Снова в окопы

 День угасал. Багряное солнце тихо спускалось в прохладу вечерних туманов. Синие тени от изб и садов росли и сгущались. От заплывшей туманом лощины освежающий ветер привлек за собою сырую прохладу земли. Во время дневного привала народ отдохнул и окреп. Тихо бренча котелками и флягами, рота построилась и ждала команды.

К строю приблизился молодой черноусый прапорщик  Семенов и без особых церемоний объявил, что рота наша сегодня заступит на самый тяжелый участок фронта — между окопами противника и нашими всего лишь сорок шагов. В окопах говорить тихо, зря не соваться в бойницы. Быть елико возможно осторожными и беречь свою жизнь.

—  А теперь с богом, ребята, на ходу не шуметь, не курить.

Полная рота снова превратилась в цепочку и потянулась к широкой лощине, залитой тягучим вечерним туманом.

Сознательно медля шаги, смотрел я по всем сторонам, чтобы еще хоть раз взглянуть на ту самую девушку, что была у колодца. Но ни одна душа не провожала нас, только пустой безразличный лай какойто охрипшей собачки напоминал о не совсем еще угасшей жизни в этой глухой деревушке. Когда мы отошли уже шагов на сто от последней избы, я оглянулся на счастье последний разок. На огненном фоне залитой вечерней зорею стены, вся как яркое пламя, заслоняя рукой глаза от низко скользящих лучей, с кувшином в руке смотрела нам вслед та самая девушка. Но головные бойцы уже погружались в густую молочно-белую массу тумана, сначала по пояс, потом всё глубже и глубже, постепенно исчезли, качаясь, их головы, и так вся живая цепочка людей, как сказочных рыцарей, скрылась в тяжелой прохладе дневных испарений.

Молча мы заняли места свои в новых могилах, и так же молча исчезла сменяемая нами усталая рота.

Последний бледно-розовый луч робко  скользнул  сквозь  туман по струнам немых заграждений, быстро угас. И как бы на смену ему, описывая пологие дуги, ввысь полетели одна за другой ракеты, ярко освещая своим холодным светом мир, разделенный железным кольцом.

Ночью никто почти не спал: распределяли блиндажи, устанавливали пулеметы, с неприятельской стороны иногда раздавались одиночные выстрелы. У нас же была мертвая тишина. Этот жуткий покой своей таинственностью возбуждал у бойцов гнетущую тревогу.

Утренний рассвет и первые лучи солнца ободрили усталых людей. Большинство разбрелось по блиндажам на отдых. Часть осталась на постах у бойниц.

Наш старый взводный расхаживал по окопам и по-хозяйски во исполнение приказов начальства давал разные указания бойцам. Между двумя линиями окопов была сплошная сеть проволочных заграждений. Высокие буйные травы густо заслоняли бойницы и нарушали видимость неприятельских окопов. Взводный заглядывал то в одну, то в другую из них, смущенно пожимал плечами и тихонько про себя ворчал.

—  Придется взглянуть через верх, — с досадой прошептал он и, поднявшись на выступе, осторожно приподнял голову над окопом. Почти в этот же миг взвизгнула пуля и щелкнула, точно что-то задела на своем пути. Широкоплечая фигура взводного скользнула вниз и мешком упала на дно окопа. Пуля пронзила верхушку черепа. Смерть наступила мгновенно. Прибежал ротный фельдшер. Убитого солдата положили на носилки. По-видимому, в отместку за него один из бойцов сделал два выстрела из соседней бойницы и, перезарядив винтовку, приложился снова, но винтовка дрогнула в его руках, и он, подобно взводному, уже лежал на дне окопа.

И так как стереотруб у нас еще не было, то за день на этом участке наш батальон потерял таким образом около пятидесяти человек.

Как мы узнали потом, против нас стояла в то время какая-то немецкая воинская часть; винтовки у них были установлены на станках и точно пристреляны по нашим бойницам, с утра солнце светило со стороны противника и освещало заднюю стенку наших окопов, благодаря чему наши пустые бойницы всегда были светлые, и стоило только в одной из них появиться тени, как в тот же момент раздавался выстрел — новая жертва падала, сраженная наповал.

Взбешенный капитан Гречкин, замещавший командира нашего батальона, приказал бомбометчикам открыть огонь по немецким окопам. Но это была лишь медвежья услуга, так как в ответ на огонь нашего единственного бомбомета немцы буквально засыпали нас бомбами; они рвались всюду у бойниц, в окопах, залетали под блиндажи и навели страшную панику на не привыкших еще к такой барабанной музыке наших миролюбивых ребят.

Лишь только вмешательство нашей артиллерии прекратило эту неравную дуэль.

Тут я еще раз убедился в изумительно точной ее стрельбе. После первых же залпов батареи бревна блиндажей противника, как спички, летели кверху, и ни один снаряд не падал мимо. Когда в немецких окопах началась суета и паника, артиллерия покрыла их еще несколькими залпами шрапнели.

Такие дуэли и перестрелки впоследствии проходили почти каждый день, но австрийская артиллерия никогда не вступала в эту борьбу, так как ее снаряды большей частью ложились в собственные окопы или делали большой перелет.

Вот в этих условиях позиционной войны и беспечности нашего командования ежедневно выбывало из строя два-три десятка солдат батальона¹².

12     Так, за период с 14 (1) по 18 (5) мая полк потерял 54 нижних чина ранеными и убитыми, с 19 (6) по 25 (12) мая — 57 человек, с 27 (14) по 3 июня (21 мая) — 45 человек. См.: РГВИА. Ф. 2935. Оп. 1. Д. 155. Л. 1–2.

Знакомый вам уже киевлянин-кузнец Пятак был веселый и беспечный солдат. Никогда его, казалось, ничего не смущало, и ничего он не боялся. Улыбаясь и щуря свои маленькие, красные от недостатка сна глазки, он всегда развлекал солдат разными рассказами, и особенно он любил вспоминать о неудавшейся пьянке в эшелоне добытым в Киеве «вином».

Как-то, проходя по окопу, я увидел Пятака, сосредоточенно ковырявшего булавкой внутри какой-то блестящей трубки. Убедившись, что это капсюль от гранаты, я выхватил его у Пятака из рук и швырнул за окоп.

—    Та я ж наплював туды, — с досадой просопел Пятак и, повидимому, рассердился на меня.

—  Добрый мунштучок бы вышел, — бурчал он себе под нос.

Возвращаясь обратно, я заметил, что он снова ковыряет такой же капсюль. В момент, когда я поравнялся с ним, раздался сухой треск, бедный Пятак в обмороке присел на дно окопа, а обрывки мяса и кости пальцев его левой руки прилипли к его и частично к моей гимнастерке. Этим он и кончил свою нелегкую военную службу, да и кузнецом ему больше не бывать.

Через некоторое время стоявшую против нас часть сменили, на ее место заступила другая, более покойная и бесшумная, вероятно, какаято кадровая немецкая группа.

На нашем так называемом минном участке наступило успокоение. Немцы почти совершенно перестали стрелять, к чему постепенно приучили и нашу часть.

Иногда их солдаты сознательно выглядывали из окопов и, убедившись, что мы не охотимся на них, стали вести себя гораздо смелее.

Как мы, так и немцы начали ходить на кухню часто не по ходам сообщений, а просто вылезали из окопов и группами двигались по открытому полю. Иногда мы взаимно с противником развлекались стрельбой по мишеням. Немцы выставляли на палке кусок фанеры или что-либо другое с нарисованной мелом или углем целью, мы стреляли по ней, а они потом штыком показывали точку попадания. Мы выставляли им цинк от патронов и таким образом соревновались в стрельбе.

Не знаю, сколько бы  времени  продолжалось  это  содружество, но вот в одно прекрасное утро прошел слух, что после болезни в нашу роту возвратился действительный ротный командир — прапорщик С.

Последующее появление его в окопах сразу же ознаменовалось резкими поступками, ничем не отличающимися от обычного хулиганства. Во-первых, он всегда был пьян. Его стеклянные зеленые глаза не выражали никаких человеческих чувств. Создавалось такое впечатление, что они были совершенно неподвижны, так как людям в глаза он никогда не смотрел и, проходя, не обращал никакого внимания на обычные приветствия. Физиономия у него была рябоватая. Рыжая борода, подстриженная наподобие Николая Второго.

—   Хорош, кажется, гусь появился у нас, — шептались между собой ребята, стараясь не попадаться ему на глаза.

—  Да к нашему берегу ничего хорошего не приплывает — то щепка, то дерьмо, — угрюмо добавлял обычно старый солдат Золотуцкий, покручивая свои реденькие, но длинные усы.

Неразлучным другом прапорщика С. была тяжелая нагайка, для которой он, проходя по окопам, подыскивал работу.

Однажды здорово, по-видимому, клюнувши, ротный, спотыкаясь на ровном месте, шествовал в одиночестве по окопу, размахивая своей плетью. Золотуцкий стоял на посту у бойницы и, по уставу, не обернулся и не приветствовал прапорщика С.

—   Честь! — заревел последний и сколько есть мочи огрел пожилого солдата нагайкою по спине. От внезапности удара солдат схватился за голову и присел возле бойницы.

—   На пост! — снова завыл ошалелый командир и еще два раза ударил нагайкой солдата. И не обращая более внимания на пострадавшего, зашагал дальше.

Таким образом в этот день он переколотил большую половину роты. Его возмущению и бешенству не было границ, когда он узнал о наших гуманных отношениях с противником.