- ПРОДОЛЖЕНИЕ -
Вступительное слово и об авторе
Предисловие. | Оглавление.
Предыдущие главы
Следующая глава
Все главы
Вся книга в новом элкетронном издании
Дом Советов Белорусской республики в Минске. Разорили тысячи крестьян чтобы построить «дворец» казарменного типа. (Дом правительства Республики Беларусь на площади Независимости.)
4. В МИНСКЕ — СТОЛИЦЕ БЕЛОРУСИИ
МИНСК
На Минском вокзале — давка. Люди на полу, и на земле у станции, дремлют и спят. Приход поезда разбудил многих. Большинство — деревенские женщины, одетые в простую домотканую одежду, босые и с небольшими узлами. Выглядят усталыми, измученными. Похожи скорее, на нищих, чем на простых крестьянок. Среди них много молодых солдат в длинных шинелях. Глядя на эту нищенскую толпу, думаешь: «вот где настоящая деревня, доведенная советской властью до ужасной нищеты». Холодом и ужасом несет от этой серой и обнищавшей толпы.
Отдав два ручные чемодана на хранение, я подхожу к небольшому окошечку на станции, на котором написано на русском и белорусском языках: «Справочное бюро».
— За справки взимают 10 копеек. Разве вы не видите, что там написано? — кричит мне средних лет женщина, которую я спросил, когда отходит поезд в Слуцк.
— Я— турист, у меня нет советской валюты.
О, вы значит, иностранец? С иностранцев ничего, не взимаем. т
—- Как же так? С иностранцев нужно брать в несколько раз больше, чем с советских граждан: они приезжают с деньгами.
— Нельзя — у нас такое постановление.
Поезд в Слуцк отходит один раз в сутки, в 2 часов ночи. Она послала на противоположную сторону к окошечку, на котором написано: «касса», и сказала, чтобы я там сообщил, что я — иностранец и хочу зарегистрировать свой билет на вечерний поезд. Хвостов у кассы здесь не оказалось.
Минск расположен на реке Свислочи, в северо-западной части России. До войны в нем насчитывалось 100,000 жителей. После войны и первых лет революции население в Минске увеличилось, особенно, после того, когда Минск стал столицей Белоруской республики, входящей в состав СССР. Население Минска в 1933 году — 180,900 душ. С 1920 года по 1933 год оно увеличилось на 74%. Во всей Белоруссии — 5.439,400 душ населения. В городах—210.000. в селах 4,549.200 душ. В Минске построено несколько заводов и фабрик. На канатной фабрике работает-до 3,000 рабочих. Имеется Белорусская Академия Наук. Белорусский университет. Институт Белорусской Культуры, Музей Искусств, Технические институты. Народная опера, кино и т. д. В Белорусской ССР имеется 350 совхозов и 9,400 колхозов. Под совхозами и колхозами находится 54% сельского населения. Остальные 46% крестьяне-частники.
С целью саморекламы, большевики создали несколько десятков разных республик в России. Им нужно было показать иностранным государствам, что они — за независимость и самоопределение народностей, населяющих Россию. У самого оживленного мошенника имеется больше совести, чем у этих советских республик независимости и свободы. Москва диктует им свою волю. Они должны беспрекословно выполнять все наказы и приказы Москвы.
«Независимость» проявляется только в языке и здравоохранении. Нельзя сказать, чтобы всем этим были облагодетельствованы белорусы, особенно руссифицированные, которым никак не прививается простое местное наречие. Официально в Белоруссии существуют четыре языка: белорусский, еврейский, польский и русский. Но последний постепенной вытесняется, насаждается белорусский язык. Но он с таким-же «успехом» прививается населению, как и сам большевизм. На многих бланках имеются рядом и русские надписи. В разговорной речи везде употребляется русский язык. Даже дети, изучающие никому ненужный язык, говорят легче по-русски, чем по-белорусски.
Минск преобразовался за последние полутона десятка лет. За счет неслыханных налогов на крестьян, Минск перестраивался и обновлялся. Крестьяне, по приказу Москвы, должны были доставлять на перестройку Минска лес и хлеб. Все это делается для того, чтобы показать иностранцам, приезжающим в СССР, какое грандиозное строительство идет в городах СССР. А о том, что деревня за это жестоко расплачивается, никто из иностранцев не знает.
В своей стройке Минск опередил Москву и Ленинград. В то время как в Москве с населением в три миллиона душ, с 1927 года по 1933 г., было построено 2,5 новых дома, в Минске, пропорционально числу населения, построено больше домов. В Минске отремонтировано много старых домов, много снесено и построено новых в 2—3 и больше этажей. В центре города построено огромное мраморное здание в 6—9 этажей. В нем помешаются ЦИК Белоруссии и государственный банк. В банке — много служащих с карандашами в руках и деревянными счетами на столах. А в заднем углу работает пять человек над подсчетом износившихся советских кредиток, которые выпускаются на плохой бумаге в большом количестве и быстро выходят из обращения. Деньги в СССР одни для всех республик, как в Америке для всех штатов.
На большой площади стоит огромная цементная статуя Ленина. Вероятно, она поставлена здесь для того, чтобы показать белорусам, что Ленин дал им «независимость». Прокладывается новая улица. Работает много босых и оборванных женщин, получающих по 60 рублей в месяц за свой тяжелый труд, которого не знает ни одна женщина в Европе и Америке. Советская женщина работает впроголодь 8 часов в день на железных дорогах, на прокладке новых дорог и шоссе. На базаре она не может купить даже фунта сала (6 р. фунт), которое привозят крестьяне из деревень?
Улицы в Минске узкие, но чистые. Дома выглядят лучше, чем в Москве и Ленинграде. Много магазинов и больше товаров, чем в Москве. Все трамвайные линии ведут к вокзалу. Проездная плата — 20 коп. в один конец. Минск, как и Москва, перегружен населением. Здесь ощущается острый квартирный кризис. Чтобы получить квартиру, нужно ждать год и больше. Самые бедные рабочие в Чикаго, Филадельфии или в Нью-Йорке живут в лучших квартирах, чем в Минске советские профессионалы и небольшие комиссары, получающие по 200 рублей в месяц. Рабочие-же, которые получают 60 рублей в месяц, живут со своими семьями на окраинах города в таких домах, в которых не могла-бы жить американская собака. Она, живя на советских харчах и в грязи, среди мух, тараканов и клопов, скоро подохла-бы.
Из Америки в СССР со мной ехала одна филадельфийская еврейка. Она уехала в Минск, к своим родным, которых не видела 25 лет. Приехав в Минск, я решил навестить ее. Она с радостью встретила и отрекомендовала, меня своим родным, как «наилучшего» человека и «настоящего коммуниста». С нами ехали два коммуниста и две большевиствующие дамочки, жены большевиков, оставшихся в Америке. В дороге приходилось ехать без обеда. В это время я делился со всеми тем, что имел из съестного. Случалось, в пути покупать овощи или фрукты и делиться с соседями. Тогда наши горе-коммунисты, как голодные псы, протягивали свои руки за пищей. Когда-же они покупали сливы или виноград, то прятали от других и уплетали все это втихомолку. За то, что я делился пищей с другими, меня прозвали коммунистом. Я не мог отрицать этого, ибо я—подлинный безгосударственный коммунист.
Я вошел в маленькую квартиру в две комнаты. В ней мать, отец, три брата, две сестры, моя знакомая и куча малышей. Она по-английски со слезами говорит мне о том, что вторые сутки не ест и не спит, все время плачет и кается, что приехала сюда.
— Посмотрите на них, — говорила она, — это все мои родные. Квартира-же принадлежит одному из братьев, который занимает комиссарский пост и получает 225 рублей в месяц. Вот, его жена и двое детей. Они имеют бедненькую квартирку и хлеб на столе. Остальные мои братья — не-коммунисты. Прежде занимались мелкой торговлей. Профессии не имеют и вынуждены работать чернорабочими у государства сами и их жены за 60 рублей в месяц. Один имеет трое, другой — четверо детей. Сами они работают, а детей оставляют дома на произвол судьбы. Они не имеют черного хлеба и одежды. Как видите, они голые, оборванные и голодные.
— Но они работают и могут купить хлеба, — говорю я.
— А разве за 20 рублей можно купить хлеба, когда один пуд муки стоит теперь 60 рублей? Да и то хлеб в продаже теперь запрещен. Кто имеет, тот боится продавать, чтобы не угодить на три года в Сибирь на каторжные работы. Я не могу переносить всего, что вижу. Только об этом не говорите моим родным.
Живут кучей в одной комнате, где стены и пол пропитаны грязью, а мухи, как пчелы, жужжат, тараканы и клопы сидят в щелях и по-коммунистически нападают на людей.
— Скажите, пожалуйста, отчего наша Соня все плачет и не ест ничего? — спрашивает меня жена комиссара.
— Соня в дороге измучилась, по детям затосковала, и потеряла аппетит и сон, — отвечаю я.
— Она не выдержит, умрет, если будет так делать. На дворе дождь лил, как из ведра. Ждал и я его прекращения, посматривая на семирублевые на стене часы, чтобы не опоздать. К 11 часам вечера дождь перестал. Жена комиссара провожала меня на вокзал. По дороге она рассказала, что жизнь очень трудная теперь, она слаба, не работает, находится дома с детьми. 225 рублей жалованья мужа хватает на хлеб и немного масла, рыбы и изредка мяса. Одежды и обуви купить не за что.
— Ну, а как живут остальные ваши, которые получают по 60 рублей?
— Они вынуждены обои работать и жить бедно и в нечистоте.
— Правда-ли, что в Америке безработные лучше живут, чём мы? Так говорила мне Соня.
— Да, семейные получают больше и живут лучше.
— Эх, как-бы хотелось попасть в Америку! Мой муж — добрый человек, жалуется мне часто, что ему надоели эти партийные собрания, продолжающиеся до поздней ночи и те приказы, которые даются ему. Он бедный, старается выполнить, чтобы не потерять службы и не лишить семью куска хлеба.
- Вы состоите в партии?
— Нет, я не могу мириться с нашей тяжелой жизнью, но должна.
Мы на станции. Поезд отходит в 12:04 ночи. Мои часы показывают без 10-ти 12. Я спешу на поезд. Поезд стоит, а возле него много разношерстного народа. Давка у входа.
— Этот вагон, товарищ, заполнен. Идите туда, — говорит мне кондуктор-женщина.
Иду в другой и третий— тоже самое. У последнего вагона — большая толпа. Не стоят, а прутся, чтобы попасть в него. Женщина-кондуктор считает вслух:
— 39, вагон заполнен, не прите, больше никого не возьму.
— Идите к ней и скажите, что вы—турист и она пропустит. У нас туристам дается предпочтение, — говорит моя проводница.
Не легкое дело пролезть сквозь 3—4 десятка человек, стоящих у входа поезда и смотрящих на кондуктора, как на какую-то святыню. Но нужда заставляет, и я, при помощи проводника, протискиваюсь к входу.
— Я, товарищ — турист, опоздал, могу-ли получить место?
— Давайте-ка ваш билет, посмотрим.
На билете, купленном в Москве, кассирша отметила, что он действителен вне очереди на 48 часов.
Ладно, заходите и занимайте место, — любезно сказала кондукторша. Я прощаюсь со своим проводником на ходу и с трудом нахожу место среди трех мужчин и четырех женщин, сидевших на нижних полках по обеим сторонам. На втором ряду полок, вытянувшись, лежали два мужчины. Третьи полки предназначены для багажа, но какой-то пассажир забрался и лежит там.
— Немного тесно, но, вот, здесь пристроитесь, — говорит пожилая женщина.
— Где тесно, там потешно, а где имеются женщины, там весело, — говорю я, чтобы расположить их к себе.
— Правду, правду кажете, — слышится ответ из темного купе.
— А ты куда забрался. Ишь ты какой — слезай поскорей, а то попрошу иначе, — победительно говорит кондукторша лежавшему на третьей полке.
Он лениво слезает и идет за нею.
Я выбрал удобный момент и узнал у кондуктора-женщины о порядках в поездах.
— Я отвечаю за свой вагон. И не имею права перегружать его. Полагается 44 пассажира: вы—40-й, для 4—5 всегда сказано оставлять места.
— Для кого?
— Знаете, у нас иногда едут ударники по спешным делам и агенты ГПУ. Для них 4—5 мест всегда оставляется.
Она обязана следить, чтобы в вагоне не курили, не плевали на пол, не бросали бумаги, не шумели и были на своих местах. Налетающие комсомолки пишут протоколы и доносят начальству, если найдут что-нибудь не в порядке. И кондукторов рассчитывают, на их паспортах делают отметки и другой работы на ж. д. достать им нельзя.
Я узнаю от пассажиров, что поезд остановится на 40 минут на станции Осиповичи. 3 часа ночи. Плотно поевши колбасы, купленной в Торгсине, ощущаю, жажду. В вагоне Воды нет, и я решил слезть на станции. В буфете за 1 р. 10 коп. беру глиняную кружку пива, в которой вмещается около двух чайных стаканов. Выпиваю. Пиво теплое, невкусное. Из буфета иду на станцию. О, ужас, что я вижу перед собой! Как кучи навоза, люди лежат на гряз ном полу с торбами и мешками. Имеются взрослые и дети. Все спят глубоким сном. Некоторые во сне о чем-то говорят, иные переворачиваются, стонут. Многие босые, в лохмотьях. Я насчитал 46. Еще куча в углу. Больше считать не мог, на душе стало тяжело, мысль перестала работать.
Я вышел, как пьяница из кабака, и долго ходил по перрону, говоря про себя: «вот тебе рабочая советская. крестьянская власть, до чего довела этих крестьян, куда бросила их и как жестоко над ними издевается».
В СЛУЦКЕ.
От Минска до Слуцка -— 207 километров, около 190 верст.; Наш поезд, вышедший из Минска в 12 часов ночи, прибыл в Слуцк в 9 часов утра. В Америке это расстояние поезда легко покрывают в три часа. Советский небольшой, старый, довоенный паровоз, отапливаемый сосновыми дровами с примесью березы, с трудом идет по прямой, как стрела, ж. д. «черепашьим» ходом.
В Белоруссии шли большие дожди около двух недель и затопили все низкие сенокосы и пастбища. Поток воды размыл высокую насыпь полотна железной дороги. И, вот, несколько сот рабочих, преимущественно молодые девушки, плохо одетые, босые, с деревянными лопатами насыпают песок и деревянными прадедовскими граблями выравнивают железнодорожную насыпь.
— Американский безработный, — говорю я, ехавшим со мною учителям и учительницам, — получает гораздо больше от капиталистического правительства, лучше одет и здоровее выглядит, чем эти советские рабочие.
— Значит, вашим безработным живется лучше, чем нашим работающим людям, — со вздохом заявляют» они и пожимают плечами.
Поезд подошел к станции. Слуцк. Станция не большая. Народа у станции собралось много. Одни пришли встретить родных, другие приехали из города, чтобы подвезти кого-нибудь и немного заработать детишкам на молоко. Увидев приезжего с чемоданами, они роем бегут и предлагают свои услуги.
Слуцк — уездный город Минской губернии. До войны в нем было 15.000 душ с 30 мелкими промышленными заведениями, в которых работало 1,300 рабочих. Через Слуцк проходило шоссе Минск—Варшава, по которому долго ходили дилижансы, перевозившие пассажиров, а в последние три года перед войной их заменили двухэтажные машины немецкого производства. После русско-японской войны 1905-6г. г, г. Слуцк быстро рос и расширялся. 17-летним парнем я был в последний раз в Слуцке. Деревня, где я родился, находилась в 28 верстах от—Слуцка, и я ездил с отцом в город. Слуцк запечатлелся в моей юной памяти совсем иным, чем я увидел его снова через 21 год. Большое чистое и немного возвышенное шоссе теперь сузилось и взбухло. Прежде были по сторонам каменные тротуары, теперь их нет. Их заменяют 2—3 узкие доски, тонущие в грязи. В центре города прежде был большой базар. И не один, а два. Один базар служил для стоянки крестьянских телег и мелкой торговли. До 300 возов ежегодно стояло здесь. А в воскресные и праздничные дни в 2—3 раза больше. Вокруг шла оживленная жизнь: перегруженные до отказа лавки торговали разносортным хламом, салом, колбасой, селедками, одеждой, обувью. Крестьяне привозили яйца, кур, телят, поросят, масло, сыр и проч., продавали на базаре и на вырученные деньги покупали лыко на лапти, сахар, гвозди, кожу на сапоги, селедки, бублики для детей.
На другом базаре крестьяне продавали дрова, свиней, коров, лошадей. В торговые дни здесь выставлялось для продажи около 200 кабанов, откормленных на сало, более 300 коров и быков и до 500 лошадей, среди которых были лошади стоимостью в 1,600 руб. Жеребцов по 300-400 рублей было много. Слуцкий уезд считался лучшим поставщиком лошадей в Белоруссии.
Все это исчезло теперь, отошло в область преданий. Обеднела деревня, не стало в ней животных, обеднел и умер базар. Нахлынули на деревню большевики и, как саранча, съели все дорогое для крестьянина. Город зачах, заболел большевицкой болезнью и находится накануне смерти. Он еще не умер, но умирает. И скоро умрет, если дикая сов. власть продержится еще несколько лет.
Жутко и страшно становится, когда находишься здесь. Одноэтажные и двухэтажные домики в городе облупились и разваливаются. Выглядят не плохо большое двухэтажное здание ГПУ, кирпичное здание банка и еще несколько десятков небольших домов. Запущены сады и огороды.
— На мой садик, — говорит мне одна дряхлая мещанка, — наложили 340 кило (около 500 фунтов) налога. Если я внесу этот налог, то мне совершенно ничего не останется.
— Что с вами сделают, если вы не внесете?
— Вот скоро пойду и заявлю, чтобы сами забирали все яблоки и груши.
—И что получатся?
— Да ничего, придут, посмотрят, запишут и уйдут.
— Были такие случаи прежде?
— Были.
-Ваш огород и сад не могут национализировать?
— Огород принадлежит к дому, а сад отдельно считается. За домик из пяти небольших комнат я плачу налог: полуторы комнаты, так сказать, натурой, а за остальные 3 с половиной комнаты плачу 60 рублей налога. Два раза уже национализировали все мое имущество. Но через год возвращали: убеждались, что и столько дохода не получат со всего имущества, как теперь, когда оно находится у меня.
- А с другими, как власть поступает?
—Также, как и со мною. Никому не дают жить. Просто, милый мой, разоряют наше крошечное хозяйство, а нас самих живыми в гроб загоняют, — со слезами говорит бедная старушка, когда-то в молодости получившая среднее образование.
СОВЕТСКИЙ БАЗАР
На советском базаре запрещен хлеб для продажи во время уборки с поля в течение двух месяцев. Даются три года каторжных работ тому, кто осмелится продать хоть небольшую булку хлеба или пуд зерна. На базаре продают: яйца, сыр, молоко, масло, сало, вишни, яблоки, овощи и глиняную посуду. Цены: 10 яиц — 6 рублей, небольшой сыр — 8 рублей, литр молока — 1 р. 20 коп., фунт сала — 6 рублей фунт мяса — 7 рублей, стакан вишен — 25 коп., три яблока — 1 р., огурец — 20 коп., галоши — 55 руб., поросята— по 25 руб., стакан сельтерской воды — 20 коп., стакан теплого пива — 40 коп., курица — 20 рублей, петух —12 рублей. Больше ничего нет на базаре. Лавки советские пусты. Даже селедок в них нет. А сахару горожане не видят. Мануфактуры мало и цены на нее астрономические. Только лавки с советской «рыковкой» переполнены. Но мало имеется потребителей: нет денег у обнищавшего населения.
На базаре полно грязи и нечистот. В этой грязи, вдоль Пролетарской улицы, сидят на сене, как птицы в гнездах, нищие и старцы, женщины с грудными детьми, одетые в рваные тряпки, молятся, как молились прежде старцы, и просят прохожих не дать им умереть голодной смертью. Легче бы сквозь землю провалиться, чем слушать молитвы и мольбы этих нищих и старцев.
Крестьяне и крестьянки одеты бедно, выглядят усталыми и тощими. Только немногие имеют сапоги. Остальные — босы. Лыка и лозы нет для лаптей, и люди, как тени, ходят по пустому каменному базару, утопающему в грязи. Босиком, по-советски, легче догонять и перегонять Америку.
Лес уничтожен и дубовых осей для телег нет. Их заменили железные оси. Возы у крестьян измельчали, выглядят бедными, как и сами обросшие и опустившиеся крестьяне. Лошади их небольшие и тощие» И десяти процентов нет тех сильных и жирных лошадей, которые были прежде. В Слуцке имеется единственная роскошная турецкая баня с платой в 35 коп, меньше одного американского сента. Имеется и парикмахерская Красного креста, в которой мужчины и женщины стригут и бреют. Стрижка и бритье стоит 1 р. 50 коп., меньше пяти сентов. Это для американца, меняющего доллары на тайном рынке. Днем всегда очереди в парикмахерской. Военных стригут и бреют ежедневно вне очереди и бесплатно. Рядовые красноармейцы получают по 6 руб. в месяц и этих денег не хватает на табак.
Имеется небольшая лавка Торгсина. В ней много Товаров, но хлеба нет, как в лавках Минска, Москвы и других советских городов. Я, шляясь по городу, здорово проголодался. Захожу в сов. обжорку, вижу в буфете два кусочка селедки с луком —90 копеек, кусочек сыру—80 коп., стакан квашенного молока — 60 коп. И больше ничего. Продается пиво, вино и «рыковка».
— Нельзя-ли достать чего-нибудь, товарищ? — спрашиваю я
- Ваша карточка, товарищ?
— Я—турист и имею только иностранный паспорт.
— Тогда идите в Торгсин. Здесь по карточкам выдается только пища.
— Я был там, купил колбасы, но хлеба нет. Я, товарищ, приехал из культурной страны и не могу есть колбасы без хлеба, как собака.
- Тогда. на базаре мажете купить немного хлеба.
—Я там уже был и хлеба не видел. Мне сказали в Москве в Интуристе, что за иностранную валюту я везде смогу все купить. А тут, вот, сюрприз—голодный. Чёрт побери с вашими порядками. Знаете, я не привык голодать.
— Напрасно злитесь, товарищ, я не могу ничем помочь вам. Мы имеем пишу для тех, кто приходит с карточками. Теперь 2 ч., вы попробуйте придти в три часа. Авось тарелку капусты удастся оставить для вас. Но за хлеб не ручаюсь. Попробую кусочек сберечь.
Долго ходил я голодный по городу и наблюдал за всем. Ходил, пока голодный желудок не запротестовал так крепко, что у меня отпала всякая охота больше холить и наблюдать. И вдруг счастье улыбнулось мне: «Пивная лавка». Захожу туда, спрашиваю поесть, а мне какая-то худенькая дамочка предлагает пиво и голую селедку с луком на закуску. За все требует 4 рубля. Я объяснил, что имею вдоволь торгсиновской колбасы и могу дать ей, если она раздобудет мне кусочек хлеба.
— Хлеба—не могу достать. Но картофельное печенье имею, если вам понравится, — отвечает дама.
— Голодные не разбирают. На безрыбье и рак рыба.
Я получил какую-то лепешку из гнилой картошки и начал уплетать с колбасой. У дамочки текли слюни по губам, когда я отрезал кусок колбасы в обмен за картофельную лепешку.
В окрестностях я заметил кладбище. По запущенной небольшой часовне узнал, что это—христианское кладбище. Небольшой забор давно сгнил и разваливается от ветра. Я иду туда, где все вечным сном спят и не знают ни мирских забот, ни нужды. Мое появление на кладбище вспугнуло худенькую козу, укрывавшуюся среди могил от налоговой нагрузки. Обошел я вокруг да около и попал на другое, кладбище, расположенное на другой стороне города. По небольшой часовенке и надписям на памятниках узнал, что нахожусь на еврейском кладбище. Все тоже самое, что и на христианском кладбище: забор деревянный износился и повалился. Одни памятники стоят, другие уже давно лежат, и никто не собирается их поднимать и ставить на место. Могилы поросли травой и мелким кустарником. Полнейшее запустение и невнимание живых к мертвом.
В Америке не раз слыхал от каких-то людей, что в СССР «евреи правят страной», их синагоги открыты и они свободны. В СССР-же убедился, что синагоги, как и церкви, закрыты, кладбища развалены, часовня еврейская, как и христианская, забита осиновой доской, евреи — горожане — худые, усталые, оборванные, босые, как и православные.
Уже вечерело, когда я оставил еврейское кладбище и направился к Пролетарской улице. Подходя к шоссе, я заметил какую-то демонстрацию. Мне показалось, что нахожусь в Америке, где безработные маршируют для того, чтобы заставить властей дать им работу или увеличить пайки. Но я был в СССР («единственной социалистической стране в мире»), где нет безработных и где все сыты и довольны. Это не мирная демонстрация, а отряд советских каторжан человек в 60 (18—35 лет), шедший под сильным конвоем красноармейцев, вооруженных всеми достижениями советской техники. Шли эти несчастные с работы рядами по четыре человека. Впереди — красноармеец с ружьем и длинным штыком, позади — такой-же солдат, а по сторонам — четыре красноармейца не с ружьями, а с обнаженными саблями.
Я с сожалением смотрел на этих беззащитных советских мучеников и с отвращением на тех, которые вели их. Все они, проходя, смотрели на меня и, вероятно, думали: может быть стоит мой брат или товарищ по деревне. Все они выглядели бледными, были одеты в простые крестьянские рубашки и обуты в какое-то подобие сапог.
В городе Слуцке находится 600 таких каторжан. Все они взяты потому, что государству нечем платить рабочим. Советское государство распоряжается в СССР людьми, как хозяин вещами. Оно «национализировало» лучших крестьянских сыновей в деревне, которые вынуждены работать по 8 часов в день за кусок хлеба, стакан чаю и порцию вонючей водицы, называемой супом.
Из 5 церквей в городе закрыты 3. Открыта Вознесенская и еще какая-то. Двери остальных забиты досками. Колокола еще во время войны поснимали и перелили на пушки. Давно уже они перестали звонить и привлекать внимание горожан и окрестных крестьян. Воскресные дни и праздники стали теперь буднями. Народ отвык от моления. Наступило время. безразличия к вере.
Слуцк превращен в военную крепость и наводнён солдатами. На Троицкой стороне построено много двухэтажных деревянных домиков, покрашенных в белый цвет. Здесь помещается штаб красной армии, находящейся в Слуцке и состоящей из четырех дивизий.
У домиков гладкие и чистые улицы, высыпанные белым мелким щебнем. Улицы утопают в зелени деревьев. Тут-же имеется большой сад, служащий днем для военного обучения, а вечером — для прогулок командиров, рядовых красноармейцев, комсомольцев и комсомолок, любящих погулять с чисто одетыми и ежедневно бреющимися красными командирами.
Большой военный театр в Слуцке вмещает до 3000 душ. Изредка сюда приезжают народные артисты из Москвы и Минска. Вход для военных бесплатный. С остальных взимают от 1 до 4 рублей. Ставят пьесы Островского и других старых русских драматургов. Театр битком набит публикой, когда ставят классические пьесы. Советские писатели и драматурги не нравятся публике, и она неохотно посещает их. Советские пьесы безжизненны и фальшивы.
Если идти по Пролетарской по направлению к Старым дорогам, то можно видеть, что за городом, на правой стороне, находится совершенно новый город, расположенный на огромной площади и построенный из небольших деревянных домиков, выкрашенных в белый цвет. Это—военные казармы. Среди них торчит высокая кирпичная труба небольшой военной фабрики, изготовляющей консервы. На крыльце двухэтажных деревянных домиков летом сидят чисто одетые молодые дамочки. Это— жены командиров красной армии. Они имеют служанок, живут хорошо и беды не знают. Они самые счастливые женщины в СССР.
СОВЕТСКАЯ МЕЛЬНИЦА И ЖЕРНОВА
При въезде в Слуцк, от Старых дорог на правой стороне, стоит трехэтажное кирпичное здание, построенное еще до войны одним немцем. Это—лесопильный завод и мельница.
Теперь это — государственная мельница. За помол государство взимает с колхозника 5 фунтов зерна с пуда и 7 фунтов с крестьянина-частника. И колхозники, и частники против такого государственного обирательства. Прежде они платили не больше 3-4 копеек с пуда. Были в деревнях и ветряные мельницы, обслуживавшие крестьян. Последних уже больше нет. Советское государство не терпит конкуренции и уничтожило все ветряные крестьянские мельницы, которые были почти в каждой деревне.
Чтобы не давать государству много зерна за обмол, колхозники и крестьяне продолжают молоть зерно на деревенских жерновах, на которых прежде мололи муку для корма свиней. —Советские самодуры издали закон против этих жернов, который карает штрафом и конфискацией их. Но жернова живут, уцелели до сего времени и спасают крестьян от излишних расходов. Их прячут в таких местах, где невозможно обнаружить запрещенный плод.
— На вашем хуторе имеются жернова-—спрашиваю одного молодого колхозника.
— Да. — Много?
— Всего две пары
— А куда девались остальные?
— Уничтожены сельсоветами.
— Сколько в вашем поселке дворов?
— Двенадцать.
— И комсомольцы имеются?
— Четверо.
— Знают-ли они у кого есть жернова?
— Знают.
— Почему не доносят властям?
— Они сами питаются, хлебом, который прошел через эти жернова, и не враги себе.
Если таких коммунистов в СССР много, — подумал я, —то коммунизм обречен на смерть.
-------------------------
-------------------------