Вступление. |Оглавление.
Предыдущая глава
Все главы

И.И. Малышевский.

Западная Русь в борьбе за веру и народность.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА IV.

Подъём южнорусского народа на борьбу за свою веру и народность и присоединение Малороссии к Великой России.

1.Успехи римского католичества в среде западнорусского дворянства.

 
течение 50-летия со времени Брестского собора западнорусское дворянство в значительнейшей части своей уже переродилось в польское шляхетство. Еще до конца этого 50-летия один иностранец (французский инженер Боплан), служивший в Польше, бывавший и в подвластной ей Руси, говорил: „Дворянство русское походит на польское и стыдится исповедовать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днем приобретает себе новых приверженцев, не смотря на то, что все вельможи и князья ведут свой род от русских". Католичились и полячились западнорусские вельможи и дворяне, увлекаясь мнимою прелестью польских вольностей, желанием быть в милости у королей, блистать при польском дворе и на польских сеймах, приобретать видные и доходные места службы, избавиться от неприязни к ним и насмешек над ними польских панов, бискупов и ксендзов и запекать похвалы от них. Полячились целые фамилии русские чрез браки с польскими фамилиями, ибо жены их польки, по внушению ксендзов, всегда старались ополячить если не мужа, то детей. Еще больше на перерождение русского дворянства действовало воспитание. Многие из западнорусской молодежи учились в польских римско-католических школах и заграницей, на Западе; и там, большей частью, они попадали в руки иезуитов, а возвратясь оттуда, относились уже с пренебрежением к своей вере и народности и становились римско-католиками и поляками. Многие молодые и взрослые, живя и на родине, подпадали внушениям польских иезуитов и др. ксендзов, начинали стыдиться своего бедного и угнетённого русского духовенства, своего единоверия с простым русским народом и затем уже легко отпадали от своей веры и народности, латинились и полячились. Перерождаясь в латино-польское шляхетство, бывшее западнорусское дворянство не замедлило усвоить и его дурные нравы и обычаи. А какие были эти нравы и обычаи, о том знаем от многих свидетелей, в числе их и от самих польских писателей.

 

2. Бедственное, положение крестьян от гнета панов и польских жолнеров.

Польские паны имели тогда неограниченное право над своими крестьянами, которых называли подданными, хлопами и всячески угнетали. Один из польских же ксендзов (иезуит Скарга) говорил о том так: „Нет государства, где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин (владелец) или королевский староста не только отнимет у бедного хлопа все, что у него есть, но и самого убьет, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого слова дурного не потерпит". Между польским панством завелась тогда чрезмерная роскошь, мотовство, кутежи, что все требовало огромных издержек. „Никто у нас, говорил один из более правдивых польских писателей, Старовольский, не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и спускается; всяк только о том думает, чтобы поразмашистее покутить; заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурою, истребляют они, как гарпии или саранча: одна особа съедает в один день столько, сколько множество бедняков заработают в долгое время, все идет в дырявый мешок—брюхо. Смеются над поляками, что у них пух верно имеет такое свойство, что на нем могут спать спокойно" (не мучась совестью). Он же говорит: „от сенатора до шляхтича все проживают свое состояние, потом входят в неоплатные долги". К тому же паны содержали при дворах своих толпы шляхтичей, которые существовали на счет господ и вовсе ничего не делали. Точно также и знатная панья окружала себя толпою шляхтенок. Таких дармоедов в ином доме было по несколько тысяч. Все это падало на крестьянский класс.

„Крестьяне в Польше, говорит современник, мучаются, как в чистилище, в то время, когда господа их блаженствуют, как в раю". Кроме обыкновенной панщины, зависевшей от произвола пана, „хлоп" был обременен различными работами. Помещик брал у него в дворовую службу детей, не облегчая повинностей семейства; сверх того крестьянин был обложен поборами: три раза в год, перед пасхою, пятидесятницею и рождеством он должен был давать так - называемый осыпь, т.-е. несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей; со всего имущества: с быков, лошадей, свиней, овец, меда и плодов, должен был отдавать десятую часть, и, кроме того, каждый улей в его пчельнике был подвергнут пошлине под именем очкового, каждый вол—пошлине под названием рогового; за право ловить рыбу платил он ставщину, за право пасти скот—опасное, за право собирать жёлуди—жолудное, за ловлю рыбы и зверей—десятину, за измол муки — сухомельщину, и т. под. Крестьянам не дозволялось не только приготовлять у себя в домах напитки, но даже покупать в ином месте, кроме панской корчмы, отданной обыкновенно жиду в аренду, а там продавали хлопам такое пиво, мед или горилку, что и скот пить не станет; „а если, говорит Старовольский, хлоп не захочет отравляться этой бурдой, то пан велит нести ее к нему во двор, а там хоть в навоз выливай, а заплати за нее". Случится у пана какая-нибудь радость—подданным его печаль: надобно давать поздравительное; если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материи, мясники—мясо, корчмари—напитки; по деревням хлопы должны были давать „стацию" его гайдукам и козакам. Едет ли пан на сеймик или на богомолье в Ченстохово, или на свадьбу к соседу—на его подданных налагалась всегда какая-нибудь новая тягость. Куда ни проедет пан со своим своевольным оршаком (свитою), там истинное наказание для бедного хлопа: панские слуги шляхетского происхождения портят на полях хлеб, забирают у хлопа кур, баранов, масло, колбасы, „а пойдет хлоп жаловаться пану, говорит Старовольский, так его за то по ушам отшлепают, зачем беспокоит его милость, тем более, что сам пан привык поступать как его слуги“. Наберет у купца товаров, сделает ремесленнику заказ—и тому и другому не платит. Таков был панский обычай. Не умея или ленясь управлять лично имениями, паны отдавали, как родовые, так и коронные, им пожалованные в жизненное владение, местности на аренды, обыкновенно жидам, а сами или жили и веселились в своих палацах, или уезжали за границу и там выказывали перед иноземцами блеск польской аристократии. Жиды вымышляли новые поборы, какие только могли прийти в голову корыстолюбивой расчётливости. Если рождалось у крестьянина дитя, он не мог крестить его, не заплатя пану так-называемого дудка-, если крестьянин женил сына или отдавал дочь, прежде должен был заплатить поемщизну. Жид обыкновенно требовал с хлопа еще больше того, сколько было назначено; и если крестьянин не мог заплатить, то дитя оставалось некрещенным несколько лет, нередко и умирало без таинства, а молодые люди принуждены были сходиться между собою без венчанья. Кроме того, имущество, жизнь крестьянина, честь и жизнь жены и детей находились в безотчетном распоряжении жида - арендатора. Жид, принимая в аренду имение, получал от владельца право судить крестьян, брать с них денежные пени и казнить смертью.

Великие угнетения народу происходили еще от польских жолнеров (солдат). Наш жолнер—говорит Ставропольский—не знает ни веры, ни отечества: получит от Речи Посполитой жалованье и пропьет его в один вечер, а потом достает себе платье, упряжь и продовольствие от убогих людей, награбит у них всякой всячины и везет в обоз, а там раскинет палатку и продает награбленное, потом кричит на гетмана, жалуется, требует, чтобы войско отпустили на гиберны (зимние квартиры), получает жалованье по четвертям и не помнит того, что получил не в зачет за четверть. Жолнеры составляют конфедерации, расписывают самовольно квартиры, собирают на себя королевские доходы и таким образом тот, кто обязан защищать отечество, делается его разорителем. На войну-ли идут жолнеры—обдирают бедных людей; с войны возвращаются—то же самое; одна хоругвь придёт в село, грабит его, за ней другая, третья, и нет такого села, где-бы не перебывало тридцать, сорок хоругвей. Люди плачут, кричат, разбегаются. „Много нам рассказывают о турецком рабстве", говорит в другом месте тот же писатель, „но это касается военнопленных, а не тех, что жительствуют у турок под властью, обрабатывают землю или занимаются торговлей. Последние, заплатив годовую дань, или окончивши положенную на них работу, свободны так, как не свободен у нас ни один шляхтич. У нас в том свобода, что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший и слабейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается. В Турции никакой паша не может того делать последнему мужику, иначе поплатится за то головой; и у москвитян думный господин и первейший боярин, и у татар мурза и высокий улан не смеют так оскорблять простого хлопа, хотя бы и иноверца; никто и не подумает об этом: всяк знает, что его самого могут повесить перед домом обиженного. Только у нас в Польше вольно все делать и в местечках и в селениях. Азиатские деспоты во всю жизнь не замучат столько людей, сколько их замучат каждый год в свободной Речи Посполитой".

 

3. Отдача евреям православных храмов в аренду.

Но всего тяжелее было русскому православному народу терпеть преследование за свою веру, видеть поругание этой святой веры со стороны польских панов, ксендзов и друг. До чего наконец дошло это поругание, показывает следующее обстоятельство: польские паны и отступники из русских, отдавая жидам в аренду свои имения, отдавали в их власть и бывшие в этих имениях православные храмы. И вот жид брал себе ключи от храма и за каждое богослужение взимал с прихожан пошлину, не забывая при этом показать всякого рода нахальство и пренебрежение к религии, за которую некому было вступиться. Часто люди, изнуренные работою и поборами, не в состоянии были платить, а священники, не получая содержания и при том терпя оскорбления от жидов, разбегались; тогда приход приписывали к униатской церкви; православная церковь, если не нужно было обращать ее в униатскую, уничтожалась, а вся святыня переходила в руки жидов. Римско-католические духовные подстрекали отдавать православные церкви на поругание, думая этим скорее склонить народ к унии или латинству.

То, что сказано здесь о польском панстве, следует сказать о тех из западнорусских дворян, которые отпали от своей веры и народности, окатоличились и ополячились. А таких становилось все больше и больше. И к несчастью, эти отступники бывали иногда хуже коренных польских латинян, ибо неприязнь к оставленной вере и народности у отступников бывает жестче, и хотелось им еще показать и ревность к новопринятому польскому латинству, чтоб заслужить похвалу от польских панов и ксендзов.

 

4. Восстание Козаков на защиту веры и русской народности.

Понятно, как тяжко было жить русскому народу при господстве над ним такого испорченного, своевольного и неприязненного к нему польского панства. Но не замерло в этом народе чувство веры и народности, чувство своих человеческих прав, а также и чувство своей народной силы. Живейшим образом оно сказалось в том же запорожском и южнорусском или украинском козачестве, которое проявило свою мощь при славном гетмане Петре Сагайдачном. Когда в Польше забыли великие заслуги, какие оказал ей Сагайдачный с своими козаками, когда к угнетению православных по всей Западной Руси присоединилось усиленное угнетение русского народа на Украйне, которую польские папы наводнили своими жолнерами, ксендзами и жидами; тогда из среды Козаков выступили один за другим сильные вожди-атаманы на защиту и козачества и всего православного русского народа. В ряду таких вождей в 30-х годах XVII века известен особенно Павлюк. В его время, стоявший со своим войском в Украйне, польский гетман Конецпольский грозил истребить навсегда самое имя козачества. Тогда Павлюк издал (11-го октября 1637 г.) такое воззвание:

„Карп Павлович, полковник войска его королевского величества, старшой на всей Украине и на Заднеприи. Панам атаманам городовым и всему товариществу нашему, жительствующему как в городах его королевского величества, так и в княжеских, шляхетских, и всему вообще посполитому народу рода христианского, жительствующему в Украине, на Заднеприи и во всей Северщине: желаем от Бога доброго здоровья и во всем счастливого благополучия. Дошло до нас верное известие, что неприятели нашего христианского народа русского и нашей древней греческой веры, ляхи, задумавши зло и забывши страх Божий, идут в Украину и за Днепр и хотят, как войско его королевского величества, так и подданных королевских, княжеских и панских обратить в ничто, пролить кровь христианскую, учинить поругание над женами и детьми нашими и окончательно нас поработить; поэтому именем моим и старшинства моего и именем всего войска запорожского повелеваем вам и убеждаем вас, чтобы вы все единодушно, от мала до велика, кто только называет себя товарищем и храпит святую благочестивую истинную веру, покинули все свои занятия и немедленно собирались ко мне. Поручаю вас Богу“.

Издав такое воззвание, Павлюк отправился в Запорожскую Сечь, откуда потом возвратился с дружинами запорожских Козаков в Украйну, где к ним присоединились и козаки украинские.

Другие вожди козацкие подняли на борьбу с ляхами дружины Козаков украинских. Но и ляхи собрали большие и сильно вооружённые войска, которыми, под главным начальством гетмана Конецпольского, предводительствовали другие паны, в числе их Николай Потоцкий и Иеремия Вишневецкий, недавний отступник православия, злой и жестокий враг Козаков. Начавшаяся жестокая борьба велась на этот раз несчастно для Козаков, потому что поляки, более сильные вооружением, умели ссорить и разъединять козацких вождей и их дружины; притом же польский гетман обещал им помилование, если они покорятся и выдадут своих главных вождей. К этому же уговаривал Козаков и королевский комиссар, православный русский пан Адам Кисель, именем короля обещая им прощение и милосердие от него. Кончилось тем, что козаки сдались, просили прощения, а более сговорчивые выдали и главных вождей, в числе их Павлюка. Но вслед затем польские паны забыли все обещания о прощении и милосердии и стали жестоко казнить козацких вождей; а главнейших из них, в том числе и Павлюка, в оковах отправили в Варшаву. В феврале 1638 г. здесь собрался польский сейм. Польские паны заговорили о козаках с страшным ожесточением и требовали стереть их с лица земли. Для Павлюка они требовали такой по истине бесчеловечной казни: надеть ему на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскаленную железную палку, чтобы, казня его, еще и насмехаться, будто он хотел быть царем Украйны. За несчастных Козаков вступился тот же православный пан Адам Кисель. „Они, говорил он, сдались добровольно, я поручился, что Речь Посполитая дарует им жизнь, иначе они бы защищались до последней возможности. Если теперь, не смотря на мое поручительство, их казнят, то это подорвет веру в слово не только поручителя, но и доверителя, т.-е. Речи Посполитой". Протест Киселя не уважили. Но король отменил комическую казнь, приготовленную Павлюку: ему и его сообщникам, привезенным в Варшаву вместе с ним, отрубили головы, и потом воткнули их на колы. Затем сейм издал самые тяжкие постановления против Козаков, втайне рассчитанные на то, чтобы уничтожить их, как свободное сословие, и обратить в польских рабов или хлопов. В согласии с таким злым умыслом действовали польские паны и жолнеры, бывшие в Украйне. Жолнеры делали бесчинства выше меры и пределов; повсюду виднелись виселицы с трупами и колья с воткнутыми на них головами, в городах и селах слышались стопы бичуемых до крови и старых и малых за то единственно, что они русского рода; церкви того вероисповедания, во имя которого русские поднимали оружие, предавались поруганию. От таких утеснений народ толпами бежал в московское государство, где царь давал украинцам привольные земли для поселения; другие бежали в Запорожскую Сечь, а оставшиеся в Украйне должны были кланяться полякам, выжидая лучшего времени и вестей из Запорожской Сечи. И вот оттуда поднимаются новые вожди с новыми дружинами Козаков, к которым на Украйне присоединяются другие вожди и дружины Козаков. Опять идет борьба и опять несчастная для Козаков. И стали они уходить то в Сечь, то в московское государство, и селиться на привольных и плодоносных полях нынешней Курской и Харьковской губернии. А оставшиеся по-прежнему страдали и мучились. Без удержу изливалась польская шляхетская злоба над несчастным русским народом Украйны. „Церкви и церковные обряды жидам запродали—говорит украинская летопись—детей козацких в котлах, варили, жёнкам перси деревом вытискали". То же повествует другой летописец: „что мучительство фараоне против ляшскому тиранству? Детей в котлах варяху, женам сосцы древием изгиетаху и иная неисповедимая творяху беды“. Об этих варварствах того времени сохранилось известие и в великорусских актах: „Польские и литовские люди их (украинцев) христианскую веру нарушили, и церкви их и людей сбирая в хоромы пожигают, и пищальное зелие насыпав им в пазуху зажигают, и сосцы у жен их резали, и дворы их и всякое строенье разорили и пограбили“. Козаки уже не в силах были шевельнуться: они сами стали почти хлопами. „Ни чести им, ни славы не было—говорит украинский летописец—беда их сталась хуже турецкой неволи; полковники и все старшины шляхтичи обращались с ними как с рабами, приказывали топить себе печи, ходить за лошадьми и собаками, чистить дворы свои. То яге делали с ними старосты и подстаросты“. Проговаривались о таких насилиях над Украйною и некоторые из польских свидетелей их. Вот что, например, писал один польский ксендз: „увлекаемые непомерною роскошью, распространившеюся во всей Польше, паны утесняют бедных подданных, продают их в работы жидам, отдавая им в аренды имения, а в Украйне не дозволяют схизматикам вступать в брак и крестить младенцев, не заплатив жиду особого налога; а это особенно дурно потому, что жиды ищут детской крови".

Так вынужден был говорить этот ксендз потому, что уже видел надвигающуюся над Польшей грозу в новом, более сильном и всеобщем подъём е южнорусского народа на борьбу за свою веру и народность, за свое освобождение от польского господства и гнета. Восстал из среды Козаков и новый вождь, славный Богдан Хмельницкий.

 

5. Богдан Хмельницкий; поражение поляков при Желтых Водах и Батурине.

Хмельницкий происходил из доброй русской и славной семьи. Он был образован, умен, предприимчив и смел. Не раз выдавался он своим умом и доблестью в козачьих восстаниях при Павлюке и потом был пожалован войсковым писарем, а потом сотником Чигиринского полка. Умел он обходиться и с польскими папами, так что не подмечали в нем будущего грозного противника их. Известен он был и королю Владиславу IV. Этот король, как уже было сказано, хотел быть справедливым к православным, к козакам и вообще к русскому народу, но его добрые намерения разбивались о злое сопротивление своевольных панов. Унижаемый ими, король хотел и сам опереться на силу Козаков, тайно дал на руки одного козацкого атамана грамоту, по которой восстановлялись права их, увеличивалось число так называемого реестрового, т.-е. вписного козацкого войска. Эту грамоту добыл себе Хмельницкий и до времени таил ее. Но вот довелось Хмельницкому и на себе самом испытать польскую неправду и насилие. Был у него хутор Суботово, в нескольких верстах от Чигирина. А по соседству был у него враг, шляхтич Чаплинский, служивший при знатном пане Копецпольском (сыне гетмана), бывшем тогда Чигиринским старостой. Стал этот шляхтич наговаривать старосте на Хмельницкого, как опасного козака, и просил отнять у Хмельницкого хутор и отдать ему, Чаплинскому. „Позвольте мне самому, говорил он гетману, расправиться с этим козаком. Я нападу на него, выгоню из дома и овладею хутором. Если яге он придет к вам с жалобой, то вы скажите, что ничего не знаете, что я сделал это без вашего позволения; если он хочет удовлетворения, то пусть ищет судом. А он судом ничего со мной не сделает, потому что я польский дворянин. Гетман согласился. И вот прошло некоторое время, как Хмельницкий, живший тогда в Суботове, услышал, что Чаплинский собрал команду и идет наездом на его хутор. Покинув жену и детей в Суботове, Хмельницкий бежал в Чигирин просить защиты у старосты. В тот же день Чаплинский вступил в Суботово, занял мельницу, занял пасеку, гумно, где было до 400 коп хлеба, и ворвался в дом. Меньшой сын Богдана, десятилетний мальчик, сказавший что-то смелое Чаплинскому, был засечен так немилосердно, что на другой день умер. А жену Богдана Чаплинский взял себе и обвенчался с ней у ксендза. Когда Хмельницкий явился с жалобой к Конецпольскому, тот бессовестно отвечал: „я ничего не знаю и знать не хочу; нападение сделано без моего ведома, а по собственной воле Чаплинского. Можешь судиться с ним законным порядком“. Хмельницкий обратился к суду, но там покончили ответом: „можешь отправиться в Варшаву и подать просьбу на сейме“. А это значило, что правдивого суда не добиться от поляков. Хмельницкий, как воин, вызвал Чаплинского на поединок. Лукавый шляхтич подговорил еще трех, чтобы вчетвером напасть на Хмельницкого. Предвидя такое коварство, Хмельницкий надел на себя панцирь, безвредно отразил удары врагов, сам напал на них и разогнал. „Маю саблю в руци: ище козацька не умерла мати!“ воскликнул победитель. Посрамленный Чаплинский передал эти слова Концепольскому, указывая, что в них виден возмутительный замысел. Хмельницкого посадили в тюрьму, а старшего сына его Тимофея высекли палками посреди Чигирина. Но из тюрьмы освободила Хмельницкого прежняя жена его, бывшая теперь женою Чаплинского. Хмельницкий отправился в Варшаву с жалобой пред сеймом; отправился туда и Чаплинский. И что же? Сейм не отдал Суботово Хмельницкому; принял лживое показание Чаплинского о публичном наказании палками сына Хмельницкого, будто это клевета; а на речь об отнятой жене только посмеялся. Тогда Хмельницкий обратился с жалобой к самому королю, рассказывая ему при этом и вообще о тяжких насилиях козакам от панов. Король отвечал: „известно мне твое чистое сердце; я помню твою службу, уверен, что твое дело право... Но ты ничего не выиграешь судебным порядком. Вижу, что Чаплинский неправ и притом сделал тебе насилие. Силе следует противопоставить силу: ты также воин. Если Чаплинский мог найти себе приятелей и товарищей, и ты можешь найти. Знаю и об утеснениях Козаков, но помочь вам не в силах. Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины; у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, с своей стороны, всегда буду вашим благодетелем “.

Таких слов короля было достаточно, чтобы показать Хмельницкому, чтоб он может и должен делать.

На возврате из Варшавы, проезжая Украину, Хмельницкий слышал в народе рассказы и сам рассказывал о нестерпимых утеснениях от польских панов и обнадеживал близким наступлением Божией кары утеснителям. Свои мысли он открывал и русским духовным. „ Пусть будет вам известно, говорил Он, что я решился мстить панам - ляхам войной, не за свою только обиду, но за попрание веры русской и за поругание народа русского! Я бессилен; но вы, братия, мне помогите. Сверитесь и пошлите мне хоть по два, или по три человека с каждого села“. Живо обещали ему это, говоря: „ежечасно молим мы Бога, чтоб он послал кого-нибудь для избавления нас от несчастий! Принимай оружие, станем с тобою: поднимется земля русская, как никогда еще не поднималась". Есть предание, что еще прежде и сам митрополит Петр Могила незадолго до своей кончины, благословил Хмельницкого на борьбу за веру и права русского народа. В Украине Хмельницкий собрал несколько десятков знатнейших Козаков где-то в роще, показал им королевскую грамоту и на вопрос, чем кончилось его дело, отвечал: „Нет справедливости в Польше: вместо должного рассмотрения дела, меня на сейме осмеяли, а король предоставляет нам расправиться с нашими врагами силою, как они с нами поступают. Просьбой вашей, пренебрегли: вас ожидают горшие поругания. Ужели долее будем терпеть? Ужели оставим в бедствии братьев наших, русских, православных? Проезжая по Руси, везде я видел страшные утеснения, тиранства; несчастный народ вопит о помощи; все готовы взять оружие; все обещают стать с нами заодно". В отклик на эти слова козаки заговорили: „Чего не претерпели мы! вольности наши уничтожены, грунты наши отняты, большая часть свободных рыцарей обращена в хлопов; они работают панщину, ходят за лошадьми, топят печи панам, смотрят за собаками, как рабы посылаются с письмами. С явным намерением уничтожить казачество, число реестровых уменьшено до шести тысяч, да и тем — жизнь не лучше рабов. Полковники, сотники—все начальство у нас не выбранные нами, а из шляхты. Они употребляют Козаков как собственных подданных для своих домашних работ. Жалованье, положенное издавна от короля и Речи Посполитой, по тридцати золотых на каждого козака, они берут себе и дают только тем, кто заодно с ними. В поход-ли пойдут и козак завоюет татарского коня—тотчас отнимут, языка-ли поймает козак—полковник пошлет его к коронному гетману с жолнером, и скажет, будто отличился жолнер, а козацкую отвагу нарочно скрывают. Нередко бедный козак должен идти с раросом или раструбом *) чрез дикие поля, неся подарок какому-нибудь пану, подвергаясь опасности быть пойманным татарами, и на это не смотрят: пропал козак—и был таков! А сколько раз убивали Козаков варварскими казнями за малейшую вину, умерщвляли даже детей! А сколько раз чинили ругательства и насилия над женами и дочерьми нашими! А как страдают простые люди под вымыслами своих старост, дозорц и особенно жидов!.. Ослепленные подарками арендаторов, владельцы отдали бедный народ жидам, не видя, что, их мажут по телу собственным салом; не так бы еще подданным было жалко, если б их обирал один пан, а то какой-нибудь подлец—жид обогащается, заводит по нескольку цугов лошадей, выдумывает разные поборы, поволовщины, дуды, осыпь, мерочки сухие, плату с жерновов, отнимает хутора наши. Но всего ужаснее—преследуют веру нашу, принуждают нас к унии, разоряют наши церкви, продают жидам утварь церковную, ругаются над святыней и священниками, изгоняют архипастырей. Нет возможности терпеть долее! пора взяться за сабли; пора скинуть с себя ярмо ляшское!" Так восклицали старые козаки, жившие по границе русской земли, поближе к степям, подалее от панов, и оттого смелые.

*) Род ястребов и соколов. 

Но были и не так смелые, говорившие, что своей силы у Козаков недостаточно для борьбы с ляхами, что нужна бы еще помощь отвне, а где ее искать? „Я думаю, сказал Хмельницкий, ни у кого нам нельзя просить помощи, кроме москалей и татар. Сказал бы я, лучше просить москалей: они православные и, ради одной с нами веры, могли бы за нас вступиться; но они еще не оправились от бывших войн с ляхами. Просить помощи у татар? Но ведь они поганые, а мы будем воевать против христиан; об этом надобно подумать". Думали, думали и порешили, что, скрепя сердце, нужно поладить с крымскими татарами и призвать их на помощь. „Чего тут ждать? Поляки считают нас хуже собак, пусть же и от нас узнают такую честь. Отныне признаем тебя нашим гетманом и просим тебя, чтобы ты сам уговорился с татарами". Поблагодарив за доверие, Хмельницкий сказал: „Соединимся, братия, восстанем за церковь и веру православную, истребим ересь и напасти, восстановим золотую свободу и будем единодушны. Призывайте Козаков и всех земляков наших; я буду вашим предводителем, потому что вы этого желаете. Надеюсь, что все козаки, где бы они ни были, пристанут к нам. Мы возложим упование на Всевышнего: он поможет нам!“

„Умрем друг за друга!“ воскликнули одушевленные козаки—„отомстим за обиды наши, защитим веру и церковь пашу, освободим от ярма братий наших! Соберемся, начнем! поможет нам Всевышний.

В декабре 1647 года Хмельницкий был уже в Запорожской Сечи. Между тем польский гетман Потоцкий, по слуху о замыслах Хмельницкого, осудил его на смерть, послал и погоню за ним до Сечи, откуда Хмельницкий удалился на время. Но когда храбрые козаки отразили погоню, он возвратился и в кругу козацком держал такую речь: „поругана наша святая вера; у честных епископов и иноков отнят хлеб насущный; над священниками ругаются; униаты стоят с ножом над шеей; иезуиты с бесчестием преследуют нашу веру отеческую. Над просьбами нашими сейм поглумляется, отвечая нам поносным презрением к имени схизматиков. Нет ничего, чего бы не решился с нами сделать дворянин. А что делает войско? Мало того, что заедают наши безвинные головы: под предлогом, укрощения непокорности, ходят по селам и часто целые местечки истребляют дотла, как будто замыслили истребить весь род наш! В довершение всех мучительств, отдали нас в рабство проклятому роду жидовскому! Смотрите на меня, писаря войска запорожского, старого козака: я уже ожидал отставки и покоя, а меня гонят, преследуют, только потому, что так хочется тиранам; сына у меня варварски избили, жену посрамили, достояние отняли; лишили даже походного коня и, напоследок, осудили на смерть. Нет для меня иной награды за кровь, пролитую для их же пользы; ничего не остается для тела, покрытого ранами, кроме невинной смерти под рукою палача. К вам уношу душу и тело: укройте меня, старого товарища; защищайте самих себя: и вам то же угрожает! “

„Примаемо тебе, Хмельницкий пане, хлибом - солью и ширим сердцем!" кричали козаки.

Быстро стали собираться козацкие дружины Запорожья; пришла и татарская подмога, за которой сам Хмельницкий отправлялся в Крым к хану. Когда двинулись к Украйне козацкие дружины, то к ним, как к братьям, пристали и козаки украинские. Все козацкое ополчение соединилось под предводительством Богдана Хмельницкого, как общего козацкого гетмана. Двинулось и ляшское войско под предводительством нескольких знатных панов, во главе с коронным гетманом Потоцким. Гордо выступили паны, презрительно говорили о козаках, как хлопах, думая без труда разбить их, и в этой гордой уверенности не переставали пиршествовать в своих лагерях. В мае 1648 года произошли страшные битвы между козаками и поляками при потоке Жовты-Воды, потом под гор. Корсунем (Киевск. губ.), и в обеих битвах поляки были разбиты на голову, многие паны пали или взяты в плен, а в битве под Корсунем взяты в плен и главные вожди польские, в числе их и сам гетман Николай Потоцкий. Приуныли паны, а козаки торжествовали. Хмельницкий отправил благодарственный молебен за победу, роздал награды козакам из богатой военной добычи от побежденных, послал дары в Запорожскую Сечь и богатый вклад в Сечевую церковь. Пленных гетманов отправили в Крым к татарскому хану, которого впрочем просил Хмельницкий принять их милостиво и от которого потом пришлось им выкупиться большой ценой.

Но, победив утеснителей, Хмельницкий хотел однако показать, что он поднял оружие только против них, а отнюдь не против короля и польского народа, и что он готов пойти на мир. С такою мыслью отправлено было посольство к королю с письмом, в котором говорилось так: „Смиренно повергаем к стопам вашего величества нашу верность, подданство и козацкую нашу службу; хоть мы уж и наскучили своими беспрестанными жалобами вашей королевской милости о нестерпимых обидах, какие нам делают господа старосты и помещики украинские; но негде нам искать обороны: только на Господа Бога, да на милосердие вашего величества полагаем надежду. Вот уж сколько лет они делают нам, по своему произволу, нестерпимые обиды и поругания. И в турецкой неволе христианство не терпит таких обид, какие причиняются нам. Мы знаем, что такие обиды делаются в противность вашей королевской милости; по обидчики кричат нам: „мы вам дадим короля! А что,—помогает он вам?“ Итак мы не могли уже более терпеть... Сам Бог свидетель, что мы, будучи верными подданными, не сделали никакого своеволия. Но когда паны пошли на нас с большими войсками, поневоле должны мы были просить помощи у хана крымского, а тот нам помог. По Божьей воле, случилось так, что при сухих дровах досталось и сырым. А кто этому причиною?—Господь Бог рассудит, а мы как прежде были верными подданными вашей королевской милости, так и теперь готовы жертвовать жизнью за честь вашего величества". Козацкому посольству поручено было также представить польскому правительству подробное изложение как обид, терпимых козаками, так и просьб в ограждение прав их и русского народа. В числе просьб была такая: „Просим усерднейше за духовенство древней греческой религии, просим, чтоб она ни в чем не была нарушаема, чтобы все те святые церкви, которые были насильно обращены к унии—в Люблине, Красноставе, Саноке, Владимире, во всей Литве и везде оставались в своей древней свободе". Козацкое посольство в Варшаву отправлено было в июне 1648 года, когда короля Владислава IV уже не было в живых; скончался он еще в мае. Хмельницкий знал это, но посольством он хотел показать, что вооружился не против власти короля, а только против панов угнетателей; он хотел, чтобы просьбы козацкие были ведомы польскому сейму и правительству, пока будет в Польше новый король.

 

6. Народная месть. Гайдамаки.

Но пока думали и раздумывали правившие в Варшаве паны, поднятое козаками движение быстрою волной охватило всю Южную и Юго-западную Русь до самой Литвы. Правду сказать, что к общему восстанию призывали народ и сами православные священники. „Приспел час, желанный час! вопияли они. Время возвратить свободу и честь нашей веры! Века проходили и православная вера терпела постыдное унижение. Нам не давали даже убежища для молитвы. Все наши приходы, церкви, обители, епархии—в руках латин и унитов... Латинам дают доходные места, а бедные православные восточного благочестия страдают в нищете. Жиды для панов лучше нас; жиды управляют их имениями и попирают бедных христиан. Пора, пора! Ополчитесь за свою жизнь! Бог благословит вас и поможет вам“. И народ ополчался, по теперь уже трудно было удержать его от крайностей. Накипевшее от долгих страданий ожесточение прорывалось с неудержимой силой. Во главе ополченцев явились гайдамаки, начавшие необузданную и жестокую расправу с папами, иудеями и ксендзами латинскими и униатскими. Особенно тяжко досталось иудеям; множество их без милосердия перебито в Украйне, на Волыни и Подолии. Нельзя не сказать, что повод к такому преступлению дали и сами они своими грабежами народа, оскорблениями, доведшими его до крайнего ожесточения; виноваты тут были и паны, отдававшие своих крестьян в полную власть арендаторам-евреям с правом брать всякие поборы, наказывать их даже смертью. К тому же случилось и так, что паны, осаждаемые козаками (как было напр. в городе Тульчине на Подолии), самих себя спасали от беды выкупом, а иудеев, недавних друзей, выдавали на мщение и казни козакам.

Хмельницкий и более благоразумные из козацких старшин старались унять более свирепых гайдамаков. Но это было тем труднее, что и сами польские паны, когда и где удавалось им осиливать Козаков, не знали пощады и милосердия в своих казнях над ними, как-то делал особенно Иеремия Вишневецкий.

 

7. Зверства ренегата Иеремии Вишневецкого.

Недавний отступник от православия, с ненавистью ренегата к старой вере, вере хлопской, Иеремия соединял ненависть польского пана к хлопам, усугубленную теперь восстанием и кровавыми подвигами гайдамаков. Он целыми тысячами истреблял русский народ, выдумывал самые жестокие казни, сам присутствовал при них и кричал палачам: „мучьте их так, чтобы они чувствовали, что умирают". Один из козацких предводителей (Кривонос) горько жаловался украинскому воеводе Владиславу - Доминику, князю Острожскому, на зверства Вишневецкого: „он мучит людей, отсекает головы, на кол сажает; в каждом городе среди рынка—виселица; попам нашим буравом просверливает глаза". Жестокие меры Вишневецкого только усиливали раздражение. На место одной истребленной гайдамацкой шайки являлась новая; после истребления одного города или деревни, другой город, другая деревня напрашивались на истребления, или истребляли поляков. Рвались все связи, соединявшие Русь с Польшей. Все польское в Западной России, что насаждалось веками и, по-видимому, достигло устойчивости, превращалось в груды трупов и развалин.

 

8. Переселения южно-руссов в пределы московского государства.

Настала необходимость разрешить задачу русско-польского вопроса, и угнетенный народ решил ее по-своему. Он стал укладывать свои пожитки на возы, запирал избы или предавал их пламени, чтоб не доставались остатки их худобы врагам, и двинулся к востоку за Днепр, в пределы Московского государства, испрашивая здесь—в нынешней Курской, Полтавской, восточной части Екатеринославской и в Харьковской губерниях места для поселений. Движение это поднялось не только в ближайших, приднепровских странах, но по всей Малороссии, даже в западной её части, на Волыни, еще сильнее, потому что здесь особенно тяжела была жизнь от множества польских панов и от близости настоящей Польши. Напрасно жолнеры заступали им дороги и казнили, на страх прочим, тех, кто попадался им в руки. Возвращенные снова уходили, сходились с новыми обозами и нередко жестоким боем прокладывали себе дорогу из старого отечества, покупая кровью новое. Менее, чем в полгода, на пространстве от Путивля до Острогожска, основались многие слободы, из которых потом образовались города и богатые местечки: Сумы, Лебедин, Ахтырка, Белополье, Короча и проч. Иные подвигались к югу, в глубь степи, по рекам Донцу, Харькову, Коломаку. В числе слобод был нынешний Харьков. Основанный среди болот и лесов в безопасном месте, он сделался полковым городом, с украинским устройством. Поселения назывались вообще слободами, отчего эта земля, заселенная новоприбывшими южноруссами, получила название Слободской Украйны, Украйны свободной, в противоположность старой Украйне, где жители терпели от поляков. Этому-то направлению, этому голосу народа, объявившего, что спасение для него—в Восточной России, был вынужден последовать и Хмельницкий, страшившийся остаться с малым числом народа на жертву польским панам.

 

9. Сношения Хмельницкого с Москвой.

В марте 1652 года Хмельницкий обратился к царю Алексею Михайловичу с просьбою о заступничестве. „Пожалей нас, государь православный", писал гетман, „умилосердись над православными Божьими церквами и нашею невинною кровию. Ничего не исполняют поляки, что с нами постановили: святые Божьи церкви, какие обещали отдать нам из унии, не отдали, да еще обращают в унитския и те, которые оставались у нас. Они хотят искоренить православную веру в народе нашем, и для того собрали на нас коронные войска свои; они ругаются над святынею, мучат христиан православных духовного и мирского чина и делают такие жестокости, что вашему царскому величеству и слушать будет тяжело. Со слезами просим твое царское величество, не дай, великий государь, клятвопреступникам и мучителям разорить нас до конца; прими нас под свою крепкую руку". В Москве не спешили однако удовлетворением „слезнаго" моления Хмельницкого, так как принятие Козаков в русское подданство неизбежно повело-бы к войне, а московское правительство не располагало в данное время достаточными для этого средствами. Поэтому послу гетмана дали понять, что „великий государь не желает нарушать спокойствия и советует гетману и всему войску запорожскому стоять на том, на чем помирились с поляками". Но Хмельницкий, если бы и хотел, не мог стоять на том, на чем помирился с поляками. После несчастного сражения под Берестечком, Хмельницкий был вынужден подписать Белоцерковский договор, в котором об уничтожении унии и представительстве православной иерархии на польских сеймах не было и помина, и которым число реестровых Козаков ограничивалось 20 тысячами, вместо сорока тысяч, установленных Зборовским миром. Народ заволновался, когда узнал об этом договоре. Снова началась резня по всей Украйне и бегство народа за Днепр, в пределы России. К довершению бедствия, Польша купила помощь крымских татар, предоставив им в продолжение сорока дней грабить, разорять и уводить в плен русских жителей, кроме поляков. И тогда крымские и ногайские орды рассеялись по брацлавскому и подольскому воеводствам, и весь край до самого Люблина загорелся и задымился огнем и кровью. „О, какое горе!“ восклицает летописец, „какой плач, какое стенание! Язык не может выразить всего ужаса этих дней: растление девиц, посрамление супруг, лишение имуществ, стыд неволи и цепей". Такое же разорение постигло и козацкую Украйну. „Зажурылась" Украйна и увидела, что негде ей деться; орда топтала конем маленьких детей, рубила старых, уводила в плен молодых.

 

10. Земская Дума в Москве; Переяславская рада и присоединение Малороссии к России.

„В соумышлении с поляками бусурманы хотели погубить до конца русский народ, но Бог, запинаяй лукавых в коварстве, обрати и постави якоже бе Ему звестно в неизследимом совете". Стон обагренной кровью Украйны достиг Москвы. 1 октября 1053 года, в Грановитой Палате, была созвана Земская Дума из знатнейших духовных и светских персон. Присутствовал и царь Алексей Михайлович. Думный дьяк „вычитал" жалобы Хмельницкого на притеснения поляками веры православной и просьбу его принять Украйну под высокую руку государя московского. Бояре подали мнение: гетмана, со всем войском и со всеми городами и землями следует принять под высокую руку государя, чтоб не допустить их в подданство турецкого султана или крымского хана. То же сказали лица прочих сословий, а патриарх Никон и духовенство благословили государя и всю державу, и сказали, что они будут просить Бога, Пресвятую Деву и всех святых о пособии и одолении.

После такого приговора Земской Думы царь послал трех послов: боярина Бутурлина, окольничего Алферьева и думного дьяка Лопухина в Переславль для принятия Украйны под покровительство московского государя. 8 января 1654 г. гетман собрал в г. Переславле общую раду и обратился к ней с следующей речью: „Панове полковники, есаулы, сотники, все войско запорожское и все православные христиане! Всем вам известно, как нас Бог освободил из рук врагов, преследующих церковь Божию, озлобляющих все христианство нашего восточного православия, хотящих искоренить нас так, чтоб и имени русского не упоминалось в земле пашей. Всем нам стало это несносно и, видно, нельзя нам жить более без царя. Поэтому мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтобы вы с нами избрали себе государя из четырех, кого захотите: первый—царь турецкий, который много раз призывал нас под свою власть чрез своих послов; второй—хан крымский; третий—король польский, который и теперь может, принять нас в свою милость, если сами захотим; четвертый — царь православный Великой Руси, царь восточный, которого уже шесть лет мы беспрестанно умоляем быть нашим царем и паном. Которого хотите, того и выбирайте. Царь турецкий — бусурман. Всем нам известно, какую беду терпят наши братья, православные греки, и в каком утеснении они от безбожников. Крымский хан тоже бусурман; хотя мы, по нужде, и свели с ним дружбу, однако приняли чрез то нестерпимые беды, пленения и нещадное пролитие крови христианской. Об утеснениях от польских панов ненадобно и сказывать: сами знаете, что они почитали лучше жида и собаку, чем нашего брата христианина. А православный христианский царь восточный одного с нами греческого благочестия, одного исповедания; мы с православием Великой Руси едино тело Церкви, имеющее главою Иисуса Христа. Этот-то великий царь христианский, сжалившись над нестерпимым озлоблением православной Церкви в нашей Малой Руси, не презрев наших шестилетних молений, склонил теперь к нам милостивое свое царское сердце и прислал к нам своих великих ближних людей с царскою милостью. Возлюбим его с усердием! Кроме его царской руки, мы не найдем благоотишнейшего пристанища. Кто нас не хочет послушать, тот пусть идет, куда хочет: вольная дорога!"

Тысячи голосов отвечали: „Водим под царя восточного! Лучше нам умереть в нашей благочестивой вере, нежели доставаться ненавистнику Христову, поганому!"

Переяславский полковник начал обходить майдан кругом, и спрашивал: „Чи вси так соизволяете?"— „Вси"! кричал народ. Возвысил голос и гетман: „Буди тако! Да укрепит нас Господь под его царскою крепкой рукою"!—„Боже, утверди"! отвечал народ. „Боже, укрепи, чтоб мы навеки вси были едино". В тот же день козаки и переяславские жители дали присягу на верность царю московскому. Для приведения к присяге жителей остальных городов и полков Украйны были посланы стольники и стряпчие, а сами послы для той же цели посетили главнейшие города: Киев, Чернигов и Нежин. В Киеве им был оказан торжественный прием. Митрополит Сильвестр Коссов, окруженный сонмом духовных лиц, встретил послов речью. „Вы приходите", говорил он, „от благочестивого царя с желанием посетить наследие древних великих князей русских, к седалищу первого благочестивого русского великого князя, и мы исходим вам в сретение; в лице моем приветствует вас оный благочестивый Владимир, приветствует вас святой апостол Андрей Первозванный, провозвестивший на этом месте сияние великой Божией славы, приветствуют вас начальники общежительства, преподобные Антоний и Феодосий и все преподобные, изнурившие для Христа жизнь свою в пещерах. Войдите в дом Бога нашего, на седалище первейшего благочестия русского, и пусть вашим присутствием обновится, как орляя юность, наследие благочестивых русских князей". Из Киева бояре отправились в Нежин, где полковник Золотаренко, зять Хмельницкого, принял их со всеми почестями, и город присягнул без сопротивления. Затем, 28-го января, последовала присяга жителей Чернигова, и послы, окончив свое дело, уехали в Москву. Вскоре последовала жалованная грамота царя Алексея Михайловича гетману Хмельницкому и всему войску запорожскому. В ней царь говорил: „Мы, великий государь, наше царское величество, подданного нашего Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, и все нашего царского величества войско запорожское пожаловали, велели им быть под нашею-царского величества высокою рукою, по прежним их правам и привилегиям, каковые им даны от королей польских и великих князей литовских, и тех прав и вольностей нарушивати ничем не велели, и судитись им велели от своих старшин по своим прежним правам.

 

11. Подчинение киевской митрополии власти московскою патриарха.

За политическим воссоединением Малой России с Великой не замедлило последовать и иерархическое объединение киевской митрополии под властью московского патриарха. 8 июля 1685 года на киевскую кафедру был избран луцкий епископ Гедеон князь Четвертинский. В октябре следующего года Гедеон прибыл в Москву, где был принят с большой честью, и 8-го ноября московским патриархом Иоакимом поставлен на престол киевской митрополии. Благословенной грамотой патриарха Гедеону велено именоваться, по прежнему, Малыя России митрополитом Киевским и Галицким, и по достоинству Киевской митрополии, которая признана между великороссийскими митрополиями первоначальной, занимать место выше всех архиереев российских, носить две панагии и „ради той стороне обычности" митру с крестом, а в путных шествиях в своей епархии носить пред ним греческий крест; ради же единочинства с российскими митрополитами дан ему белый клобук, „яко в той стране таковое у митрополитов ношение упразднися". В 1687 году на подчинение киевской митрополии власти московского патриарха изъявил согласие и константинопольский патриарх Дионисий. Таким образом окончилось разделение русской церкви, продолжавшееся со времени Витовта около двух с половиною столетий. Впрочем, актом воссоединения киевской митрополии единство русской церкви восстановилось не вполне: от неё остались отторгнутыми литовские области и Галиция, очутившиеся теперь в самом жалком положении. Потеряв свою прежнюю поддержку в Малороссии, они остались после этого одинокими и совершенно беспомощными против врагов православия и подвергались всем ужасам католического и униатского фанатизма.

 

КОНЕЦ,