достигнуть которого необходимо было без ущерба интересов польского дворянства. Как показывает дело Тышкевича, именно в этом духе стремился действовать сам Шувалов.

Видимо, нарекания в адрес администрации Северо-Западного края в значительной мере способствовали отставке К.П.Кауфмана. По свидетельству Д.А.Милютина, летом 1866 г. «Государь стал смотреть на ген. Кауфмана совсем другими глазами». Предубеждение императора питалось теми «клеветами, анекдотами, насмешками», которые распускали против виленского генерал-губернатора в Петербурге «полякующие сановники и политикующие женщины»[140]. Однако роковую для Кауфмана роль сыграл представленный им военному министру 31 августа 1866 г. рапорт, содержавший предложения по снятию военного положения в Северо-Западном крае.

С 27 июля 1866 г. по распоряжению виленского генерал-губернатора было снято военное положение в 13 уездах Минской, Витебской и Могилевской губерний (Пинского, Мозырского, Речицкого, Бобруйского, Велижского, Невельского, Суражского, Городокского, Мстиславского, Климовичского, Чаусовского, Черниковского, Горецкого). В связи с прекращением там политических беспорядков сокращалось также число военно-уездных начальников (теперь одному военно-уездному начальнику были подчинены два уезда)[141]. Но снятие военного положения не сопровождалось отменой действия в этих уездах всех чрезвычайных постановлений и циркуляров. В отношении, направленном Кауфманом 26 августа 1866 г. минскому, витебскому и могилевскому губернаторам, предлагалось сохранить в освобожденных от военного положения местностях уездные жандармские команды и военно-судные комиссии. Порядок производства следствий и предания военно-полевому суду по обвинениям в политических преступлениях должен был оставаться таким, «какой существовал во время мятежа». Продолжали также действовать циркуляры М.Н.Муравьева, запрещавшие местным дворянам и католическому духовенству владеть оружием и обязывавшие домовладельцев вести так называемые обывательские книги, а также циркуляр К.П.Кауфмана от 24 января 1866 г. о запрещении католическому духовенству проводить церковные процессии вне костелов. Кроме того, в отношении Кауфмана предписывалось сохранить некоторые распоряжения Муравьева, прямо не связанные с военным положением. Речь идет о циркуляре от 17 июня 1863 г., запрещавшем повышать арендную плату для крестьян-старообрядцев, и о циркуляре от 1 января 1864 г., запрещавшем преподавание на польском языке в народных школах. Сохранялись запреты употреблять польский язык в официальном делопроизводстве, в переписке католического духовенства, а также предписывалось налагать штрафы на помещиков и частных лиц, «подающих на этом языке прошения, жалобы, объяснения и другие официального свойства бумаги, или допускающих употребление оного в частных условиях и расчетах со своими дворовыми управлениями и крестьянами». Сохранение указанных постановлений Кауфман обосновывал необходимостью «предохранить» православных крестьян от «вредного влияния» и политических «покушений» местных помещиков и дворян, «признающих себя поляками»[142].

Рапорт виленского генерал-губернатора от 31 августа 1866 г. был представлен военным министром императору, который распорядился внести его в Комитет министров. Заседание по этому предмету состоялось 27 сентября 1866 г. Но накануне заседания Александр II решился на увольнение Кауфмана с поста главного начальника Северо-Западного края. Сам император отказался объявить генерал-губернатору причину столь неожиданной отставки, поэтому можно опираться лишь на предположения современников. «По всем вероятиям, – писал Д.А.Милютин в воспоминаниях, – Кауфману поставили в укор крутые меры, которые он принимал в интересах крестьянского населения, в ущерб преобладавшего прежде помещичьего сословия»[143].

Иные объяснения причинам отставки давал Н.А.Милютин. Вот что сообщал Е.М.Феоктистов М.Н.Каткову в письме от 9 октября 1866 г.: «Н.Милютин полагает, что много виноват сам Кауфман своим бестактным образом действий. В прошлом июле он снял военное положение во многих местах Западного края, но сделал это силой предоставленной ему власти, не только не испросив высочайшего повеления, но даже не прислав никакого уведомления в Петербург. Милютин утверждает, что Государь узнал об этом из газет[144]. Это сильно его взорвало, и он не скрывал своего раздражения, которым воспользовались, разумеется, как нельзя лучше, Шувалов и Валуев. Вслед за тем Кауфман издал циркуляр начальникам губерний, где он опять рекомендует им различные исключительные меры, несмотря на снятое осадное положение. Неудовольствие Государя было до того сильно, что этот последний поступок велел он рассмотреть в Комитете министров. Назначено было заседание, как вдруг Кауфмана постигла известная участь. Что произошло в этот промежуток времени, решительно не известно: говорят о каком-то доносе Шувалова о действиях бывшего генерал-губернатора относительно католиков»[145]. Вероятно, оба объяснения не противоречивы. Д.А.Милютин указывал на коренную причину неудовлетворения управлением К.П.Кауфмана в высших сферах. Н.А.Милютин излагал непосредственные обстоятельства отставки генерал-губернатора.

Важные дополнения к сведениям Е.М.Феоктистова содержит дневник П.А.Валуева. Предложения К.П.Кауфмана о порядке снятия военного положения были внесены в Комитет министров 9 сентября 1866 г.[146] В тот же день после обычного доклада состоялся примечательный разговор министра внутренних дел с императором. «Я, – писал Валуев в дневнике, – имел в виду сказать государю, что он идет к земскому собору двумя прямыми путями; финансовыми затруднениями и потворством всем диким свойствам нашей природы под фирмою народности и православия, и, действительно, высказал ему это прямо и категорически в отношении к первому пути. В отношении к второму я счел более удобным ограничиться на этот раз несколькими общим словами с присовокуплением, что я по этому предмету не распространяюсь теперь потому только, что он будет обсужден во всей подробности при рассмотрении в Комитете министров представления ген. Кауфмана о военном положении в Северо-Западном крае. Я счел это более удобным потому, что мои слова, по-видимому, производили впечатление». В комментариях 1868 г. к дневнику Валуев пояснял, что затеял этот разговор по предварительному соглашению с Шуваловым. «В отношении к увольнению ген. Кауфмана, – прибавлял он, – я знал, что гр. Шувалов будет докладывать в следующий за тем день и не преминет говорить в одном смысле со мною»[147]. Совместные усилия Шувалова и Валуева привели к тому, что 23 сентября Александр II решился вызвать Кауфмана в Петербург и дать нужное направление его деятельности. «Необходимо или его направить или заменить», – советовал императору министр внутренних дел. Во время доклада 24 сентября Шувалов усилил нажим на Александра II и настоял на отставке Кауфмана[148].

Упоминания П.А.Валуева о «земском соборе» касались одной из самых чутких струн Александра II – опасений за прерогативы самодержца. Как показывает отзыв шефа жандармов на предложение виленского генерал-губернатора, аргументы П.А.Шувалова били в ту же больную точку. Кауфману ставилось в вину, что он предписал для освобожденных от военного положения местностей исключительные правила, не основанные на общем законодательстве и, главное, не утвержденные предварительно свыше[149]. Знаменательны пометы, сделанные самим Шуваловым или кем-либо из его подчиненных на печатном экземпляре рапорта виленского генерал-губернатора, внесенного в Комитет министров. Эти маргиналии гласили, что из всего края «гг. законодателями» были выбраны 13 уездов, в которых вводится «нечто новое – положение не военное, не мирное – подобное положение хуже военного, потому что [отклоняет] всякие надежды в будущем – оно составит новый госуд[арственный] строй», «а потому Ком[итет] Мин[истров] долж[ен] постановить, имеют ли гг.[господа] такие права или же это прерогатива лишь Верх[овной] власти»[150]. Вероятно, именно обвинения генерал-губернатора в покушении на права самодержавной власти и превышении своих полномочий возымели действие на императора, и отставка Кауфмана была предрешена.

Вследствие решения об уходе Кауфмана Комитет министров 27 сентября 1866 г. постановил отложить рассмотрение его предложений, а затем передал их на заключение нового виленского генерал-губернатора[151]. Тем не менее, заседание Комитета министров оказалось бурным: имела место «стычка двух противоположных мнений». «Братья Милютины с ожесточением заступаются за ген. Кауфмана», – записал П.А.Валуев в дневнике 27 сентября[152]. Согласно сведениям корреспондента М.Н.Каткова Б.М.Маркевича, П.А.Шувалов в Комитете министров «нападал на образ действий русских агентов в Западном крае, выражаясь при этом так, что они «бесчестят варварством своим русское имя». Но, обвиняя так горячо, он, говорят, позабыл вооружиться документальными доказательствами, которые [Н.А.] Милютин от него и потребовал, и за неимением Шуваловым таковых, разбил его на всех пунктах»[153].

Парадоксально, но отставка Кауфмана и назначение нового генерал-губернатора затормозили принятие некоторого смягчения наказания в отношении высланных из Западного края участников восстания 1863 г. По случаю предстоящего бракосочетания цесаревича Александра Александровича в Комитете министров 9, 11 и 17 октября 1866 г. обсуждался проект манифеста, в котором предполагалось смягчить участь осужденных по государственным и иным преступлениям и предоставить населению льготы в уплате казенных недоимок. В соображениях шефа жандармов по этому проекту, в частности, говорилось о дозволении лицам, причастным к делам о беспорядках в Западном крае и высланным по суду или в административном порядке в Сибирские губернии, перейти на жительство в одну из внутренних губерний. Шувалов требовал прекратить все следственные дела по политическим преступлениям, мера наказания по которым не предусматривала лишения прав состояния. Помимо манифеста, он предлагал объявить особое высочайшее повеление о снятии военного положения с Западного края. В связи с этим предполагалось ограничить полномочия главного начальника Северо-Западного края лишь теми правами, которыми располагали на общих основаниях все генерал-губернаторы. В результате виленский генерал-губернатор утратил бы право самостоятельно решать, кого высылать из края в административном порядке, а должен был бы передавать все подобные вопросы на усмотрение министра внутренних дел и шефа жандармов. Однако Комитет министров решил не упоминать в манифесте о смягчении участи государственных преступников и вообще не предоставлять никаких «исключительных милостей»[154].

Согласно свидетельству П.А.Валуева, отклонение предложений об амнистии в отношении «западных мятежников» было условием нового виленского генерал-губернатора графа Э.Т.Баранова, просившего императора отсрочить утверждение приказа об его назначении на эту должность до конца экстренного заседания Комитета министров 9 октября. Министр внутренних дел был вынужден уступить: «По соглашению с Шуваловым я заявил, что мы отстраняем всякий вопрос, который мог бы касаться Западного края»[155].

О результатах заседания Комитета министров 9 октября 1866 г. Н.А.Милютин сообщил князю В.А.Черкасскому. «Смена Кауфмана, – писал Милютин, – есть результат личностей и интриг, к которым, к сожалению, дал повод сам Кауф[ман]. Теперь мы (здесь и далее подчеркнуто в ркп. – А. К.) особенно хлопочем здесь доказать, что от этого система не поколеблется… Тем не менее это факт прискорбный, а для полякующих министров весьма радостный. Зато в делах они значительно спустили тон и неистовствуют против поляков á qui mieux miens… Предложения о политич[еской] амнистии, которые были сделаны и даже напечатаны, взяты назад»[156]. 

В перспективе, однако, решение Комитета министров оказалось лишь отсрочкой. Шеф жандармов совместно с министром внутренних дел вскоре добился тех условий амнистии, которые считали необходимыми. Александр II 27 января 1867 г. повелел, в дополнение к высочайшему указу 16 апреля 1866 г., разрешить лицам дворянского сословия, высланным из Царства Польского и западных губерний без ограничения прав состояния в Сибирь по судебным решениям или в административном порядке, в случае их «одобрительного» поведения, перейти на жительство в одну из внутренних губерний, определенных на основании утвержденного 26 апреля 1863 г. положения Западного комитета. Очевидно, это повеление было реализацией предложений, высказывавшихся ранее Валуевым и Шуваловым. Непосредственным толчком к принятию этой меры послужило представление министра внутренних дел, в котором указывалось, что польские дворяне, высланные в Сибирь без лишения прав состояния, «тем не менее, не пользуются многими существенными принадлежностями этих прав». «Оставаясь в сибирских окружных городах, где, не говоря о суровом климате и других лишениях, нет даже медицинских средств», эти польские дворяне, по словам гуманного министра, находятся «в положении более стесненном, в сравнении с высланными с ограничением прав… и получившими разрешение перейти во внутренние губернии»[157].

Другим важным шагом была утвержденная Александром II 17 мая 1867 г. так называемая Вержболовская амнистия (по месту подписания на пограничной станции Вержболово). Амнистия была принята, как говорилось в ее вводной части, для «успокоения умов» в Царстве Польском и Западном крае. Согласно высочайшему повелению 17 мая 1867 г., были прекращены все неоконченные следственные дела, относящиеся к польскому восстанию 1863 г., кроме дел по обвинениям в тяжких уголовных преступлениях: в убийстве, поджоге и т.п. Запрещалось также возбуждать новые дела по обвинениям в принадлежности к мятежу. Уроженцам Царства Польского, высланным в административном порядке, разрешалось вернуться на родину. Высланным в административном порядке уроженцам западных губерний разрешалось переселение в Царство Польское. (Оба разрешения не распространялись на высланное католическое духовенство)[158]. Вержболовская амнистия, по признанию П.А.Шувалова, была «его делом» и подготавливалась с того времени, когда император оказался вне влияния «известной партии»[159]. Видимо, шеф жандармов, сопровождавший императора в поездке за границу, представил ему ходатайство о даровании этих милостей.

Интересно отметить, что составленный в III Отделении перечень милостей, о которых предполагалось ходатайствовать перед императором, включал два пункта, не вошедшие в высочайшее повеление 17 мая 1867 г. Предлагалось, во-первых, прекратить военное положение в крае; а во-вторых, «чиновникам, которые не были замечены в нарушении служебного долга и лишились своих мест в Западном крае единственно вследствие признания необходимости заменить их чиновниками русского происхождения, предоставить некоторые льготы и преимущества для обеспечения их способов к жизни, отнятых у них удалением от службы»[160]. Возможно, данные предложения вычеркнул сам Александр II, или же о них не решился ходатайствовать шеф жандармов[161].

Характерно также, что амнистия подготавливалась в узком кругу и для многих сановников стала неожиданной[162]. По словам П.А.Валуева, «военный министр, министр государственных имуществ и similes (им подобные. – А. К.) весьма недовольны вержболовским декретом 17 мая. Они называют это высочайшее повеление «корреспонденцией из Вержболова». Ген. Милютину приписывают еще выражение «неосторожная глупость»»[163].

По стечению обстоятельств, вскоре после Вержболовской амнистии, 25 мая 1867 г., в Париже на императора Александра II было совершено второе покушение. На этот раз действительно стрелял поляк – эмигрант А.Березовский.

Высочайшие повеления 27 января и 17 мая 1867 г., хотя и не затронули указа 10 декабря 1865 г. об ограничении прав поляков по землевладению и не аннулировали основного принципа о невозвращении высланных в Западный край, однако в целом имели важное значение, поскольку указывали на существенное изменение вектора правительственной политики в крае. Бескомпромиссная позиция в отношении местного польского дворянства уступала место попыткам осторожной ревизии «системы Муравьева», т.е. уступала тому, что в литературе иногда называют «более гибкой и дифференцированной политикой» или «отказом от чрезвычайных мер в национальной политике»[164].

Заметная трансформация политики в Западном крае стала возможна, благодаря радикальной перемене «декорации политической деятельности» (выражение П.А.Валуева), выразившейся главным образом в смене тех лиц, которые оказывали решающее влияние на формирование правительственного курса в польском вопросе. «Перемена декорации», последовавшая после кончины в августе 1866 г. М.Н.Муравьева и отставки в сентябре К.П.Кауфмана, завершилась в конце 1866 г. отходом от активной государственной деятельности вследствие болезни Н.А.Милютина и отъездом из Царства Польского его сотрудников. Молниеносность совершавшегося переворота шокировала даже П.А.Валуева. «На какой же почве стоим мы, если такие перемены так возможны?» – вопрошал он, узнав об отставке князя В.А.Черкасского[165]. Схожие настроения выражал в воспоминаниях П.А.Черевин. «В Петербурге, – писал он, – желая схватить общий ход общественной деятельности, вы ищете системы и видите целую массу разнородных явлений, беспрестанно сменяемых одно другим. Один министр тянет в одну сторону, другой в другую, а в результате хаос. Что прочно в Петербурге? Ничто и никто, ни мнение, ни люди, ни системы… Сегодня Шувалов, завтра Милютин, и в итоге не знаешь, чего хотят». В условиях, «когда правительство не знает сегодня, что оно предпримет завтра», «личность главного начальника… края была все»[166].

 Таким образом, после отставки К.П.Кауфмана вновь на повестке дня оказался вопрос о преемственности правительственного курса в Северо-Западном крае. 9 октября 1866 г. в должности главного начальника края и командующего войсками Виленского военного округа был утвержден граф Э.Т.Баранов[167]. Данная кандидатура была личным выбором Александра II[168]. Граф Баранов был человеком, близким императору со времен молодости, и, по словам С.Д.Шереметева, он «никогда не отказывался от назначения в серьезную минуту»[169].

Реакция в высших сферах на назначение графа Э.Т.Баранова оказалась неоднозначной. По мнению Н.А.Милютина, Александр II ошибочно считал, что перемена лиц не приведет к перемене «системы», «что новые слуги, если только он прикажет им, будут слепо сообразовываться с его волей». «Теперь, – говорил Н.А.Милютин корреспонденту М.Н.Каткова Е.М.Феоктистову, – …нельзя утверждать, что Баранов склонится к интересам поляков, но пусть представится один факт, и мы готовы рискнуть личным своим положением, чтобы только открыть глаза Государю». Согласно точке зрения К.П.Кауфмана, Э.Т.Баранов представлял собой именно такое лицо, какое требовалось П.А.Валуеву и П.А.Шувалову, – «вялый, ленивый, апатичный», таким «они будут вертеть, как хотят». В первое время, как полагал отставной генерал-губернатор, «постараются показать Государю, будто бы «система», остается неприкосновенной», но это только для отвода глаз, «и сами поляки будут как нельзя усерднее помогать этой интриге. Они постараются притаиться»[170].

Действительно, первоначально П.А.Валуев связывал с Э.Т.Барановым надежды на «решительный поворот» политики в Северо-Западном крае и называл его в дневнике своим «пособником». Характерно также, что министр внутренних дел еще до назначения нового генерал-губернатора поторопился вызвать в Петербург всех предводителей дворянства края для совещания. «Видел вытребованного мною сюда виленского губернского предводителя Домейко. Поручил ему передать своим, чтобы по поводу перемены ген[ерал]-губернатора они держали ухо остро и вели себя осторожно», – записал он в дневнике 5 октября 1866 г. Корреспонденты М.Н.Каткова в один голос сообщали в Москву в октябре 1866 г., что П.А.Валуев принимает в свои руки управление Северо-Западным краем. На деле, однако, министру внутренних дел пришлось убедиться, что его надежды не вполне оправдались. По словам Валуева, Баранов «не принял к руководству ни одного из двух господствовавших в высшей правительственной сфере взглядов на дела края, а колебался между обоими и, по-видимому, предполагал, что где-нибудь в середине между ними должен был находиться взгляд государя»[171].

Сам новоиспеченный генерал-губернатор в октябре 1866 г. заявлял о неизменности «системы», хотя с оговоркой, что «отчасти изменятся, быть может, средства» к ее достижению[172]. Подтверждением этих слов было сохранение военного положения на большей части территории северо-западных губерний в течение управления краем графа Э.Т.Баранова. В январе 1867 г. он представил свои соображения о мерах, необходимых в Северо-Западном крае при снятии военного положения. Вслед за Кауфманом, Баранов предлагал при снятии военного положения сохранить за генерал-губернатором некоторые полномочия, а также продлить в крае действие ряда чрезвычайных распоряжений и циркуляров. Предлагалось оставить за главным начальником края право удалять от должностей чиновников всех ведомств; воспретить назначение на службу в крае лиц польского происхождения; сохранить по политическим преступлениям военно-полевое судопроизводство; подвергать жителей края денежным штрафам за малозначительные проступки; ограничить польское дворянство и католическое духовенство в праве владения оружием и проч. Особенно важно, что Баранов признавал саму необходимость установить в крае «порядок управления местностями, находящимися на мирном положении, с соблюдением некоторых правил, возможных только при военном»[173]. Вместе с тем в марте 1867 г. он ходатайствовал о прекращении в северо-западных губерниях военно-полевого судопроизводства в тех случаях, когда обвинения касались уголовных преступлений[174].

При генерал-губернаторе графе Э.Т.Баранове борьба в верхах вокруг политики в Северо-Западном крае не прекратилась, а лишь видоизменила свои формы, утратив острый и открытый характер. В начале 1867 г. было принято правительственное решение о «подключении» Общества взаимного поземельного кредита (далее – ОВПК) к кредитным операциям по приобретению русскими помещиками имений в Западном крае. Обстоятельства и условия этого решения были рассмотрены в специальной работе В.Г.Чернухи[175]. Однако необходимо подробнее остановиться на некоторых деталях этого дела, важных для истории правительственной политики в Северо-Западном крае. Первым основным условием участия ОВПК в обрусительной политике было согласие на это генерал-губернатора. Такое одобрение, полученное от графа Э.Т.Баранова, едва ли было возможно при его предшественнике. К.П.Кауфман был сторонником Товарищества приобретателей имений в западных губерниях, учрежденного по инициативе министра государственных имуществ А.А.Зеленого в августе 1866 г.

Мысль о необходимости организации кредита для привлечения русских помещиков к покупке имений в Западном крае обсуждалась в правительственных верхах в 1865 г. и особенно активно в 1866 г. – после утверждения указа 10 декабря 1865 г. об обязательной продаже секвестрованных имений. Выделенный казной Товариществу приобретателей капитал в 5 млн рублей был недостаточен для серьезного продвижения русского землевладения в западных губерниях. Согласно предварительным расчетам министра государственных имуществ А.А.Зеленого, общая ценность имений польских помещиков в Западном крае равнялась 200 млн рублей. Для прочного водворения русских помещиков признавалось необходимым, чтобы не менее половины польской земельной собственности перешло в русские руки, ценностью примерно в 100 млн. рублей. Минимальная сумма ссуды для русских помещиков определялась соответственно в 50 млн рублей. Капитал Товарищества приобретателей в 5 млн. рублей рассматривался министром государственных имуществ как основной и запасный фонд, который должен был быть одной из гарантий, необходимых для привлечения частных капиталов[176]. Однако все надежды на увеличение в крае русского землевладения, связывавшиеся Зеленым и Кауфманом с Товариществом приобретателей, оказались несбыточными. До апреля 1867 г. Министерство государственных имуществ выдало русским помещикам 1220 разрешений на покупку имений в Западном крае. Выдача ссуд Товариществом должна была начаться с 1 июля 1867 г., но ранее этого срока оно было упразднено[177].

Закрытие в июне 1867 г. Товарищества приобретателей необходимо рассматривать в контексте противоборства в высших сферах, выявившегося при формировании правительственного курса в Западном крае. Содействие «слиянию» «банка Зеленого», как называли Товарищество, и ОВПК прежде всего оказывали шеф жандармов и министр внутренних дел. «Шувалов теперь хлопочет о соединении колечного банка Зеленого с полуколечным гр. Бобринского… Главное покончить с зеленовским, если окажется это возможным», – записал в дневнике 10 мая 1867 г. П.А.Валуев. Подхлестнуло «хлопоты» Шувалова известие, что «лагерь Милютина, Зеленого и проч.» добивается назначения на место председателя правления Товарищества приобретателей князя В.А.Черкасского[178]. Сам князь Черкасский был согласен принять эту должность[179]. Таким образом, одной из основных целей упразднения Товарищества было стремление Шувалова и Валуева добиться того, чтобы инициатива и руководство в деле водворения русского землевладения перешла от Министерства государственных имуществ к ОВПК. Ликвидация Товарищества была осуществлена с условием, что его пятимиллионный капитал будет передан ОВПК для кредитования операций по расширению в крае русского землевладения. Следовательно, назначение государственных средств при этом формально не изменялось.

Участие ОВПК в деле русификации Западного края широко пропагандировалось на страницах газеты «Весть» – рупора консервативного дворянства, последовательно защищавшего интересы крупного землевладения. Во главе учредителей как «Вести», так и ОВПК стояли одни и те же лица – графы В.П.Орлов-Давыдов и А.П.Бобринский. Первоначально осудив польское вооруженное восстание 1863 г., эта газета очень скоро начала отстаивать мысль о необходимости возвратить Западный край в «нормальное производительное состояние», что подразумевало отмену военного положения и контрибуций[180]. В середине 1860-х годов «Весть» представила собственное решение вопроса «обрусения» западных губерний, которое в своей основе кардинально расходилось с программой, реализовывавшейся в Северо-Западном края администрацией К.П.Кауфмана.

На страницах «Вести» доказывалось, что правительство не в силах ни «истребить» всех поляков Западного края, ни переселить их в Польшу. Но в этих крайних мерах и не было необходимости, т.к. после подавления восстания польское дворянство убедилось в бесплодности борьбы и признало свою лояльность в отношении русской власти. Задача ассимиляции польского населения также признавалась нереалистичной. «Нельзя поляку превратиться в русского по происхождению, – писала «Весть», – Но можно дворянину польского происхождения стать сердцем и душой русским дворянином и раз навсегда определить себе… высокую задачу… – единство и целость великого российского государства»[181]. Таким образом, на первый план выдвигались интересы дворянства, не зависимо от национальности и вероисповедания. Еще в октябре 1863 г. «Весть» заявила о том, что «в России весьма много народностей, но собственность одна»[182]. Выступая за политическое преобладание «высших классов» над «грубыми народными массами», газета не проводила различий между «собственностью» поляков или русских. «Весть» утверждала, что для России выгоднее иметь дело с экономически процветающими польскими помещиками, чем с разоренными, то есть с теми, кому «терять нечего»[183]. Насаждение крупного поместного землевладения в Западном крае рассматривалось как единственно возможный путь русификации, который противопоставлялся другой альтернативе – «обрусению посредством чиновников» и покровительству крестьянскому землевладению. Правительству следовало не «взять», а «выкупить» Западный край, привлекая к этой операции крупных помещиков из России с большими капиталами[184]. На страницах «Вести» постоянно выражалось опасение, что «искусственно возбуждаемая» правительством «социальная вражда» между помещиками-поляками и крестьянами – литовцами и белорусами – распространится за пределы западных губерний и перекинется на Россию. Кроме того, по мнению редакции, «необразованная масса» белорусов, малороссов и литовцев, лишенная «своих естественных руководителей из высших классов», могла заявить о своих «самостоятельных стремлениях», которые будут направлены не только против существующих социальных институтов, но и против государственного порядка и единства империи. Указывая на такую опасность, «Весть» утверждала, что крупное дворянское землевладение являлось главной гарантией социальной и политической стабильности в западных губерниях[185].

Позиция «Вести» находила поддержку у части русского консервативного дворянства. Однако даже далеко не все создатели ОВПК разделяли взгляды, проповедовавшиеся этой газетой. Состав учредителей ОВПК был достаточно разнородным[186]. Не менее пестрыми были и мнения об обрусении Западного края, высказывавшиеся создателями ОВПК. Корреспонденция Б.М.Маркевича, также значившегося в числе учредителей Общества, редактору «Московских ведомостей» М.Н.Каткову передает некоторые оттенки этих разноречий. «Против вашей статьи о землевладении русском в Западном крае, – писал Маркевич Каткову в марте 1866 г., – сегодня ужасно оппонировали у [В.К.] Ржевского. Кроме [Н.С.] Волкова, [В.М.] Жемчужникова и меня, все в один голос утверждали, что имений там русские покупать не станут, что Милютины это очень хорошо знают, и что того только и желают, так как, таким образом, вся земля перейдет в руки крестьян. [В.Я.] Скарятин ревел о том, что русских помещиков душат там наравне с польскими, а Ал.[И.] Васильчиков[187] доказывал, что польский элемент в том крае может быть задушен только элементом немецким, который только того и ждет, чтобы внедриться там, а русские во веки веков ничего там не сделают»[188]. Другой член Общества В.П.Боткин полагал, что «мы должны обрусить наши окраины во что бы то ни стало», но… «ехать туда покупать имения нельзя». «Ведь таким образом вы оставляете там царствовать поляков», – ужасался Маркевич. – «Боже сохрани! Их надо выгнать. – Кто же тогда там останется? Мужицкое царство? – Что же делать, да, да, крестьяне… Ведь это консервативный элемент-с, да!…»[189]. Однако среди учредителей ОВПК были и такие, кто, подобно А.А.Кирееву, был искренне убежден в перспективах развития русского поместного землевладения в Западном крае, осуществимых при участии Общества и поддержке администрации[190].

Разумеется, наибольший интерес представляет отношение к русскому землевладению в западных губерниях графа А.П.Бобринского, непосредственного создателя ОВПК и бессменного руководителя его правления вплоть до 1872 г. Взгляд А.П.Бобринского на политику правительства на западных окраинах Б.М.Маркевич передавал М.Н.Каткову в следующих выражениях: «Относительно польского вопроса единственная политика, годная для России, – политика императрицы Екатерины, которая, забрав в руки католицизм и мелкую шляхту, ласкала польских магнатов и привлекала их интересами к правительству». Напротив, «принципы Н.А.Милютина», вводимые в Царстве Польском и Западном крае, должны привести «не к торжеству русской национальности, а к разорению крупной собственности». В октябре 1866 г., вскоре после отставки К.П.Кауфмана, Б.М.Маркевич сообщал редактору «Московских ведомостей», что А.П.Бобринский и еще один создатель газеты «Весть» князь П.Н.Трубецкой открыто «проповедуют чуть не полную автономию» для всего Северо-Западного края и «кричат громко, что нечего нам, дуракам, и мечтать об обрусении его»[191].

Взгляды А.П.Бобринского на «западную» политику, казалось, противоречили его стремлениям получить от правительства кредит для выдачи через ОВПК льготных ссуд покупателям имений в западных губерниях. Однако некоторые современники полагали, что граф Бобринский был не столько заинтересован в обрусении Западного края, сколько в получении правительственных гарантий для ОВПК, необходимых для размещения ценных бумаг Общества на европейских биржах. На это намекал в дневнике П.А.Валуев[192] и прямо высказывал в памятных записках А.А.Киреев. «Русские патриоты Зеленый и другие, – писал Киреев, – в видах обрусения Западного края устроили с разрешения Государя Банк с 5 миллион[ным] фондом… В то же самое время Шувалов, Бобринский и другие старались устроить тождественный банк в России, с преимущественно олигархической окраской; но как быть с выпуском закладных листов? Ротшильд, к кот[орому] обрат[ился] Бобринский, без гарантий не давал ни гроша. Как быть? Следовало использовать те 5 миллионов, кот[орые] были даны банку Зеленого. Для сего было предложено соединить оба банка. Вскоре оказалось, что назначение 5-ти милл[ионов] совершенно было изменено, и что о приобретении русскими имений перестали и говорить. Между тем, вожаки банка Шувалов, Бобринский и К° стали во главе дела»[193]. Действительно, в декабре 1867 г. между правлением ОВПК и банкирами Ротшильдами был заключен договор о распространении закладных листов Общества на европейских денежных рынках. Условием участия в этом Ротшильдов было предназначение «запасного капитала» – 5-ти миллионов, полученных ОВПК при упразднении Товарищества приобретателей, – только в качестве гарантии выплаты процентов держателям закладных листов. Особое назначение этих средств для помощи русским помещикам, покупающим имения в западных губерниях, полностью устранялось[194]. Таким образом, к концу 1860-х годов фактически перестало существовать, так толком и не начавшись, специальное и целенаправленное кредитование операций по приобретению русскими имений в Западном крае. В 1872 г. новый министр государственных имуществ П.А.Валуев констатировал, что условия займа, предоставляемого ОВПК покупателям имений в западных губерниях, «настолько обременительны, что воспользоваться ими могут только те, кто занимает лишь небольшую часть покупной цены, или покупает имения непомерно дешево»[195].

В связи с предполагаемым участием ОВПК в кредитовании русского поместного землевладения в Западном крае в конце 1866 – начале 1867 г. на правительственном уровне рассматривался вопрос о предоставлении льгот тем русским помещикам, кто будет приобретать имения поляков в соответствии с указом 10 декабря 1865 г. об обязательной продаже секвестрованных имений. По высочайшему повелению 23 января 1867 г. была учреждена временная комиссия по вопросу о русском землевладении в Западном крае. Формальным поводом для образования комиссии послужил специальный всеподданнейший доклад по этому вопросу виленского генерал-губернатора графа Э.Т.Баранова. Но, согласно информации корреспондента М.Н.Каткова Б.М.Маркевича, эта комиссия стала продолжением комитета, заседавшего у министра внутренних дел 28 и 29 декабря 1866 г. Именно в этом комитете было принято решение о предоставлении ссуд покупателям имений в Западном крае через ОВПК. Присутствовавший на заседаниях этого комитета граф А.П.Бобринский настоял на продолжении его работы «для обсуждения тех мер, которые могут обеспечить спокойствие и оградить права русских переселенцев-помещиков в Западном крае»[196]. «Здесь, – писала сестре из Москвы княгиня Е.А.Черкасская в марте 1867 г., – много толкуют о том, что делается в Петербурге. Говорят о какой-то комиссии по делам Западного края, в которой главную роль играет гр. Алексей Павлович Бобринский и партия “Вести”»[197].

В состав временной «комиссии 23 января» вошли министры – внутренних дел П.А.Валуев, государственных имуществ А.А.Зеленый, финансов М.Х.Рейтерн и шеф жандармов П.А.Шувалов. Кроме того, в работе комиссии принимали участие генерал-губернатор граф Э.Т.Баранов и председатель правления ОВПК граф А.П.Бобринский, а также несколько частных лиц, по выражению П.А.Валуева, «разыгрывающих роль волонтеров»: В.К.Ржевский, Н.А.Лобанов-Ростовский, А.А.Киреев, граф П.А.Зубов, граф В.Е.Комаровский. Заседания комиссии проходили 1, 3 февраля, 18, 23 марта, 5 и 14 апреля 1867 г.[198] Программа ее деятельности, составленная министром внутренних дел 31 января и высочайше одобренная 2 февраля 1867 г., предполагала разработку мер, направленных на устранение затруднений для русских землевладельцев при покупке имений и вообще «в своем экономическом и гражданском быту» в западных губерниях, а также определение тех преимуществ, которые должны были быть им предоставлены по сравнению с землевладельцами польскими. Перед комиссией также ставилась и более широкая задача – «начертание полной совокупности административных распоряжений, финансовых мер и законодательных постановлений, необходимых для достижения обрусения Западного края посредством усиления русского землевладения»[199]. Однако на деле работа «комиссии 23 января» свелась в основном к обсуждению тех условий, на которых ОВПК готово было предоставлять ссуды покупателям имений в Западном крае[200]. Общие задачи, поставленные перед комиссией, остались на бумаге.

Малоплодотворность деятельности «комиссии 23 января» 1867 г. была во многом предрешена изначально тем отношением, которое сложилось в правительственных сферах вокруг указа 10 декабря 1865 г. и вопроса о водворении русского землевладения в Западном крае. Виленский генерал-губернатор Э.Т.Баранов был несомненным сторонником этих мер. Примечательно, например, что Вержболовская амнистия 17 мая 1867 г. вызвала обеспокоенность генерал-губернатора за незыблемость положений указа 10 декабря. Он предлагал даже сделать особое правительственное разъяснение о том, что высочайшее повеление 17 мая 1867 г. не восстанавливает права высланных поляков на сохранение имений в Западном крае[201]. Однако Баранов был слабо знаком с положением Северо-Западного края и не отличался практическим подходом. Во всеподданнейшей записке, представленной осенью 1867 г., он предлагал запретить покупку польских имений, подлежащих обязательной продаже с 10 декабря 1867 г., тем лицам русского происхождения, которые уже являлись собственниками имений в Северо-Западном крае, т.к. такая покупка не увеличила бы число русских помещиков в крае, а только усилила бы их материальное благосостояние. Цели указа 10 декабря Баранов понимал прежде всего как «числовое увеличение в Западном крае верных престолу крупных собственников» «русского происхождения». Император решительно отверг это представление генерал-губернатора[202].

Вместе с тем любые предложения по водворению русского землевладения в Западном крае встречали непонимание и отторжение со стороны министров финансов и внутренних дел. М.Х.Рейтерн из соображений государственной экономии и интересов собственного ведомства отказывался выделять на них средства. По мнению А.А.Киреева, министр финансов вообще враждебно относился к указу 10 декабря 1865 г. и мысли о русификации западных губерний, поскольку считал, что переход имений из польских рук в русские будет экономически невыгоден. Смотря на свое министерства, «как на нечто совершенно отдельное от всей России», Рейтерн игнорировал политическую подоплеку вопроса обрусения[203]. П.А.Валуев также не скрывал, что участвовал в работе «комиссии 23 января» лишь по должности. Точку зрения министра вполне характеризует запись в его дневнике за 18 марта 1867 г. о происходившем в тот день заседании комиссии: «Три часа с результатом, равным нулю. Я ограничивался страдательным участием и сказал Рейтерну, что я был sitting against time (отсиживал положенное время – пер. с англ. – А. К.)… Кто-нибудь из нас слеп. Или я, или они. Они верят в полное и безусловное исполнение закона 10 декабря и в обрусение Запада их полицейско-татарскими мерами. Я убежден в противном. Я повинуюсь царской воле, но с полным сознанием ее неисполнимости. Я повинуюсь и продолжаю действовать только под влиянием надежды, что это сознание, наконец, разделится другими и вокруг меня, и выше»[204].

Защитником идеи расширения в Западном крае русского поместного землевладения в «комиссии 23 января» оказался шеф жандармов П.А.Шувалов. Согласно сведениям Б.М.Маркевича, еще в комитете у министра внутренних дел 28 декабря 1866 г. произошла стычка по этому вопросу между Шуваловым и Рейтерном. При этом шефу жандармов Маркевич приписывал такое высказывание: «Россия немыслима без Западного края, Западный край немыслим без преобладания в нем элементов чисто русских, а эти элементы может внести в него лишь русский образованный и имущий класс людей; поэтому щедрая и как можно скорейшая помощь русским землевладельцам, желающим приобрести имения в Западном крае, представляется делом первой необходимости»[205]. Выразительное описание одного из мартовских заседаний «комиссии 23 января» оставил также А.А.Киреев: «Рейтерн курил и смотрел по сторонам, Зеленый недоверчиво улыбался, Валуев отмалчивался, Баранов… тоже, говорил за дело один Шувалов, объяснявший, что это воля государя, что ее должно исполнить, etc… вот тоже союзник!»[206].

Однако представляется затруднительным определить, в какой мере защита русского землевладения в западных губерниях обусловливалась убеждениями П.А.Шувалова, а в какой – соображениями политической конъюнктуры или желанием помочь ОВПК и графу А.П.Бобринскому. Симптоматично, что усилия шефа жандармов в этом направлении воспринимались с большим недоверием его оппонентами в высших сферах. «Остается ли 10-е декабря в силе?» – спрашивал Д.А.Милютин А.А.Киреева в мае 1867 г. – «Наш банк только и держится, что этим указом!?» – «Ваше Товарищество (т.е. ОВПК – А.К.) падает, а что касается до 10 декабря, то его, конечно, не отменят официально (подчеркивание как в ркп. – А. К.), но ему уже нанесен сильный удар!»[207]. Примечательно также, что решение о так называемом «слиянии» «банка Зеленого» и ОВПК вызвало колебания у генерал-губернатора Э.Т.Баранова, который готов был просить императора о пересмотре дела. Между тем Александр II тоже испытывал сомнения в правильности этого решения и в разговоре с П.А.Валуевым по поводу упразднения «банка Зеленого» «высказал решимость не колебать закона 10 декабря»[208].

Следует отметить, что со второй половины 1860-х годов вопрос об обрусении Северо-Западного края начинает связываться в правительственных сферах преимущественно со стремлением увеличить численность русских помещиков и количество принадлежащих им десятин земли. Одновременно с этим крестьянское землевладение постепенно перестает рассматриваться как землевладение «русское». Напротив, проблема разверстания угодий и уничтожения сервитутов в западных губерниях казалась многим представителям высшей бюрократии камнем преткновения в разработке мероприятий по успешному привлечению в край русских землевладельцев, которых якобы отпугивало отсутствие четких правовых границ между владениями крестьян и помещиков.

В начале 1867 г. в Вильне по распоряжению генерал-губернатора была создана особая комиссия по «сервитутной проблеме». Комиссия признала необходимым повсеместное и обязательное для крестьян и помещиков уничтожение в северо-западных губерниях сервитутов. По мнению комиссии, следовало уничтожить без вознаграждения право крестьян пасти скот на паровых полях и лугах помещика и заменить право пастьбы скота крестьян в лесах помещика выделом в их собственность части леса или части неудобной и переложной земли. В мае 1867 г. граф Э.Т.Баранов внес на рассмотрение Главного комитета об устройстве сельского состояния проект закона, предусматривавший прекращение права пользования крестьян пастбищными сервитутами и обязательное для крестьян разверстание чересполосных угодий[209]. Заседания Главного комитета по этому проекту состоялись 23 и 28 июня 1867 г.[210]. В результате проект Баранова был отклонен. В решении Главного комитета указывалось, что крестьяне Северо-западного края получили землю в собственность, и это несовместимо с обязательным разверстанием по требованию помещика. Относительно пастбищных сервитутов Главный комитет, отмечая желательность их прекращения, вместе с тем признал, что их отмена может быть допущена только с полным и справедливым вознаграждением крестьян. Виленскому генерал-губернатору было предложено разработать новый проект, руководствуясь принципом добровольных соглашений[211].

После заседания 23 июня 1867 г. П.А.Валуев записал в дневнике: «Некоторая заботливость о помещиках и некоторое стремление к справедливости обнаружилось в проекте. Его немедленно забраковали. Недостатки проекта, принадлежащие общей системе и приемам гр. Баранова, мне помешали его упорно отстаивать»[212]. Напротив, председатель Главного комитета об устройстве сельского состояния великий князь Константин Николаевич считал проект виленского генерал-губернатора «невозможным» именно в силу того, что в нем ущемлялись права крестьян[213]. Такую точку зрения на предложения Э.Т.Баранова разделял и управляющий делами Главного комитета С.М.Жуковский.

С.М.Жуковский был причастен к разработке крестьянской реформы 1861 г. и с этого времени был близок к великому князю Константину Николаевичу. По словам Д.А.Милютина, он был «человек высокой честности, истинно благонамеренный, искренно преданный делу освобождения крестьян. Председательствовавший в Главном комитете великий князь Константин Николаевич нашел в Степане Михайловиче Жуковском надежное орудие для благого направления крестьянского дела»[214]. Вместе с тем фигура управляющего делами Главного комитета для многих помещиков была одиозной. Знаменательна, например, характеристика Жуковского, даваемая графом С.Д.Шереметевым: «Он был ненавистником дворянства и всецело принадлежал к той группе, которая главным образом имела в виду разорение дворянского сословия, и притом принципиально»[215]. Весьма интересное свидетельство о взглядах С.М.Жуковского оставил в дневнике А.А.Киреев. В мае 1867 г. он записал свой разговор с управляющим делами Главного комитета: «Говорили о Западн[ом] крае и о введении в нем русск[ого] землевладения, я говорил о необходимости обеспечить быт помещика, уничтожив общее владение, пользование, etc… Ж[уковский] всего этого не признает. «Это не имеет важности». Я его прижал к стене… Оказалось что же? Что он (и Они) считают это нежелательным, там русск[ий] элемент силен, ибо крестьяне (подчеркивание как в ркп. – А. К.) русские, их должно поднять, а не вводить помещиков! Крест[ьянский] класс консервативный, на него можно рассчитывать, а на помещиков нет! И это состояние неопределенности в отношениях между обоими классами не должно устранять… Т. е. другими словами, подготовка 1846. Мне стало очевидно, что дело польское – было дело второстепенное, а что главн[ый] вопрос – вопр[ос] демократический»[216].

Примечательно, что даже после отклонения в Главном комитете предложений графа Э.Т.Баранова С.М.Жуковский опасался, что во время отсутствия в Петербурге великого князя Константина Николаевича проект виленского генерал-губернатора по инициативе Министерства внутренних дел может быть в том же виде вновь рассмотрен и утвержден. 29 июня 1867 г., на следующий день после заседания Главного комитета по проекту графа Баранова, управляющий делами Главного комитета представил великому князю докладную записку, которая, в случае ее высочайшего утверждения, гарантировала от любых обходных маневров со стороны Министерства внутренних дел. На мысль о необходимости таких гарантий Жуковского навели объяснения, накануне состоявшиеся по желанию Константина Николаевича между управляющим делами комитета и Н.А.Зубковым, высокопоставленным чиновником генерал-губернаторского управления Северо-Западного края. «Несмотря на первое наше знакомство, – сообщал Жуковский Константину Николаевичу, – и на естественную сдержанность подчиненного лица, г. Зубков не мог скрыть своего несочувствия к проекту в том виде, как он представлен. По его словам, первоначальный проект, составленный в Вильне, был менее стеснителен для крестьян; но он был переделан: сперва в Вильне же, при участии помещиков, местных и остзейских, и двух чиновников Министерства внутренних дел, а потом исправлен еще здесь, в том же Министерстве… По словам г. Зубкова, направление к возможному ограничению крестьянского землевладения постоянно и неуклонно поддерживается отсюда из Министерства [внутренних дел]; местные деятели всеми силами стараются ему противиться, но гнет так силен, что генерал-губернатор уступает». Кроме того, Зубков поделился с Жуковским своим мнением на проблему сервитутов в Северо-Западном крае. Согласно его точке зрения, указ 1 марта 1863 г. об обязательном выкупе крестьянского надела предоставил крестьянам большую хозяйственную самостоятельность: «получив достаточно земли и сохранив право сервитутов, они расширяют свое собственное хозяйство и предпочитают работу на своей земле – работе у помещика; а эти последние вынуждены поэтому платить за работу деньгами и дороже, чем бы желали». Крестьяне, лишенные лесных сенокосов и пашен, а также пастбищных сервитутов, вынуждены будут арендовать их у помещика за отработки. Зубков, не отрицая «справедливости такого способа» заботы об интересах помещика, полагал, что проект, представленный Барановым, зашел в этом направлении «слишком далеко»[217].

Несомненно, объяснения Н.А.Зубкова с управляющим делами Главного комитета, представленные великому князю Константину Николаевичу, в равной мере важны как для характеристики деятельности в крестьянском вопросе Министерства внутренних дел, так и для характеристики личного состава администрации Северо-Западного края. Откровенность Зубкова с Жуковским за спиной генерал-губернатора, в случае ее разглашения, могла бы повредить ему по службе. В виленской администрации он занимал (с 1 апреля 1866 г.) пост управляющего временной комиссией при генерал-губернаторе по крестьянским делам. Впоследствии газета «Весть» обвиняла его в темных «бюрократических манипуляциях» в ущерб помещикам Северо-Западного края[218]. Во многом с именем Н.А.Зубкова связано представление о засилии «красных» в администрации графа Э.Т.Баранова, сложившееся в петербургских высших сферах. Например, А.А.Киреев в марте 1867 г. записал в дневнике: «Баранов подпал совершенно под влияние красных и не решается прогнать даже таких чиновников, которые прямо заявляют, что они не разделяют его мнения…»[219]. П.А.Валуев удостоил Н.А.Зубкова специального упоминания в комментариях 1868 г. к дневнику. По его словам, Баранов «не только встретил особые затруднения в организованной при его предместниках среде подведомых ему чиновников, но и подпал влиянию одного из их главных вожаков – Зубкова». Министр внутренних дел полагал также, что главный начальник Северо-Западного края был излишне либерален в отношении образа мыслей и действий своих подчиненных. В частности, на одном из совещаний с Валуевым по крестьянскому делу Баранов в присутствии служащих Министерства внутренних дел и виленского генерал-губернаторства произнес «панегирик непослушанию подчиненных вообще» и заявил, что «он не уважает людей, которые не действуют по своим убеждениям»[220].

Кроме того, влияние «красных» чиновников на графа Баранова нередко объяснялось тем, генерал-губернатор исполнял свою должность поневоле и мало интересовался делами. В связи с назначением Баранова ходили слухи, что он принял должность с условием, чтобы ему было позволено иметь «свой центр пребывания» в Петербурге и лишь «делать наезды» в Вильну. Согласно подсчетам П.А.Валуева, виленский генерал-губернатор в 1867 г. пробыл во вверенном ему крае только шесть месяцев из двенадцати[221]. В этих условиях у Баранова не было возможности заняться серьезным «освежением» персонала виленской администрации. Действительно, в 1866–1867 гг. не было произведено ни реорганизации управления, ни существенных перемен в личном составе служащих. Не изменился и установившийся в канцеляриях порядок течения дел. Поскольку генерал-губернатор постоянно проживал в столице, то к нему в Петербурге посылались письменные доклады, а также ездили для личных объяснений высшие должностные лица виленской администрации. При таких приемах управления у докладчиков, ездивших к Баранову, была возможность давать делам желаемое им направление[222].

Однако было бы неверно сводить причины влияния Н.А.Зубкова на направление крестьянской реформы в Северо-Западном крае лишь к случайным обстоятельствам и попустительству графа Э.Т.Баранова. Например, ковенский губернатор А.Г.Казначеев считал, что Н.А.Зубков получил огромное влияние на весь персонал крестьянских учреждений края в силу своих личных качеств и знаний. Согласно его мнению, таким «специальным людям», как управляющий комиссией по крестьянским делам, «начальник края не мог не предоставить простора и влияния, которое З[убков] умел проводить везде. Начальник края была личность высоко честная и благонамеренная, но не близко знакомая со специальностями управления краем. Его сбивали по временам петербургские приятели и некоторые влиятельные лица своими космополитическими понятиями»[223]. Необходимо прибавить, что Зубков в самом деле имел богатый опыт в крестьянском вопросе. Будучи состоятельным помещиком Тверской губернии, он принял участие в подготовке отмены крепостного права. Состоя членом Тверского губернского комитета, Зубков присоединился к особому мнению «консервативного» меньшинства. Однако впоследствии А.М.Унковский, признанный лидер тверского либерального дворянства, причислял Н.А.Зубкова к тем, кто был «не менее нас» (т.е. большинства комитета) расположен к крестьянской реформе и спорил лишь о формах освобождения. В феврале 1861 г. Зубков был избран членом тверского по крестьянским делам присутствия,[224] а с началом польского восстания, в апреле 1863 г., занял такую же должность, но по назначению правительства, в Гродненской губернии[225]. В 1864 г. Зубков был уже влиятельным членом организованной М.Н.Муравьевым временной совещательной комиссии по крестьянскому делу. Председатель этой комиссии В.Д.Левшин занимался только административной работой, распоряжаясь назначениями личного состава поверочных комиссий и мировых посредников, в то время как на Зубкове и «еще нескольких специалистах» лежала более серьезная задача – разрешение всех принципиальных вопросов крестьянского дела[226]. Несомненно, Зубков приехал в Северо-Западный край по принципиальным соображениям и был видным представителем так называемых «муравьевских деятелей». Уже сам факт их присутствия в администрации К.П.Кауфмана, а затем графа Э.Т.Баранова был наглядным доказательством преемственности идей и людей, включаемых в понятие «система Муравьева».

Служившие в северо-западных губерниях после польского восстания мировые посредники в воспоминаниях особо выделяли идейный характер своей деятельности и отмечали, что приехали в край отстаивать интересы крестьян и «обличать жестокосердных помещиков». По свидетельству И.Н.Захарьина, многие приехавшие после 1863 г. русские «были люди по большей части небедные, люди старинных дворянских фамилий, жившие до этого в своих собственных поместьях… Муравьев не был для них знаменем, вокруг которого они собирались, так как собирались они… непосредственно на призыв самого правительства, по его приглашениям»[227]. Вторил Захарьину и Н.К.Полевой. По его словам, русские мировые посредники считали местных крестьян загнанными и угнетаемыми «панами» и разделяли желание Муравьева освободить белорусов и литовцев «из этого рабства», разыскивая отобранные у них помещиками земли не из ненависти к полякам, а из сознания «своего долга» и «бедственного положения обнищавших крестьян»[228].

Разумеется, взгляд русских мировых посредников и польского поместного дворянства Северо-Западного края на реализацию крестьянской реформы кардинально расходился. Деятельность мировых учреждений в середине 1860-х гг., особенно поверочных комиссий, вызывала острое недовольство местных помещиков. В 1867 г. бывший член-эксперт Редакционных комиссий от Ковенской губернии Б.Залесский опубликовал за границей специальную работу, посвященную отмене крепостного права в Литве. Оценивая сложившееся после 1861 г. положение, он писал: «Мы понимали крестьянскую реформу как восстановление справедливости и закономерное развитие общества; власть превратила ее в бурную социальную революцию, которую она позднее использовала, чтобы вести подкоп под основы христианской цивилизации и покоящийся на них общественный порядок»[229]. В своих воспоминаниях Э.Войнилович, видный представитель польского поместного дворянства Минской губернии, выражал общее мнение, когда подчеркивал, что «великая крестьянская реформа, выработанная помещиками», была вырвана из их рук правительством и «с экономической платформы переставлена на политическую, путем противопоставления местного, по преимуществу польского поместного дворянства белорусскому и почти исключительно православному народу». В итоге, реформа была «извращена» уже изначально, потому что ее реализация была возложена на людей, «призванных из центральной России, не знакомых с местными условиями, в большинстве своем дышавших ненавистью ко всему польскому, ко всему, что дышало культурой и давней традицией общественного порядка»[230]. «В наш несчастный край, – писал Войнилович, – нахлынул настоящий сброд, по большей части отбросы русского общества… Между этими “деятелями”, как они сами себя называли, находились и люди идейные, но от них, пожалуй, было больше всего вреда, так как они старались заразить народ принесенной с востока бациллой нигилизма и социализма, к которой до той поры наше местное общество было невосприимчиво»[231].

Обвинения в «социализме» в адрес мировых посредников Северо-Западного края раздавались не только со стороны польских помещиков. На страницах газеты «Весть» в течение 1866–1867 гг. неоднократно помещались публикации о произволе и притеснениях, чинимых в отношении местных помещиков наехавшей в край «вольной дружиной» русских чиновников[232]. По словам «Вести», было сомнительно, «чтобы особенно полезным деятелем обрусения мог быть человек, принявший, с одной стороны, за правило всегда действовать наперекор помещику, русскому или польскому, все равно, а с другой, махать рукой крестьянину вдаль: дескать, вот это все твое! А так действовали многие мировые деятели Западного края…»[233]. Это и подобные ему высказывания были весьма характерны для публицистики этой газеты, отстаивавшей требование срочно изменить личный состав мировых учреждений в западных губерниях. Для этого предлагалось назначать мировых посредников не из числа русских «голышей» и «босоногих патриотов», пренебрегавших правами собственности, но искать их среди крупных местных землевладельцев[234]. Неудивительно, что «Весть» пользовалась большой популярностью среди помещиков Западного края. Например, в 1867 г. число экземпляров этой газеты, выписанных в Волынской губернии, даже превысило количество газет на польском языке[235]. Начальник Волынского жандармского управления, донося об этом в Петербург, описывал общую ситуацию, характерную для всех западных губерний: «Причину предпочтения ее поляками следует отнести к тому, что «Весть» защищает интересы помещиков, особенно поляков, помещает возмутительные корреспонденции против мировых деятелей западных губерний, но не печатает возражений, заявляемых в других газетах на эти корреспонденции, и что особенно важно для поляков, возбуждает вопрос о разверстании крестьян с помещиками»[236].

Однако недовольство ходом крестьянского дела в Западном крае выражали и представители власти. В 1865–1867 гг. усилия «муравьевских деятелей» (оппоненты язвительно называли их «муравьевствующими») во многом сводили на нет стремления министра внутренних дел и его ведомства изменить направление крестьянской реформы в Северо-Западном крае, принятое там начиная с 1863–1864 гг. В пользу этого мнения – то значение, которое придавал персоналу виленской администрации, особенно служащим по крестьянским делам, сам П.А.Валуев. Среди отложившихся в личном фонде Валуева материалов следует выделить черновые «Заметки по крестьянскому делу в губерниях Северо-Западного края, на кои распространяется действие высочайшего указа 1 марта 1863 г.»[237]. Заметки были составлены, вероятно, в 1867 г. или начале 1868 г. одним из подчиненных Валуеву чиновников Министерства внутренних дел. По содержанию они представляют собой список распоряжений и мероприятий, намечаемых министерством для мировых по крестьянским делам учреждений Северо-Западного края. В первом же пункте предполагавшихся распоряжений говорилось о необходимости издать общий для всех губерний края циркуляр о точном и неукоснительном исполнении мировыми съездами, посредниками и поверочными комиссиями возложенных на них обязанностей и указаний начальства. При этом подчеркивалось, что «за весьма малыми исключениями… в крае нет исполнителей (здесь и далее подчеркивание как в ркп. – А. К.), а есть «деятели»… Эти «деятели» заботятся более о политике, чем о прямых своих обязанностях. Отсюда произвол, неуважение к закону и стремление применять… свои убеждения к служебным обязанностям». В случае неисполнения данного циркуляра губернаторам предписывалось немедленно удалять ослушников от должности. Знаменательно также, что в одном из пунктов этих заметок предлагалось распустить Виленскую временную комиссию по крестьянскому делу, во главе которой, как уже отмечалось, стоял Н.А.Зубков. В целом заметки намечали те основные меры по реализации крестьянской реформы в Северо-Западном крае, которые были представлены в проекте графа Э.Т.Баранова. Речь шла о ликвидации сервитутов, разграничении угодий и прекращении исправления выкупных актов по жалобам крестьян[238]. Рассматриваемые заметки довольно полно отражали программу министерства внутренних дел в отношении методов осуществления крестьянской реформы в северо-западных губерниях, а также оценку этого ведомства, дававшуюся местным по крестьянским делам учреждениям.

Следует также отметить, что министр внутренних дел П.А.Валуев предпринял некоторые конкретные шаги, направленные на изменение персонала администрации Северо-Западного края. Летом 1867 г., вскоре после отклонения в Главном комитете проекта графа Баранова, Валуев командировал в край для инспекции нескольких служащих Министерства внутренних дел, в том числе в Виленскую губернию были направлены состоявшие для особых поручений при министре чиновники – Ф.Л.Барыков и М.Н.Кучаев, в Могилевскую – член совета министра В.К.Ржевский, в Витебскую – капитан Н.И.Козлов, в Минскую – Н.Д.Можневский[239]. «Сюда наехало много чиновников Министерства внутренних дел собирать какие-то сведения, – сообщал М.Н.Каткову из Вильны корреспондент «Московских ведомостей» Н.Н.Воскобойников. – Они толкуют, что борьба с поляками должна идти силами нравственными, при чем, конечно, выходит, что силами государственными по-прежнему будут пользоваться поляки. Они вопиют также против закона 10 декабря и уверяют, что необходимо отсрочить его осуществление и постепенно… обратить в мертвый закон…»[240]. О тех инструкциях, которыми руководствовались командированные чиновники, можно судить по переписке с П.А.Валуевым правителя Особенной канцелярии министра внутренних дел Л.С.Макова. «Зная ваше мнение, – писал Маков своему патрону 24 июля 1867 г., – …я просил г. Барыкова не ограничиваться лишь собиранием по [ходу] крестьянского дела, но смотреть несколько шире и заботиться главное о том, чтобы собираемые им известия имели значение не столько слухов и пересудов, сколько неопровержимых, подкрепленных доказательствами фактов». Однако прибытие в край чиновников министерства вызвало резкое неудовольствие виленского генерал-губернатора, и сведения, поставлявшиеся ими в Петербург, собирались по неофициальным каналам, частным образом. Местные власти препятствовали работе министерских «ревизоров»[241]. Ковенский губернатор А.Г.Казначеев также вспоминал о командированных чиновниках: «Они поехали по уездам, откуда присылали в Петербург анекдотцы о допускаемых поверочными комиссиями преувеличениях, например, о том, как один надел достался вместо крестьянина солдату и т.п. Мне было известно много более серьезных увлечений, но когда они допускались людьми честными и благонамеренными, я старался только их исправлять, объясняя увлекающимся их ошибки»[242].

В личном фонде П.А.Валуева сохранились донесения командированных в Северо-Западный край чиновников министерства, состоящие из «частных фактов» и разных «анекдотцев». Например, в рапортах М.Н.Кучаева о «религиозном вопросе» приводились сведения, компрометировавшие местных чиновников, причастных к массовым переходам в православие крестьян-католиков в 1865–1866 гг. В этих рапортах в том числе назывались имена князя Н.Н.Хованского, военного начальника Виленского уезда, и П.М.Щербова, мирового посредника Волковысского уезда Гродненской губернии. Они обвинялись в целом ряде проступков, связанных со злоупотреблением властью и попранием законности, – от подкупа крестьян до опускания отказавшихся принять православие в колодцы или замораживания их в кадках[243]. Необходимо отметить, что и князь Хованский, и Щербов были заметными фигурами в крае. Весной 1866 г. Александр II лично принимал князя Хованского и благодарил за содействие делу православия[244]. Мировой посредник Щербов в 1866–1867 гг. содействовал переходу в православие более 10 тыс. крестьян-белорусов Гродненской губернии и был награжден за это орденом Станислава 2-й степени. Вероятно, Валуев намеревался использовать собранные его подчиненными сведения не только в целом для дискредитации виленской администрации «муравьевского призыва», но и для удаления некоторых наиболее одиозных личностей. Разделял позицию Валуева и граф П.А.Шувалов, который также не остался равнодушен к жалобам польских помещиков. В ежегодном всеподданнейшем отчете за 1867 г. глава III Отделения обращал внимание императора на «произвол» мировых посредников Западного края. Особое недовольство шефа жандармов вызвала деятельность мировых учреждений Минской губернии, где поверочные комиссии предоставляли крестьянам «излишние» наделы и угодья и «чрезмерно» понижали оценку земли[245].

Одновременно с шефом жандармов пытался повлиять на образ мыслей императора министр внутренних дел. По всем отдельным отчетам его подчиненных, инспектировавших в 1867 г. северо-западные губернии, были составлены общие сводки, в которых доказывалось, что после 1863 г. мероприятия местной администрации в корне подрубили экономику края и разорили местное население[246]. Во всеподданнейшей записке «О положении дел Западного края», представленной 22 февраля 1868 г.[247], Валуев повторял эти выводы и убеждал Александра II в необходимости доверять «частным сведениям». «Вообще Западный край, – писал министр, – представляет, в отношении к оценке того, что в нем происходит, совершенно исключительное явление. Единственным основанием для мнений по этому предмету служат мнения местного начальства… Не все такие сведения могут быть поверяемы высшими начальниками, а на все низшие власти в целых 9-ти губерниях трудно безусловно полагаться. Везде, кроме Западного края, частные сведения и частные жалобы служат способом косвенной поверки, но в этом крае частные жалобы и сведения, противоречащие официальным сведениям и распоряжениям, возбуждают подозрение и вообще принимают вид противодействия воле правительства. Вашему Величеству не безызвестно, что по делам западных губерний даже и в центральных правительственных учреждениях простое различие мнений, в отношении к способам достижения цели, нередко считается различием мнений в отношении к самой цели…»[248].

Несмотря на попытки дискредитировать личный состав мировых учреждений Северо-Западного края, при генерал-губернатора Э.Т.Баранове не наблюдалось существенного отступления от принятого курса. Хотя дополнительные поверочные работы были прекращены, а поверочные комиссии постепенно закрывались, крестьяне продолжали пользоваться юридически не закрепленными за ними землями. В июне 1867 г., возможно, по просьбе графа Баранова, Александр II во время посещения Вильны благосклонно принял делегацию служащих мировых учреждений края, а затем, выйдя к собравшимся крестьянам, публично благодарил их мировых посредников[249]. К досаде Валуева, «частные факты» о произволе местных властей, представленные в донесениях чиновников Министерства внутренних дел, не оказали должного воздействия на виленского генерал-губернатора. Так, следствие о злоупотреблениях П.М.Щербова, организованное в августе 1867 г. по распоряжению Э.Т.Баранова, оправдало действия мирового посредника. Более того, Щербов получил письменную благодарность от Баранова за проявленную «ревность» к делу обращений крестьян в православную веру[250].

Однако сведения, собранные Министерством внутренних дел об администрации Северо-Западного края, оказались востребованы преемником Э.Т.Баранова, виленским генерал-губернатором А.Л.Потаповым. При назначении Потапова в марте 1868 г. на эту должность Валуев передал ему для ознакомления донесения чиновников, командировавшихся в 1867 г. в Северо-Западный край. В частности, были переданы материалы о мировом посреднике П.М.Щербове. В апреле 1868 г. Щербов был уволен[251].

Возвращаясь к всеподданнейшей записке «О положении дел Западного края», следует отметить, что в ней Валуев исподволь проводил мысль о несостоятельности использовавшихся ранее методов обрусения Западного края, а также намечал круг тех вопросов, которые могли стать ключевыми для осторожной, «тихой» ревизии «системы Муравьева». Основной акцент делался на таких вопросах, как снятие военного положения со всех западных губерний, смягчение карательных мероприятий в отношении участников польского восстания, ликвидация поземельного процентного сбора с польских помещиков, ограничение «полновластности» генерал-губернаторов, пересмотр «особых» условий реализации крестьянской реформы[252]. Записка Валуева не обсуждалась в Комитете министров, и мы не располагаем данными, которые бы свидетельствовали о знакомстве с ней генерал-губернаторов Западного края. Однако, как представляется, эта записка отражала не только личный взгляд Валуева на правительственную политику в западных губерниях, но в равной мере и обобщенное мнение тех представителей высшей бюрократии, которых не удовлетворяла «система» управления, принятая в Северо-Западном крае после подавления восстания 1863 г. Поиск путей разрешения обозначенных в записке Валуева вопросов оказался главной задачей нового виленского генерал-губернатора А.Л.Потапова, назначенного на эту должность 2 марта 1868 г.