Страшная ночь

В результате этой бессмысленной вечерней перестрелки среди наших солдат оказалось немало пострадавших и даже убитых. Наконец, стрельба постепенно прекратилась, наступила полная тишина. Черная непроглядная ночь опустилась на мрачные ели и окутала своим черным мраком всё живое и мертвое. Люди узнавали своих соседей только по сдержанному шепоту или наощупь.

Еще до наступления полной темноты по распоряжению начальства были выставлены секреты, а батальону приказали вытянуться в одну цепь и чувствовать плечом своего соседа. Но несмотря на эту жуткую призрачную тьму и вполне естественный страх, усталые и голодные солдаты начали постепенно засыпать.

Разведчики же совершенно не спали и предыдущую ночь, а поэтому все быстро уснули мертвецким сном. Я лежал между чувашем и Лобачевым, и так как оба они невыносимо храпели, я же с детства совершенно не переносил этих звуков, отполз вперед шагов на десять, выбрал во мху мягкое и уютное местечко и, слушая далекий ровный шум Черемоша, тоже уснул почти непробудным, но болезненно чутким сном.

Не знаю, сколько времени продолжался этот тяжелый сон. Будучи в стороне от общей цепи, я не слышал и не знал, что происходит вокруг. Черная ночь оставила эту страшную тайну неразгаданной.

Просвистел ли катящийся мимо меня камень, или тяжелые холодные капли ночного дождя, непрерывно падавшие с еловых ветвей мне на лицо, заставили меня проснуться, и я приподнялся, не сознавая сразу, где я и что происходит вокруг.

Такая жуткая невыносимая тишина и черная тьма вызывали невольную дрожь. Потом я припомнил вчерашнюю обстановку и тихонько пополз, как мне казалось, к тому месту, где лежал вечером.

Я ощупывал руками мох, камни, корни деревьев, но людей не находил. Непонятный ужас начал постепенно, как ядовитая безжалостная змея, пробираться к рассудку. Мои движения стали какими-то лихорадочно быстрыми. Я наткнулся на чью-то руку, затряс ее, но она была холодна и безжизненна. Невольный стон вырвался у меня из груди, но этот звук моего голоса был так ужасен, что я, теряя рассудок, упал и прижался к земле. Потом я встал на ноги, протянул руки вперед, сделал несколько шагов, споткнулся о что-то мягкое и упал на новый труп. Бессознательно вцепился я в него руками, а волосы на голове зашевелились, и отчетливый стук моего сердца был четко слышен в этой мертвой черной тишине.

Далее смутно припоминаю, как я летел вниз по склону горы, падал, вскакивал, ударяясь головой о стволы деревьев, снова вставал, бежал и снова падал. Нормальный рассудок у меня в тот момент, вероятно, отсутствовал, и это возбудило во мне новое, неестественное мужество в неравной борьбе с темными силами и мнимым врагом.

Ударившись головой о ствол дерева, я потерял, вероятно, на некоторое время сознание, и это спасло меня от полной потери рассудка. Когда я очнулся, утренний свет уже слегка пробивался сквозь мохнатые колючие лапы горных лесных великанов. Этого едва уловимого света было достаточно, чтобы изгнать из воображения дикий ночной ужас. Я снова поднялся и, еле двигаясь от усталости и боли, поплелся вниз.

Крутизна откоса постепенно уменьшалась, лес редел и радостный свет первых бликов утренней зари улыбался пробуждаемой им же природе.

Гора кончилась. Я спустился в долину, миновал еще сонные гуцульские сады, хутора2 и вышел на дорогу, которая сопровождала бурные воды Черемоша. Но и здесь была полная тишина — ни солдат, ни гуцулов, как будто всё вымерло вокруг в эту страшную черную ночь.

Соображая, что солдаты ушли ночью и разместились по избам на отдых, я постучал в одну из ближайших халуп. Через несколько минут дверь заскрипела, открылась, и на пороге появился знакомый старик, но он не узнал меня. На его лице одновременно появился неподкупный испуг, удивление, растерянность, и он в страхе снова захлопнул дверь. Я всё еще ничего не понимал. Спустился к реке, и когда пил жадно воду и освежал ею лицо, то обнаружил, что оно сильно распухло и заныло от соприкосновения с холодной водой. Потом я постепенно начал прибавлять шагу, и неясная тревога снова волновала мысли.

Уже наступил день. Сентябрьское солнце еще сильно грело и сушило остатки росы от утреннего тумана, но ни одного русского солдата по-прежнему не попадалось мне на пути. Гуцулы, увидев меня, сердито поглядывали и шептались между собой.

В горах впереди меня и с боков послышались отдельные выстрелы. Я побежал. Только к исходу дня догнал я свою роту. Разведчики с радостными криками обступили меня и с удивлением рассматривали мою избитую, изодранную физиономию.

Первое, что я сказал вместо приветствия, это были слова «Дайте зеркальце». И хотя я не узнал себя в нем, но с радостью убедился, что цвет волос моих, несмотря на ужас пережитой ночи, остался прежним.

Дальше по пути мне ребята рассказали, что ночью выяснилось следующее: в то время, когда наш батальон пытался атаковать высоту 1077, немцы начали обходить нас с обоих флангов, в связи с чем ночью же был дан приказ при соблюдении полной тишины оставить гору, спуститься в долину под прикрытием ночи, отойти на 25–30 километров и занять новые позиции. Приказ об отходе был передан по цепи и солдаты разбудили каждый своего соседа, сняли посты и, соблюдая полную тишину, спустились в долину.

Я же лежал в стороне в неизвестном никому месте, и поэтому остался там коротать эту памятную ночь в полном одиночестве, по соседству с забытыми трупами…

В тот же вечер батальон занял новые позиции. Немцы двигались вслед горными хребтами и перевалами, сокращая себе этим путь. Когда наступило следующее утро, они уже были перед нами в долине реки; а некоторые их группы расположились на горных хребтах, фактически уже в нашем тылу, откуда расположение батальона было видно как на ладони.

Чувствуя себя оставленными в мешке, солдаты и офицеры переживали, так как противник в любой момент мог отрезать группу, обороняющую долину. Какая была цель удерживать нас в то время в таком тяжелом положении, сообразить сначала было трудно. Когда же посланный в штаб дивизии курьер возвратился с приказом стоять насмерть и держать оборону до последнего солдата, то сразу смирились и успокоились. С наступлением ночи в долине оставили на риск небольшой заслон, а основные силы заняли оборону вдоль горных склонов по обе стороны долины реки. При попытках же противника пустить вниз разведку, солдаты открывали беглый ружейный огонь, им и сбивали его с толку.

В числе незначительной группы более надежных солдат, обороняющих долину реки, находилась команда разведки, которая занимала центральную часть обороны, глубоко вклинившуюся в расположение врага.

Ночь напролет ни один человек не имел права хотя бы на минуту сомкнуть глаза. Где-то позади происходили стычки с противником, трещали пулеметы, гремела артиллерия, но группа эта твердо охраняла долину реки с тяжелым, но гордым сознанием своего назначения и своей обязанности.

Так продолжалось несколько суток, пока команду разведки не отозвали на несколько километров назад. Тут же я получил новое задание — провести на следующее утро глубокую разведку боем в районе расположения совершенно незнакомых мне высот. После тщательного изучения карты и окружающей местности с вершины одной из наиболее высоких сопок ранним утром, скрываясь в залитой туманом лощине, двинулись мы в незнакомый нам опасный путь.

Я уже упоминал о том, что немцы зря никогда не обнаруживали своего присутствия ни своим открытым появлением, ни стрельбой. Они до последней минуты следили из укрытий за движением своих противников и начинали действовать, взвесив обстановку, наверняка. Это обстоятельство, конечно, нервировало и меня, и остальных ребят, хотя каждый старался не проявлять чувства беспокойства. Шли мы, вытянувшись в редкую цепочку, соблюдая полную тишину, и, как волки, присматривались к каждому кустику и каждому камню или выступу скалы. Расположение наших войск осталось далеко позади.

Лощина с бегущим на дне ее ручейком пошла круто кверху и уперлась в гранитный обрыв высотой в несколько метров, по которому сбегали струйки воды, образовывая внизу подобие маленького водоема. Здесь я оставил для прикрытия бо2льшую часть своей группы, а сам с Лобачевым, Моисеевым и Чувашем обогнул гранитный массив и поднялся на его плоскую террасу.

Деревьев здесь никаких не было, лишь высокая, высушенная солнцем нескошенная трава покрывала пологие склоны соседних высот.

Тут мы были как на ладони, и нас могли увидеть со всех сторон. Пришлось залечь в траву и продолжать свой путь ползком. Здесь мы двигались параллельно и хорошо видели друг друга. Впереди на низеньких жердях тянулись телефонные провода. Лобачев был к ним ближе остальных. Я сделал ему знак пальцами перерезать их. Он подполз ближе, немного приподнялся и протянул руку, но в этот момент, опередив немного выстрел, раздался звучный шлепок пули о кость, рука Лобачева упала, и сам он свалился в траву. В то же время, бог весть зачем, вероятно, просто инстинктивно приподнялся Чуваш и тут же был намертво сражен пулей. С двух сторон немцы уже в открытую, во весь рост, бежали к нам. Моисеев выстрелил и, как змея, ползком спустился вниз у скалы. За ним сполз с болтающейся рукой и искаженным лицом Лобачев. Я же, двигаясь посередине, очутился против обрыва, который отрезал мне путь отхода.

Растерянность в  таких  случаях  равноценна  смерти.  Выстрелив в упор по подбегающему ко мне немцу и заметив, что второй бегущий за ним замешкался, заряжая на ходу винтовку, я снова выстрелил и бросился к обрыву. Вместе с визгом пуль позади раздалось несколько выстрелов, но я уже летел вниз с обрыва. Падение было довольно удачным — я надломил себе только шейку левого бедра.

Оставленные мною внизу товарищи, укрывшись за камнями, своим огнем остановили немцев. Двое из них подняли своего старшего и потащили обратно в сторону расположения своей части. Остальные, продолжая отстреливаться, двигались к исходному рубежу.

Таким образом нам удалось вклиниться в расположение противника, но установить его силы мы не смогли.

Мне кажется, что дальнейшее описание однообразных событий боевой жизни может наскучить, и поэтому считаю более целесообразным упомянуть о них лишь в общих чертах.