Февральская революция

В конце февраля весь 326-й Белгорайский полк был отведен в резерв на очередной отдых и размещен в землянках на небольшом открытом плоскогорье, вдоль какого-то неширокого, но бурного потока. В том месте, где этот ручей вливался в Черемош, лежал в его русле огромный валун, который был, вероятно, принесен сюда потоком во время горного ливня. Он занял почти всё русло и преградил путь движению быстротекущих вод. Озлобленный поток оглашал своим бешеным ревом долину, стараясь столкнуть со своего пути непрошеного гостя, им же принесенного сюда из высокогорных ущелий.

Жизнь полка протекала в обычных условиях отдыха: людей мыли в банях, меняли белье, к весне, как правило, выдавали зимнее обмундирование и теплые папахи, причем всё это внедрялось с большим нажимом. Хотя в это время в нем не было уже никакой необходимости. Но ничего не поделаешь, дисциплина — закон для солдата. Зимой обыкновенно мерзли в фуражках, а до середины лета парились в теплых тяжелых папахах.

Каждый вечер полк выстраивался на поверку, на молитву, тут же сообщались некоторые приказы. Оркестр играл гимн, потом марш, и народ расползался по землянкам на отдых и сон.

С наступлением сумерек в землянках зажигали керосиновые коптилки, в изготовлении которых изощрялись каждый по-своему, но все они страшно коптили и наполняли эти вдавленные в землю тесные неуютные логовища смрадом и копотью.

Иногда по воскресным дням солдаты по собственной инициативе устраивали даже самодеятельные концерты. Для этой цели на одном из пригорков было устроено из жердей и еловых лап почти подобие сцены. Ну а зрители располагались, конечно, прямо на земле, густыми темными рядами.

Любая удачная или неудачная солдатская острота или нецензурная выходка наделялась громом аплодисментов и одобрительными криками. В репертуар этого фронтового театра входило всё что угодно, всё, что приходило в голову любому из его актеров. На сцене часто появлялись даже опытные провинциальные балаганные болтуны, которые здесь, в отсутствие прекрасного пола, давали волю своей необузданной отвратительной пошлости.

Бедные, лишенные самой ничтожной доли культурных духовных потребностей зрители воспринимали всякую гадость за счастье и чистосердечно наслаждались этим редким зрелищем.

Известный уже нам огромный хохол Мороз был здесь незаменимым конферансье. Появление его мрачной, косолапой, глядящей исподлобья фигуры со старинной лирой на боку всегда вызывало дружный взрыв хохота и рукоплесканий.

Под аккомпанемент этой лиры, издававшей звуки, похожие на одновременный скрип доброго десятка немазаных телег, широкомордый Мороз, слегка подмигивая, выдавал иногда такие штучки, что многие зрители вместо смеха крепко задумывались и, поглядывая друг на друга, почесывали затылки. Происходило это обыкновенно тогда, когда по каким-либо причинам отсутствовало всевидящее око военной полиции и вездесущая тень капитана Гречкина.

Наш духовный наставник,  полковой священник,  становившийся когда-то перед походом во главу полка, с тех пор как одним из первых в полку заболел далеко не цензурной болезнью, вовсе перестал показываться солдатам на глаза и принимал лишь участие в полковых офицерских попойках. Концерты эти Мороз часто заканчивал вместо гимна любимой солдатской песней:

Твоя жизнь это та же могила, Что ни час в наступленье иди.

Во время исполнения этой песни его бархатная могучая октава глубоко задевала сердечные раны старых воинов и часто вызывала невольную скупую горькую слезу.

По вечерам после поверки по дымящимся землянкам начинали робко ползать какие-то странные,  неопределенные  слухи  о  какой-то сказочной свободе, о новом царе, о неясных волнениях в столице и т. п. При мерцающем свете мрачных коптилок, под вечно неумолкающий шум неугомонного потока слухи эти в десятках всевозможных вариантов незримыми волнами колыхались по лагерю и возбуждали радужные и яркие надежды в заскорузлых мозгах серых подземных жителей.

Числа 12 или 15 марта 1917 года, точно не помню, выстроенный длинными стройными  рядами  полк  заканчивал  вечернюю  поверку. В это время со стороны правого фланга на прекрасном вороном коне прошмыгнула какая-то мрачная фигура и остановилась слегка поодаль фланга. Дежурный офицер, отделившись от строя, скомандовал:

—   Полк смирно! Господа офицеры! — и направился к подъехавшему, но эта темная фигура отмахнула рукой, и дежурный офицер в недоумении остановился.

—    Командир дивизии — генерал Пронтов, — пробежал по рядам сдержанный  шепот.

—   Что-то неладное, братцы, привез, — пробасил Мороз. — Глянь, фуранька як кверху сзаду задралась.

Действительно, может, происходило это случайно, но всегда, когда генерал появлялся с недобрыми вестями, широкие поля его фуражки сзади были задраны кверху, а голова опущена вниз. Оркестр непонятно по чьей команде заиграл гимн «Боже, Царя храни!». Но генерал замахал руками, и оркестр умолк.

Тогда Пронтов выехал вперед, остановился перед полком и произнес сдавленным глухим голосом:

—  Их Императорское величество Николай Второй, император всея Руси, царь Польский… и т. д. и т. п. [27 февраля] 1916 года³⁷ отказался от престола.

37   Видимо,  неточность  или  описка:  отречение  состоялось  15  (2)  марта 1917 г.

 Он, кажется, продолжал еще что-то говорить, но в этот миг раздался такой оглушительный взрыв «Ура!», что генерал снова повесил голову, а поля его фуражки загнулись кверху. В воздух непрерывно летели папахи. Солдаты хватали друг друга за руки и крепко жали их.

—  Братцы, тут и войне конец! — прозвучал могучий рев Мороза. Его попытались качать, но уж слишком велика была эта махина, и он, шутливо помогая восторженным товарищам, сам смеялся и, размахивая руками, слегка подпрыгивал от земли. Потом Пронтов поднял руку кверху и терпеливо ждал, когда умолкнет разбушевавшаяся стихия.

Прозвучала команда «Смирно!». Приученные к строгой военной дисциплине солдаты сразу умолкли. Пронтов продолжал:

—   Император Николай Второй отказался от престола в пользу великого князя Михаила.

Генерал круто повернул коня и скрылся в сгущающихся вечерних сумерках.

—    А трясця ему в зад, — с досадой рявкнул Мороз. Под звуки невнятного ропота серая масса шинелей стала растекаться по своим землянкам.

Итак, об отречении Николая и о Февральской революции мы узнали на фронте только через 12–15 дней после свершившегося факта.

Война всё же продолжалась. Но этот огромный тронутый с места улей в лице всей великой России, в массе оторванных от семей, от труда и мирной жизни, одетых в серые прокопченные, ободранные шинели людей, грозно гудел внутри. И опытное ухо «старого пчеловода» уже улавливало в этом шуме победные звуки великих грозных событий.

Примерно за месяц до Февральской революции мои документы были, в конце концов, присланы в штаб полка. Мне об этом сообщили, а еще через несколько дней я должен был отправиться в Киев, в военное училище. Но вечной затаенной мечтой моей жизни была летная школа, и я наотрез отказался от командировки, чем нарушил уже не первый раз военную дисциплину и был временно задержан при штабе полка.

С наступлением весны, когда обнажились горные вершины, а снега сползли в чащу и овраги, бурные кипящие реки, смывая на пути своем мосты и забытые избы, сбросили воды свои по горным ущельям в ярко зеленеющие равнины. Начал оживать и фронт.

Вероятно, по распоряжению высшего командования были предприняты новые попытки прорвать немецкий фронт в лесистых Карпатах — недалеко от румынской границы, в направлении Венгерской равнины.

Наши части за зиму пополнились, подучили молодых солдат, усилили артиллерией и так далее. Но и противник не дремал. Немцы хорошо укрепились на весьма выгодных для обороны опорных пунктах, для чего использовали наиболее высокие хребты и перевалы.

Одним из облюбованных нашим командованием пунктов, в районе которого предполагался прорыв фронта, была высота Прислен, расположенная вблизи румынской границы. На склонах своих она почти не имела лесов и угрюмо возвышалась над соседними высотами.

С наступлением благоприятных климатических условий наша артиллерия обрушила свой огонь на восточные склоны этой горы, где ясно обнаруживались ряды немецких укреплений. В развертывании этих боев я не участвовал, так как временно находился в штабе полка.

После первых неудачных лобовых атак из района сражения потянулись по долине реки сотни окровавленных раненых. Здесь, в долине, мне довелось встретить раненых офицеров своей роты и близких товарищей. Несмотря на тяжелые ранения, все они были довольны, что вырвались наконец из этого ада, где люди, обессилев от страшной усталости при подъеме по крутому склону, в изнеможении падали на землю перед укреплениями противника и тут же беспощадно уничтожались, не достигнув цели. Почти все пострадавшие имели ранения в голову.

Бессмысленная и глупая борьба за эту высоту тянулась продолжительное время и стоила нашей дивизии нескольких тысяч солдат только убитыми и около полусотни офицеров.

Полк наш быстро растаял и вскоре был снова отведен в резерв для нового пополнения. Это был тот же поселок Яблоново, в котором полк отдыхал прошлым летом перед началом боевых операций. Но я не узнал его сразу, здесь было построено много новых деревянных домов с резными украшениями и просторными верандами. Все они красовались на живописных холмах или обрывах над рекой.

Можно было предположить, что в этом поселке размещался какойто крупный штаб, для которого наши солдаты выстроили эти хоромы, а сами сидели со своими неизменными вшами в мрачных сырых «подземельях».

Только по случайно уцелевшей вывеске на одной из заколоченных лавчонок я узнал, что это было то же Яблоново, где я прошлым летом впервые увидел Марийку.

Разместившись со своими ребятами в одной из заброшенных халуп, стоявшей довольно высоко на склоне прибрежной горы я невольно вспомнил о Марийке и, сам не сознавая, искал с ней встречи. Несколько раз подходил я к дому, где в прошлом году недолго жили мы у ее отца, но ни Марийки, ни старого гуцула я там ни разу и не увидел. У крылечка избы постоянно крутились какие-то связные, денщик часто раздувал сапогом посиневший стертый русский самовар. Хозяева избы, повидимому, были куда то выселены или сами ушли, подавшись от греха в горы. И так я постепенно снова стал забывать о Марийке. Ее образ, воскресший в моем воображении, потускнел и постепенно стушевался.

Через несколько дней, сидя у своей избы, я увидел внизу на дороге у реки всадника, который о чем-то расспрашивал встречного солдата. Последний, выслушав его, указал рукой в сторону моей избы.

Как велика была моя радость, когда я в незнакомом всаднике узнал своего любимого двоюродного брата Леонида Юшкина, с которым мы так чудно проводили последний летний месяц на Днепре, перед войной в 1914 году.

В настоящее время он командовал одной из рот Корсуньского полка³⁸, входящего в состав нашей же 82-й дивизии. Здесь мы вспоминали с ним наши детские проказы, революцию 1905 года, когда он прятал у нас оружие и нелегальную литературу, и наконец Днепр, тот самый божественно прекрасный Днепр, столь дорогой и близкий каждому русскому человеку. Песчаные холмы над ним старого варяжского кладбища с ярко-зелеными кудрями дубов, пышно украшавшими его берега, и темные синие воды, безмолвно бегущие к югу, уносящие в Черное море тайну веков нашей Родины.

38  327-й Корсунский пехотный полк.

В эту короткую встречу он посвятил меня в тайны сложной политики, которой тогда никто из нас не понимал и не ощущал. Солдатские умы бродили каждый по-своему, каждый смотрел со своей колокольни, но не было среди нас человека, который мог бы объединить все эти наболевшие чаяния, всё горе веков, слить их в одну могучую силу и раздавить его хитро сплетенную тину.

Это была моя последняя встреча с Леонидом, так как в одном из последующих боев он погиб, честно выполнив свой долг перед родиной.

Дни стояли теплые и тихие. С безоблачного синего неба ярко светило весеннее солнце, обогревая своими палящими лучами остывшую за зиму землю. По горным склонам струился теплый влажный пар. Весенние воды устремлялись в долины. Река успокоилась, и лишь мерный успокаивающий шум ее вод воскрешал разрушенные годами войны надежды и пробуждал уснувшие мечты. С одним из моих новых сослуживцев, Данилой Сомовым, сидели мы поодаль избы на косогоре и подставляли спины горячему солнцу.

Данила вслух тосковал о забывшей его невесте и вполголоса тянул какую-то нудную украинскую песню. По склону горы и по нашим наклоненным спинам скользнула какая-то тень. Данила умолк и оглянулся.

—   Эй, дивчина, не торопись, присядь-ка с нами и расскажи нам чего-нибудь, — скороговоркой залепетал Данила. Но тень шарахнулась в сторону и слилась с едва зеленеющими ветвями деревьев.

Я тоже повернулся. По тропинке, слегка вьющейся вдоль косогора, быстро удалялась от нас худенькая женская фигурка в праздничном гуцульском наряде. Неужели Марийка? Внезапная мысль эта обожгла меня, точно огнем. Я встал и, ничего не сказав Даниле, пошел вслед за девушкой. Снова замедлив шаги, она продолжила свой путь, наклонив низко голову. Она или нет? Бог ее знает. Я видел ее всего лишь несколько дней. А этот кошмарный минувший год тяжелым бременем улегся в моем сердце и раздавил в нем чувства и воспоминания.

Когда между нами оставалось не более двух шагов, я нерешительно окликнул:

—  Марийка!

Девушка вздрогнула и быстро повернулась ко мне. Она! Ее глубокие печальные глаза. Несколько секунд Марийка молча смотрела на меня. Глаза ее открывались всё шире и шире. Горькая улыбка мгновенной радости быстро сменилась выражением глубокой тоски и безграничного страдания. Как дикая серна она отпрянула в сторону и закрыла лицо дрожащими руками.

Лицо это, когда-то прекрасное и чистое, теперь искаженное отпечатком ужасной болезни, последний раз мелькнуло передо мной и быстро исчезло в густых еловых зарослях. Я не пытался ни преследовать, ни разыскивать ее. Новая встреча для нее была бы слишком тяжелая, а для меня бессмысленная.

Прогуливаясь однажды в свободное время по ближайшим холмам, я случайно встретил там старого гуцула — отца Марийки. Старик настолько одряхлел и сгорбился, что его с трудом можно было узнать.

—  Дядя Мыкола! — обратился я к гуцулу, вскапывающему свой маленький клочок пригодной для посадки картофеля земли.

Он немного выпрямился и, прикрыв от солнца глаза рукою, долго присматривался ко мне, потом, воткнув лопату в землю, пошел ко мне навстречу. Мы тепло поздоровались и дружески смотрели друг другу в глаза. Я хотел помочь ему вскапывать землю, но он наотрез отказался.

Опасаясь затронуть тяжелую сердечную рану бедного гуцула, я никак не мог собраться с мыслями и начать какой-либо отвлеченный разговор. Старик вытащил из кармана трубку, набил табаком, закурил и присел на траву. Я тоже опустился против него.

—  Я думав, что тебя, хлопче, уже давно на этом свете нету, да видно, Бог уберег.

Посмотрев пристально на мое лицо, он добавил:

—  Год тому назад уходил ты от нас совсем малым хлопчиком, а вернулся настоящим солдатом; видно, и тебе нелегко пришлось в наших темных горах.

Я вкратце рассказал ему о моих мытарствах и переживаниях за этот тяжелый год. Старик попыхивал трубкой и горестно качал головой. Ему, видимо, хотелось сообщить мне о чем-то важном и тяжелом, что омрачало его старческую душу, начать же этот разговор он никак не мог.

Но, откровенно говоря, очень тяжело быть бесполезным свидетелем чужого несчастья, и поэтому, не желая исполнять эту нелегкую для меня роль, я встал и напомнил, что мне нужно идти, простился со стариком.

Отпуская мою руку, он всё же не выдержал и проговорил глухим убитым голосом:

—  Скажи, хлопче, спасибо вашим офицерам за то, что погубили Марийку, прощай, бувай здоров.

Старик снова низко склонился над дышащей весенним теплым паром землей. Своим жалким, страдальческим видом в эти минуты он походил на человека, роющего могилу для самого дорогого, самого близкого ему существа.

Разнохарактерная политическая пропаганда в войсках всё усиливалась и кружила неискушенные солдатские умы. Всё слушали, всё принимали и одобряли, но воевать больше никто не хотел. Офицеры постепенно теряли свою власть, уединялись, и, наконец, между ними и солдатами образовалась непреодолимая пропасть. Росли и формировались два неравных лагеря: лагерь войны и лагерь мира. Политическая борьба двух основных частей ширилась и углублялась. Солдаты доставали где-то красную ткань и накалывали себе бантики, чем явно раздражали консервативную часть офицерства. Самым тупым и непримиримым оказался капитан Гречкин. Однажды, проезжая в пролетке по дороге берегом реки, он повстречал двух едущих верхом казаков. Пожилые, но бравые кавалеристы даже не собирались приветствовать «лихого капитана» и, не обращая на него никакого внимания, ехали себе мимо.

Гречкина взорвала такая, по его понятиям, наглость, и он, остановив пролетку, заорал своим отвратительным лающим собачьим голосом:

—  А где честь?!

Казаки переглянулись, огляделись по сторонам, потом, как по команде, их нагайки взлетели в воздух и со свистом обрушились на горбатую спину капитана Гречкина. Ошеломленный вояка настолько растерялся, что в свою очередь начал стегать хлыстом по спине своего возницу и, потеряв фуражку, еле унес свои бренные кости.

После нового пополнения полк наш остался в резерве и больше не участвовал в боях на Карпатах. Брожение среди солдат быстро прогрессировало. Измученные тяжелыми условиями борьбы и жизни в горах, солдаты и слышать больше не хотели о войне. Большевистская агитация находила здесь прекрасную почву для своих идей и имела колоссальный успех. В силу всех этих обстоятельств высшим командованием было решено вывести полк из Карпат.

И вот в один из последующих дней на рассвете серая лава покорных сгорбленных людей двинулась вниз по долине Черемоша старым знакомым путем.

Чем дальше уходила колонна от черно-зеленых угрюмых хребтов, тем веселее становились солдаты, несмотря на усталость и возрастающий жар. Серые зимние папахи были молодецки сбиты на затылки. Вперемешку с оркестром звучали задорные солдатские песни и звонким эхом отдавались в ущельях и долинах соседних ворчливых потоков.

Привыкшие за протекший год к русским солдатам гуцульские бабенки, раззадоренные звуками музыки и игривыми беззаботными песнями, вертелись толпами у пыльной дороги, задорно галдели, трещали и бесцеремонно дразнили бойцов своим вызывающим веселым смехом.

Долину Черемоша сейчас было трудно узнать. Там, где год назад с трудом перебирались через реку чуть ли не вброд, теперь красовались широкие, из чисто тесанного дерева мосты. Рядом со старыми покосившимися избами выросли новые большие деревянные дома с резными наличниками, балкончиками и верандами, всё сияло свежестью и чистотой.

По узкоколейной железной дороге, надрываясь, пыхтя и извергая клубы черного дыма, бежал маленький паровозик и тащил за собой десятка два груженых платформ, на которых сидели в своих пестрых нарядах довольные гуцульские бабы.

Чем ближе к концу подходил наш путь, тем сильнее жгло солнце и ярче казались пологие склоны. Пышным бело-розовым цветом были одеты сады, щедро осыпая землю снежинками нежных своих лепестков. Широкая грудь многолюдной колонны жадно вдыхала родной и знакомый запах садов, и мысль о далекой покинутой родине больно щемила солдатское сердце.

К исходу третьего дня горы внезапно растаяли; бесконечная серая лента колонны, оставляя за собой густую завесу клубящейся пыли, растянулась по зеленой безбрежной равнине.

На одной из небольших железнодорожных станций полк был погружен в теплушки и направлен в район города Тернополя, где в это время готовилось новое и последнее на Юго-Западном направлении наступление. Старый командир полка полковник Чижевский куда-то исчез, на его место прибыл новый молодой полковник — офицер Генерального штаба; человек гуманный и мягкохарактерный³⁹.

Наступление готовилось в широких масштабах, намечался большой прорыв немецко-австрийского фронта. Пока полк находился в резерве, мы были свидетелями крупных  подготовительных операций. Огромное количество артиллерии разных калибров двигалось по ночам к фронту и занимало позиции в укрытых местах. Сюда была подтянута даже английская тяжелая одиннадцатидюймовая артиллерия. Прямо у дорог на окраинах местных деревушек разгружались и складировались в штабеля снаряды. Подтягивались склады, продовольственные обозы, лазареты. Кое-где вырастали мачты редких в то время радиостанций. Для наблюдения за вражескими позициями в голубом безоблачном небе вдоль линии фронта повисли десятки аэростатов. Трескучие воздушные тихоходы того времени как той, так и другой стороны бороздили воздух или, вынырнув где-либо незаметно из-за леса, поджигали ракетами баллоны аэростатов, при этом в воздухе происходила огромная вспышка, а корзина наблюдателя вместе с ее пассажиром камнем летела вниз⁴⁰.

39   В данном случае автор, возможно, спутал год. Еще в июле 1916 г. полковник Н. К. Чижевский, судя по всему временно, был отстранен от командования. Непродолжительное время его замещал начальник штаба 82-й дивизии Генерального штаба полковник И. А. Рот. 8 августа (26 июля) командиром полка стал полковник Попов. (См.: РГВИА. Ф. 2935. Оп. 1. Д. 136. Л. 268.) Вскоре Чижевский вернулся. В ноябре 1916 г. ему присвоили генеральское звание, а 30 (17) ноября он вместе с командиром 1-го батальона Багрецовым был отстранен от командования за то, что 1-я и 3-я роты отказались идти в атаку на хребет Прислип. (См.: РГВИА. Ф. 2935. Оп. 1. Л. 4 со ссылкой на следующее дело: РГВИА. Ф. 2935. Оп. 1. Д. 147.)

40   Впервые аэростаты в русской армии были применены в годы русскояпонской войны. В дальнейшем начали появляться специальные воздухоплавательные роты. К началу Первой мировой у нас было 11 воздухоплавательных рот, а концу 1917 — 87 отрядов, не считая две морские воздухоплавательные роты. Всего к концу 1917 г. на вооружении было 93 аэростата. За 1917 г. из строя выбыло 10 аэростатов по метеорологическим условиям, 52 оказались сбиты (41 вражескими самолетами, 7 уничтожены на земле, 4 — артиллерией). См.: Анощенко Н. Д. Воздухоплаватели. М., 1960. С. 7–25.

Немало хлопот стоило затратить командованию, чтобы уговорить войска пойти в наступление. Командир полка сам ходил по ротам и всячески старался повлиять на упрямый народ.

—   Братцы! В последний раз исполним свой долг перед родиной, — чуть ли не со слезами говорил он бойцам. — А там и войне конец, и по домам пора.

В нем не чувствовалось вовсе старого офицера-солдата, и исполнять «свой долг» ему так же не хотелось, как и каждому из подчиненных ему солдат.

Атака на вражеские позиции всё же состоялась. Грандиозная артиллерийская подготовка беспощадно разрушила укрепления врага. Широчайший огненный вал вздымал к небу столбы земли и пламени. Тяжелая артиллерия глухим непрерывным громом заставляла невольно держаться поближе к земле.

Не обошлось и здесь без досадных казусов: несколько тяжелых одиннадцатидюймовых английских орудий во время стрельбы разорвалось, угробив при этом десятки лучших артиллеристов. Дело в том, что снаряды изготовили на наших заводах вредительским, вероятно, методом, не точно соответствовали калибру орудия и при выстреле разрывали его казенную часть.

Первая атака кончилась неудачей, так как войска противника, определив начало артиллерийской подготовки, скрылись в так называемых лисьих норах и по окончании последней снова заняли свои места на переднем крае обороны.

После первой неудачи командование пошло на хитрость: произведя новую короткую подготовку, артиллерия умолкла, солдаты с криками «Ура!» произвели демонстрацию ложной атаки. Немцы же в этот момент снова заняли передний край обороны и последовавшим внезапно новым мощным огневым шквалом были застигнуты врасплох, прижаты к земле и большей частью уничтожены.

Командир нашего полка сам шел в атаку с передними цепями и, будучи еще не обстрелянным, всё время кланялся земле при потрясающих воздух ударах нашей тяжелой артиллерии. Прорыв был совершен, но наступление не получило развития, так как солдаты, сознавая, что войны так никогда не кончить, бросали фронт и уходили обратно. Немцы этим воспользовались и, в свою очередь, начали развивать наступление.

Наш полк целиком отошел в резерв, дальнейший же натиск немцев сдерживали другие части нашей и других дивизий.

В один из таких  дней,  когда  брожение  среди  солдат  доходило до высших пределов, полк был выстроен огромным квадратом и ждал какого-то неизвестного события. Через некоторое время подкатила черная бричка, в которой сидел серенький тщедушный генерал и какой-то странный тип во фраке и цилиндре. Впоследствии оказалось, что это были Корнилов⁴¹  и французский министр Альбер Тома⁴².

41   Корнилов Л. Г. (1870–1918) — выдающийся разведчик и военачальник. В годы Первой мировой командовал 48-й пехотной дивизией. Весной 1915 г. попал в плен, летом 1916 г. бежал из плена. Получил в командование корпус. Во время Февральской революции назначен командующим Петроградским военным округом. В конце апреля 1917 г. назначен командующим 8-й армией. Уже вскоре благодаря политической поддержке стал главнокомандующим Юго-Западным фронтом, а через неделю и Верховным Главнокомандующим.

42   Тома А. (1878–1932) — французский министр-социалист. В 1917 г. как министр вооружений ездил с переговорами в Россию.

Темпераментный француз выступил с речью, стоя на бричке, он потрясал в воздухе кулаком и тростью. Голос его, похожий на охриплый лай, на совершенно непонятном солдатам французском языке, вызвал добродушный смех у последних. Когда он кончил, все с удовольствием прокричали ему «ура» и долго хлопали в ладоши.

После французского министра выступил генерал Корнилов, его жалкая серая бесцветная фигура не внушала к себе никакого уважения. Он переводил речь француза и долго лепетал от себя, но все эти речи сводились к тому, что сейчас же необходимо идти на фронт и продолжать наступление, поддержать наших союзников и обеспечить победу.

—   Шалишь, брат, — злобно посмеивались себе в кулак солдаты, и когда Корнилов, наконец, закончил свою длинную невнятную речь, живой квадрат ответил на нее глубоким молчанием.

Еще через день-два снова был выстроен полк и долго ждали прибытия какого-то нового гостя. Наконец с наступлением сумерек явился сам Керенский⁴³. Заложив руки за пуговицы френча, Александр Федорович закатил полную пафоса и «благородных призывов» речь, которая у неискушенных добродушных солдат имела даже некоторый успех. Когда его трогательная речь подходила к концу, вокруг Керенского зажгли бенгальские огни, и он, освещенный их ослепительным светом, продолжал как истукан неподвижно стоять на одном месте, стараясь придать своей фигуре подобие героического монумента. Ему тоже прокричали «ура» и хлопали в ладоши.

43   Керенский А. Ф. (1881–1970) — политический деятель. С 20 (7) июля (и до Октябрьской революции) премьер-министр временного правительства.