В Карпаты

Простояв в городе Коломый всего лишь сутки, полк наш по совершенно непонятным для нас причинам двинулся в обратном направлении, потом свернул вправо и, достигнув низовьев реки Черемоша, вступил в его извилистую долину. Влажный, неподвижный, накаленный  жгучим  солнцем  воздух  и  та  же  сухая  желтая  пыль окутывали и провожали измученную пехоту. Через каждые десятьпятнадцать минут я смачивал в реке носовой платок и покрывал им обнаженную голову. Во время привалов народ в изнеможении тут же на берегу реки падал на влажный каменистый берег и лежал неподвижно до новой команды. Быстрые воды реки лениво перекатывались через округленные веками камни, мягким шумом своим создавая подобие монотонной однообразной колыбельной песни. Под эту ласкающую песню в минуты коротких привалов солдаты быстро засыпали крепким покойным сном. Но какую тяжелую тайну скрывали от нас эти мягкие волны? Что ожидало в верховьях реки этот встречный поток  человеческих  жизней?  Сколько  физических  мук и душевных страданий утаивали от нас ленивые волны таинственной черной реки?

Каменистая дорога извивалась и перебрасывалась с одного берега на другой. К широкой долине с обеих сторон спускались пологие, покрытые лиственным лесом склоны горных отрогов. По склонам этим, извиваясь змейками, бежали к вершинам узкие тропки и обрывались у убогих гуцульских избушек, обнесенных колючими изгородями²⁰. По ярко-зеленым откосам беспечно бродили мохнатые овцы.

20   Гуцулы — этническая группа украинцев, проживающая в Карпатах. Основное занятие — скотоводство, лесные промыслы, сплав леса и пчеловодство. Разговаривают на гуцульском диалекте украинского языка.

Кое-где у дороги неожиданно появлялись сухие, как жерди, старики-гуцулы. Нещадно высушенные жгучим солнцем, горной ходьбой и тяжелым трудом, они снимали с головы широкие соломенные шляпы, кланялись русским солдатам.

—  Дедка! А где австрияки? — спросил Сергей Буров одного из гуцулов — седого, как пена реки, старика.

—   Ой, далэко убёг, — залепетал старец, указывая соломенной шляпой в голубоватую дымку дрожащего тумана, где еще еле обрисовывались острые хребты далеких лесистых вершин. В это время со стариком поравнялся Мороз.

—   Здорово, дед! — рявкнул он над обнаженной головой старика, и так громко и звучно, что последний даже присел и заморгал глазами.

—   Ой, якы солдат! — ахнул испуганный гуцул, глядя снизу вверх на бывшего гвардейца-великана. Мороз, польщенный произведенным впечатлением, добродушно захохотал, положив осторожно руку на худое, высохшее плечо старика.

Мороз при своей ширине и исполинском росте, вероятно, погиб бы в первом же сражении, но внимательный прапорщик Семенов, взвесив это обстоятельство, назначил его санитаром и этим на относительно продолжительное время сохранил ему жизнь.

Чем дальше продвигались мы навстречу бегущей реке, тем выше и круче становились лесистые горы, тем сильнее сжимали они долину реки и извилистое узкое русло.

Шумящие, озлобленные волны здесь с какой-то яростью метались с камня на камень, вздымая воздушную белую пену и осыпая серебристыми брызгами каменистую дорогу и людей, в изнеможении бредущих по ней в неизвестное будущее своей лукавой, обманчивой судьбы. Там, где долина реки внезапно раздвигала угрюмые горы и где-либо сбоку в ее прозрачные бурлящие воды с яростью бросался сквозь скалы, как тигр на добычу, мутный ревущий поток, ютились у подножия гор гуцульские деревянные хаты с широкими навесами, с резными наличниками, с горшками и кувшинами на кольях догнивающей изгороди. Крестьяне здесь в основном занимались отхожим лесным промыслом, и лишь небольшие клочки земли, отвоеванные у гор и реки, использовались под посадку картофеля, свеклы и так далее.

По склонам гор и их оголенным вершинам бродили стада овец, числом доходившие иногда до двух-трех тысяч голов.

Небольшие фруктовые садики размещались  у  изб,  сменяемые на склонах гор буковыми тенистыми рощами. Ближе к вершинам эти прекрасные рощи постепенно редели и исчезали, уступая место диким еловым массивам, которые своим глубоким мраком возбуждали смутное недоверие и неведомый таинственный страх.

При непрерывном движении по горной долине, огражденной от освежающих ветров, по накаленной каменистой дороге и под безжалостно палящими лучами солнца народ изнемог. Более слабые падали на дороге и оставались лежать до подхода обозов. А остальные со своим русским долготерпением всё шли и шли с обожженными солнцем руками и лицами, с помутневшими мыслями и взорами. Наконец, добрались мы до поселка Яблоново, расположенного вблизи от слияния Черного и Белого Черемоша. Здесь измученный полк остановился на короткий отдых, чтобы привести себя в порядок перед выходом на передний край.

Солдаты быстро разместились по избам, и так как в нашем полку преобладающее большинство были украинцами, то они очень быстро нашли общий язык с гуцулами или, вернее, с гуцулками и проводили свой короткий отдых как дома.

Мужчины, способные носить оружие, еще австрийцами были взяты в солдаты, в горных же деревнях и селеньях остались старики, женщины да дети.

Не знаю, чем это объяснить, но у всех оставшихся стариков возрастом до 60 лет и выше были молодые жены, возрастом так от 20 до 30 лет. По-видимому, затянувшаяся война быстро упростила нравы и внесла свои коррективы во взаимоотношения разных полов и возрастов.

По вечерам, когда кончались обычные тактические и строевые занятия, веселые молодые жизнерадостные хохлы собирались группами, и звонкая украинская песня разливалась рекой по широкой долине, по временам заглушая тревожный шум горной суровой реки. И эта дикая река, казалось, сама прислушивалась к новой, незнакомой, но близкой по природе песне, и сама своим бурным ревом вливалась в общую гармонию прекрасных жизнерадостных звуков.

В первый день отдыха я был назначен старшим ротным разведчиком, и сам подобрал себе более крепких и смелых ребят. Большинство из них, как потом оказалось, были смелые, выносливые астраханские рыбаки возрастом от 25 до 30 лет. Среди них был и кроткий обычно, смуглый как негр Сергей Буров, который быстро привык и привязался ко мне, как прежде бесхитростный, простой белорус Михей Привалов.

Во время занятий я уводил свою команду в горы, и там мы осваивали разные приемы горной разведки.

Поселились мы в одной просторной избе, по-видимому, зажиточного гуцула. Пол в ней был деревянный, стены чисто выбелены. В углу на божнице висели искусно вышитые и хорошо выбеленные полотенца.

В избе вначале находился старик-хозяин — крепкий, коренастый, как дуб, да пожилая, приобщенная, вероятно, в некоторой степени к культурному образу жизни женщина — его жена.

Присмотревшись к поведению солдат и увидев в нашем отношении к себе добрые человеческие чувства, старик на заре второго дня ушел в горы и привел оттуда двух своих дочерей: небольшую, лет двенадцати, девочку, не могу припомнить ее имени, и старшую Марийку, лет пятнадцати, смуглую и худенькую, как тростинка, девушку с кротким, вдохновенным, исключительно прекрасным личиком цвета краснокоричневой бронзы. Она совершенно не походила ни лицом, ни поведением на своих горных родителей. В ней чувствовалась какая-то особая культура изящной южной красоты, которую она сама прекрасно сознавала и поневоле была рабыней своей необычной внешности.

Марийка молча уселась у божницы и, развернув пяльцы, с какойто работой начала усердно вышивать, не удостоив никого из пришлых незваных гостей ни единым взглядом. Ее длинные, блестящие черные ресницы были низко опущены и скрывали собой такие же черные, но глубокие и умные глаза. Ранее мы обычно обедали и ужинали вместе. Много разговаривали, шумели. Буров рассказывал какую-нибудь запутанную, совершенно не смешную историю, ребята вставляли свои такие же малоостроумные замечания, и все почему-то от души хохотали и этим подбадривали добродушного рассказчика. Сам же Сережка Буров во время рассказа никогда не смеялся и даже не улыбался. Сегодня же мои разведчики обедали молча, иногда украдкой поглядывая на Марийку, и снова молча наклонялись над своими котелками.

Эта кроткая молчаливая девочка своим появлением внесла в нашу солдатскую среду некое возвышенное обаяние и пробудила чистые благородные чувства, которые в любых условиях жизни теплятся в глубоких тайниках души буквально каждого человека и сами по себе выходят наружу под влиянием соответствующих окружающих условий. После обеда ребята тихонько вышли из комнаты и расположились на отдых под длинным навесом, устроенным с фасадной стороны дома, напоминающим подобие примитивной веранды. Я же поместился в углу комнаты, перечитывая старые письма, так как новых после боя под Кутами почему-то больше не получал. Да откровенно говоря, и сам никому не писал ввиду беспрерывных походов и болезни головы, которая довольно упорно давала себя чувствовать. Несколько раз я поглядывал на Марийку, но ни разу не встретил ее взгляда. Низко наклонившись над пяльцами, она невозмутимо покойно и усердно работала. Меня очень заинтересовало ее рукоделие. Я тихонько подошел и невольно залюбовался сложным тяжелым рисунком и качеством его выполнения. Но сочетание красок, по моему мнению, было не совсем удачно, и я попытался объяснить этот недостаток в ее работе.

Девочка в сильном смущении опустила руки на рисунок вышивки, и ее загорелое смуглое личико неожиданно вспыхнуло, как будто скользнул по нему свет вечерней зари. Потом она подняла в руках все лежащие перед ней разноцветные нитки, и с какой то жалобой, не то с укором пыталась ответить на мой вопрос на полуцыганском, полуукраинском языке.

В это время в избу вошел старый гуцул, он укоризненно и строго посмотрел на Марийку, на меня, и я снова возвратился на свое место, а Марийка облегченно вздохнула и принялась за работу.

Из-под навеса в открытое окно заглянул Буров и окликнул:

—  Старший, чайку хочешь?

Я взял котелок, достал сахар, белый хлеб, печенье и предложил хозяевам выпить по чашке со мной за компанию. Старик охотно согласился, а Марийка поспешно встала и вышла из избы. Я расспрашивал старика о его работе, о жизни в горах, где ему приходилось бывать. Старый гуцул бесхитростно и вдумчиво отвечал на мои вопросы, жаловался на панов, лесопромышленников, которые безжалостно грабили и обижали темный карпатский народ. Двух старших сыновей взяли у него в солдаты, и теперь они живы ли, один бог только знает. Я в свою очередь рассказал ему о всем, что знал в свои 17 лет, где учился, как жил и как попал на войну. Старику, видно, понравилась моя искренняя и чистосердечная беседа с ним. Лицо его стало строгим и грустным.

—  Эх, хлопче, хлопче, много еще горя у тебя на пути, вот и мои сынки, дай бог вам вернуться домой.

Мы оба умолкли и, по-видимому, погрузились в одни и те же печальные мысли о будущем.

Но образ нежной и кроткой красавицы Марийки не покидал меня, мои мысли снова возвращались к ней. Мне страшно хотелось поговорить с гуцулом о его семье, о детях, и я как-то совсем неожиданно для себя задал ему вопрос:

—    Дядя Мыкола, скажи, пожалуйста, почему твоя дочка Марийка совсем не похожа ни на кого из твоей семьи ни лицом, ни характером; и в поведении своем она точно княгиня какая, даже солдаты мои почему-то боятся ее и говорить громко перестали?

При этих словах я взглянул на старика; выражение лица его совершенно изменилось; в нем появились черты какой-то озлобленности и досады, нижняя челюсть вздрагивала, как будто он хотел что-то сказать и не находил слов.

Потом старый Мыкола резко встал из-за стола, стукнул несколько раз своим костылем об пол и вышел из избы, забыв даже поблагодарить за компанию. Какие странные воспоминания и переживания вызвал мой вопрос у старого гуцула? Почему лицо его вспыхнуло злобой, и какая затаенная горечь выразилась в его глубоких морщинах? Всё это так и осталось неразгаданным мной до настоящих дней.

К Марийке старик относился строго и сурово, и она отвечала ему тем же. Младшая сестра как-то чуждалась ее. Одна только мать, простая, иссушенная трудом и солнцем крестьянка, своей незаметной для других материнской нежностью пробуждала теплые чувства у этой юной и гордой красавицы. И когда на лице ее появлялась редкая и скудная улыбка, от нее невозможно было оторвать очарованного ею взгляда.

Несмотря на зоркий глаз старика, я всё чаще и чаще обращался к Марийке с разными вопросами и сам рассказывал ей в коротких фразах о своем детстве, о наших русских лесах и равнинах, о реках и озерах, в тихую ночь отражающих в своей зеркальной глади глубокое синее небо и яркие звезды. Рассказывал, как и чему я учился. А за стеной под высоким обрывом, не умолкая, шумел меж камней Черемош. Марийка быстро привыкла к объяснениям с нею и хотя не всегда понимала их, но бескорыстная искренность моих обращений бессознательно побеждала ее природную гордость.

Как-то раз она извлекла из кованного железом сундука свои рукоделия, разложила на столе и внимательно прислушивалась к моей положительной критике. Работы по качеству выполнения были действительно чудесные, трудно было даже представить, что в такой заброшенной глуши можно было обнаружить что-либо подобное.

—  Марийка! Когда кончится война и я буду возвращаться домой, ты вышьешь мне на память такую сорочку, — девочка едва заметно улыбнулась и легким наклоном головы изъявила свое согласие.

И так у нас завязалась с ней, как мне казалось, теплая нежная дружба. О каких-либо других отношениях между 17-летним юношей, воспитанным под материнским крылом, и полудикой горной девочкой не могло появиться даже и в мыслях.

Целыми днями занимался я в горах со своими ребятами, а в обед и вечером, усталый непривычной ходьбой по горам, отдыхал на берегу Черемоша, прислушивался к его убаюкивающему шуму и, закрыв глаза, уплывал куда-то в красивых мечтах и надеждах. В один из последних дней нашего отдыха меня вызвали в штаб полка, там мне вручили первый серебряный крестик²¹ за бой под Кутами, и я с детской гордостью повесил его у себя на груди. После церемонии награждения меня подозвал старший писарь штаба полка, вручил первое за долгий промежуток времени письмо матери и Веры и сообщил, что несколько дней тому назад в штабе были получены три телеграммы от матери с запросом, жив ли я и где нахожусь, и что на третью из них начальник штаба ответил о моем здравии.

21   Речь идет о Георгиевском кресте — самая желаемая награда для военнослужащих в годы Первой мировой войны, несмотря на массовые награждения ею.

 И вот из этого облитого слезами письма я узнал и тяжкое горе, и внезапную радость, постигшие бедную старушку в результате моей контузии и последующего долгого молчания. А произошло это так естественно и просто: Михей, всё время следовавший за мной во время боя под Кутами, видел, как после взрыва фугаса я свалился замертво на землю. Продолжая отступать, он сам был тяжело ранен в плечо.

Выполняя товарищеский долг, он из госпиталя сообщил моей матери о моей гибели, конечно, со всеми подробностями, не допускающими никаких излишних сомнений.

И так бедная мать потеряла последнего сына. В нашем старом соборе, где я пел в детстве, тот же невзлюбивший меня священник [Гуляницкий], простив мне все мои детские старые проказы, прослезился и пропел в последний раз «Упокой, господи, душу новопреставленного воина Евгения».

Школьные товарищи проводили домой измученную, полуживую от горя и слез одинокую старушку. И на этом оборвалась моя гражданская жизнь, но не навсегда.

Через полтора месяца я послал первое письмо Вере, и вот с этим-то письмом она прибежала к моей матери. Возник ряд тревожных и радостных сомнений, результатом которых и были три телеграммы, полученные в штабе.

И так солдат снова воскрес!

Когда я возвращался домой, по долине разгуливал свежий порывистый ветер. Рваные клочья седых облаков, как гигантские птицы, быстро неслись над горами, цепляясь лохматыми белыми крыльями за их темно-зеленые склоны, то иногда застилали их вовсе, то низвергались в долину до пенистых волн Черемоша.

Дома Марийка сидела у окна и грустно следила, как первые струйки дождя, извиваясь, скользили по маленьким стеклам. Ее мать стряпала у печи картофельные лепешки и посыпала их резаным зеленым луком. В избе никого больше не было. От тяжелых впечатлений, поведанных материнским письмом, нервы мои были сильно возбуждены, и я не мог не поделиться в эту минуту с кем бы то ни было своими переживаниями. Мать Марийки как мать понимала меня и слушала внимательно, горестно качая головой, иногда она разъясняла дочери смысл моих слов.

Марийка также слушала, стараясь понять мою печальную повесть. Ее глаза, грустные, но светлые как солнце, в первый раз были полностью открыты. Их непроглядная тьма светилась и излучала тихую, глубокую грусть. Я прожил уже немалую и не лишенную многих красивых встреч жизнь, но глаз таких больше не видел — и думаю, что таких больше нет на грешной земле.

Во время рассказа девочка, вероятно, вспомнила о своих братьях, и когда на ее длинных черных ресницах заблестели росинки невольных и искренних слез, она быстро отвернулась и опустила голову на подоконник окна, по стеклам которого по-прежнему сбегали неровными струйками холодные капли дождя.

Но слезы обычно рождают и новые, более сильные чувства. Чем бы всё кончилось, трудно сказать теперь. Я смотрел на Марийку и представлял себе ее одетой в воздушное белое платье и лицо ее в облаке нежных акаций — смуглое, строгое, гордое.

Я перебирал в своей памяти лица известных мне девушек и тех, которых когда-либо видел, но все они меркли перед этой полудикой горной красавицей.

Говорить мне с Марийкой уже больше ни разу не пришлось, но теперь она больше не прятала глаз своих под густыми ресницами. По ним я прочесть мог все ее мысли и чувства.

На следующий день наш отдых кончился, и нам предстояло занять передовые позиции в лесистых горах. С вечера простились мы со своими хозяевами и, чтобы на рассвете никого не беспокоить, пораньше расположились спать под навесом. Ночь в долине реки была влажная, теплая. Не раздеваясь, покрывшись шинелью, я прилег, положив голову на жесткую хозяйскую подушку. Завтрашний день готовил нам новые заботы и испытания, и я долго не мог уснуть.

Марийка почти неподвижно сидела у дома под яблонькой, низко склоняясь и опустив до земли свои черные косы. Дневная усталость ослабила мысли, и я незаметно уснул.

Едва забрезжил рассвет, поселок ожил, на дороге уже дымились ротные кухни, и кашевары с черпаками в руках терпеливо поджидали солдат. Когда я, протирая глаза, приподнялся со своего деревянного ложа, что-то скользнуло с груди моей на пол. Это была закругленная металлическая пластинка. На одной из сторон ее находилось резное изображение мадонны с играющим младенцем на руках. Я положил ее в боковой карман гимнастерки, разбудил ребят, и мы, собрав на скорую свое хозяйство, тихонько вышли на увлажненную ночной росой дорогу. Там уже начинали собираться, громыхая котелками, заспанные солдаты нашего полка.

Кто положил мне ночью на грудь этот маленький простой образок, я не знаю — мать ли Марийки или сама Марийка. Никогда я так и не узнал об этом. В одной из тяжелых разведок боем, падая со скалы, я гдето потерял образок. С Марийкой судьба столкнула меня еще единственный раз — ровно почти через год, и та минутная горькая встреча на долгие годы возмутила мое в то время совсем еще детское сердце.

Еще до восхода солнца, растянувшись цепочкой, с боевым охранением впереди полк потянулся по узкой дороге к новым позициям. Кавалерийские разъезды²² уже остались позади, других же наших войск впереди больше не было.

В расстоянии полудённого пути от поселка, где мы отдыхали, изза крутого поворота дороги перед нами внезапно широко развернулась высокая горная цепь, прорванная в своей средней части могучим шумящим потоком. Это была так называемая высота 1077, которую, пожалуй, не забыть до конца дней своих многим не раз побывавшим на ней русским солдатам²³.

Под прикрытием тенистых садов, окаймлявших дорогу, я получил задание разведать возможность прохода сквозь узкое ущелье вдоль ревущей реки с выходом в тыл за эту горную цепь.

Развернувшись редкой и длинной цепочкой, скрываясь за деревьями и скалами, мы тихонько двинулись вперед. Двое солдат спустились к реке и шли вдоль обрывистых ее берегов. Я же с одним из ребят пошел по дороге, чтобы не терять из виду остальных и в случае надобности прикрыть их огнем. Так мы прошли около километра и оказались шагах в ста от ущелья. Я остановился и слегка свистнул в кулак, чтобы остановить и ориентировать разведчиков. Но вместо ответных трелей внезапно где-то совсем близко прозвучал сначала один выстрел, потом второй, третий, и долина реки загремела. Пули, вздымая клубочки пыли, скользили по каменистой дороге. Я припал к земле и, лежа неподвижно, следил за дорогой. Мой попутчик, согнувшись вдруг и прикрываясь лопаткой, бросился к обрыву реки, но что-то звякнуло резко и коротко, лопатка повисла, и первая жертва осталась неподвижно лежать на дороге. Дальнейшее движение было бессмысленно; я дал сигнал отходить. Попытки захватить с собой убитого привели к еще одной жертве. Из-за обрыва реки мы открыли ответный огонь, и один за другим отошли в безопасное место.

Когда разведка возвратилась обратно, нашему батальону был дан приказ занять небольшие высотки вправо от реки. Перед нами внизу журчал резвый ручеек, за ним в яркой зелени садов и буков виднелись гуцульские хаты, а далее мрачной темно-зеленой стеной, врезаясь зубчатыми елями в небо, стояла зловеще покойная высота 1077.

Батальон окопался на этих голых пологих высотках, и темная, душная ночь опустилась безмолвно на горы, на лес, на бурные воды реки.

Раннее утро принесло нам новую тревогу: наблюдая в бинокль, наш фельдфебель заметил движение серых мундиров у подножия высоты 1077²⁴.

22   Совместно с 326-м полком в это время действовали 3-й и 4-й эскадроны Текинского полка.

23   Отметим, что еще 7 июля (24 июня) 4-я рота была выставлена в охранение в районе д. Усцерыки. 9 июля (26 июня) 4-й батальон в составе трех рот совершил переход из д. Устье-Путилла в д. Яблоницу для смены авангардного 1-го батальона. РГВИА. Ф. 2935. Оп. 1. Д. 156. Л. 16.

24   Вероятно, речь идет о бое 10 июля (27 июня), когда противник развернул 18 эскадронов пехоты (безлошадной кавалерии), которые при поддержке нескольких эскадронов кавалерии и шести орудийных батарей начали наступление в обход правого фланга и тыл авангарда со стороны высот 1150, 1018, 1077. 4-й батальон перешел в контрнаступление, а 1-я батарея капитана Бибикова открыла из д. Конятвен огонь. В результате противник был отброшен. Зато на левом фланге наш 1-й батальон (около д. Гриняв) попал в тяжелое положение. 1-я рота прапорщика Павлова благополучно пробилась через четыре цепи противника, а остальные части при отступлении сбились с пути и на следующий день были обнаружены в д. Усть-Путилла. См.: РГВИА. Ф. 2935. Оп. 1. Д. 156. Л. 17–18.

Сквозь кусты и деревья было видно, как солдаты противника густыми рядами двигались вдоль подошвы высот, пытаясь одним крылом завернуть нам во фланг. Наш батальон открыл ружейный огонь, но расстояние до противника было больше километра, и стрельба эта не давала никакого эффекта. Огонь умолк. Что будет дальше?

Австрийцы по ракетному сигналу встали на ноги и густыми ровными цепями двинулись на наши окопы. С разных сторон вдруг затрещали ритмично их пулеметы, пули перекрестным огнем визжали и пели у нас над головами.

Но наши окопы застыли в глубоком молчании. Подполковник Распопов, наш батальонный командир, был опытный, выдержанный воин. Он дал строжайший приказ до сигнала не допускать ни единого выстрела. Австрийцы приближались к исходным рубежам для атаки, на ходу стреляли бог весть куда и, по-видимому, были в полном недоумении от нашего психологического молчания.