- ПРОДОЛЖЕНИЕ -

Вступительное слово и об авторе
Предисловие. | Оглавление.
Предыдущие главы
Следующая глава
Все главы

Вся книга в новом элкетронном издании

5. РОДНАЯ ХАТА

Ах, милый край!
Не тот ты стал, не тот.
Да уж и я, конечно, не прежний.
Е. Есенин.

НА КРЕСТЬЯНСКОМ ВОЗУ

Жаркий летний день. Я долго хожу по малолюдному советскому базару и ищу близких из деревни, где живут мои родные. В будние дни, да ещё в летнее время, когда происходит уборка с полей, крестьяне редко приезжают в город из деревень, находящихся далеко.

Я все-таки нашел одного старика из соседней деревни, который знает моих родителей.

— А-а, знаю, знаю Ивана. Ты будешь яго сын из Америки? Твой бацько недавно говориу мне, што ты яще в прошлом году обещау приехать. А скажи, сынок, знаешь ты моего сына и як ён там живе?

— А кто будет ваш сын, банька?

— Да Андрей из деревни X.

-— Конечно, знаю. Он — мой приятель и мы долго жили вместе. Он собирается приехать в этом месяце, — говорю старику.

У старика от радости слезы покатились из глаз, губы и руки начали дрожать. Он две-три минуты старался сказать что-то, да не мог.

-—- Як я рад што увижу яво хоть перед смертью, -— наконец, промолвил старик. — Добрый ён у меня, не забывау, як другие своего бацьки и много раз присылау долляры мне. Скажите правду, чы скоро ён приеде?

— Скоро, скоро приедет. И много подарков привезет вам, отец. Ждите.

Старик, продававший вишни и зеленые ранние яблоки, был потрясен неожиданной новостью и принялся угощать меня вишнями. Около часа мы едем по неровному шоссе. Воз трясет и меня подбрасывает, как мяч. Для непривыкшего такая езда — пытка. Несколько раз я пробовал слезать. Бежать лучше за возом, чем ехать, но старик всегда удерживал меня, говоря, что скоро шоссе оставим и поедем по мягкой дороге.

— Сколько лет вашей лошади?

— Весною ей было 9 годков. Слава Богу, она у   меня добрая и крепкая лошадь. Без нее я-бы давно уже пропау. Без лошади в хозяйстве, як без рук человек, ничего не стоит. У нас, у кого нема лошади цяперь пропаде, пропащий человек: другой купить нет за что.

-—А вам, банька, сколько лет?

— Я—ровесник твоему бацьку. Ён тольки на два годка старе́̕̕йши за меня. Мне 78 годков. Уже пора умирать, но ня хо́чу; хо́чу заба́чить сына; тогда можно помирать; надоела нам эта совецкая житьтё́.

— Вы в колхозе?

— да где там в колхозе! Старых не принимают. Там треба трудни выробля́ть. Я застарый уже, и не могу с молодыми сравницца.

- Где лучше живут крестьяне, в колхозе или на частных хозяйствах?

— Адна бяда для всих. Думаете у нас живуць цяперь? Не живуць, а гниюць. Забачите сами, як приедете в деревню. Беда у нас цяперь такая для всех, што и сказать опасно другим.                      

— В чем эта беда?

— Да хиба вы не знаете, у нас все цяперь государственное, государство забирае у нас все зерно, заработков, як были бывало, нима нияких, купить все дорого, продать нима ничего — вот и беда. Только пару годков пожили, як люди. Были у нас меньшие налоги 6 годков назад. А потом як начались калхозы —жить стало трудно.

Старик подробно рассказал мне, как у него забрали лошадь и воз за невыполнение налога и на второй день вернули обратно, благодаря тому, что он имеет больше 70 лег. К тому-же у него четверо небольших детей от второй жены. Я внимательно слушал его, зная, что он расскажет мне подлинную правду о горемычной жизни.

По шоссе промчалось несколько грузовых машин, наполненных военными и комсомольцами в возрасте 18-20 лет. Все они оглядывались на меня, чисто по бритого, подстриженного по-американски и одетого в хороший выглаженный костюм. Они были веселы и жизнерадостны. Старик продолжает рассказывать мне о своей жизни и жизни моего отца и других.

Мы уже давно свернули на проселочную дорогу.

Здесь воз не так трясет и мысль свободнее работает. Минуем несколько крестьянских телег и прохожих. Лошади у всех худые, усталые, замученные. Не лучше выглядят и сами крестьяне, и крестьянки. У всех одно горе: и лошади, и крестьяне, и крестьянки плохо питаются, а много трудятся, оттого и выглядят замученными. Смотрю на часы: мы едем ровно три часа. Мне же показалось, что мы едем не больше часу. За это время пришлось проехать через несколько деревень. Через 21 год взглянул я на деревенские грязные улицы, постаревшие деревни, стоящие спокойно, как старушки, на бедные и гнилые заборы и ворота из простых жердей и прутьев вместо старых кольев и высоких ворот из досок, на бледных, тощих и босых детей, играющих в пустых крестьянских дворах.

Как тяжело становится на душе, глядя на всю эту крестьянскую обнищалость и бедность! Много раз я в юности проезжал через эти деревни. Теперь я не узнаю их, и они стали для меня чуждыми, как и я для них. Узкая, но длинная гребля (дорога). Стоят два воза с дровами в грязи по самые оси. Два крестьянина с большими бородами, в возрасте 70 лет сидят у беседуют. Худые и старые лошади пасутся во рвах. Они из колхоза X. и везут в город государственные дрова. Из разговора узнаю, что они из соседней деревни. Я рассказываю им кто я, откуда и куда еду. Называю тех русских американцев, которых они знают. Этим я расположил их к себе они сначала косо смотрели на меня, затем начали говорить «по душам». Старик, который вез меня, подтвердил, что я—не «хамунист», а свой человек. На вопрос — как они и другие живут — отвечают:

— Не живем, а мучаемся. И не знаем, как долго придется еще мучиться.

— Передают, что к концу второй пятилетки будет жить лучше. – говорю я им.

- Непрауда нам это гаварыли у первой пятилетке. Цяперь этому никто не верыть. Обманывают нас.

Мой старик торопил меня, и я не мог надолго останавливаться. Уходя сказал им, что не нужно падать духом.

— А скажите нам правду, - задают вопрос мне. - придут к нам иностранные державы и спасут они нас от гибели? Сами бачите, што, мы погибаем. Неушто никто нам не поможет?

Я был огорошен таким вопросом и ничего не мог сказать.

Чем ближе подъезжаем к знакомым местам, тем больше попадается хуторов, разбросанных вокруг дороги. Старик указывает мне, что здесь было имение помещика, к которому я ходил на заработки. Там — имение другого помещика. Теперь находятся не большие поселки в 7-12 дворов, возникшие в 1926-7 г.г., когда большевики насаждали среди крестьян столыпинские реформы, раздробляя деревни на поселки. Вместо одной появлялось несколько новых деревушек как на бывшей помещичьей, так и на крестьянской земле. Часть них_; теперь, входит в состав колхозов, а остальная земля руках частников.              

- А вот там ваш бывший помещик М., — узнаешь его имение теперь? — спрашивает меня старик.

— Нет—не узнаю.

Старик напоминает мне о моем работодателе, и в моей памяти оживают картины далекого прошлого. Это был ближайший к моей деревне помещик, арендовавший у князя Радзивилла 160 десятин земли, у которого я работал последние два года перед отъездом в Америку. Летом получал 35 коп., осенью—30 коп. и зимой — 20 коп. в день. Он нанимал 9 постоянных батраков и пользовался поденными рабочими, когда они требовались.

Помещика давно уже нет, на его земле два колхоза.

— Избавились от одного чорта, —говорит старик, — и нажили себе другого пана — государство.

Солнце было на закате, когда мы приехали на усталой лошади в родную деревню. При въезде бросаю взгляд вокруг и вижу большие зеленеющие луга с небольшими стогами сена и огромное ровное поле с небольшими кучами снопов ржи. Несколько женщин серпами жнут густой и спелый овес и складывают в кучи, покрывая одним снопом каждую кучу.

Не узнаю я ни этого длинного зеленого луга, ни полей с жнецами, ни деревни, хорошо мне известной прежде. Дворы поредели, хаты измельчали, заборы колодцы высохли, не поют петухи и не слышно лая собак. Даже не видно играющих детишек. Мертвая тишина. На душе стало тяжело и грустно.

Неужели это та деревня, которая меня вырастила и в юности отправила в далекую Америку на заработки? Неужели это ты так постарелой одряхлела за 20 лет моего отсутствия, что я не узнал тебя?

 

ВСТРЕЧА С ОТЦОМ И МАТЕРЬЮ ЧЕРЕЗ 20 ЛЕТ

Мои родные ничего не знали о моей поездке в СССР. Я посылал отцу деньги из Америки, но переписывался с ними нерегулярно. До отца однажды дошли слухи о моей смерти, и он отслужил в церкви панихиду по мне.

Еще по дороге в деревню, от крестьян я узнал, что моя больная мать живет у дочери, в трех километрах от деревни, где я родился и куда еду. Я попросил крестьян осторожно сообщить ей о моем приезде из Америки.

— Тпррр-у.. Стой! Приехали, слава Богу, — говорит старик, останавливая лошадь.

Я необычайно взволнован. Бросает в жар и холод. Хочется громко заплакать, так громко, чтобы все услыхали. И только сознание того, что все это бесполезно и не нужно удерживает меня от слез и рыданий.

— Добрый вечер, чи ты не бачишь, Иван, я привез тебе твоего сына с Америки. Благословляй, да ступай за бутылкой водки, выпьем за его здоровье, а он колбасы привез на закуску, закусим, — говорит старик, обращаясь к стоявшей группе крестьян во дворе, в которой был и мой отец.

Я слез с воза и иду во двор. Стоящие крестьяне отступили назад от босого, низкого, с большой бородой и большими белыми глазами старика, в упор смотревшего на меня.

Здравствуй, папаша, не узнаю тебя, но догадываюсь, что ты — мой отец, которого я долго не видел.

Отец крепко обнял меня, впился своей большой и мягкой, как лен, седой бородой в мое лицо и долго не отпускал меня. От радости и волнения он силится что-то сказать, но не может. Собравшись с духом, говорит:

— Чи это ты, сынок, як же ты это так несподевано (неожиданно) приехал?

Я держу его руку, смотрю в лицо и вижу, что у него слезы градом катятся, губы и руки дрожат от внезапной радости и волнения. Тяжело мне было смотреть на дрожащего, и плачущего, как ребенок, своего 80-летнего отца, который давно потерял всякую надежду увидеть меня. Стоявших с отцом односельчан я не узнал тоже. Раз не узнал своей деревни и родного отца, то как же можно узнать тех, кто живет в этой убогой и запустевшей деревне?

Я—в родной хате, в которой родился и вырос. В ней меня зимою обучали грамоте и письму. За это я ей многим обязан. Здесь я получил первый толчок к свету и знанию. Как бедного отца, я не узнал родной избы. Она, как старушка, одряхлела, осунулась, приняла жалкий и убогий вид. Встретила меня холодно и негостеприимно: по-видимому, не узнала и меня. Вместо прежних четырех окон осталось три — ослепла ты, бедная старушка. Обстановка почти прежняя: кровать с толстым соломенным матрацем двумя большими подушками, покрытая одеялом домашнего изделия, почерневший шкаф, по сторонам — лавки для сидения из толстых досок, почерневшая в углу икона, прадедовская глиняная печь, несколько закоптелых горшков, а у порога—кочерга, несколько ухватов.

Глядя на эту родную старину, думаю: ни Великая революция, ни пятилетки не могли уничтожить тебя, прадедовская печь, и принести деревне что-либо лучшее. Не успел сесть за стол и почувствовать себя «как дома», в избу входит чисто одетый и побритый господин, лет 25, и прямо идет ко мне. Его приход заставил всех замолчать. Мне показалось это странным. Это был старшина сельсовета. Кто-то ему сказал, что сюда приехал какой-то иностранец. Он явился в легкой коляске на лучшей колхозной лошади.

— Ваши документы, гражданин? — сказал он, подойдя ко мне и подозрительно глядя мне в глаза.

— Какие документы вам, товарищ, нужным и кто вы такой?

— Я—старшина, в мою обязанность входит проверять документы всех приезжих;

После американских порядков, мне показалось странным, что в социалистической республике так скоро требуют того, чего в Америке никто не спрашивал у меня за все время моего пребывания. Посмотрев американский паспорт, он приказал мне на другой день заехать в милицию в городе и зарегистрировать себя. После этого я должен был явиться к нему и зарегистрироваться. Все это потребовало ровно два дня на поездки и ожидания.

Был вечер. В избу продолжали приходить братья, сестры и односельчане. Все поздравляли меня с приездом, но я никого не узнавал. Пришлось, как в какой-нибудь чужой стране, знакомиться со всеми и с трудом вспоминать тех или других. Здесь было много комичного и смешного. Стол уже был покрыт белой скатертью. Стояла полулитровая бутылка советской «рыковки», на тарелке жареное сало с яйцами, огурцы, мед, молоко и черный, как грязь, хлеб. Я за столом, на почетном месте, в углу.

— Жаль, что нет матери с нами, — говорю я. Вместе провели бы время дружнее и веселее.

В это время кто-то из детей вбегает со двора и говорит, что бабушка приехала. Это была моя родная мать. Старушка, согбенная, кряхтя и задыхаясь, входит в избу и медленно идет ко мне. У меня на несколько секунд захватило дыхание.

— Добрый вечер, сынок! Як же это ты несподевано (неожиданно) приехал к нам...

И она обвила меня своими старческими руками. Перед тем, как выпить горькой рыковки по случаю редкой и неожиданной встречи, я хотел сказать несколько слов о нашей долгой разлуке, о нашей встрече и чувствах. Но сердце усиленно билось, и язык не поворачивался от радости.

Сидевшая рядом со мной мать плакала от радости и, точно не веря собственным глазам, несколько раз спрашивала: Чы это ты, сынок, чы не? Время от времени всхлипывали отец и остальные мои родные незнакомые. Только трое малышей, сосавших подаренные им конфеты, недоуменно взирали на плакавших и не могли взять в толк из-за чего люди волнуются. Мать рассказывала мне, как она каждый день, - каждую ночь, из года в год, вспоминала меня, молила и просила Бога, чтобы, хоть раз перед своей смертью увидеть меня. Она неотступно приглашала меня закусить и выпить.

— Я водки совсем не пью не потому, что больной и не могу пить, а потому, что считаю ее отравой для организма и здоровья.

— Може ваша горелка инакшая, выпьем нашей еще по одной чарке.

— Ваша водка горькая, как и сама жизнь.

— Нам, сынок так казать не можно. А тебе, приехавшему, не знаем. Будь осторожен: у нас теперь такое время....

— Скажи, сынок, як ты живешь в чужой стране? Чи маешь хлеб и к хлебу?

— Живу, горя и беды не знаю. Тружусь и зарабатываю себе хлеб. В Америке кто работает, тот горя и беды не знает.

— А у нас кажуць, сынок, вельма (очень) плохо цяперь в Америке, — говорит мать.

— Плохо тем, кто давно не работает. Но и те хлеба имеют вдоволь и не голодают.

— А у нас, сынок, все робяць и не все имеют свой хлеб. Трудно стало жиць на Свете.

— Что-же они делают со своим хлебом, который выращивают? 

— Да забирают весь наш хлеб эти хамунисты.

— Но вы, отец, в колхозе, а в колхозах, читаем мы в ваших газетах, живется лучше, чем на единоличных хозяйствах.

— Для меня все-равно, где жиць, я стар, не гожусь к труду. Тольки мне жалко вот наших молодых: яны робяць и ничего не маюць.

— Теперь у вас вторая пятилетка скоро будет закончена и тогда станет легче жить всем.

—- Дай Бог, штоб ето было, — говорит мать.

А отец, махнув рукой, возражает:

— Не верь, не жди, наши все верили и перестали уже верить, обманывают нас. Скажи, сынок, чы ты на время приехав, чы останешься навсегда с нами? — спрашивает мать.

— Я буду, с вами всегда, мама, только вы перестаньте плакать и волноваться.

.

6. РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ

НЕМНОЖКО ИСТОРИИ

Русское крестьянство долго кочевало по Руси небольшими группами, пока не стало оседлым. Только в первой половине XVI столетия оно получило право селиться деревнями в 10—6 дворов.

В 1649 году крестьянина прикрепили к земле с его «племенем вместе». За самовольное оставление земли грозила тюрьма, кандалы, колодки, кнут, розги и даже пытки. В 18-м и 19-м веке стали ссылать в Сибирь. Крестьяне оказывали сопротивление своим угнетателям – помещикам. С 1835 по 1854 г.г. крепостными было убито 144 помещика. Позже убийства помещиков участились. Мой дедушка, умерший 20 лет назад на 98 году жизни, рассказывал мне, как он и другие крестьяне работали 4 дня в неделю на помещика и 3 дня на себя. В воскресные дни не работали. На себя работали на отведенной помещиком земле. Крестьян освободили от крепостной зависимости 19-го февраля 1861 года, наделив их небольшими участками земли. Прирост населения приводил к измельчанию и дроблению наделов. Жить. становилось все труднее. Подрабатывали поденно у помещиков, в лесах, извозом. Лучшие земли принадлежали помещикам и князьям. Обрабатывались они батраками и поденщиками-крестьянами. В деревне становилось тесно. Нужда в земле увеличивалась. Великая мартовская революция 1917 года изменила деревенскую жизнь до неузнаваемости. Старое рушилось, начали строить новое.

СОВЕТСКАЯ ДЕРЕВНЯ

Русская деревня долго жила, крепла и процветала, Каждый из царей старался ввести те. или другие реформы в русской деревне. А Столыпин, министр внутренних дел при Николае Последнем предлагал даже разбить деревню на хутора и поселки и уничтожить чересполосицу. Привычка крестьян жить вместе и малоземелье не позволяли крестьянам оставлять насиженные места в деревне. Только незначительное количество крестьян пошли на хутора в поселки. Прадедовская-же деревня продолжала жить старой жизнью. Пришли большевики, назвавшиеся социалистами, и насильно разрушили деревню. Это было в 1925—7 годах. По приказу из Москвы, власти на местах разными мерами, угрозами и карами заставили крестьян пойти на небольшие хутора и в поселки. Крестьяне предчувствовали и знали на горьком опыте, что большевицкая власть — не такая хорошая власть, как об этом писали и говорили сами большевики.                                     

Соблазн получения помещичьей земли теми, кто пойдет в поселки и угрозы карами заставили крестьян подчиниться. Деревне впервые в истории был нанесен большой удар в спину.

Помещичью и крестьянскую землю смешали. Лучшую землю с уцелевшими помещичьими постройками и инвентарем советская власть забрала под совхозы. Поставив чиновников во главе совхозов, она начала набирать батраков и обрабатывать землю. Худшую землю раздали крестьянам. У кого было больше детей, дали больше земли, у кого меньше — меньше. Доли умерших членов забирали и давали другим. Земля считалась собственностью только до смерти. Она не могла продаваться и передаваться по наследству. Налог взимался не натурой, а деньгами. Крестьяне, получившие наделы, начали жить лучше и расширять свои хозяйства, разрушенные войной и гражданской междоусобицей, быстро приспосабливаясь к новым условиям жизни.

Так продолжалось около трех лет. Крестьяне считают, что это было самое лучшее время в их жизни. Лучшее потому, что они получили долгожданные наделы и в нескольких кусках вместо узких полос на тесной прадедовской земле. В деревне, где, например, было до 90 дворов, оставлено менее одной трети. Остальные перенесены в поселки, образованные вокруг деревни, по 10—12 дворов в каждом, с широкими улицами и огородами, занимающими площадь в три четверти десятины. Тем, которые по жребию оставались на месте, в старой деревне, давали столько же земли под усадьбу и огород, сколько и в поселках.

Деревня оставалась на месте, но ее дворы поредели, сады уничтожены. Крестьянин, ушедший в поселок, вместе со своими постройками забирал все, что было на его усадьбе. И деревня пустела, разрушалась и приняла жалкий вид, стала похожа на столетнюю старуху с костылем. Улицы в деревне остались по-прежнему на месте, но деревья и сады, придававшие деревне живописный вид, исчезли. Только у немногих осталось по нескольку плодовых деревьев подальше от улицы и построек. Заборы совершенно уничтожены. Их место заняли мелкие прутья и жерди, какими отгораживали прежде крестьяне поля от пастбищ. Многие, избы построены не лицом к улице, а спиной. На коллективизацию крестьяне ответили уничтожением скота и построек. Избы оказались оторванными и выглядят, как собаки без хвостов. Колодцы запущены, вода в них, грязная, у всех руки опустились, и никто не хочет не только чистить их, но и жить голодной советской жизнью.

Не слышно теперь больше в деревне гармошки, не танцует больше молодежь, не собираются вокруг старшие, не слышно под избой чириканья птиц, не летают теперь по улице ласточки, не мяукают коты, не лают больше собаки, не поют ранним утром петухи, не бегут с пастбищ вечером свиньи, не гонят пастушки овец, больших табунов молодых лошадей и рогатого скота. Все это отошло в область воспоминаний; и вся прежняя жизнь в деревне как бы умерла. Теперь деревня выглядит, как тень прошлого. Даже болотные лягушки перестали вечером квакать — подохли, не выдержав советского режима.

В разрушении старой русской деревни большевики достигли «успехов» на сто процентов. С тех пор, как всемогущий большевицкий диктатор Сталин приказал в 1929 году коллективизировать крестьян, на деревню нагрянуло самое кошмарное время в истории крестьянства. До коллективизации большевики смотрели на крестьянина, как на мелкого буржуа, который не поддается пролетаризации. И советская власть делила крестьян на бедняков, середняков и зажиточных. Она несколько лет натравляла одних против других. Это делалось с той целью, чтобы поссорить крестьян и скорее пролетаризировать их.

Когда-же советская власть начала насильно загонять крестьян в колхозы, тогда разделила их на «колхозников» и «кулаков». Кто не соглашался вступать в колхоз, тот — «кулак» и рано или поздно подлежал раскулачиванию. Кто покорно шел в колхозы тот считался «сознательным» крестьянином.

 

СОВХОЗЫ

Совхозы — советские земельные хозяйства. Они возникли скоро после захвата большевиками власти в России. Большевики думали, что совхозы станут показательными хозяйствами для крестьян. Совхозы появились на лучших помещичьих землях. Помещичьи имения со всем живым и мертвым инвентарем взяты под совхозы. Даже часть оставшихся помещичьих батраков перешла по наследству совхозам. В первые годы крестьянин мог легко убедиться, что совхоз — тоже самое помещичье хозяйство, которое было при царизме—-даже хуже. В теории батрак в совхозе должен работать не 12—16   часов в сутки, как у помещика, а 8 часов в день и получать больше за свой труд. На деле же оказалось: советский батрак работает летом по 12 часов и больше в день и не получает того, что получал прежде батрак от помещика.

Поставленный в совхозе заведующий, как советский директор на фабрике, дает приказы и наказы своим подчиненным, и советский батрак ничего от этого не выигрывает. Помещичьего управляющего заменил комиссар от государства, государство стало хозяином земли и инвентаря.

Палка о двух концах и неважно, каким концом вас бьют: болит одинаково. Прежнего хозяина заменил новый хозяин. Батрак остался по-прежнему батраком. И те, которые оказались сов. батраками, на деле убедились, что советская власть может обещать много, но ничего не дает. Единоличники - крестьяне зорко наблюдали за переменами и убедились в обмане. Об этом мне лично передавали крестьяне.

Судя по советским данным, в 1933 году насчитывалось по всему СССР 10,203 совхоза. Все совхозы в 1933 году занимали площадь в 14.107,000 га. Имеются разные совхозы: зерносовхозы, мясосовхозы, маслосовхозы, молокосовхозы, свиносовхозы, овцесовхозы, племсовхозы, свеклосовхозы, конесовхозы и др.

В их распоряжении находилось 63,95$ тракторов, 3,762,000 голов крупного рогатого скота, 2,559,000 свиней и 7,725.000 овец и коз. В совхозах в среднем работает 2,045,600 батраков. В летнее время по-прежнему нанимаются крестьяне на сезонные работы за плату 5—6 рублей в день, за которые можно купить 4-5 фунтов хлеба. Крестьяне ненавидят совхозы, забравшие лучшие помещичьи земли со всем инвентарем.

Совхозы — зерновые фабрики, это главная цель большевицкой земельной политики. Долго большевики -марксисты ломали головы над земельной программой. Как-же большевики разрешили земельный вопрос? Советский рабочий получает жалованье деньгами, как в капиталистических государствах. Советский батрак, работающий в совхозе, получает тоже жалованье от государства раз в месяц деньгами и натурой. У рабочего и совхозника нет никаких прав, а одни обязанности: в интересах государства они должны больше производить, повышать продукцию ежегодно и довольствоваться голодным пайком. В совхозах, как и на фабрике, процветают сдельщина и соревнование. Выжимают все больше соков из рабочих. В совхозе пользуются усовершенствованными машинами. Машинная обработка повышает урожайность земли. Так говорят большевики. Но раз земля начала давать больше дохода, то и совхозник должен был-бы получать за свой труд больше, работать меньше и легче.

Совхозник производит хлеб государству, а сам не имеет вдоволь его. Совхозник — это стопроцентный раб нового хозяина - государства.

Как-то случайно я шел из деревни в город. Два крестьянина на двух возах везли молоко в город. Один пожилой — большой, с поседевшей бородой, широкоплечий, с морщинами на лице, пригласил меня сесть на воз. Он был старый русский батрак, а теперь— совхозник. Американский крестьянин начинает беседу с погоды и урожая. Советский крестьянин - с Москвы и заграницы. Его интересует, как живут в Москве и заграницей. Он чувствует, что другие живут лучше.

Убедившись, что я не «хамунист», колхозник со мной вступил в откровенный разговор.

— Вам сколько лет, дядя? — опрашиваю я.

— 57 годков будет на Испассе.

— Давно в совхозе?

Совхозник немного подумал и сказал:

— 28 годков.

— Совхозов-же не было до революции.

Он осторожно повернул голову вокруг и когда убедился, что никого вблизи нет, сказал:

Совхозов тогда не было, были помещики, я служил у помещика, а теперь служу в совхозе.

— Где лучше жить: в совхозе, или у помещика?

— А што вы не бачите сами як мы живем цяперь? — со вздохом отвечает совхозник.

— Я уехал молодым, немного жизнь помещичью знал, но жизни советской не знаю — недавно приехал.

-А газеты вы наши читаете?

— Читаю и они пишут, что ваша жизнь улучшилась, обновилась, работаете меньше, получаете больше.

— Все это байки, неправда. И он мне рассказал, что в совхозе он и другие работают меньше часов, чем работали у помещика, но работа теперь более строгая и ответственная. За неявку на работу—штраф, за болезнь лошади—привлекают к суду, за падеж лошади — ставят к стенке и т. д.

— Хлеба вы имеете вдоволь?

— Получаем грошами и натурой, а на сапоги и одежду няма где взять грошей. Хлеба хватило-бы. Я работаю, жена робить, дочка помогает летом.

— Разве вам не дают одежды и обуви?

— Не дают. Только получаем зерно и пустые рубли.                    

— Тогда вы можете продать часть зерна и купить одежду и обувь?

— Так мы и робим. Продаем свой хлеб на сапоги и одежду, а сами недоедаем.

Совхозник был одет в простую домотканую белую рубашку и такие же белые штаны. На ногах дырявые сапоги.            

— Раз вы носите сапоги в будние дни, а не лапти, как прежде, это показывает, что жизнь ваша улучшилась, — говорю я.

— В поле робим босыми, в город стыдновато ехать босиком, вынуждены брать сапоги. Лапти перестали носить — нет с чего плести. Лыка в городе не продают, лоза перестала расти. Недоедаем, а купляем сапоги.

Он мне рассказал, что прежде, батрачествуя у помещика, получал 30 рублей в год деньгами, много зерна, имел свою корову и молоко, выкармливал пару свиней, имел вдоволь сала и мяса, держал две овцы, да к тому ещё жена летом подрабатывала и, хоть не были богаты, но сыты. Теперь коровы и свиней нет, все приходится покупать. Деньги обесценены, зерна получают мало, хотя и работают все в совхозе. Купить все дорого, продать—нет чего. Прежде сапоги стоили 7 рублей, и батрак мог купить достаточно обуви для себя, жены и детей на весь год и еще хватало на праздничную одежду. Теперь сапоги стоят в кооперативе 35 рублей, на частном рынке — -200 рублей. Кооперации нужно продать 35 пудов зерна, чтобы купить пару сапог.

— Теперь у вас строится пятилетка, она еще не закончена, а потом всего будет довольно. — говорю я.

- Нам уже казали так, як строили первую пятилетку, цяперь кажуць гето самоя. Просто байки сказываюць — А чы правда гето чи не, —у нас кажуць уже пишуць третью пятилетку?

— Да, слыхал, что в Москве готовят еще одну пятилетку.

— А кали будде канец гетым пяцилеткам?

— Когда провалятся сквозь -землю большевики.

 

КОЛХОЗЫ И КРЕСТЬЯНЕ

До революции в России были крестьяне, помещики и батраки. Крестьяне владели небольшими земельными наделами, жили в больших деревнях, похожих на кучи муравьев. Пришла революция, помещиков прогнала, остались - земля и крестьяне.

Ещё до революции в некоторых центральных губерниях и в Сибири были организованы добровольные земельные товарищества и земельные артели, обрабатывавшие землю вместе и делившие общественный, доход поровну между членами, участвовавшим в работе. Были даже нередки случаи, когда старые русские деревни договаривались на своих сходах и обрабатывали сообща землю всей деревней. А сибирские маслобойные артели и товарищества имели тысячи членов - пайщиков, работали в них сами, -делали годовой миллионный оборот. Последние даже имели своих торговых представителей заграницей.

Россия до революции 1917 года была преимущественно крестьянской страной. Крестьяне составляли 90% населения. Русская революция 1917 года положила конец помещичьему землевладению. И по всей стране в первые годы революции возникали свободные организации — артели, коммуны, ассоциации, товарищества, которые брали землю у земельных комитетов на местах и коллективно обрабатывали ее. Часть своего труда эти земельные артели и коммуны вносили государству в виде налога; всем же остальным хозяйством, в том числе и распределением труда, распоряжались по своему собственному усмотрению. Даже в Америке было организовано до 30 артелей и коммун из русских выходцев, которые добровольно вносили деньги в общую кассу, покупали новейшие сельскохозяйственные машины и везли их с собой в Сов. Россию. Автор этих строк был членом одной артели в 1921 году, в которой насчитывалось 65 членов, располагавших капиталом в 24,000 долларов. Часть артели, с которой я собирался уехать, поселилась недалеко от Харькова на помещичьей земле, а другая часть, по семейным и другим обстоятельствам, осталась в Америке.                

После окончания гражданской войны в 1922 г., большевики начали вмешиваться в коллективную и коммунальную жизнь рабочих и крестьян. Партийный контроль убил самодеятельность организаций.

Появились сталинские колхозы под руководством бригадиров, ответственных перед районной властью. В счет налога с колхозов государство стало взимать до 80% всего, что производится в колхозах. Колхозы — это полусовхозные хозяйства. Сталинские колхозы — это ленинский НЭП. Через колхозы большевики идут к совхозам. Колхозы — мостик, по которому правящая партия большевиков решила вести крестьян в совхозы, — зерновые, государственные фабрики.

Судя по советской статистике, около 80% крестьян коллективизировано. Судя по отчетам Седьмого Всесоюзного Съезда, к 1938 году будет коллективизировано все сельское хозяйство. Этого требует программа Сталина. Крестьяне уже не добровольно, а насильно загоняются в колхозы. В 1927 г. насчитывалось 194,700 колхозов. В 1932 году- 14,918.700. С каждым годом их становится все больше. Средний размер колхоза в 1928 году: 12 дворов, 60 душ, площадь земли — 41.7 га. В 1933 году: 68 дворов с площадью земли в 418 га.

По отдельным республикам, входящим в состав СССР, площадь колхозов, число колхозников и дворов не одинаковы. В 1928 году в Украинской ССР хозяйств в колхозе насчитывалось 13, колхозников— 59 и посевная площадь — 32 га. В 1933 году, в среднем, в колхозе: хозяйств — 133, колхозников— 413 и площадь — 785 га.

В Белоруской ССР в 1928 году числилось в колхозе 9 дворов, колхозников — 42 и площадь земли — 42 га. В 1932 году хозяйств — 40, колхозников — 132 и площадь земли — 198 га.

В 1933 году из 165,748,400 душ населения СССР насчитывалось городского населения 39,739,200 душ и 126,009,200 душ крестьян. Колхозы, как и совхозы, под давлением сов. власти, обязаны ежегодно увеличивать количество тракторов для того, чтобы повысить продукцию в колхозах. Всех тракторов в колхозах в 1934 году насчитывалось 204,100, а в 1935 году их количество еще больше увеличится.

Колхозы в настоящее время владеют 9,800,000 голов рогатого скота. 3,700,000 свиней и 14,100,000 овец. Сов правительство смотрит на колхозников и единоличников - крестьян, как на государственную собственность. Там, где «интересы» государства требуют, чтобы все крестьяне были в колхозах или в совхозах сов власть, не церемонится с ними и загоняет их туда если не пряником, то кнутом.

«В Ивнявском районе, Курской области, — пишет «Правда» от 10 апреля 1935 года, — еще с 1930 года был колхоз имени Ленина, в котором находилось 31 хозяйство. В январе месяце 1934 года приехал в колхоз директор верхопенской машинотракторной станции и заявил, что земля колхоза должна быть передана свеклосовхозу имени Тельмана, а колхозникам предоставлено право перейти на работу в совхоз. Никакого общего собрания предварительно собрано не было для утверждения ликвидации артели.

Сов власть произвольно распоряжается колхозниками, как и частниками - крестьянами. Крестьяне знали, что их хотят превратить в простых государственных батраков, и отказывались идти в колхозы. Крестьянин даже пробовал вести пассивную борьбу с государством. Борьба была не легкая. Она продолжается и по сей день. Много жизней потеряно в угоду большевицким выдумкам. Угрозы и запугивания не помогали. Крестьяне предпочитали оставаться на своей надельной земле в поселках. Власти-же на местах, выполняя приказ жестокого грузина - Сталина, загоняли их в колхозы. Некоторых ссылали в Архангельск и Сибирь. В декрете было сказано: ссылать «злостных кулаков».

Из каждой деревни брали по нескольку молодых и здоровых крестьян. Брали и постарше — до 60-летнего возраста. Старше-же 60 лет крестьян не ссылали, а голых и босых вывозили в поле, а их хозяйства забирали. Советская власть не церемонилась: огнем и мечом заставляла крестьян идти в колхозы. В ужасных и кошмарных условиях крестьяне жили в первые годы коллективизации и продолжают жить по сей день. Их брали и продолжают брать глубокой ночью, отрывая кормильца от семьи, брошенной на произвол судьбы. Берут и ссылают, чтобы показать, что сов власть сильна и безлошадна.

Все отдаленные от центра России места оказались заполненными «кулаками», просто трудовыми крестьянами. Несмотря на террор и жестокие меры наказания за невступление в колхозы, крестьяне пассивно и с большими риском противятся коллективизаций. В Копыльском и Слуцком районах в Белоруссии я узнал, что в колхозах пока находится 40%. 60% все еще живут и работают на частных хозяйствах. Приходится только удивляться той мужественности, и стойкости крестьян в борьбе за свои независимые, интересы. Борьба эта не легкая. Она стоила крестьянству много жизней и сопровождалась разорением огромного количества крестьянских хозяйств. Борьба пока не закончена. «Частники» напрягают все усилия, чтобы не попасть в колхоз.

— Лучше пусть нас заберут и вышлют, но в колхозы не пойдем, — говорили мне многие крестьяне, когда узнали, что я — противник всякого насилия и гнета над человеком.

Хозяйство частника состоит из небольшого надела земли, слабенькой старой лошадки, одной коровы, одной овцы, одной свиньи и одной или двух кур без петуха. Ему оставлены также изба и сени при избе, часть хлева и гумно для хранения сена и снопов. У многих крестьян остались только небольшие избы без построек для хранения сена и снопов. Один хлев и одно гумно обслуживают нескольких крестьян.

Из деревень, обследованных мною, я нашел, что крестьянских дворов из ста не имеют собственных лошадей. Чем же они обрабатывают землю? Для обработки небольшой площади земли безлошадники вынуждены нанимать у тех, которые имеют лошадей. Имеющие лошадей никогда не отказывают, знают, что у них может подохнуть старая и еле ноги волочащая лошадь и они должны будут, просить у тех, которым посчастливится обзавестись лошадью. Эта взаимная помощь всегда была у крестьян сильно развита и теперь нужда еще больше укрепила ее.

Купить лошадь советскому крестьянину-частнику не у кого и не за что. Советский крестьянин гол, как сокол, он — самый жалкий и беззащитный в Сов. Союзе. Один вид крестьянина, его жены, детей и хозяйства вызывает ужас и содрогание, и от всего этого хочется поскорее удирать, чтобы не видеть душу раздирающей нищеты и нужды, которыми наградила деревню большевицкая власть. Еще хуже не иметь в хозяйстве коровы. Корова дает молоко и им питается крестьянин и его семья. Нет коровы, нет молока, нет необходимых жиров для питания. Молоко, картофель и хлеб с примесью свиного сала — главная пища крестьянина. Не имеется у крестьянина коровы, он с семьей вынужден жить впроголодь: молока у других нельзя одолжить, как лошадь для обработки земли. Корова дает нужный для удобрения навоз. Без навоза земля в Белоруссии не родит. Только земля на Украине и в некоторых других южных губерниях не нуждается в навозе.

Земля частника находится рядом с колхозной. И колхозники, и частники продолжают жить в тех местах и собственных избах, где они жили до коллективизации, — в новых поселках и в старых деревнях. Но если избы и небольшие площади земли при избах остались прежние, то это еще не значит, что земля у частника осталась та, которую он получил при переселении в поселок. Количество земли крестьянин имеет то же самое, что и прежде. Но она ежегодно меняется. Меняется и сенокос. Только пастбище остается постоянно одно и то же.

Я целую ночь провел в беседе с одни интеллигентным и беспартийным землемером в Копыльском районе. Он мне объяснил почему они измеряют землю и меняют участки частника ежегодно:

— Мы хорошо знаем из практики, что измерять землю и давать частнику ежегодно в новом месте— бессмыслица. Мы хорошо знаем, что это переливание из пустого в порожнее не приносит пользы. Но мы не имеем права сказать этого. Нам приказывают, мы делаем. У нас теперь существуют такие порядки, при которых один приказывает, а другие обязаны выполнять приказы.

— Но ведь вы — интеллигенты и на вас лежит моральная ответственность.

— С нами, как с крестьянами, не церемонятся. Нас скорее берут и сурово наказывают, если мы не подчиняемся. Свободная инициатива и демократические права, существующие в других странах, у нас считаются буржуазными предрассудками.

Частник имеет от двух до трех десятин земли, находящейся в нескольких кусках.

 

НЕ ХВАТАЕТ ХЛЕБА ДО НОВОГО УРОЖАЯ

Тяжелые времена настали для крестьянина. Он пашет, сеет, собирает с поля и кормит многих советских комиссаров, сидящих в разных учреждениях. Его хлеб за бесценок посылают в Англию, Италию, Францию и Германию, а сам он должен голодать, чтобы другие наслаждались жизнью. И не потому он вынужден голодать, что его земля перестала родить. Урожай, по рассказам самих крестьян, в Белоруски был хороший в прошлом год. Только на Украине несколько уездов пострадало от засухи. Народ там повально умирал с голоду и разбегался.

У большинства крестьян, которых я посетит, не было на столе настоящего ржаного хлеба и вдоволь картофеля. Это было в первой половине августа месяца, когда рожь свозили с полей. Черный, как сажа, и безвкусный, как трава, хлеб, смешанный с черным куколем и горохом. Последний не отделяется от ржи потому, чтобы было больше хлеба. Только продналоговую часть зерна очищают: неочищенное зерно не принимают.

По 2—3 месяца до урожая многие крестьяне и этой смеси не имеют. И тут взаимная поддержка крестьян, спасает их от голодной смерти. Сами не имеют вдоволь хлеба, но дают другим. Дают и не спрашивают — вернет ли одалживавший или нет.

Советская власть создала для крестьянства такие условия жизни, что плохо тем, которые не имеют хлеба, и не лучше и тем, которые имеют по нескольку пудов перед новым урожаем.

В любой день крестьянин, имеющий немного хлеба, ждет непрошенных гостей. Гости эти — реквизиционные комиссары советской власти. Они внезапно появляются во дворе крестьянина и делают обыск. Если находят несколько пудов хлеба перед новым урожаем, непременно забирают и в протоколе записывают, что «обнаружен спрятанный хлеб у кулака».

Хлеб, конечно, нигде не был спрятан. Но крестьянину некому пожаловаться на это: реквизиционный летучий отряд состоит из агентов ГПУ, а ГПУ в СССР считается высшей властью.

Чтобы спасти хлеб от захвата чекистами, крестьяне прибегают к разным уверткам. Выполнив налог полностью, крестьянин, у которого осталось немного хлеба до нового урожая, не держит его у себя: он знает, что весной власти заберут его. Он по пуду или два отдает тем, у которых осталось мало хлеба и на которых падает меньше подозрений, что они «злостные кулаки». И крестьянин не жалеет, если этот хлеб съест тот, который нуждается в нем. Но лишь бы не дать власти, взамен от которой никогда не ждет ничего. Такое сбережение хлеба застраховывает крестьянина до некоторой степени от голодной смерти в будущем. К тому же он хорошо знает, что получит хоть часть его в случае острой нужды. Те, которые дают и те, которые берут на хранение хлеб, присягают перед иконой, что они не выдадут один другого.

Прежде крестьянин всегда подрабатывал сам, или с лошадью на стороне. Теперь ничего подобного нет. Советский крестьянин должен кормиться от земли. Только в редких случаях он может подработать на стороне - дробить камни на шоссе и наняться в году несколько раз к тому крестьянину, который по болезни своей, или болезни семьи, вынужден нанимать работника.

Советский закон строго наказывает тех, которые пользуются наемным трудом. Считают таких крестьян «кулаками» и, наложив непосильный налог, разоряют их. И тут крестьянину приходится прибегать к разного рода изобретательности, чтобы не навлечь на себя подозрений.

Для того, чтобы купить соли, гвоздей, фабричной материи для одежды, кожи на сапоги и прочее, крестьянин вынужден продавать часть своего зерна. Крестьянин знает, что он останется без хлеба на 2-3 месяца, но вынужден продавать хлеб и покупать самое необходимое для себя и своей семьи.

Он везет на вольный рынок хлеб, десяток яиц, сыр, теленка, поросенка, курицу или кусок сала. Все это он продает и покупает в советских лавках самое необходимое. Но часто в лавках нет никаких товаров. Нижнее белье, рабочую одежду, и овчинный тулуп крестьянин производит сам по-прежнему кустарным порядком. Зимой крестьянки прядут пряжу, ткут на ткацких станках и шьют себе одежду. Керосин имеется почти в каждой избе. Электричества в деревне нет, хотя, по обещанию Ленина, в 1935 г. каждая деревня должна, быть электрифицирована. Наступил 1935 год, крестьянину не видать в деревне электричества, как своих ушей.

Советская власть хвастает тем, что она скоро обгонит Америку по производству железа и стали. Это — на словах. На дележе в деревне нет простых гвоздей. Советская власть конфисковала все старое железо, которое было у крестьян. И крестьянин теперь не может сделать в кузнице простых гвоздей. Железа нет, не из чего делать подков для лошадей и гвоздей, чтобы прибить их. «Принеси старого железа, я сделаю подковы и гвозди» — говорит обыкновенно захудалый деревенский кузнец - еврей крестьянину.                  

На рынке на вес золота нельзя купить простых гвоздей. Я не верил крестьянам, что гвоздей и селедок в городе нет. Но обойдя все лавки, сам убедился в этом. Нет на советском базаре ни мануфактуры, ни кожи для сапог. Для продажи зерна существуют два рынка: казенный и вольный — крестьянский. Чтобы купить самое необходимое на советском рынке, в так называемых кооперативных казенных лавках, крестьянин должен продать государственной лавке зерно, получить давно потерявшие всякую ценность рубли и расписку, которая указывает сколько и чего продано.

С этой распиской и сов. рублями крестьянин идет в государственные лавки, простаивает в очереди часы и часто поздним вечером, ему заявляет продавец, что-такой-то товар весь распродан. Крестьянин идет в другой раз и даже по нескольку раз и получает все тот же ответ: «товар распродан и скоро получится».     

Обесценен сам советский гражданин, обесценена и его время. За пустячной вещью он должен ездить в город несколько раз и будет счастлив, если удастся купить в 5-й или 10-й раз. Советская власть не научилась у иностранных государств даже простой торговле. А теорию Маркса и Энгельса понимает шиворот навыворот и на деле получается не социализм, а какая-то вакханалия и бесстыдное издевательство над простым народом. Советская волокита и неспособность власти доставлять товары вовремя, породили вольный рынок для крестьян. На этом вольном рынке можно купить почти все нужное для крестьян. Только «рыковка» и керосин не продаются на вольном рынке. Они запрещены властью. Остальное хоть и по высоким ценам и не всегда, но можно купить.

Цены на все очень вздуты. И не всем по карману товары на вольном рынке. В сов. лавках цены без запроса. На вольном-же рынке часто меняются. Все зависит от погоды и времени. Все-таки на вольном базаре выгоднее купить и продать, чем купить и продать государству, которое мало платит за зерно и много дерет за свои товары.

В прошлом году, передавали мне, за пуд ржи государство платило по 1 руб. На вольном-же рынке крестьяне пуд ржи продавали по 3— 4 рубля. За простой ремень, которым стягивается хомут, лошади, государство брало по 1 руб. Пуд ржи равнялся простому ремню, который на вольном рынке можно легко купить за 2 рубля. Так дело обстояло с гвоздями и с другими товарами. Одни каким-то образом ухитряются раздобывать товары и продают их дешевле, на рынке. В большинстве случаев делается это тут же в обмен на хлеб. И крестьянин от этого выигрывает.

Сов власть знает это, но бессильна бороться с многочисленным крестьянством, интересы которого совершенно противоположны интересам государства, построенного на грубой эксплуатации, бессовестной лжи и неслыханном обмане.

Испокон веков принято обжигать кулевой соломой заколотого на сало кабана. На знаменитых чикагских скотобойнях в кипятке снимают шерсть со свиней. От этого кожа на сале твердеет и сало делается безвкусным. От осмолённых соломой свиней кожа остается мягкой и само сало вкуснее. Советскому же правительству нужна кожа для обмена на иностранные машины. Жиры у крестьянина — свиное сало. К тому же у крестьян давно заведен такой обычай, что сало — любимое блюдо.

Несколько лет тому назад был издан закон, по которому крестьяне не имеют права смолить убитых свиней. Крестьянин должен снять кожу со свиньи, как снимают с овцы или коровы, и обязательно доставить ее государству. За это получает три рубля.

За них крестьянин не сможет купить пачку махорки в кооперативе. Но три года каторжных работ получает тот, кто рискнет осмолить кабана. Крестьянин найдет место осмолить кабана и скрыться от зоркого ока ГПУ. Но не легко спрятать сало. Нужно сохранять его на весь год и есть на-людях: крестьянин, поехавший в город, берет с собой хлеб и небольшой кусочек сала. Сало без кожи покрывается плесенью, теряет вкус и портится. С кожею сало продается -- из-под полы и по дорогой цене.

Мне крестьяне передавали, что в городе на базаре нередко можно увидеть комиссаров, спрашивающих у крестьян — нет-ли кусочка сала с кожей. И салом легче всего можно подкупить комиссара в случае надобности. Приезжающие же в деревню комиссары по разным делам и заходящие к крестьянину поесть, всегда спрашивают: нет-ли кусочка сала с кожей.

— Сами знаете, куда нас запрячут, если мы будем держать сало с кожей, — отвечают крестьяне.

Жена моего друга детства рассказывала мне, как уменьшен был налог с ее хозяйства за то, что достала 2 фунта сала с кожей и дала его комиссару. Я от многих в деревнях слыхал, что Сталин любит сало с кожей. Я хочу верить, что это — не сказка про белого бычка, а действительность. И вот почему: грузин Сталин вышел из зажиточной семьи. Грузины любят сало не меньше чем другие народности. К тому-же сало с кожей разрешено в продаже в Торгсинах, где торгуют на иностранную валюту. Сам всероссийский диктатор соблазняется и вкушает от запрещенного им же плода.

 

ШКОЛА И ЯСЛИ В ДЕРЕВНЕ.

Обучение детей грамоте является обязательным в СССР. Деревня не представляет исключения. И все дети должны учиться. Школы в деревне имеются особенно в колхозах: дети колхозников и дети частников обязаны посещать их. Школы в деревне бедны, как и сами крестьяне и колхозники. Лучшие крестьянские избы заняты под школы. Да в последние годы строятся отдельные небольшие школы. Двуклассных училищ, как было при царе, так и теперь, не много. Двуклассная школа находится на расстоянии 3-5 верст от одноклассной. Трехклассные школы еще реже. Теперь в СССР новая система: классные группировки изменены и напоминают собой школы Америки.

Если крестьянину предлагали записаться в колхоз, и он отказался, мотивируя свой отказ слабостью своей жены—такого крестьянина зачисляют в «кулаки», подлежащие раскулачиванию. Пусть даже он будет бедняк из бедняков, но раз он угодил на черную доску, с ним сельская власть скоро посчитается. И дети таких «кулаков», как и дети бывших священников и дьячков, могу: посещать только одноклассные школы, а в средние и высшие их не принимают в силу специального советского закона против служителей «религиозного культа». Эти отверженные— самые несчастные дети в СССР. Родители этих детей стали такими-же бедными крестьянами или горожанами, как и все остальное население. Но они считаются «врагами сов. власти». И даже ни в чем неповинные их дети. Лакействующий М. Горький три года назад ратовал за облегчение участи этих париев большевизма и допущение их в средние школы. Но пока что все осталось по-прежнему. Частных-же средних и высших школ нет в СССР — запрещены.

Почти все партийные главари большевиков — дети богатых родителей. Если-бы сов. власть была тогда, когда они были детьми, то лежащий в мавзолее Ленин, диктаторствующий теперь Джугашвили и его правоверные — Литвинов, Куйбышев (умерший), Молотов, Чичерин и др., не получили-бы образования и не были-бы главарями партии.

В СССР большой недостаток в учительском персонале. Это, может быть потому, что педагогическая профессия очень плохо оплачивается. За 8 лет существования большевицкого правительства в России, сов. власть не сумела создать учительских кадров. Учебников и карандашей тоже не хватает. Государство берет большие налоги с колхозников и частников, а учебники должны покупать сами дети. Существует специальный налог в пользу школ. Налоги берут, а взамен народу ничего не дают. Даже на постройку школ государство дает не больше одной трети стоимости постройки. Все остальное ложится тяжелым бременем на крестьян. Последние, как мулы должны тянуть возложенную на них тяжесть.

Детей в школах обучают на белорусском языке. Только во втором и третьем классах они обучаются русскому и др. языкам. Родители ненавидят белоруски язык. Дети знают это. И согласны с родителями.

Американские дети с большой охотой идут в школы. Там они учатся и развлекаются. Школа их привлекает и ободряет. В СССР-же школа отталкивает детей. В школах преподают сухие предметы, в учебниках расхваливают сов. власть, давшую народу бедность и нищету. К тому-же дети слушают рассказы родителей и от них узнают, как сов. власть разоряет их налогами и не позволяет нормально жить.

— Чему вас учат в школе? — спрашиваю 12-летнего крестьянского мальчика.

— Всякой чепухе учат.

— Нравится вам школа?

— Я люблю учиться, але нас ня добра учаць.

— Почему вас не добре учат?

Мальчик оглянулся вокруг и спрашивает:

— А скажице, дзядзя, чи вы партийны?

— Нет. Я так люблю ваших партийных, как собака редьку.

— Так я могу правду сказаць: не наравицца.

Не нравится детям школа потому, что в ней хвалят преподаватели советскую власть, показывают в цифрах ее достижения, указывают, как «калаки» мешают строительству «социализма». Дети знают, что это вранье, что сов. власть умышленно создает «кулаков» и с больной головы сваливает на здоровую—на крестьян.

- Дети не возражают учителям? — спрашиваю мальчика.

- Чему не? Возражают. Я в пятом классе. Нам показують як совецкая власть капае уголь, дзелае железо и чагун. Сколько выкопала першая и другая пяцилетка.

— А вам нравится слушать все эго?

— Та дзе? — Мне-бы хлеба дали, а то я голодный пришел, каже адзин. — А мне-бы дали кажух, а то зимно хадзиць в школу. А мне-бы дали чоботы, а то у меня дзиравые.

— А что вам на это отвечают?

— Кажуць каб моучау и не казау так.

-— Как далеко ваша школа?

— Яких пяць километров.

Не все колхозы имеют ясли при колхозных школах. Ясли эти созданы не в интересах детей, а матерей. В летнее время многие матери могут выработать по нескольку десятков трудодней. На трудодни мужа трудно прожить. И жены колхозников вынуждены помогать своим мужьям, оставив детей в яслях. За детьми в яслях ухаживает учительница, она обучает старших кое-чему, а за маленькими малышами ухаживают старухи, неспособные к труду в поле. Последним засчитывается по одному трудодню за длинный летний день.

 

ДЕРЕВЕНСКАЯ СВАДЬБА

Самая бедная свадьба в деревне до войны продолжалась до трех дней. А у более зажиточных крестьян — до —5 дней. Начиналась она утром в воскресенье у невесты и заканчивалась в понедельник или во вторник вечером. У жениха веселились не меньше двух дней. Были недостатки в деревне, но на свадьбах они не замечались. Столы были перегружены чистым ржаным хлебом, в казенной водке недостатка не было. Закуской служило сало, свежая колбаса, мясо, яичница и проч.

Все это было заготовлено теми, кто отдавал замуж свою дочь и, кто женился. Музыка, состоявшая - из скрипки., гармошки и барабана, беспрерывно играла. Молодежь и среднего возраста крестьяне и крестьянки плясали в сенях на глиняном полу, или во дворе на ровной земле, если свадьба была летом. Пускались в пляс подвыпившие старички и старухи. Где было лучше повеселиться, если не на свадьбах? А народные песни? С песнями провожали молодых к венцу, с песнями встречали и с песнями заканчивали свадьбу.

Такова была старая русская деревенская свадьба, которая крепко запечатлелась в моей памяти.

С нетерпением я ждал первой советской свадьбы, на которой, думал, немного разгоню навеянную тоску и печаль. Услышу народные песни, вспомню о прошлой юной жизни, ушедшей навсегда в вечность, увижу старых друзей детства и проведу вместе с ними весело время. Свадьба была у частика-крестьянина и началась в 11 часов утра, в воскресенье, которое частники, до старым своим традициям, считают святым днем и не работают. Пока я пришел из другой деревни, расположенной в 9 верстах, было 5 часов вечера. Звук гармошки и шум барабана слышен был далеко.

Хутор. 13 дворов расположены по сторонам широкой улицы. Избы не старые, из простых брёвен и покрыты соломой. Построек позади видно, мало. Дворы широкие, огороды большие. Во дворе—душ двадцать молодых и средних лет крестьян. Одеты в простые рубашки фабричной материи, обуты в сапоги, а 3— 4 бывших американца — в привезенные ботинки. С полдюжины стоят босыми. Позади двора — два крестьянских воза с тощими лошадками. Меня встретили тепло бывшие американцы, возвратившиеся на родину 8—12 лет назад. Все пожимали руки, называли мое имя, я из них никого не мог узнать. Один начал говорить даже по-английски и спрашивать, как мне нравится их «ню пур контры». Молодежь, как возле уличного оратора, окружила меня и прислушивалась к каждому слову. Я почувствовал себя веселее и бодрее и старался смешить публику. Стали запрягать лошадей, собирались отвозить невесту, выходившую замуж в другую деревню. Я пошел в избу, откуда доносились звуки музыки. Через небольшие сени попадаю в избу. В ней полно людей. Вокруг на лавках сидят взрослые, а посредине, как в небольшом дупле старинного дерева, три пары пляшут под гармошку, кларнет и барабан, оглушающий всех. Воздух до тошноты спертый, небольшие четыре окна избы закрыты. Единственная отдушина — открытая дверь. Скоро музыканты вышли на двор. Невесту посадили на воз. Музыканты играли, молодежь продолжала танцевать на дворе. Многие были под градусом и в веселом настроении. Но не было слышно ни веселых песен, ни треска аплодисментов, как прежде. Играют отъездной свадебный марш. Возы с молодой и другими. Сидевшими на них подвинулись к воротам.

У выхода столпилась большая толпа молодежи. Останавливаюсь и узнаю: она требует целый литр «рыковки» (пять стаканов) за вывозимую невесту, а пожилой, худенький крестьянин с большой рыжей бородой? сват жениха, дает всего пол литра. Они продолжают выполнять старые прадедовские традиции: требуют водку за вывоз невесты. Прежде требовали целый гарнец.

Вся молодежь сгруппировалась во дворе, возле простых ворот. 18-летняя молодая невеста с румяными щеками и загоревшим от солнца лицом, одетая в простое светлое платье из фабричной ткани, сидела на возу смутной и одинокой, как большая свеча в церкви в старое время. На улице возле ворот стояло восемь мужчин. Сват с большой бородой о чем-то говорил с молодежью и размахивал руками. В ответ ему раздавался голос «не меньше литра».

Продолжавшийся в течение 20 минут торг перешел в перебранку, а потом—в драку. Сват ударил одного парня и крикнул: «Насильно открыть ворота». Завязалась отчаянная драка. Как клубки ниток, или мячи, наступавшие качались по широкой и ровной улице, теснимые оборонявшимися. Били руками, ногами. На каждого наступавшего оказалось полдюжины оборонявшихся. Плач и мольбы женщин оглашали воздух. Жутко и грустно было смотреть на все это. Даже музыканты, веселившие всех, на время приутихли, сидели спокойно и ждали конца рукопашной войны.

Закончилась эта потасовка тем, что глава свадьбы с помятыми ребрами и окровавленным лицом предложил на-мировую принесенную кем-то литровую бутылку «рыковки». Сразу не приняли: «Пей сам теперь, хоть тресни».

Но потом уступили. Литр водки был распит. Все по-братски подали друг другу руки. Молодую спокойно увезли, а остальные разошлись по домам.

КОЛХОЗНИКИ И ЧАСТНИКИ

Стариков в колхозах очень мало. Большинство колхозников люди среднего возраста и молодежь. Старики непроизводительны и советская власть предпочитает оставлять их частниками. Как и частные капиталисты, большевицкое государство предпочитает высасывать соки из молодых и здоровых крестьян. Они могут дать больше продукции и с них можно выжать как из сочного апельсина, больше соков, нужных государству. Все колхозники остались на местах, живут в своих избах. Но их земля полностью перешла во владение колхозов. Она считается собственностью колхозов. Это—на словах. На деле-же не только земля колхозников, но и сами колхозники со своими семьями являются собственностью государства и беспрекословно вынуждены выполнять все то, что прикажет государство, этот всероссийский хозяин. Ослушание же ему строго воспрещается. За малейшее возражение, выраженное публично или в кругу знакомых, колхозника, как и частника, забирают поздней - ночью и ссылают в Сибирь на каторжные работы. А передовых колхозников —расстреливают в подвалах ГПУ. И жизнь колхозника, как и частника, проходит в тревоге и волнении. Они живут рядом, ежедневно общаются и каждый из них не знает, что с ним случится завтра.

На своих партийных съездах большевики постановляют нажать покрепче на «кулака» и не дать ему возможности жить и «подрывать советское строительство». Легко издавать декреты, но не легко проводить их в жизнь. И властям на местах здорово влетает за невыполнение предписаний Москвы. Все частники находятся на учете у сельсовета, который имеет правление из десяти «избранных» на один год крестьянских представителей. Этому правлению подчинены до шести деревень. Вдобавок к ним 11-го присылает район. Район теперь заменяет бывший уезд. Присланного называют старшиной. Он должен быть партийцем и свято выполнять все постановления съезда. Этот старшина — царь и бог в деревне. Против него никто не смеет вслух сказать слова. Он— глава в сельсовете и все, так называемое правление, должно подчиняться ему. На его обязанности сбор налогов и увеличение числа колхозников на 10 проц.

Приблизительно на пятнадцать частников-крестьян из ста налагается непосильный налог. Нужно продать корову, лошадь, свинью и жену (если бы кто-нибудь захотел купить ее) и тогда нельзя выполнить заданий. Налог распределяется ранней весной и крестьянин, получив налоговую повестку, называемую в Белоруссии «нарихтовкой», уже знает, сможет-ли он выполнить его или нет. Тут-то и начинается настоящая тяжелая и кошмарная жизнь для крестьянина. В несколько дней он должен решить трудную задачу: уйти в колхоз или нет. Пойти, значит — стать бесправным батраком. Не пойти—разорят хозяйство, а самого крестьянина и его семью выбросят из хаты. И тогда всему семейству угрожает голодная и колхозная жизнь. Он превращается в нищего, в подлинного советского пролетария.

Подлежащий раскулачиванию крестьянин принимает все меры, чтобы спасти хоть часть своего прадедовского хозяйства. Он обращается в район, ждет помощи, но не получает. Район передает его жалобу в сельсовет, — тот самый сельсовет, который и решил разорить его. Тогда крестьянин едет в Минск, столицу Белоруссии, рассказывает о своем горе лично самозваному президенту Червякову. Тот, выслушав, дает распоряжение тот-же сельсовет «рассмотреть» жалобу такого-то крестьянина. Наступает время уборки с полей, у крестьянина руки опускаются. Он знает, что будет продолжать трудиться напрасно: его зерно и хозяйство заберут, ему придется голодать и холодать, чтобы пировали комиссары в Москве. Так заставляют крестьян вступать в колхозы. И многие вынуждены вступать в колхоз. Но я видел и таких, которые потеряли все хозяйство, питаются травой, ягодами и у родных, как собаки костью, но в колхоз не идут. И нужно быть мужественным и стойким, чтобы все это выдержать.

По советским законам, 60-летние крестьяне считаются нетрудоспособными. Государство обязано помогать им, если они не имеют родственников, готовых их содержать. Но это—в теории. На практике же ничего подобного нет. Такие крестьяне получают волчий билет. На их паспортах указывается, что они нарушители постановления государства и подлежат высылке. До 60-летнего возраста всех высылают из пограничной полосы за 90 километров от границы, а там их ждет голодная смерть на каторжных работах. Старше 60 лет оставляют на произвол судьбы на местах с отметкой на паспорте, что они—раскулаченные кулаки.

НАЛОГИ НА КРЕСТЬЯН

Я посетил одиннадцать деревень. В каждой деревне я брал пять разных крестьянских хозяйств, чтобы узнать сколько остается зерна у крестьянина, если он выполнит полностью «нарихтовку». И вот к какому выводу я пришел: ни у одного крестьянина не хватит хлеба до нового урожая, если он выполнит налог на 100 процентов. Крестьянин обложен множеством налогов: денежный налог, налог на рожь, на ячмень, на пшеницу, на овес, на гречиху, на лен, на коноплю, на картошку, на молоко, на мясо, на шерсть. Не уродил лен или конопля — купи и дай натурой. Выполнил полностью налог — появится продналог, так как в таком-то районе был слабый, урожай и район не мог выполнить задания. Придет весна — опять давай какой-то налог. Государство так решило и требует. Словом, советское государство, как бездонная бочка: сколько ни сыпь—полно не насыплешь. За небольшое хозяйство, за которое крестьянин при Николае 2-ом платил три рубля в год, при диктатуре Сталина вынужден платить только деньгами 300 рублей, не считая всего того, что должен дать натурой.

Я видел, как один-крестьянин вез в уплату налога восемь пудов ржи. Столько-же придется внести и овса. Остальных злаков немного меньше. Чистого клевера 8 пудов, лучшего сена — 6 пудов, соломы — три пуда, молока, если есть корова — 250 литров, т. е. 312 кварт. Но большинство крестьян не имеют коров и освобождены от молочного налога. Те, которые не имеют коров, но имеют лошадей, дают лошадей на обработку земли и получают взамен немного молока. За невыполнение, например, молочного налога, забирают последнюю корову и продают в счет невнесенного налога. А за невыполнение в прошлом году зернового налога забрали в одной деревне у двух крестьян двух тощих свиней. Я был очевидцем. Словом, советские налоги не налоги, а грабеж среди бела дня. Грабеж безжалостный и беспощадный. Грабили при первой пятилетке, грабят при второй пятилетке и будут грабить при третьей и тридцатой, до тех пор, пока будут у власти большевики.

ХОЗЯЙСТВО КОЛХОЗНИКОВ

Количество колхозников неодинаково в колхозах. В одном — больше, в другом — меньше. Имеются колхозы, в которых насчитывается 40 колхозников. Есть и такие, в которых количество колхозников доходит до ста и больше. В среднем, в каждом колхозе имеется шестьдесят колхозников. Сюда не входят жены колхозников. Женщины в колхозе хотя и считаются равноправными членами, однако их труд оплачивается ниже, чем труд мужчин. Только вдовы входят в число колхозников. Но труд их оплачивается наравне с женами колхозников.

Трудно сказать, сколько земли имеется в каждом колхозе. Часто это зависит от места, где находится колхоз. В некоторых колхозах много земли. Но имеются и такие колхозы, в которых земли меньше, но качество ее лучше. Колхозы, в которых земля лучше, меньше работают и больше производят. Они государству дают больше зерна и себе остается больше хлеба. Колхозники, имеющие плохую землю, завидуют тем, которые имеют лучшую землю, почве возникает недовольство.

В теории любой колхозник имеет право перейти из одного колхоза в другой, на деле-же это редко практикуется. Советский бюрократизм, волокита не позволяют переходить из одного колхоза в другой. В общем, на каждого колхозника приходится от 8 до 12 десятин земли. Земля находится в одном отрубе и обрабатывается совместными силами. Кроме земли в колхозе, имеется мертвый инвентарь, состоящий из жилых построек, сельскохозяйственных орудий, которыми обрабатывается земля, повозок, телег, сбруй и т. п. Все постройки, которые были в частном владении у крестьян до вступления их в колхоз, за исключением изб, сеней при них и небольших кладовых, становятся собственностью колхоза после вступления в него крестьянина. Остались они все на прежнем месте.

Рядом с колхозниками живут частники. Только земля последних отделена от колхозной. Чересполосица уничтожена, земля в нескольких кусках. Распределение снопов и сена в колхозах производится так: в одно гумно свозится рожь, в другое—овес, в третье—пшеница, в четвертое—клевер, сено и т. д. В хлевах, таким-же порядком содержится колхозный скот. Когда начинается молотьба, легкую конную молотилку становят в одном гумне, обмолачивают все, что в нем было, а затем -перевозят в другое, третье и т. д. Живой инвентарь колхоза состоит из лошадей и рогатого скота. Каждый крестьянин, вступая в колхоз, передает ему свою лошадь. На каждого колхозника в колхозе имеется в среднем одна лошадь. Этими лошадьми и обрабатывается колхозная земля.

Рогатого скота в колхозе мало. Он имеется в ограниченном количестве и является, главным образом, собственностью колхозников. Только немногие колхозы имеют до 100 голов рогатого скота. Многие колхозы только собираются разводить рогатый скот. Остальных домашних животных — свиней, овец, кур, собак, котов совсем нет в колхозах. Рядом имеются колхозы по разведению свиней. Отсутствие котов способствует размножению мышей и крыс, которые стаями, как саранча, кочуют из одного гумна в другое и пожирают большое количество колхозного зерна.

Если кому-нибудь предоставлена свобода и воля в Советской России, так это крысам и мышам. Крысы и мыши свободно разгуливают по всем городам, деревням и колхозам. Советское правительство издало специальный декрет против крыс и мышей несколько лет назад. Но эти маленькие животные не боятся декретов и ударных бригад, охотящихся на них. Они неуловимы, и прячутся при появлении вооруженных чекистов.

ТРУДОДНИ

Работа на земле не требует больших знаний и специализации, нужных на заводах, фабриках и в мастерских. В первые годы организации колхозов— в 1929—1930 г.г. — все колхозники работали сообща, часть их труда отдавалась государству в качестве налога, часть оставлялась для хозяйственных нужд колхоза и посевов. Остальную часть разделяли поровну-между всеми колхозниками. Теперь-же иные порядки. Каждый колхозник и колхозница имеют трудовые книжки. В эти книжки записываются бригадиром колхоза трудовые дни, выработанные колхозником и колхозницей. Записываются трудовые дни весь год и в конце года, после того, когда все с поля убрано и обмолочено, делается подсчет—сколько трудодней выработал каждый колхозник. Выработал больше — больше получает, выработал меньше — меньше получает. Расплата производится натурой—зерном.

Чтобы подстегнуть голодного и равнодушного к «строительству» рабочего, большевики на фабриках ввели сдельщину. Завели ее они и в колхозах. Например, на один трудодень требуется вспахать около 75 сотых десятины, засеять около четырех десятин, выкосить около 30 сотых десятины, нажать серпом 90 снопов и т. д. Кто физически здоров, еще молод и сможет, начав с раннего утра и проработав до позднего вечера, выработать в полтора или в два раза больше нормы, тому запишут уже не один трудодень, а полтора или два. Но имеются и такие работы, которые не всегда позволяют выработать определенное количество работы. Работа, например, при жатвеннице, молотилке, сноповязке. Машина часто нагревается или по какой-либо другой причине останавливается, в таких случаях трудодень определяется в девять часов. Нужно работу закончить—колхозники работают больше и в их книжки записывается один трудодень с четвертью, полтора или два. Проработал четыре с половиной часа — записывается половина трудодня.

Имеются и такие работы, на которые заранее определены трудодни. Работа ночных сторожей, охраняющих колхозное хозяйство во время уборки с полей и разъезжающих на лошадях с 11 часов вечера до 5 часов утра, определяется в три четверти трудодня. За доставку «нарихтовки» (налога) в ссыпные пункты — один четвертью трудодня. За доставку в город из леса дров — один с четвертью трудодня и т. д. Колхозник ухитряется вырабатывать до трех трудодней в день в летнее время. Имеются и такие колхозники, которые работают круглый год ежедневно и вырабатывают больше трудодней. Это — плотники и кузнецы. Во время дождей или выпада большого снега многие колхозники сидят дома и сказки рассказывают один другому. Другие-же в это ревмя работают и количество их трудодней все больше и больше растет.

За неявку на работу — штраф в 5 трудодней, или 5 рублей золотом за каждый день. Каждый колхоз разделен на бригады. Во главе бригады—бригадир. Он избирается на общем собрании колхоза на один год. Не избирается, конечно, а назначается: собрания не могут считаться собраниями, раз в СССР нет свободы слова и народных прав. Советские собрания — фикция. Если, скажем, в колхозе насчитывается 60 колхозников и столько-же лошадей, то этот колхоз разделен на три бригады; в распоряжении каждого бригадира имеется 20 колхозников и 20 лошадей. Этот бригадир и руководит этими людьми и—лошадьми по своему усмотрению. Он-же ответственен за всю работу, возложенную на него. Отвечает он перед районными комиссарами.

В распоряжении бригадира находится одна треть всей земли колхоза. Этот бригадир, как бывший эконом у помещика, по приказу комиссаров из района, указывает колхозникам, этим советским батракам что, когда и где делать. Никто не имеет права возражать ему, указывать на его ошибки, бригадир для отвода глаз избран самими колхозниками, но отвечает он за свою работу перед районным начальством. Не убрал бригадир со своими батраками вовремя с поля, его за это судит район. Посеял не вовремя и урожай получился плохой — тоже отвечает. А суд советский суровый — 2—3 года каторжных работ. Хотя бригадир физически мало работает и трудодней ему больше полагается, чем подчиненным, его работа самая ужасная и опасная. На него, как на бедного Макара, все шишки валятся. Он не рад своей должности, но он не имеет права отказаться от нее. Приказано и должен.

Бригадиры получают по одному с четвертью трудодню ежедневно и во все дни в году. В иных колхозах — по 40 трудодней в месяц. Если же они иногда работают больше, то себя, конечно, не дают в обиду: припишут и себе несколько десятков трудодней за сверхурочную работу.     

Очень немногие женщины вырабатывают равное количество трудодней с мужчинами. По-семейному и другому обстоятельству они не могут сравняться, с мужчинами и не в силах выработать столько трудодней, сколько мужчины. Семейная колхозница вырабатывает от 5 трудодней и больше в году. Бездетные и молодые в два и очень немногие —- в три раза больше. В среднем колхозница вырабатывает-25 трудодней в году. Дети колхозников, работающие в колхозах, не имеют книжек до совершеннолетнего возраста и их трудодни записываются в книжки матерей. А на сдельной работе мать пишет в свою книжку столько трудодней, сколько поддается за определенную работу, сделанную ею вместе c своими детьми. Отцы и матери, имеющие сверх 60 лет и живущие не самостоятельно в колхозе, а при взрослых детях, трудовых книжек не имеют. Они считаются нетрудоспособными. Таким нетрудоспособным, по советским законам, выдается пенсия, но эту пенсию колхозник видит так, как свои уши. Они с голоду умерли-бы, если-бы дети не помогали им. Государство советское способно на обещания, но дать ничего и никому не желает и не дает.

Первый сноп в колхозах должен быть сдан государству. Не снопы с соломой сдаются, а чистое и отборное зерно всех сортов, повеянных в колхозе. Сначала сдается общий налог, затем продналог, потом добавочный налог за недосданный тем или другим районом. Когда все эти налоги, продналоги и сверхналоги выполнены на сто процентов, создаются фонды колхоза: семенной фонд, фонд для магазинов, фонд на оборону «социалистического отечества» и, наконец, фонд, который идет на уплату за трудодни. Предположим, что в колхозе имеется 60 колхозников и что каждый из них в среднем выработал 240 трудодней в году. Помножив 60 на 240, получим 14,400 трудодней, выработанных колхозом. В фонд колхоза для колхозников отчисляется, скажем, 1,800 пудов ржи. Разбив эти пуды в фунты, мы получим 72,000 фунтов А разделив на количество всех трудодней в колхозе, получим на каждый трудодень колхозника пять фунтов ржи. Иначе говоря, на каждого колхозника придется по 20 пудов ржи в год. Таким-же порядком делятся овёс, ячмень, гречиха, картофель и т. д. Ржи и картофеля дается больше всего колхознику, остальных-же злаков по нескольку пудов. В среднем на каждый трудодень колхознику приходится кило (2,4 ф.) зерна, по 4кило картофеля. Женщина получает около 75 процентов за работка мужчины. На языке советской власти это называется уравнением женщины в правах с мужчиной. Лучшее зерно, как и лучшие овощи, отдается правительству.

Для каждого колхозника, напр., полагается четыре пуда огурцов. Все отборные огурцы колхоз вынужден отдавать государству, а тем, кто их выращивал достаются самые плохие.

СОБСТВЕННОСТЬ КОЛХОЗНИКА

Собственность колхозника состоит из небольшой избы, покрытой соломой, сеней, небольшой кладовой, где хранится зерно, части хлева для одной коровы, одной свиньи, овцы и 2—3 кур. Больше построек и животных колхозник не имеет. По старой привычке пожилые колхозники хотели-бы иметь для разнообразия по одной собаке и лошади. А их жены рады-бы иметь цыплят и хоть по одному коту для ловли мышей и крыс. К сожалению, ни того, ни другого колхозники не могут иметь. Колхозник может раз в месяц взять колхозную лошадь для семейных надобностей. В случае болезни членов семьи колхозника, колхоз отпускает лошадь. Но если колхозник пожелает взять лошадь и поехать по своим делам, то на это он должен иметь разрешение и за колхозную лошадь уплатить 5 рублей золотом в день.

В десяти колхозах, осмотренных мною, я нашел, что 26 колхозников из ста не имеют собственных коров. А по одной корове полагается иметь. Даже был декрет о том, чтобы каждый колхозник имел корову. Около года назад всероссийский диктатор Сталин приказал, чтобы в 1935 году каждого колхозника снабдили теленком. Особые совхозы, разводящие рогатый скот, должны вырастить этих телят. Не думайте, что телята будут даны в подарок колхозникам. Таких подарков не знают граждане «единственной социалистической страны в мире». Сами главари сов. власти на своем партийном съезде признали, что скот в СССР уменьшился на половину по сравнению с довоенным временем. Имеются и такие районы, где число скота упало до 40 процентов.

При избе каждый колхозник имеет огород размером в полгектара. В этом огороде колхозник имеет полное право садить капусту, картофель, морковь, бобы и т. д. На этой площади районные власти не указывают, что должен сеять колхозник и как садить.

Отсутствие сахару на рынке в СССР и ужасная дороговизна его заставили многих колхозников и единоличников разводить пчел. Многие колхозники имеют по одной-две и изредка по три колоды пчел. Прежде ульи делались из толстых колод. Теперь такого дерева достать нет возможности, и крестьяне делают коробки из досок для ульев. Многие крестьян были в плену в Германии и там научились разводить пчел ухаживать за ними. Мед — единственное лакомство в деревне. Все остальное горько и незаманчиво.

ПОСТРОЙКИ В КОЛХОЗАХ

Я посетил десять колхозов и только в нескольких нашел новые постройки. Остальные-же — все старые, перешедшие к колхозам вместе с людьми. В колхозах построили пока небольшие амбары из обыкновенных бревен, покрытые соломенной крышей.

Остались и прежние небольшие, зерновые магазины, но они пусты, зерна в них нет и колхозник, как и частник, вынужден занимать хлеб перед новым урожаем не в магазине, а у частного лица.

Осенью прошлого года, по приказу районных властей, начали строить большие сараи для лошадей и рогатого скота. Построены фундамент и стены и на некоторых положены стропила для крыш, но дальше этого дело не пошло. Эти сараи рассчитаны на сто лошадей и столько-же голов рогатого скота. Ширина — около 20 шагов и длина — около 150. Фундамент из простого дерева, стены—из глины, тонких бревен. Гонт выделывают сами колхозники, а лес отпускается государством. Но нет гвоздей: не только частник, но и колхозник не может купить их — все еще не налажено производство.

Колхозник, как солдат, обязан работать тогда, когда ему прикажут, и исполнять такую работу, на какую, поставят. Если-же у него нет хлеба и семья пухнет с голоду, то большевики об этом нисколько не беспокоятся.

 

ОТКУДА КОЛХОЗНИК БЕРЕТ ОДЕЖДУ И ОБУВЬ?

За свои трудодни в колхозе, колхозник получает зерно, которое надо продать, чтобы удовлетворить потребностям в обуви, одежде и прочем. По всем городам и местечкам в СССР существуют два базара: вольный и казенный - государственный. На казенном базаре установлены твердые цены на товары. Но не всегда и не все товары, нужные крестьянину, можно купить на этом базаре.

Советская власть бесчеловечно обирает крестьянина на базаре. Цены на товары устанавливают высокие, а на зерно — низкие. В прошлом году казна платила 1 р, 25 коп. за пуд ржи. Чтобы выманить у крестьянина зерно, сов. правительство даже «снизило» цены на товары. Но и после 50-процентной урезки цен, сапоги в казенных лавках продавались по 200 рублей пара, туфли—120 руб., неуклюжие галоши-—50 руб., ситцевая материя на женское платье — 40 р. и т. д.

Если в казенной лавке крестьянин квитанциями докажет, что им продан советским магазинам хлеб на известную сумму, то государство отпускает ему сапоги по цене в 35 р. Это в том случае, если крестьянин продал хлеб по государственным ценам. Пара сапог оценивается в 35 р., а пуд хлеба—в 1 р. 25 коп. И выходит, что пара сапог обходится крестьянину в 28 пудов хлеба.

И если даже понизить цену на сапоги на 50 процентов, т. е.. до 17 руб., то и в таком случае сапоги все-таки» будут- стоить крестьянину 14 пудов хлеба. Но ему нужна не одна только пара сапог, а несколько, а также одежда, керосин и т. п. Спрашивается — откуда крестьянин может раздобыть средства на удовлетворение всех этих потребностей?

Не надо забывать того, что советское правительство, взимая большие налоги с крестьянина оставляет ему мало хлеба и других продуктов. В результате — нет ни хлеба вдоволь, ни одежды, ни обуви.

Если удовлетворить самые насущные потребности в одежде и обуви, то получается недостаток хлеба и семья крестьянина обрекается на голод. Иными словами, говоря, государство беспощадно грабит деревню непомерно высокими ценами на свои товары.

НЕХВАТАЕТ ХЛЕБА

В деревню я приехал в последних числах июля месяца. На полях скирды снопов. Крестьяне с раннего утра до позднего вечера в поле. Все трудятся, как муравьи, под палящими лучами солнца. Труд физический, тяжелый, но здоровый.

А крестьяне все-таки угрюмы, невеселы и грустны. Почему? Длинная- ухабистая и грязная проселочная дорога. По обеим сторонам — мелкий кустарник. Дорога упирается в ровное поле. Пара захудалых лошадей тянет жатвенную машину. Две. молодые жницы подбирают срезанный овес и вяжут в снопы. Работают и о чем - то разговаривают. Я сел у куста, чтобы узнать, о чем они говорят.

— Кали ты думаешь, Параска, дадут нам немного хлеба? — спрашивает младшая у старшей.

-— А хиба я знаю, кали они дадут. Я уже давно говорила своему Гаврилу: пойди в правление и скажи, што не можем рабиць без хлеба. А он мне каже: стерпи жена, мы не хуже людей, пойдет подозрение, накличем беду, дадут людям — получим и мы. 

На эту тему не раз приходилось слышать разговоры среди колхозников. Я узнал, что в среднем, каждый третий колхозник не имел от двух до четырех месяцев хлеба перед новым урожаем. Именно тогда, когда приходилось по 18 часов работать в поле. Хлеб забрало государство. Приходится занимать в долг в надежде, что новый урожай покроет сделанный долг. Расплата производится после уборки с полей. До этого колхозник не имеет права получить ни одного фунта хлеба. Таково распоряжение государства.

Один старшина колхоза пошел навстречу нуждающимся, записал их имена и приказал правлению колхоза отпустить по два пуда ржи каждому колхознику, у которого не было своего хлеба. В колхозе этом насчитывалось 47 колхозников и 29 из них не имели своего хлеба. И какая у них была радость, когда они получили в счет своих трудодней по два пуда хлеба!

На Третий день узнала об этом самоуправном решении старшины районная власть и приказала сельсовету немедленно снять его с должности, предать суду и на его место поставить другого.

— Вот какие у нас порядки! — говорили мне колхозники. — Хотят, чтобы мы соревновались, работали больше, но разве можно работать без хлеба?

-Тогда у вас идиотское начальство?

—Нет, оно не идиотское: оно старается выполнить задание из центра — дать первый сноп государству.

— Тогда в центре сидят идиоты и ничего не понимают, не знают, что голодный человек не может работать и дать много продукции.

— Кали будете ехать через Москву, узнайте там — идиоты-ли они или нормальные, — говорит мне, лет 27, молодой колхозник.

Мои два брата в колхозах, а средний — частник. Последний—инвалид, жертва Мировой войны. Таких неохотно принимают в колхоз, и они сами неохотно идут туда. Имеется еще шурин. Тоже колхозник.      

Старший брат имеет четверо детей от трех до 2 лет. Младший — двух детей, а шурин еще молодой и детей не имеет. У старшего брата жена слабого здоровья, а потому выработала в 1933 году всего лишь 56 трудодней. Жена младшего — выработала том-же году 132 трудодня, а жена шурина (моя сестра) том-же году выработала 178 трудодней. Да и шурин, будучи моложе моих братьев, выработал на трудодней больше старшего брата.

Получили они хлеба пропорционально выработанным трудодням. У последнего едоков было меньше, а, следовательно, и хлеба понадобилось меньше. Получил-же он больше.

Итог такой: шурин мой имеет хлеба вдоволь, младший брат с трудом дотянул до нового урожая, а у старшего брата вышел хлеб еще весною - и он занимает его у родных и знакомых. В этом году, как и в прошлые годы, многие колхозники не будут иметь своего хлеба к началу нового урожая. О частниках и говорить не приходится. Налоги на них с каждым годом растут. Жизнь не улучшается, а ухудшается. Это делается для того, чтобы загнать частников в колхозы.    
 

ОХРАНА КОЛХОЗНОГО ИМУЩЕСТВА

В каждой отрасли советского хозяйству пахнет военщиной. Пахнет даже там, где ей не должно быть места. От начала зарождения русской деревни на полях не было никакой охраны. Даже крупные помещики и князья не имели охраны. Разве кому-нибудь жалко было, если у него порою проезжий крестьянин возьмет сноп овса или охапку сена для лошади? Не было расчета и смешно было на полях ставить охрану. Но советское правительство все прошлое считает «старыми предрассудками», и заводит новые казарменные порядки. Оно ставит вооруженных колхозников охранять зерно в поле. Оно верит в штыки без него не может обойтись. Как только колосья начинают созревать, колхозы обязаны ставить людей для охраны зерна в поле. С 11 часов вечера колхоз посылает людей на лошадях по всем проселочном дорогам, где растет колхозный хлеб. Они разъезжают до пяти часов утра.

Один мой родственник уже три года охраняет колхозное поле. Интересно было узнать от него— бывают-ли кражи хлеба. К моему удивлению, он ответил, что никаких краж не бывает.

«Очевидно, у других колхозников крадут», — говорю я ему — иначе не ставили-бы сторожей.

— Очень редко бывают кражи, и все мелкие: один возьмет сена для усталой лошади, другой — несколько картофелин.

— Тогда зачем вам ставить сторожей?

— Это делают не колхозы: государство приказывает колхозам делать это.

— Тогда у вас не свободная колхозная жизнь, а военная?

— А вы разве еще не знаете, что мы, колхозники, являемся рабами государства?

— Тогда вы не коллективисты, а государственные батраки?

— А вы^-что думали? О нас пишут и говорят, что колхозники — хозяева коллективного хозяйства. На деле-же они — хуже прежних батраков.

Это говорил не кулак, а советский воспитанник, который только год назад отбыл военную службу, прошел советскую учебу и осел на земле.

Я имел поручение от знакомого навестить его мать в соседней деревне. Пока я ждал старуху, которая была в поле, наступил Вечер. Как своего родного сына, она ласково встретила меня и угостила черствым хлебом, салом и советской водкой." Чтобы ободрить старуху, я рассказал об ее сыне много хорошего. Сына она не видала с 1910 года. Старуха чрезвычайно обрадовалась, когда от меня узнала о том, что ее сын в Америке горя и беды не знает.

Темнело. Нужно было идти через лес. Старуха дала мне в проводники сына. Мы прошли луга и лес. Начинается колхозное поле.

—Стой, кто идет?! — раздался чей-то голос из тьмы.         

— Это мы, — ответил мой проводник.

— Кто мы?! Стрелять буду, если не остановитесь.

В это время я заметил впереди лошадь охранника. Он быстро повернул ее в сторону от дороги. Мы пошли дальше.

В другой раз я ехал к своему дяде, жившему в 24-х километрах. Ехал с родной матерью на старой лошади частника. Нам пришлось ехать около 20 верст 4 часа. Темной ночью едем через лес.

— Стой, кто едет? - раздался повелительный и громкий голос.

Я вспомнил о грабителях и дрожь по телу пробежала. Заберут деньги, часы, обратный билет и паспорт американский, — подумал я.

— Это я, служивый, — отвечала мать.

— Откуда едешь?

— Из города, сынок.

— Из какой деревни?

— Из колхоза, служивый.

— Здесь не встречала колхозных часовых?

— Не видала, сынок.

Незнакомец вихрем помчался назад в том направлении, откуда мы ехали. Сбоку у него висел большой наган. Он был в военной форме. Сидел в седле и на хорошей лошади. Это был контролер над колхозными сторожами, присланный из района.

Советское правительство карает десятью годами каторжных работ того, кто осмелится взять несколько колосьев или картофелин с колхозного поля.

ТРЕХПОЛЬЕ

В каждом колхозе строго проводится трехпольная система сельского хозяйства. Там, где посеяна рожь, пшеница или посажена картошка и капуста в этом году, только через три года можно опять сеять рожь, садить капусту и т. д. Бригадиров строго наказывают, если они нарушают постановление района.

Получается настоящая неразбериха. На лучшей земле, вместо посадки картофеля или капусты, сеют овес или ячмень, которые, на удобренной почве, быстро растут и, до расцвета колосьев, валятся от ветра и дождей, и портятся. На низком месте садят картофель, капусту, огурцы и т. д. И известно — какой урожай получается от этого.

В родной деревне я знал каждый кусок земли, где и что можно сеять и садить. Земля осталась такой-же, какой была 21 год назад, когда я оставил ее. В Белоруссии земля не черноземная, низкая, болотистая, и я был поражен, когда увидел, что около одной десятины низкого поля было засеяно капустой, которая росла вверх, а кочаны ее были маленькие и вид напоминал бесхвостых гончих собак.

— Что вы сделали? Неужели вы совсем рехнулись, посадив капусту на плохой земле и на низком месте? — говорю я бригадиру - колхознику.

— Прежде всего нужно разобраться в нашей жизни и порядках при которых все это делается, — ответил бригадир. 

—- В чем разобраться? Ведь, дети знают, где капусту можно садить, а где нельзя.

Бригадир рассказал, что ему поручено засеять такую-то площадь капустой, а у него земли, подходящей не оказалось и он посадил ее на плохой земле.

— Но её можно было посадить на двух других, более подходящих участках?

— Они были под капустой: один из них два года назад, а другой -— год. Мы знаем, что нельзя садить капусту в том месте, где она посажена, но у нас имеется приказ о трехпольной системе.

 В капиталистических тюрьмах заключенные имеют больше свободы, прав и независимости чем колхозники. Из районов, где сидит кучка комиссаров, присланных из центра, отдают распоряжения, колхозники-же беспрекословно должны выполнять их.

Ранней весной колхозы получают из районов приказ, сколько и чего засеять и посадить на земле, принадлежащей колхозам. И бригадиры в колхозах должны распределить землю так, - чтобы колхозная площадь могла удовлетворять требованиям района. Для бригадиров это самая трудная и тяжелая задача. Трехполье и ограниченность земли не всегда позволяют выполнять план. В этих приказах указывается, какую часть площади колхоз должен отвести под посев ржи, какую под овес, ячмень, гречиху, лен, коноплю, картофель и т. д. Указывается с точностью —сколько посадить капусты, бураков, огурцов, брюквы, редьки, моркови.

Вот для всего этого подходящей земли и не хватает, и бригадир, чтобы избежать суда и ссылки за нарушение постановления государства, вынужден садить капусту там, где она не растет, или сеять ячмень на низком месте. За неурожай бригадиры не отвечают. За это отвечает мать-земля, которая не боится советских каторжных работ. Она спокойно терпит и молча всё переносит. Только птицы да вороны летают над ней и смеются над теми советскими дураками, которые не знают, как разумно использовать мать-землю для того, чтобы она дала больше злаков с наименьшей затратой времени и труда.

ОРУДИЯ ОБРАБОТКИ ЗЕМЛИ

Колхозная земля обрабатывается старыми и простыми сельскохозяйственными орудиями. В однолемешный плуг впрягается пара лошадей и вспахивается земля. Две лошади тянут восьми или двенадцати-зубчатый диск для разрыхления почвы. Одной лошадью и железной бороной боронят землю. Сеют руками. Только изредка употребляется сеялка для посевов. Из девяти осмотренных мною колхозов, я ни в одном не нашел ни одного трактора.

— Где-же тракторы? — спросил я родного колхозника.

— У нас нет расчета иметь их.

Года два тому назад в городах и местечках советской властью были, организованы тракторные бригады. Туда доставлялись из фабрик тракторы. Там обучались бригады тракторному делу и весной посылались во все колхозы для вспашки земли. Тракторы и трактористы принадлежали казне. Колхозники отказались от тракторов потому, что государство, посылая трактор с трактористом, требовало с колхоза определенную плату за каждый день, проработанный трактором. В итоге получалось следующее: части трактора часто ломались, трактор и тракторист бездействовали по одной и две недели в ожидании новых частей с фабрики, а колхозы должны были платить за простой.

— Мы высчитали, — говорит бригадир колхоза, — что нам совершенно нет расчета иметь тракторы, особенно тогда, когда трактор слабо работает, а наши лошади и колхозники стоят без дела. Вот мы и отказались от них. К тому-же наша земля низкая и болотистая.

— Но ведь машина — не лошади— может вспахать легче и больше земли?

— Верно, товарищ. Машину нельзя сравнить с лошадью. Но вы не знаете наших машин. Советская машина хрупкая и деликатная. Она часто портится, ломается, а части доставать трудно. Вот и получается, что лучше без машины, чем с машиной. Разговор происходил в поле, и бригадир оглядывался во все стороны.

— Почему вы, товарищ, оглядываетесь?

— А разве вы не знаете, что у нас машина теперь поставлена выше всего?

— Но разве нельзя открыто сказать правду о ней?

— За правду у нас теперь по головке не гладят: к сначала пришьют «контрреволюцию», а затем, ночью, возьмут и сошлют в Сибирь, на каторгу.

Это был разочарованный советской властью молодой партиец, которому всего 24 года. Он прошел учебу комсомола, политграмоту партийца, был два года в красной армии, где был даже командиром, назначался на разные должности партийные. И после всех советских мытарств судьба забросила его в родную деревню, в колхоз, где он превратился в колхозного бригадира.

В каждом колхозе имеется одна-две жатвенных машины, одна-две сенокосилки и одна конная, передвижная молотилка. В большинстве случаев пользуются простыми серпами и обыкновенными косами. Нет только прежних цепов — их вытеснила колхозная молотилка.

Каждый колхоз имеет сепаратор, отделяющий сливки от молока. Им пользуются колхозники и частники, которые сдают" молоко в счет налога. Ежедневно сливки доставляются в небольшие маслобойни, где превращаются в масло. Часть этого масла идет в магазины «Торгсина», а остальное отсылается заграницу в обмен на машины, покупаемые сов. властью для своей индустрии.

Советский гражданин производит масло, но едят его англичане, французы и немцы. Им-же идет русский хлеб и сахар. А русский гражданин, производящий все это, не может поесть вдоволь черного хлеба, выпить чаю с сахаром, или купить селедку, которую труднее достать за деньги в СССР, чем безработному получить работу в Америке.  
    

ЛОШАДЬ ДОРОЖЕ ЧЕЛОВЕКА

Всем известно, что человека, даже самого некультурного, нельзя сравнять с лошадью. Каков-бы человек ни был, он все-же умнее лошади. Тем не менее сов. правительство ставит человека ниже и дешевле лошади.

До войны Слуцкий уезд, отчасти, Бобруйский, славились лучшими лошадьми на всю Белоруссию. Там было много породистых и племенных лошадей. Пришли большевики к власти, и лошадь, как и ее кормилец—крестьянин, начала недоедать, сохнуть, хиреть. По статистике большевиков, лошадей в СССР осталось не больше 50% довоенного времени. Оставшиеся лошади — не те жирные и большие лошади, которые были до войны. Таких не больше 10-15%. Остальные — захудалые. Количество лошадей уменьшилось, а работа в несколько раз увеличилась. По улицам Ленинграда лошади везут дрова, зерно, цемент, песок и т. д. При прорытии подземной дороги в Москве пользуются несколькими тысячами лошадей.

Количество населения увеличивается в СССР, а количество лошадей катастрофически падает. Было выпущено несколько декретов о лошади. «Лошадь— говорится в декретах, — должна быть поставлена на высоту. Лошади должен быть уделен максимум внимания».

Советские декреты суровы, беспощадны, как и сами большевики. Если колхозник едет в поле пахать землю, или в лес по грязным и ухабистым проселочным дрогам, то он не уверен, что его старая и тощая лошадь не упадет в дороге и не подохнет. А за падеж лошади на работе, советский лошадиный декрет карает колхозника десятью годами каторжных работ и даже смертной казнью. К высшей мере наказания могут приговорить в том случае, если лошадь подохла от разрыва сердца, или побоев в дороге. Работу нужно сделать, надо вовремя доставить дрова из леса в город; крестьянин подгоняет лошадку кнутом. И горе ему, если она подохнет, а ветеринарный врач установит, что на ее теле имеются следы кнута. У такого колхозника слетит голова с плеч.

-Если-же при ветеринарном осмотре следов истязания лошади не будет обнаружено, то советский суд присуждает виновного к более «мягкому» наказанию — десяти годам каторжных работ. После такого приговора он и двух лет не проживет на белом свете.

Обесценен советский гражданин, а колхозник тем более. Он дрожит, как осиновый лист, когда берет колхозную лошадь и отправляется на работу. Особенно его пугают поездки в лес за дровами, которые он должен доставлять в город, в 20-30 верстах от колхоза.

Если случится несчастье с лошадью — пропадай головушка!

НЕТ ВОСКРЕСЕНЬЯ В СССР

На фабриках, заводах и в мастерских в СССР рабочая неделя не семь, а пять дней. Рабочие и работницы работают пять дней, а шестой считается выходным, днем отдыха. В теории это лучше, чем старая неделя. На практике-же, как я наблюдал, создает большую путаницу и неразбериху. Как-же эта пятидневка проводится в деревне? И что получается на практике?

Никакой пятидневки нет в деревне. Даже в колхозах ее не знают. О ней там только слышали и читали. И не больше.

Частники - крестьяне по-прежнему, по-старому, шесть дней работают, а седьмой считают днем отдыха. Даже в летнее время крестьяне строго придерживаются старого календаря. Другое дело в колхозах. Там не знают ни пятидневки, ни шестидневки. В колхозах работают, когда есть работа. Отдыхают, когда нечего делать: в дождливые дни и в зимнее время, когда работ полевых нет, а других работ имеется немного. В летнее время в сельском хозяйстве работы много, лишь-бы было желание работать. А об охоте нечего говорить: в СССР приказывают работать и от приказа ни один гражданин не смеет отказаться: это идет вразрез с интересами государства, а советское государство пощады никому не дает.

И колхозник вынужден работать. Воскресенье— буржуазный предрассудок. С предрассудками «борется» государство, и колхозник, как покорный слуга государства, должен соблюдать его интересы, и работать каждый день, даже ночью, если нужно обмолотить и сдать государству зерно.

В пролетарском государстве пятидневка для пролетариев. Крестьянин-же, особенно, колхозник, считается полупролетариев, иначе говоря, кандидатом в пролетарии. А раз он еще не настоящий пролетарий, для него не может быть пятидневки. Так думают советские самодуры, сидящие в Кремле.

Летом всех частников насильно гонят на колхозные работы воскресные дни. За работу колхозы не платят ничего. Даже поесть не дают. Работать должны крестьяне и крестьянки со своими лошадьми, если они имеются у них. Это делается для того, чтобы отучить крестьянина от празднования воскресных дней.

Не хочешь, мол, работать на своей земле, иди работать на колхозную, и этим всю дурь из твоей головы выгоним. Так рассуждают заправилы большевиков. Так «борются» со старыми предрассудками крестьян. Карами и дубиной хотят искоренить праздничные и воскресные дни.

На советском языке это называется — мобилизовать все трудовые силы для полевых работ. И мобилизуют. Не дают бедным, усталым, изнуренным крестьянам, крестьянкам и их таким-же лошадкам отдохнуть не только в каждый шестой, но даже и в воскресный день. 

.

7. КРЕСТЬЯНЕ—«КУЛАКИ»

Неимущие и малоимущие крестьяне, после революции, получали помещичью землю в надел и обрабатывали ее. Земли прибавилось, но пользы было мало, ибо большевицкая власть забирала хлеб у крестьян. Это привело к сокращению площади засева. В совхозах батраки получали очень мало хлеба, а работать должны были тяжело. Батраки разбегались из совхозов и они—приносили государству убытки. Большевики тогда прибегли к хитрости: натуральный налог заменили денежным. Крестьяне почувствовали облегчение. Это было в период ленинского НЭПА. Так продолжалось четыре года. Это были лучшие годы для крестьян.

Тем временем, совхозы разваливались, так как батраки получили в надел землю и обзавелись своим собственным хозяйством. Совхозы стали еще более убыточными—для государства. Земельный декрет воспрещал покупку и продажу земли. Наемный труд был объявлен незаконным. Крестьянину давалось земли по числу душ, сколько бы мог обработать. Земля не передавалась по наследству, а считалась государственной собственностью. К наследникам переходила только часть построек. На душу полагалось 3—4 десятины земли. Лучшей—меньше, худшей —больше. Можно было жить легче и лучше, чем прежде.

Правда, крестьянина донимали высокими налогами, дороговизной товаров. Но со всем этим можно было ещё мириться. В 1925—27 г.г. деревни посылали ходоков в Германию, и они там покупали племенной рогатый скот, лошадей и свиней, и пытались создать культурное сельское хозяйство. Крестьянская зажиточность пугала большевиков: мужик съест пролетария, и они поступили с крестьянскими наделами так, как гоголевский Тарас Бульба: «Я тебя, сын, породил, я тебя и убью».

Насильно загнанные в колхозы крестьяне разбегались. Крестьянские мелкие хозяйства казались производительнее и устойчивее колхозов, и этого было достаточно для того, чтобы большевики обрушились на них со всей своей яростью. Они разделили крестьян на три группы: зажиточных, середняков и бедняков. В период хуторизации деревни бедняков приглашали в колхозы, на середняков делался легкий нажим, а на зажиточных посыпались все советские тернии и скорпионы.

Никаких богатств в деревне, разумеется, не было, но сов. власти надо было разорить деревню дотла. С этой целью и были придуманы в Москве такие эпитеты как «кулак», «бедняк», «середняк», «колхозник», «частник» и т. п. В общем, надо было «пролетаризировать» крестьян, а потом загнать их в колхозы.

Я побывал в 11-ти деревнях и воочию убедился, что такое представляют люди, которых большевики -называет «кулаками». Все они — бедняки, в сравнении с которыми самый захудалый коммунист (этот новый советский дворянин) представляется богачом. «Кулаки» влачат жалкое существование и немногие из них имеют свой собственный хлеб до нового урожая. Большинство-же из них — настолько затравлены, несчастны и бедны, что их нельзя сравнять даже с прежними захудалыми и бедными помещичьими батраками.        

Государство безжалостно грабит и кулаков и не кулаков всевозможными налогами. До войны самый бедный крестьянин лучше заботился о своей собаке, чем большевики о русском крестьянине. Они жалеют даже обглоданной кости, которая когда-то бросалась собаке. Многие крестьяне не имеют лошадей, а у тех, кто их имеет — они настолько стары и слабы, что извлечь большой пользы для себя и государства нельзя.

Коллективизация насаждается не везде одинаково: в некоторых районах больше колхозников, в других — еще преобладают частники. На Украине в колхозы загнано больше крестьян, чем в других местах СССР. Белоруссии-же насчитывается 60% частников и 40% колхозников. Еще несколько миллионов людей угробят большевики, чтобы коллективизировать деревню на сто процентов.

Как-же на практике проводится коллективизация? Сельсоветы на местах ежегодно предлагают известному числу крестьян вступить в колхоз. Крестьяне уклоняются от этого. Им дается определенный срок «подумать». Срок прошел. Тогда власть накладывает на непослушный непосильный налог. Внести его крестьянин не может, и «тройка» из сельсовета забирает у него последнюю корову, лошадь, свинью, курицу, оценивая их в самую низкую сумму.

Если всего этого мало на покрытие налога, то забирают одежду, обувь, посуду и все, что окажется в доме «недоимщика». Двери и окна в хате забивают досками, все опечатывают и объявляют, что «кулак» раскулачен. Постройки и земля такого «раскулаченного» переходят к государству. Через некоторое время постройки продаются с публичного торга. «Кулака»-же с семьей вселяют в какую-нибудь непригодную для жилья хату. Случается, и так, что в ней помещают несколько раскулаченных семейств.

Ни одежды, ни обуви, ни одного фунта хлеба этим несчастным не оставляется. Их тщательно обыскивают и забирают последнюю копейку, если найдут в кармане. Эти люди умерли-бы с голоду, если бы им не помогали, тайком и с опаской, их родственники, соседи и даже колхозники, — последние с риском быть выброшенными из колхоза за помощь «кулаку».

Раскулаченные остаются на положении беспризорных. Их дети уже — не их дети. Они не могут их кормить, и малышей, как прежде щенят, забирают родные и знакомые, а сами раскулаченные могут умирать с голоду на «свободе». Паспорта раскулаченных забирает сельсовет. А без паспорта нельзя выехать в другой район и нет возможности жить на месте: никто не принимает на работу, даже за ломоть хлеба, или простую похлебку потому, что закон запрещает пользоваться наемным трудом. Колхозы летом нуждаются в наемном труде, им позволяется нанимать людей, но они «кулаков» не берут — государство запрещает. Раскулаченные пробуют иногда добиваться прав. Они обращаются в район. Там обещают рассмотреть их жалобы. Из районов жалобы направляются в сельсоветы на рассмотрение. В сельсоветах кладется печать на жалобах и делается приписка: «раскулачены по закону и рассмотрению не подлежат».

Эти жалобы идут опять в район и кладутся в архив. Некоторые крестьяне, особенно старики, настойчиво добиваются пересмотра дела. Они даже едут с жалобами к президенту своей республики. Эта волокита длится более года. За это время на местах происходят перевыборы сельсоветов, куда попадают другие лица. Раскулаченные завязывают с ними связь и жалобы немногих рассматриваются в новых сельсоветах. Если сельсовет признает, что раскулачен был не по закону, район жалобу рассмотрит и вынесет решение восстановить в правах незаконно раскулаченного. Но за все взятое имущество дают только несколько обесцененных рублей. Виновников за разоренное хозяйство не наказывают.

Раскулаченных молодых «кулаков забирают и ссылают вглубь страны на государственные работы. Срок ссылки — от трех до семи лет. Будет хорошо вести себя, выполнит на 90% задание, отпустят домой. Но большинство ссыльных не выдерживает голодного режима и погибает на сов. каторге. По возвращении домой, ссыльного ожидает другая беда— трудно достать паспорт и получить право на жительство в родных краях. Особенно это тяжело достать в пограничной полосе, на протяжении 80 километров от границы. Без паспорта-же поехать нельзя никуда—можно попасть в руки ГПУ и опять угодить в ссылку. Только преждевременная смерть спасает от ужасного издевательства и тяжелых мук.

Раскулаченным старикам немного легче: им не грозит ссылка, как молодым. Обзаводятся они паспортами и доживают свой век у родных в качестве нянек. Но в СССР они считаются лишними людьми. Таких раскулаченных имеется несколько в каждой деревне. Все они не живут, а прозябают. Нет ничего худшего, чем положение несчастных крестьян, очутившихся за бортом жизни.

-------------------------

- ПРОДОЛЖЕНИЕ  -

-------------------------